Александр Логинов-Женевский

БЕЛАЯ КЛАВИША НОВЕНЬКОГО ФОРТЕПЬЯНО

(Юрий Кувалдин. “Ранние сумерки” Повесть.)

Кувалдин - мастер или, точнее, маэстро детали.

Перефразируя Ренана, можно сказать, что истина сокрыта в деталях.

Мне кажется, что неискушенный читатель скользит беспокойным глазом по тексту, страшась потеряться в сюжетных извивах повести “Ранние сумерки”. Я же смакую каждое слово. Читаю неторопливо и сосредоточенно, медленно погружаясь в текст как в тяжелую воду отдельно взятой лагуны со стайками бестолковых рыбешек и зубастых пираний, с красивыми, как тюлевые занавески, но ядовитыми медузами (одна из таких медуз обожгла невинное сердце Вадима - героя повествования), с ветвистыми рожками мертвых кораллов на дне.

Чудесное погружение в обыденность семидесятых начинается с первой же строчки. Истошные вопли кота, насильно избавляемого от блох, густой хвойный запах предновогодья, исподпольные батники, шузня и дубленки, пошлый блеск полировки серванта с декоративным хрусталем и столь же декоративным Есениным, типичные соседи по коммуналке - тихий токарь Коля (“Рублевочкой не разживешь?”) и злобная старушенция (“И курят, и курят, дышать нечем!”).

И щедро рассыпанные по длинной дороге повести образы и детали: рыжий портвейн, тонкая жилка пробора, ласково поблескивающие маслины, губы, существующие отдельно от лица...

Одним словом, все случилось в те незапамятные времена, когда бутылка “Столичной” стоила три двенадцать. Значимость этой хронометрической отметины переоценить невозможно. Вернувшийся из армии Вадим быстро осознает верховенство бутыли в иерархии решительно отвергаемых им общественных ценностей. Уютно чувствующий себя в потустороннем мире литературы, по-настоящему живущий лишь на грани яви и сна с книгой в руках - “блажен кто забывается в книгах” - и потому магнитно влекомый к творческой деятельности, он с горечью видит, что и на островке телевидения, куда прибивает его на время волна судьбы, бутылка тоже в изрядном ходу как цель и как средство убогого существования.

После демобилизации, которую Вадим воспринимает как выход из мертвого дома и которую он покидает с вожделенным десятитомником Достоевского (армии Достоевский не нужен), мир видится ему манящим, свежим и ярким. И Вадим неосмотрительно вдыхает полной грудью воздух “свободы” - воздух большой любви, проникновенного общения с друзьями, захватывающей и интересной работы - и тут же хватается за грудь в приступе астматического кашля. Воздух оказывается донельзя едким и горьким. Любовь к идеальной женщине, в два раза старше его, обычное дело, с кем не случалось, оборачивается гнусным предательством, хотя и это обычное дело, с кем не случалось. Друзья и сопутствующие герлы оказываются пустозвонами и жевунами. Щуп его тестового вопроса: “Вы не помните, кто написал о Печорине?” проваливается в пустоту, не достигает дна. Или хуже того, этот пароль, отчаянная попытка узреть впотьмах контуры родственной души, порождает враждебное к нему отношение со стороны окружающих жевунов. Потому что их бездуховность бездонна. Лишь квелая и одновременно оголтелая кандидатка в невесты его лжеприятеля развивает вокруг образа Печорина турусы на чугунных колесах. Отчего одиночество Вадима выглядит еще более трагичным и безысходным. А вместо захватывающей и интересной работы он видит настоянную на крепкой водяре халтуру. В этот сложный момент ему протягивает руку дружбы и помощи талантливый оператор Игорь, который в свою очередь называет Вадиму пароль (“Констебль”) и требует от Вадима отзыва. Вадим знает отзыв, но - чик-чик! - и бритвенно острые ножницы Системы вмиг отрезают, изолируют строптивого Игоря от любимой работы.

Итак, вместо долгожданного духовного воспарения начинается повседневная маята мает. Непременным условием преодоления этой животной маяты есть ее глубинное осознание. Ранние сумерки, в которые с головой окунулся Вадим, помогают ему в этом деле. Для большинства молодость - это залитое солнечным светом утро, когда хочется бездумно бежать без оглядки, пока хватит сил и дыхания. Но для избранных уготованы ранние сумерки. Сумерки ранней мудрости, безбуферного столкновения с имманентным трагизмом жизни, осознания неизбежности одиночества, погранично-маргинального балансирования на грани яви и сна.

Вадим - белая ворона. Белый слон в паскудной лавке. Белая клавиша новенького фортепьяно. Незримая стена отделяет его от неисчислимого стада гомонящих, суетящихся особей. Вадиму страстно хочется, чтобы всем им вдруг стало стыдно. Но стыд - это прозрение. Тогда как незрячесть мещанского мира зрима и очевидна.

Автор все время чего-то не договоривает. Намеренно замолкает как бы на полуслове, расставляет паузы и смысловые лакуны. Мне кажется, что я понимаю, зачем он это делает. Дело читателя заполнить собственными мыслями эти лакуны, чтобы превратить монолог в диалог. Но такое под силу прежде всего вадимам. Иными словами, повесть “Ранние сумерки” адресована в первую очередь членам этого вымирающего племени. Как необходимое справочное пособие по осознанию того, что умственный труд есть главная форма существования и выживания Человека.

Опосредованная автобиографичность повести не застит глаза, не заставляет щуриться от стиснутого обручем приземленной документальности света, а проступает тончайшим вторым или третьим планом, розовой дымкой в преддверии ранних сумерек. Имя Вадим отсылает пытливого читателя к неоконченному лермонтовскому роману. И в этом я вновь нахожу скрытый намек на определенное сходство личности автора и героя произведения.

Ключевая метаморфоза начинающего телеоператора остается за горизонтом. Но мне она видится как превращение Вадима в оператора жизни, который впоследствии начнет выплескивать на бумагу все свои наблюдения, впечатления, мысли. К этому выводу меня подталкивает и открытый финал повести - экскаватор, жадно пожирающий остатки недавнего прошлого Вадима. Разумеется, я в этом не уверен. Зыбучий песок бытия без труда стремительно поглощает пограничные столбики категорических утверждений. Я просто так думаю.