- Газета родилась в форс-мажорных обстоятельствах. Многие читатели слышали о той эпопее, которая разворачивалась вокруг “Правды”, где я работал с 80-го года, и о многих с этим связанных конфликтах, волнениях. Я вернулся из США в Москву в 92-м году, стал заместителем Геннадия Николаевича Селезнева, нынешнего спикера Госдумы. Он был тогда главным редактором “Правды”, а я стал его замом по международным делам. Затем начался долгий конфликт, связанный с тем, что Селезнев отдал газету грекам. Вы знаете, “Правда” существовала в новых условиях. Газета была оппозиционная тогдашней власти. Существование это для всех поменялось радикально - из первой газеты страны “Правда” превратилась в нечто совершенно нежеланное для новой власти. И все журналисты, которые привыкли к привилегированной, прямо скажем, жизни, оказались не у дел. В “Правду” отбор был очень серьезный, и по профессиональным качествам, прежде всего. Одним словом, тут сложилась совершенно новая ситуация. Произошла перемена жизни, революционная, по существу. И “Правда”, я повторяю, из издания номер один в стране стала гонимой газетой, в которой оставаться было уже вызовом новому порядку вещей. Газете периодически не хватало денег, газета периодически останавливалась из-за этого. Геннадий Селезнев нашел, как я понимаю, с помощью Ивана Рыбкина греческих спонсоров, которые оказались, увы, совсем не тем для газеты, потому что жизнь по-прежнему оставалась очень скудной для журналистов, то есть редакция постепенно сворачивалась. Начиная с 92-го года, редакция “Правды” постепенно сходила на нет, и, соответственно, падало ее влияние в обществе, падали тиражи. Потом мы подняли, что называется, национально-освободительное восстание против засилья греков в газете, когда я стал главным редактором в 93-м году. Но мы проиграли, потому что здесь поддержали греков и Селезнев, поддержал их и Зюганов, и поэтому просто я и весь коллектив журналистов, который тогда со мной работал и который меня поддерживал, мы ушли. Потом нам удалось некоторое время издавать еще одну “Правду”, пока по судам мы не проиграли право на торговую марку газеты. Вот тут и зашла речь о том, чтобы сохранить журналистский коллектив...

- Идея рождалась очень быстро, в течение недели, буквально. Встал вопрос: что делать? Искали название. Сначала хотели как-то поддерживать некую преемственность по отношению к “Правде”. Хотели даже “Истиной” назвать свою новую газету. Чего только в пылу не бывает! Потом вспомнили, что у Василия Розанова замечательно в первой его книжке афоризмов “Уединенное” сказано: вот есть газета “Правда”, скоро додумаются до газеты “Окончательная истина”... Но, так или иначе, потом родилось это название - “Слово”. Кстати, не новое для русской журналистики. До революции выходила газета “Слово”. Было парижское “Русское слово”, и “Новое русское слово” в Нью-Йорке, которое я многие годы читал. И журнал был “Слово”... Мне кажется, что это очень удачное название. Кстати, многими из читателей это было замечено. И поэтому, я думаю, сделали правильно, что вовремя вспомнили, что такая газета была... И “Русское слово” - до революции такая газета была. Сытинская. Накануне революции 17-го года он имела миллионный тираж.

- Сытин это вообще уникальное явление... Как у нас, на Руси, много таких уникальных явлений. Я бы назвал этих людей подвижниками, или как Лев Николаевич Гумилев сформулировал, назвав их пассионариями, то есть носителями какой-то идеи ответственности за нацию.

- Абсолютно верно. Конечно, на редколлегии это обсуждалось неоднократно. Как бы крутилось все это - что делать дальше? Идея витала в воздухе. Но вот это название в конечном итоге родилось у меня просто. Как-то одним солнечным утром, перед очередной редколлегией я вспомнил знаменитое стихотворение нашего гениального поэта Федора Тютчева:

Вот все стихотворение. Четыре строчки, а томов премногих тяжелей, как сказал о Тютчеве, кажется, Афанасий Фет. 1998-й год шел... Это был год знаменитого августовского дефолта, финансового краха, и поэтому многие издания просто рухнули. Вообще, вся экономика рухнула. Не знаю, восстановилась ли она сейчас полностью... И вот 6 ноября 1998 года вышел первый номер газеты “Слово”. Со мной работают единомышленники, которые так же хотели создать новую газету, чтобы выражать свои взгляды на жизнь, на политику, на экономику в полном спектре. Это люди, которых я знаю очень давно, высокопрофессиональные журналисты, и мы очень малыми силами делаем сегодня то, что не удается делать многим коллективам. Это Юрий Глухов, один из самых известных международников, никто в стране не знает так, как он, Ближний Восток, на котором он проработал многие годы. Виктор Притула, который делает у нас регулярно литературное обозрение, в том числе ведет всю работу с издательствами. Владимир Потапов - ответственный секретарь газеты.

- Я думаю, что полностью можно. И мы это стараемся делать. Хотя правду искать, как вы знаете, всегда трудно. Вторая проблема - нужна ли эта правда? Вот еще второй большой вызов. Итак, первая задача - правда. Вторая задача - это говорить хорошим русским языком, что очень тяжело в наше время. Это одна из основополагающих задач сегодня, потому что сбережение языка - это, как я понимаю, сбережение народа. Вот те вещи, на которые редакция газеты “Слово” обращает, прежде всего, внимание. Далеко не сразу, конечно, родились тот формат, в котором мы сейчас работаем, и та периодичность, которую мы сегодня имеем. То мы выходили 2 раза в неделю, причем оба издания были в формате А-2, как формат прежней “Правды”, и логотип был похож на нее. Это все объяснимо. Переходили постепенно. Потом мы второе издание сделали форматом А-3, как сегодняшнее “Слово”, а номер в среду еще делался на формате А-2. И только потом, через некоторое время уже сама жизнь продиктовала экономические условия. И, во-вторых, газета приобретает иное звучание, становится, действительно, иной направленности, она отходит от общественно-политической злобы дня, хотя мы это стараемся поддерживать в той или иной мере. И вот она все более выходит на все более высокие темы, и на вопросы культуры...

- Это одна из причин, которая и погубила прежнюю систему. Всесилие аппарата, подавление творческой инициативы, бездушность, как таковая. Была механистичность как бы во всем, вы понимаете. И недоверие своим же сотрудникам, своим авторам. Десять человек читают: давай это вычеркнем, это пригладим... Но что ты вычеркиваешь? Это я написал! Напечатай, как я сказал. А ты напиши лучше, и тоже напечатай. Это один из, может быть, частных конфликтов, но на самом деле он носит универсальный характер. Мы говорим о журналистике, говорим о “Правде”, но это ведь было везде, и во всех сферах жизни! Аппарат совершенно задушил систему. Даже, если мы вспомним, и Сталин возмущался этим. Помните, когда шла эвакуация из Москвы, еще 41-й год, октябрь, в Куйбышев, нынешнюю Самару, эвакуировали членов Политбюро, министерства и прочее, и кто-то из них обратился к Сталину с вопросом: где там будет школа для наших детей? То есть спецшкола только для элиты. Сталин бросил в ответ: проклятая каста! К сожалению, кастовость через все общественно-политические формации проходит. Во все времена. Видимо, от этого не избавиться. Это неизбежная черта. От этого избавляются носители слова, вот что я скажу. Писатели, настоящие люди, не только писатели, а пробившиеся к сущности человеческой души, они всегда очень просты, они никогда не высокомерны, они истинные демократы. А те, кто выдает себя за демократов, поступают совершенно иначе, именно кастово. Потом есть разница между элитой, которая должна быть у любого народа, и кастой. Это совершенно категория иная. Поэтому вы совершенно правы, истинный демократ, его суть в чем? В том, что он слышит людей...

- По первому своему образованию я - американист. И по второму - тоже. Я окончил романо-германское отделение филологического факультета Московского университета. И занимался американской литературой. Диплом у меня был по писателю Норману Мейлеру. Известный писатель. Он в одном поколении с Сэлинджером, 1923 года рождения. Автор таких романов, как “Нагие и мертвые”, “Американская мечта”, “Песнь палача”... У него социальные элементы сочетаются с мотивами экзистенциализма и даже фрейдизма.

- И я как раз об этом и хотел сказать. Что одно дело - политика, одно дело - политиканы, а другое дело, все-таки, - народ. Да, есть какие-то национальные особенности в Америке. Но есть везде люди. Это относится и к американцам тоже. И они бывают очень широкие, среди них бывают и люди очень эмоциональные, и очень отзывчивые. А что касается юмора - вообще похожи на нас во многом. Именно на русских. Я занимался американской литературой, а потом пошел в аспирантуру Института США и Канады, который только что создался...

- Почти пять лет я был собственным корреспондентом газеты “Правда” в Нью-Йорке. Должен сказать, что лучшей работы, чем корреспондент за рубежом, вообще, мне кажется, на свете нет. Вы знаете, Юрий Александрович, первое - это то, что твое начальство очень далеко. Оно где-то за восемь тысяч километров! Второе - это то, что я застал очень удачный период нашей журналистики: его не было до, его нет теперь. А именно - это был период самой большой свободы, приближающейся к абсолютной. Это была гласность, это была перестройка. Вожжи отпускались, и, к сожалению, они выпали из рук в конечном итоге. И поэтому журналисты были предоставлены сами себе. То есть я могу сказать, что восемьдесят пять процентов всего, что я писал, был абсолютно мой выбор, и только пятнадцать процентов мне заказывала редакция, и тогда я выполнял эти заказы. У “Правды” тогда тираж был одиннадцать миллионов экземпляров. Она была не первая газета в стране, у “Комсомолки” тогда был тираж порядка восемнадцати миллионов, у “Труда” тираж был еще больше... Но факт тот, что “Правда” была в пятерке самых тиражных газет. И, конечно, с нынешними цифрами они выглядят фантастично... Но прежние цифры, наверное, и не нужны. Должен сказать, что некоторые люди мне потом говорили, мол, а вы знаете, Виктор Алексеевич, мы Америку изучали по вашим публикациям. И это мне было приятно слышать, потому что, во-первых, нельзя жить в стране и работать в ней, писать в газету, тем более в такую газету, как “Правда”, не любя эту страну. Я прекрасно понимаю все, что касается политики Соединенных Штатов, как она складывается, каков ее механизм, но, все равно, эту страну не любить нельзя, потому что она очень и очень своеобразна, она очень мощная, и ты не можешь, короче говоря, написать правду и объективно представить страну, если ты ее априорно не воспринимаешь и, тем более, ненавидишь. Вот это я должен прямо сказать, при том, что сегодня, например, я иной раз слышу: почему газета “Слово” так не любит Америку? Это - неправда. Это абсолютная неправда. Просто мы ее знаем очень хорошо, я бы сказал, гораздо лучше, чем многие в сегодняшней российской журналистике. И, одно дело - упиваться восторгом по поводу Америки, что для многих изданий сегодня характерно, а другое дело - воспринимать ее трезво, с пониманием, и с такой сдержанной, я бы сказал, любовью, в которой большое знание заложено. И потом, что еще такое - зарубежный корреспондент? У тебя поездки постоянные, у тебя возможность выйти на любых людей, с которыми тебе интересно повстречаться. Вот что такое работа зарубежного корреспондента. И, повторяю, еще получилось так, что это были 87-92 годы, лучший период нашей журналистики. Потому что сейчас она служит корпоративным интересам, она так или иначе стала частной прессой и, поэтому все, что выходит за рамки социального заказа владельцев, не будет приветствоваться в сегодняшней российской журналистике.

- Надо сказать, что и в “Правду” я попал достаточно интересным способом. Понимаете, я не журналист по профессии, я - филолог. Я занимался американской литературой, потом занимался Америкой, американской политикой в Институте США и Канады у Арбатова. Я там защитил кандидатскую диссертацию. И потом в одной из загранпоездок, это было в Дании в 79-м году, я познакомился с Виктором Афанасьевым, тогдашним главным редактором “Правды”. Я был в Хлебном переулке, провел там лучшие двенадцать лет жизни.

- Я пожирал книги, они были для меня все в те годы. Я проглатывал огромные толстые тома русской литературы. Читал только русскую литературу, обожал исторические романы. История была для меня очень привлекательным предметом. Одним словом, книга была очень многим в моей жизни. Тогда я жил в Дмитрове, и в нем было 25 тысяч жителей. Он очень уютный. Это был теплый, провинциальный, древний подмосковный городок, в котором все друг друга знали, в котором был особый мир. Для нас москвичи в то время были жителями другой планеты. И когда, иной раз, в пионерских лагерях мы с ними общались, то они нам казались из другой цивилизации. И это действительно так. Получилось так, что первое мое жилье в Дмитрове было - келья в Борисоглебском монастыре...

- Да-а. Сейчас он, надо признать, восстановлен, совершенно удивительный, маленький, но настолько красивый, духовно напоенный... Конечно, большое счастье, что судьба вела меня по таким местам. Я бы сказал, намоленным, одухотворенным. И, видимо, какую-то роль это в моей жизни сыграло. Но в 9-10 классах я прочел Вересаева, и вот тогда у меня сложилось твердое намерение поступать на филфак... Вересаев - замечательный писатель, и как-то он в тени все время остается... И был в тени, и, хотя сам Вересаев говорил, что после “Записок врача” его известность была несравнимо выше известности Бунина, который, как художник, и Вересаев это признавал, конечно, сильнее его.

- А Саввино-Сторожевский монастырь? На высоком холме, белые стены... Я там месяц отдыхал однажды, еще на последних классах школы. Ну, и у меня сложилось ощущение, что я так или иначе буду заниматься литературой. И первый год я поступал на отделение русской филологии, и не поступил. А второй раз решил... Вы знаете, моя одноклассница работает ответственным секретарем журнала “Новая юность”, а мы с ней вместе делали школьную стенгазету... Стенгазета заняла второе место на конкурсе школьных газет Москвы. А в Москве все-таки больше тысячи школ! Все шло в этом смысле очень естественно. И более того, в десятом классе мне учиться не хотелось. Грех такой был, признать его должен.

- Чего-то вот такого и мне хотелось... Читал я все, что угодно, я Мережковского тогда проглотил, Игоря Северянина... Это 1961-й год. Это XX-й, XXII-й съезды... Это такое раскрепощение, такая свобода! Я тогда всем, что касается книги, учения, готов был заниматься, но только не тем, что было в школьной программе. Но первый год я не поступил в университет на отделение русской филологии, а второй год я решил поступать на романо-германское отделение, то есть, я хотел еще и язык выучить, что мне, впоследствии, и удалось. Потом я одиннадцать лет преподавал английский язык на московском канале телевидения, на Шаболовке, там учебная программа была. Не выходя из дому, можно было высшее образование получить. И я потом писал сценарии и английских этих передач, и потом даже литературно-драматических. Сами их ставили. Я работал с очень интересными актерами: с Ларионовым... Кашинцев - такой вот тоже известный актер, Юрий Гусев... Интересные люди снимались по моим сценариям в этих литературно-драматических передачах. Это - одиннадцать лет! Студентом начал, а закончил уже кандидатом наук... Да, я сказал, что в десятом классе мне учиться уже не хотелось. Я подумал даже уйти в вечернюю школу, в вечерку, как это называлось, и подумал о том, что надо бы найти где-нибудь работу. И пришел я на улицу “Правды”, Юрий Александрович, это было самое интересное, декабрь 60-го года, и с улицы, мальчишкой, без связей, без звонков, без всего, пришел, позвонил в отдел кадров “Комсомольской правды”. Меня пропустили, поговорили со мной. Женщина из отдела кадров со мной очень хорошо поговорила: “Вам надо еще учиться. А уж, если выучитесь и сохраните желание прийти в журналистику, то приходите тогда. Потому что у нас очень маститые люди, с именами работают...” Я говорю, что, может быть, меня взяли бы пока курьером... “Нет, вы уж лучше не курьером, а идите получайте образование”. Я 9-10 классы оканчивал в Москве. Жили мы в Черемушках, метро “Академическая”... В пятиэтажке. Хрущоба, да. Кстати, наш район, он в двух фильмах фигурирует. Это “Молодо-зелено”, был такой фильм с Табаковым...

- И второй - “Городской романс”, его снял Петр Тодоровский, играет там жена, теперь уже вдова, к сожалению, Виталия Соломина, - Мария Соломина, я с ней знаком...

- Там некоторые корпуса огромного санатория министерства обороны были, я там месяц жил. Вот мне в шестнадцать лет повезло там провести четыре недели. Настолько в архитектурном отношении, и в ландшафтном этот монастырь так красиво расположен, что там снимались многие фильмы. Вот в Черемушках снимали фильмы - там новизна строительства, а в Саввино-Сторожевском, например, снималась знаменитая сцена генерала Чарноты, которого играет Михаил Ульянов в “Беге”... И “Суриков” снят там. Это натура потрясающая. Но не только натура, там воздух напоен совершенно иным виденьем жизни, иным пониманием... А коммуналки я знал только в самом раннем детстве, потому что отец у меня был уже в тридцать три года уже командиром полка. Квартира в хрущобе была даже меньше, чем в Дмитрове. Но это - Москва! Хотя тоже ведь интересный эпизод, я настолько не хотел уезжать из Дмитрова... Это чувство, мне кажется, присуще вообще человеку, он так привыкает к месту, пусть плохому, но не желает с ним расставаться... У меня в Дмитрове была вся жизнь, у меня там были первые влюбленности, все, понимаете, и дошло однажды до того, что я просто плакал, мне почти пятнадцать лет было, почему я в этой Москве оказался. Вот такое было тоже... И вот я пришел в “Комсомольскую правду”, где, удивительно, меня, мальчишку, приняли очень тепло, побеседовали со мной, нашли время для меня. И потом через двадцать лет я пришел на эту же самую улицу, в 80-м году, в “Правду”, после, как я начал говорить, годичного уговаривания Афанасьевым, чтобы я бросил академическую среду и пошел в журналистику. Хотя до этого был еще журналист, такой довоенной закалки, Борис Изаков. Человек, который был журналистом еще на Нюрнбергском процессе. Он - инвалид войны, он военным журналистом был в войну. Любопытный чрезвычайно человек. Он работал в институте, в журнале “США: экономика, политика, идеология”. До сих пор выходит. И вот он... Я туда писал, как все туда научные сотрудники писали. Он, видно, во мне что-то разглядел, как в журналисте, и поэтому... Я писал, старательно следил за стилем. А стиль - это человек. Изаков разглядел и впервые старался меня туда сосватать в 76-м году. Эту попытку я как бы пережил. А в 80-м Виктор Григорьевич Афанасьев год меня уговаривал, и я все-таки согласился.

- Видел мои тексты, хотя, честно говоря, мне их сегодня страшно читать. Вы знаете, почему? Там было наукообразие, присущее институтским работам. Помните, как раньше диссертации писали? Побольше научных слов, научный аппарат, цитаты... Там еще есть требования: ты должен научно излагать свою мысль. Законы жанра. Увлеченность иностранными словами из “Словаря иностранных слов”. Вот это все чувствовалось и в моих работах, и мне, конечно, смешно их сегодня читать. Мало кому удавалось писать интересно. Это, на самом деле, выдающиеся ученые, которым удавалось писать о своем предмете. Вы помните такого блестящего советского филолога-востоковеда, япониста, Николая Трофимовича Федоренко? Он блестяще писал. Он какой-то период был главным редактором журнала “Иностранная литература”. Книги я его о Китае и Японии читал взахлеб. Вот человек, который из научного работника превратился в настоящего литератора. Обладал колоссальными знаниями, и при этом потрясающим стилем их изложения... Я пришел в “Правду” в 80-м году, сразу после Олимпийских игр в Москве. А Виктор Григорьевич Афанасьев стал главным редактором в 76-м году.

- Я должен отдать Афанасьеву должное. Все-таки при нем появился вопрос: что такое экономика социализма? И почему она не работает? Почему страна с таким богатствами не может прокормить себя? Закупала зерно за границей, начиная с 62-го года, когда Хрущев это впервые сделал! Поднимались вопросы затратного механизма экономики. Эти вопросы очень серьезно поднимались в “Правде”. Афанасьеву надо отдать за это должное. Хотя надо помнить, что в тот период среди интеллигенции, тем более, пишущей, читали “Литературку”. Тогда у “Литературки” был расцвет. Чаковский не такой большой писатель, а вот сумел газету сделать. Причем она восполняла тот пробел, который, скажем, “Правда” не давала, по каким-то очень узловым проблемам экономики, экологии, проблемам строительства. То есть не литературным, казалось бы, проблемам... У “Литературной газеты” к тому времени была очень серьезная традиция... В “Литературке” все 12-й полосой зачитывались. А “Правда” была органом Центрального Комитета, что вы хотите?

- К сожалению, так, потому что к 80-м годам тупиковость исторического эксперимента под названием “социализм” по нашей стране сказывалась уже здорово. И по “Правде” - в том числе. Хотя в “Правде” много высоких профессионалов работало, но качество писания в “Литературке” было выше. И вот я пришел в “Правду”. Потом был один зигзаг в моей биографии. А именно, в 82-м году я съездил в командировку в США на конференцию редакторов газет Новой Англии. Шесть, примерно, северо-восточных штатов Америки собирались, они считаются Новой Англией. Рейган тогда был уже два года у власти. И вся наша пресса писала о том, что в Америке надвигается кризис. Отношения были жесткие. Рейган уже произнес слова об “империи зла”. И наша журналистика, да и власти говорили о том, что Рейган не должен пройти в 84-м году. Никак. Кризис. Люди проголосуют против. Я съездил на неделю на эту конференцию и написал записку, что Рейган будет переизбран, вопреки всем тогдашним прогнозам, и из этого надо исходить при проведении нашей международной политики. Афанасьев послал записку в ЦК, и меня пригласили работать в ЦК, где я проработал консультантом отдела международной информации четыре года, вплоть до 87-го года, у Леонида Митрофановича Замятина. Оттуда прямиком поехал от “Правды” собственным корреспондентом в Нью-Йорк.

- Очень хорошо. Я сидел в первом подъезде. Я был знаком с Михаилом Васильевичем Зимяниным, тогдашним секретарем ЦК, ныне покойным, бывшим редактором “Правды”. Был знаком с Александром Николаевичем Яковлевым. С Горбачевым Михаилом Сергеевичем. Так что я всех узнал, одних - позже, других - раньше. Так что по работе вот тогда в ЦК. С Яковлевым тогда общался, там был момент такой, что, в общем, можно было оставаться на другой сектор, предлагали, там, в ЦК. И можно было по этой как бы линии идти, но Афанасьев говорит: “Что тебе бумажки перебирать, поезжай на творческую работу”. Вот как я оказался в Соединенных штатах.

- Например, я был знаком с таким знаменитым интеллектуалом, как Джеймс Гэлбрейт. Его включали во многие американские делегации для поддержания высокого уровня переговоров. Он автор многих с блеском написанных книг по экономике... Потом был еще один такой примечательный эпизод. Однажды, один из приятелей Джона Кеннеди, Роже Хилзман такой, ветеран войны второй мировой, был тогда зам. госсекретаря, посетил Институт США и Канады, где я учился в аспирантуре, и он, посмотрев на меня с моим товарищем, сказал, что мы соответствуем уровню лучших аспирантов Гарварда и Колумбийского университета. Потом, я как-то встретился с героем моего диплома университетского, а именно - с Норманом Мейлером. Он у нас много раз издавался. Он абсолютно серьезный писатель. Я с ним познакомился и говорю, что я писал о нем диплом в университете. Он спрашивает меня: “А в каком университете?” Я говорю: “В Московском”. Он: “А вы что, русский?” Я говорю: “Да”. А он: “Я думал, вы - американец”. То есть тогда я по-английски чисто говорил, язык был у меня в рабочем состоянии. На годы моего пребывания в США приходится одна дружба. С одним сейчас хорошо известным в России художником и скульптором Михаилом Шемякиным. Меня с ним познакомил мой коллега Геннадий Васильев, которого я сменил в Нью-Йорке. Корпункт находился на пересечении 72-й улицы и Йорк авеню. Это квартира четырехкомнатная, но малогабаритная. Штат корпункта - я и моя жена, которая одновременно секретарь корпункта. Первые два года была пишущая машинка, потом компьютер. Я на машинке сам мало работал, а вот компьютер освоил, и сейчас печатаю достаточно быстро.

- Да, 87-й, но все равно, передача была очень древней. Компьютер так скакнул, и вся эта техника с тех пор... С тех пор прошло 15 лет, а на самом деле - вечность!

- Линотип, горячий набор! Шилом наборщик ковыряет свинец. Причем, наборщики - какая потрясающая квалификация, они смотрели на полосу в зеркальном как бы отражении и спокойно читали текст. Всегда под мухой, но безошибочно! Из Нью-Йорка передавали материалы, тем самым способом, которым еще в начале века передавали, то есть, по телефону читаешь, а на другом конце тебя стенографистка записывает. Потом я стал по факсу передавать, но электронную почту я еще не застал.

- Я съездил к нему. Геннадий Васильев уже одну или две заметки о Шемякине дал. И должен сказать, что, а ведь “Правда” - что тогда была?.. если в “Правде” можно было сказать о Шемякине, то и всем остальным можно. И я поехал к Шемякину, сделал небольшой материал о нем. Мастерская у него была в Гринвич Виллидж, это низ Манхэттена, так называемый Даун-Таун, на Вустер стрит. У него была студия там, на четвертом или на пятом этаже, не помню точно, на пятом, наверно. Большая мастерская. Тут же рядом квартира была. И такой огромный зал студийный. Метров, наверное, сто, сто двадцать. У него была огромная библиотека. Он - художник, который знает искусство вообще. Ведь у него, по существу - энциклопедические знания. И когда видишь эту библиотеку, его специальные собрания, которые он годами собирает, по живописи, по скульптуре, по анатомии. У нас с ним сложились очень близкие человеческие отношения. Он потрясающе интересный человек, он потрясающе русский человек, и судьба его - он боец, конечно, как в каждом мужчине обязательно. Он боец, который пробился сквозь... в 27 лет его выгнали из СССР, но этим самым, можно сказать, спасли, потому что неизвестно было бы, что с ним случилось, если бы он здесь остался. Но пробиться, как вы понимаете, из тотальной неизвестности, в которой он находился, прибыв сначала в Париж, а потом, переехав в Америку, это требовало, конечно, мужества колоссального. Работоспособности он, конечно, великой. Художник совершенно потрясающий. Мы часто встречались года три, пока я не уехал уже в 92-м году из Америки, и по-прежнему, поддерживаем с ним отношения. Я являюсь членом попечительского совета культурного фонда Михаила Шемякина. В газете “Слово” мы неоднократно публиковали беседы с ним. Он к газете, кстати говоря, очень хорошо относится. Он поддерживает нас в газете, является нашим читателем, поклонником, и я, естественно, этим очень дорожу, ну и стараюсь всячески ему способствовать. Хотя сейчас уже в смысле признания он вышел уже совершенно на другой уровень. Я даже собираюсь сделать большую книгу о нем под условным названием “Разговоры с Шемякиным”, но пока не знаю, что из этого получится. Тем более, у него приближается дата - ему в мае будет 60 лет. Он у меня был в Москве на дне рождения.

- Нормы приличия, естественно, были, как бы два-три раза в неделю, чтобы не есть свой хлеб зря. Тематика самая разнообразная, которую я считал должным передать. По всем отделам идет. Если это встреча с Шемякиным, то это по отделу культуры... А политические - по отделу политики, экономика - по экономическому, спортивные события идут в отдел спорта и так далее. Мое дело было передать в газету, а там они сами разбирались, по какому отделу пускать. Я стал в “Правде”, за что ей благодарен, лауреатом самой престижной в СССР журналистской премии имени Вацлава Воровского. Ее вручал Союз журналистов СССР лучшим журналистам года. Она по разным номинациям, как теперь принято говорить, была, я получил как международник.

- Я вернулся в январе 92-го года. Это был тяжелый год, год сумасшедшей инфляции, крушения надежд. Я вернулся в “Правду”, и меня Геннадий Селезнев позвал к себе в заместители по международным делам. До того Геннадий Селезнев был главным редактором “Комсомольской правды”. А сразу после августовского путча стал главным редактором “Правды”.

- Нет. “Правда” закрывала уже свои корпункты. После того, когда были сумасшедшие тиражи, журнально-газетный комплекс, книжное издательство... Это была империя, приносившая Управлению делами ЦК КПСС сумасшедшие доходы. И вот все это в один прекрасный момент кончилось. Должен сказать, что американцы очень сочувственно отнеслись ко мне, как к человеку, заканчивавшему свое журналистское пребывание в США на такой довольно грустной ноте, потому что корпункт пришлось распродать, дела все свернуть, и возвращаться уже не в СССР, из которого я уезжал в долгосрочную командировку, а в Россию. Это был январь 92-го года. Перед отъездом было опубликовано интервью со мной в газете “Нью-Йорк таймс” - это уже считается высшим признанием, ты уже считаешься большим человеком. Злорадства абсолютно не было, что вот, мол, коммунистическая система и ее газета рухнула. Приходили ко мне американские журналисты, выказывали знаки сочувствия. Это еще один штрих к портрету американцев. Они очень разные. Порядочность и корпоративная солидарность присутствует. Все прекрасно понимают, что это значит для журналиста, когда у него так обрывается карьера. Американские журналисты тоже в этой шкуре бывали. Поэтому, я повторяю, отношение было очень человеческое. А, приехав сюда, представляете, здесь в январе был такой мрак после Нью-Йорка, это же были заносы, по второй этаж занесенные дома, темнота, разруха, в магазинах, вы помните, ничего не было, пустые прилавки, и у меня, конечно, был очень большой психологический стресс, две недели мне трудно говорить, просто, было. А я сразу вышел, 3-го января, на работу. Замом главного редактора по международным делам.

- Конечно, такое предчувствие было. Многие побежали сразу с тонущего корабля. Корреспонденты начали оставаться за рубежом. На ПМЖ. Из “Правды” люди стали искать более теплые, спокойные места. Из “Правды” был исход такой, что очень многие редакции в те годы были созданы бывшими сотрудниками “Правды”... В общем, две недели в январе 92-го я пребывал в состоянии стресса. И потом, в одно прекрасное утро я проснулся и понял, что Америку уже забыл, все! Встала стена, которая отгородила меня от этого прошлого. Нужно было учиться жить новой жизнью. И вот до сих пор учимся.

- Естественно, были и другие источники - всевозможные агентства, старые и вновь появившиеся...

- Во-первых, очень многие ведущие журналисты ушли кто куда... Пришел молодняк, в основном, девяносто процентов, который имел очень слабое представление об окружающем мире. Отсюда вот эта эйфория перед всем западным.

- Точно, в самую точку попали! Очень уместно. “Правда” оказалась в таком положении. Ну, все, все рушилось. Все для людей поменялось в одночасье. Видимо, нужно испытать на себе положение диссидента. Вот командовали, командовали и вдруг в положение диссидента сами попали! Слова не дают, не печатают, денег нет. Вот она - диалектика какая получается. Видимо, это относится к более общим вопросам, философским. За все в жизни нужно платить. За то привилегированное положение, в котором была “Правда”, особенно... И как, конечно, проверились люди! Кто-то побежал, а потом вот эти внутренние распри начались по поводу закабаления нас греками в тот момент. Все делалось методом тыка. Опыта никакого не было. Ведь люди согласились спонсировать, так почему же отказываться, а потом получилось, что в кабалу какую-то попали. Много, конечно, было сделано ошибочных ходов, чего там говорить. Но действительно, ведь когда кто-то там продавался новым инвесторам, то люди хоть жили на это хорошо, а вот в лице греков получили тех людей, которые не могли устроить нормальную жизнь для коллектива. Греки появились в апреле 92-го года, Селезнев им отдал контрольный пакет акций, хотя желающих было много. И даже я в это время вел переговоры в Америке - там были заинтересованные люди. Потому что “Правда” была торговой маркой, которая стоит миллионы долларов.

- Да. Но я не берусь характеризовать то, что сегодня там происходит...

- Разрыв с пуповиной занял тоже некоторое время. Делать сегодня газету очень сложно, не обладая, к тому же, капиталами. “Правда” мыслила классовыми категориями, а этого долго делать нельзя. Потому что стали забывать и забыли совсем человека. За массой, за классом. Период Селезнева закончился в “Правде” после августовского путча. И я был избран главным редактором “Правды” в ходе двухдневного собрания. Было тайное голосование. В бюллетене было три кандидата: Геннадий Селезнев, я и Александр Ильин, нынешний главный редактор “Правды”. В два круга было голосование, и был выбран я.

- Самое интересное, я был первый главный редактор в истории “Правды” из международников. Потом, по опросу самих журналистов, я был в первой тройке “Правды”. Селезнев не был профессиональным журналистом, он был всегда администратором. Он по комсомольской линии продвигался. Он был в ленинградской “Смене”, потом его перебросили на “Комсомолку” в Москву, а потом, значит, его посадили первым замом к Ивану Фролову, тогдашнему руководителю “Правды”, академику по части марксистско-ленинской философии. А Ильин, тоже из Питера изначально, шел по линии партийной журналистики. Греки потом просили меня передать им учредительные права на газету, вообще полностью ее отдать. Я взбунтовался против этого, и был скинут очень быстро... Потом я работал в еженедельнике “Век”, потом еще раз предпринимал попытку издавать “Правду”, пока не пришел, наконец, к “Слову”...

- Нет, хотя я в самом деле родился под Москвой: записан я в сельсовете села Никольское Звенигородского района. К стыду своему, я жил там только первый год жизни.

- А вырос я в Дмитрове. До четырнадцати лет жил я там. Вот мои корни, что называется, чисто географически. И потом уже отца перевели, отец - военный, в Москву, и вот в девятый класс я уже пошел в Москве. Первое - филологическое образование, а второе - я стал кандидатом исторических наук, изучая американскую политику.

- Ну, безусловно... Это неизбежно нужно разделять. Я пробовал, и даже кое-что публиковал. И однажды показал один из своих первых рассказов Виктору Астафьеву, который у меня бывал дома, точнее, в корпункте в Нью-Йорке. Это был рассказ, в “Смене” опубликованный... Давно теперь.

- Он ведь ездил в последние годы очень много. Это был 88-й год. Я собираюсь об этом написать, но все, как говорится, руки не доходят. Он был на каком-то мероприятии, общественном. Это было в Пенсильвании, по-моему, в Питтсбурге. Он приехал, соответственно, из Союза тогда еще, а я - из Нью-Йорка, будучи корреспондентом, для освещения всего этого дела. Мы там познакомились и потом, когда приехали в Нью-Йорк, он был у меня дома, ночевал у меня. Потом мы с ним переписывались...

- Он особенно не рассказывал. Америка примерно на всех производит одинаковое впечатление. Что я имею в виду? Ну, она всех, что называется, ослепляет, оглушает. Особенно Нью-Йорк, конечно, это очень мощный город. Сияющий, сверкающий огнями. Вот этот вот град на холме, в котором, правда, - ночная жизнь, царство порока, царство всех низменных страстей. Но, вы знаете, он при всем при том - вот эти небоскребы, этот знаменитый манхэттенский пейзаж, который теперь сильно изменился после 11-го сентября, вот этих башен, которые у меня на фотографии (Линник указывает на стену, где висит фотография ночного Манхэттена с двумя башнями-близнецами), их уже нет. Но, так или иначе, Виктор Петрович отдал, естественно, дань увлеченности, я бы сказал, западом, как всякий советский и тогдашний человек, впервые оказавшийся за пределами нашей страны. Мы когда с ним разговаривали, в одном из первых разговоров, я ему сказал, что я помню, как у меня слезы выступили на глазах, когда я читал последние страницы повести “Пастух и пастушка”. И вот он лежит посредине России... Я его очень хорошо уже знал к тому времени...

- Тогда мы все еще зачитывались его “Печальным детективом”... Прочтя мой рассказ, Астафьев сказал: “Бойко написано. Мы в этом же журнале гораздо слабее начинали”. (Линник смеется.)

- Причина, я бы сказал, - в масштабе таланта, прежде всего, естественно. Потому что он, конечно, в этой плеяде был первым номером, и, я считаю, что он вообще в русской литературе занимает ведущее место. Когда он писал в одном из предисловий к своим последним изданиям, что они работали в литературе, в которой блистали такие имена, как Толстой, Бунин, Чехов, он говорит, что они их, кажется, не подвели.

- Страшновато, совершенно верно. И он сказал, что ему кажется, что вот его поколение - оно все-таки сумело, что называется, не подкачать.

- Ну, безусловно. Талант исторического масштаба! Вы знаете, в последнее время как много горьких слов он говорил о русском народе... Очень горькие слова, беспощадные, я бы сказал. Но я всегда думал и говорил другим, что вот само его появление... такого алмаза - это уже само по себе отрицание многих его горьких слов о русском народе. Он же из неведомой глуши поднялся, ниоткуда, по существу... В сущности, без образования, в том понимании, которое, так сказать, мы прилагаем к этому... Он, кстати говоря, всегда по этому поводу... ну, это плохое слово... немножко комплексовал.

- Тогда они назывались ФЗУшниками... фабрично-заводское обучение. И он говорил, что он Бунина прочел ведь в сорок лет! А я иногда думаю, а, может, и хорошо то, что он поздно прочел...

- Это - одно дело. Но и скажу другое, что, вы знаете, что он прочел уже, ну, будучи уже писателем с несколькими вышедшими книжками к тому времени. И это хорошо, что Бунин его не убил своей мощью, своим величием. Если бы он его прочел в восемнадцать, как вот некоторые, то он был настолько бы подавлен Буниным, что он бы сказал, что так писать никогда не сможет, и он не будет работать в литературе. И хорошо, что он его прочел уже сложившимся человеком, с опытом уже жизненным, и войны, с опытом, которого у Бунина никогда не было. Главным, мне кажется, побудительным мотивом к раскрытию таланта Астафьева была как раз война. Как это не прискорбно, война его натолкнула на писательство, он увидел столько, что это нужно как-то воплотить, об этом надо как-то рассказать. И вот этот внутренний мотор, который в нем начал работать, он его и потянул. И более того, совершенно непосредственным поводом к его писаниям послужил однажды... Он работал в кочегарке...

- Да... Он сидел в этой кочегарке и слушал радио, там у него было включено, и он слушал очередной рассказ о войне, который показался Астафьеву настолько фальшивым, настолько неестественным, что он тут же решил сам рассказать то, что он сам испытал на войне. Совсем недавно, в этом году, я прочел его “Прокляты и убиты”. Конечно, вещь сильная! И он мне писал, кстати, о работе над этим романом. Человек потрясающего очарования, потрясающего дара общения, искренности. Это большое счастье, что мне удалось с ним пересечься на жизненных путях.