Есть у Ивана Алексеевича Бунина стихотворение “Сон епископа Игнатия Ростовского”, с эпиграфом из летописи: “Изрину князя из церкви соборные в полнощь...” Всего восемь строк:

Сон лютый снился мне: в полночь, в соборном храме,

Из древней усыпальницы княжон,

Шли смерды-мертвецы с дымящими свечами,

Гранитный гроб несли, тяжелый и большой.

Я поднял жезл, я крикнул: “В доме бога

Владыка - я! Презренный род, стоять!”

Они идут... Глаза горят... Их много...

И ни един не обратился вспять.

Сон воистину вещий...

Есть и рассказы, полностью написанные во сне - это свидетельство Варлама Шаламова, чьи колымские стихи и рассказы хорошо известны читателям. Суровые условия научили его фиксировать свои творческие сны на чем попало - на папиросной коробке, на обрывке газеты...

И сны эти - вопреки всему - уцелели.

Казалось бы, человек, изведавший всю тяжесть репрессий, должен интуитивно отстраняться от пережитого - так, скажем, сломав руку, берегут ее от новой боли, “нянчат” в гипсовой люльке, на весу... Но, по свидетельству Юлия Шрейдера, “больше всего Шаламов боялся забыть лагерную жизнь”. Потому что забвение пережитого - смерть души. А преодоленное страдание, воссозданные сны - это победа над смертью.

“Не надо бояться памяти”, - говорит и другой поэт, тоже сполна хлебнувший лагерного лиха, Анатолий Жигулин. Да и как забыть?! В стихотворении “Сны” каждая строка дышит болью:

Семь лет назад я вышел из тюрьмы.

А мне побеги,

Все побеги снятся...

Мне шорохи мерещатся из тьмы.

Вокруг сугробы синие искрятся.

В этом стихотворении (1962-1963 годов) совсем нет глаголов в прошедшем времени - только в настоящем. Все описанное происходит как бы сейчас, на наших глазах: вот ударил с вышки пулемет, полоснул, как ножом, беспощадным светом прожектор...

Овчарки лают где-то в двух шагах.

Я их клыки оскаленные вижу.

Я до ареста так любил собак,

И так теперь собак я ненавижу!

...Интересно и глубоко утверждение поэта и этнографа Нины Гаген-Торн (тоже - узницы Колымы и Мордовии в прошлом...):

“Тот, кто разроет свое сознание до пласта ритма и поплывет в нем, не сойдет с ума... Стих, как шаманский бубен, уводит человека в просторы Седьмого Неба”.

Область подсознательного - в том числе и снов - наименее исследована. Хотя издавна были наивные попытки приблизиться к тайне снов, к разгадке их символики. Вспомним сонники наших прабабушек, переиздаваемые, кстати сказать, сейчас в несметных количествах! (Люди деловые поистине способны “состричь шерсть с яйца” и успешно спекулируют на тяге к таинственному, присущей человеку во все времена...) Что касается науки, то она, конечно, не игнорировала эту область вовсе - пытливые исследователи давно заметили ту важную и особую роль, которую играют сны в художественной литературе. Вспомним хотя бы сон Гринева в пушкинской “Капитанской дочке”! А знаменитый сон Татьяны в “Евгении Онегине”? А сны в романах Достоевского? А сон Анны Карениной? А...

И все-таки - область “сновидения” ютится где-то на задворках официального литературоведения. Если со снами в классике, несомненно, считаются, то по отношению к современной литературе подобное внимание к снам - редкость... А между тем и поэты, и прозаики упорно продолжают видеть сны. И, как мы успели убедиться, - в самых неподходящих для этого местах: в тюремной камере, в лагерях... И в госпиталях.

И под бомбежками. И в изгнании. Да мало ли еще где!

Конечно, было бы наивно полагать, якобы поэты и прозаики что видят - то и записывают. Если бы дело обстояло так просто, то они ничем не отличались бы от акынов, которые “что видят - то и поют”, с той лишь разницей, что это были бы акыны-медиумы.

Очень часто художник не просто “записывает”, а как бы конструирует сон. Сказанное не противоречит признаниям самих поэтов и прозаиков в том, что иные их вещи буквально созданы во сне. Ведь поэтическая работа продолжается и в подсознании! Мастер - ведь он и во сне мастер, а не беспомощный подмастерье-новичок. Он привык мыслить символами и обобщениями, - так сказать, круглосуточно... Элемент художественной обработки “сырого” материала в самых причудливых снах присутствует всегда.

Но кто возьмется разграничить со всей определенностью явь и сон, сознательное и подсознательное? Разве что кто из этих, “не обратившихся вспять”? Попытка безнадежная! Важно одно: в какой мере сны являются свидетельством о времени и раскрывают авторскую неповторимость.

Замечу, что в хаотической вроде бы и пестрой области снов царит вместе с тем, если угодно, - жанровая определенность. Есть сны - точное повторение яви - как, например, в случае с Жигулиным. Их можно, условно говоря, определить как реалистические. А есть стихи-сны ярко романтические. И определенно стилизованные, - скажем, под античность. Любопытный пример тому - стихотворение Елис. Васильевой (она же - Е. Дмитриева, она же - легендарная и мифическая Черубина де Габриак...) “Все летают черные птицы...”:

Все летают черные птицы

и днем и поутру,

а по ночам мне снится,

что скоро я умру.

Даже прислали недавно, -

сны под пятницу - верные сны, -

гонца из блаженной страны,

темноглазого легкого фавна,

Он подошел к постели

и улыбнулся: “Ну что ж,

у нас зацвели асфодели,

а ты все еще здесь живешь?”

Стихотворение написано в 1926 году, но вполне - по своей стилистике, отбору деталей и т. п. - могло быть отнесено и к самому началу века. Какие “черные птицы”, какие “асфодели”, когда строится “новое общество”!

Стихи подобного рода раздражали не созвучностью эпохе. Не потому ли в 1927 году Е. Дмитриеву арестовали, и - хромая - она была отправлена по этапу на Урал. А затем в Ташкент, где она и скончалась. Черные птицы настигли-таки ее. Можно ли надеяться на то, что она хотя бы застала там свои любимые асфодели?!

Так же поступили и с замечательным украинским лириком Евгеном Плужником. Его - с туберкулезом в тяжелейшей форме! - отправили... на Соловки. Где он вскоре и умер, конечно.

Арестовали поэта в 1934 году. А в книге стихов “Ранняя осень”, вышедшей в 1926 году, уже есть такое беспощадное предвидение всего случившегося потом. Своего рода тоже - вещий сон:

Дикий сон мне каждой ночью снится:

Я - скрипач в пивнушке “Mon ami”.

Выдаю гостям такого Гриця,

Как никто на свете, черт возьми...

И когда мгновенным пьяным взрывом

Истина взрывается навзрыд, -

На руках, что держат кружки с пивом,

Чья-то кровь парует и кипит!..

Круг убийц и трупов все жесточе.

Я, скрипач ослепшей ночи,

Вою так в лицо ослепшей ночи,

Как никто на свете, черт возьми.

Фантасмагория? Или - мгновенная вспышка магния, осветившая всю черную бездну грядущих дней? Это - сон. И это - свидетельство чуткости поэта, через некоторое время наяву очутившегося “в кругу убийц и трупов”.

Книга, по которой я цитирую это стихотворение, тоже называется “Ранняя осень” (Воронеж: Подъем, 1992. Составители Евгений Новичихин, Петр Чалый). Что примечательно - перед нами впервые предстает творчество Евгена Плужника на русском языке. До этого выходили сборники Плужника только на украинском. В переводе избранных стихотворений приняли участие как столичные, так и местные переводчики. И что еще интересно - в качестве спонсора издания обозначен совхоз “Кузнецовский” Кантемировского района Воронежской области. Уроженцем этой земли и был Евген Плужник - и вот даже в такое нелегкое для поэзии время творчество сновидца и “врага народа” оказалось, как хлеб, необходимо народу. Время все расставило по своим местам...

Времени - ему всегда видней, какой сон окажется пустым, а какой - в руку... А нам... нам, как писал поэт, “не дано предугадать” это. Прогнозы здесь рискованны. Хотя случается ошибиться и в лучшую сторону. Вот Владимир Набоков был, например, уверен, что если романам его уготована долгая жизнь, то поэта В. Сирина (таков был его псевдоним, как вы помните...) забудут скоро и прочно:

Как бледная заря, мой стих негромок,

и кратко звуковое бытие,

и вряд ли мой разборчивый потомок

припомнит птичье прозвище мое...

Но он ошибся. Помимо прозы было издано подряд два сборника стихов (оба - классически строго названных “Стихотворения”, один издан Ленинградским отделением “Художественной литературы” - 1990, другой - “Молодой гвардией” - 1991). И оба давно разошлись.

Между тем, читая стихи В. Набокова, невольно обращаешь внимание на то, что это - сплошные сны. Сны об оставленной родине, о милом сердцу доме-усадьбе в Рождествене, о Санкт-Петербурге... Словом - о России. Многие стихи В. Набокова так и озаглавлены: “Сны”, “Сон”, “Видение” и т. п. Впрочем, и в стихах, прямо не отнесенных к снам, все-таки ощутимо некое четвертое измерение, причудливая поэтика сна - когда можно, скажем, встать на лыжи, оттолкнуться, как следует, взлететь в воздух и... перенестись из “прекрасного далека” в места, вечно дорогие сердцу:

Увижу инистый Исакий,

огни мохнатые на льду

и, вольно прозвенев во мраке,

как жаворонок, упаду.

(Вспоминается по ассоциации “живая ласточка” О. Мандельштама, которая “упала на горячие снега”...)

Каждая вещь, каждый предмет имеет здесь свое раз и навсегда данное место, прошедшего времени опять-таки нет, все - в настоящем. Явь и сны смыкаются, неуловимо переходят друг в друга:

И я охвачен темнотою,

и, сладостно в ушах звеня

и вздрагивая под рукою,

проходят звезды сквозь меня.

О стихах В. Набокова слишком мало сказать, что они пластичны. Как говорит он сам - “Дело в том, что исчезла граница между вечностью и веществом”.

Светлые сны перемежаются в лирике Набокова поистине с мрачными видениями:

В снегах полуночной пустыни,

мне снилась матерь всех берез,

и кто-то - движущийся иней -

к ней тихо шел и что-то нес.

Нес на плече в тоске высокой,

мою Россию - детский гроб...

По своей зловещей выразительности это стихотворение, пожалуй, можно поставить рядом с бунинским “Сном епископа Игнатия Ростовского”.

И опять - стихотворение “Сон”:

Есть сон. Он повторяется, как томный

стук замурованного. В этом сне

киркой работаю в дыре огромной

и нахожу обломок в глубине.

И фонарем на нем я освещаю

след надписи и наготу червя.

“Читай, читай!” - кричит мне кровь моя:

Р, О, С... - нет, я букв не различаю.

Эти сны нашептывала ненависть к “смердам”. Но куда уйти было от живой любви, “от слепых” ее “наплываний”, от всего того, что осталось в прошлом - но не прошло?

Сны о родине не отпускают, становятся своеобразным мерилом и завершением всякой яви:

Странствуя, ночуя у чужих,

я гляжу на спутников моих,

я ловлю их говор тусклый.

Роковых я требую примет:

кто увидит родину, кто - нет,

кто уснет в земле нерусской.

Ему кажется даже, в своем неустанном визионерстве, что:

Не на области и города,

не на волости и села -

вся Россия делится на сны,

что несметным странникам даны

на чужбине, ночью долгой.

Что ж, такое деление “на сны” и впрямь характерно для России.

Сны продолжают тревожить современных поэтов и прозаиков. Среди последних - я бы выделила Юрия Кувалдина, автора двух примечательных, на мой взгляд, книг - “Улица Мандельштама” (“Московский рабочий”, 1989) и “Философия печали” (М.: Новелла, 1990). Обидно, что обе эти книги критика, верная себе, как-то “не заметила”, хотя, впрочем, доброе слово Фазиля Искандера о прозе Ю. Кувалдина стоит многих рецензий: “У Кувалдина нет интереса к людям легкой судьбы. Он любит вглядываться в “сложных” героев, говорит о них правду, в большинстве своем тяжелую и печальную, почерпнутую из самой жизни, где положительное и отрицательное ходят рука об руку. Своими повестями Ю. Кувалдин не только сообщает новое, он, сам творя, узнает нечто новое и неожиданное для себя, и стиль его всегда несет отпечаток этого волнения первооткрывателя”. Всецело соглашаясь с такой оценкой, добавлю еще, что Ю. Кувалдину присуще редкое свойство - вживаться не только в чужие жизни, но и в чужие сны, почему, собственно, я и считаю возможным и необходимым упомянуть о его прозе наряду с анализируемой мною сегодня поэзией.

Тем более что “Улица Мандельштама” имеет жанровое определение: повесть о стихах. Точнее и шире - это повесть о поэзии, о ее судьбах - и, конечно же, о ее снах, т. е., говоря иначе, - о провидческой сути. Писалась эта книга пятнадцать лет - и это понятно, ведь на большой скорости не проскочишь мимо Мандельштама и Батюшкова, мимо Тютчева и Хлебникова, мимо Державина и уж тем более мимо Гомера и Данте... Да и зачем бы писать о поэтических мирах, если - мимо?

Повесть-эссе разворачивается как многомерное, причудливое, захватывающе интересное сновидение.

“Архитектура - одно из средств похищения пустоты: залы, комнаты, коридоры - не что иное, как ограниченная стенами пустота!

Мандельштам:

- Настоящий труд - это брюссельское кружево, в нем главное то, на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы...”

Поэзия - это “на страшной высоте блуждающий огонь”, это - “чужих певцов блуждающие сны” - извечное ее “блаженное наследство”... А если мы и спустимся со страшных высот в небольшую, казалось бы, и уютную комнату, где:

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь, -

то и здесь мы почувствуем сновидческую основу, “подкладку” бытия:

Вся комната напоена

Истомой - сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

“Своя система начинается не от какого-то уровня, а как бы вызывается из небытия предчувствуемого”.

Скажите, легко ли анализировать такие неосязаемые вещи, как “воздух, проколы, прогулы”, “блуждающие сны” - все то, что образует неповторимый мир поэзии? Ю. Кувалдин это делает, не пытаясь, впрочем, “у огня снежинку разобрать”, - он “просто” вживается в этот мир. Думаю, понятно, почему я беру слово “просто” в кавычки.

“С сильным бороться - сам сильным станешь”. Живя столько лет в мире большой поэзии, и прозаик не может не воспринять что-то от ее уроков. Речь не о подражании - следствием подобного механического подражания является иной раз читателю так называемая “поэтическая проза” - нечто весьма расплывчатое и промежуточное, не-поэзия и не-проза. С Юрием Кувалдиным этого не произошло. И, слава Богу. Но его “Философия печали” - проза в чистом виде - нет-нет да и обнаруживает свою метафорическую природу, близкую и поэзии, и перекличка здесь - не на поверхности, а в глубине.

Вот, например, герой его повести “Тайна добра” видит сон: вдоль насыпи тянется колонна новобранцев, и он, этот герой, Аргунов, - человек интеллигентный, привыкший прислушиваться к себе, приглядываться “к собственным галактикам” - вдруг ощущает в своей руке деревянную бабу - ее сунул ему мужик, мостящий дорогу, - и начинает бить новобранцев по щетинистым серым затылкам. Хотя понимает, что “бить нельзя”.

“Бьет! И новый солдат, как гвоздь, вырастает перед глазами Аргунова. Удар - и солдат вонзается в полотно насыпи, как гвоздь в доску по самую шляпку. А шляпка выпуклая, поблескивающая на солнце... Аргунов щурит глаза от зеркального блеска уходящей в неведомые дали чешуйчатой дороги. И снова бьет трехпудовой бабой, и кровь стекает в щели меж затылками.

- Сколько же мостить еще? - истошно вопит Аргунов.

- До самого ада! - отвечает эхо, катящееся от горизонта, как огромный раскаленный шар...”

Бред? Горячечное больное сознание? Но какие же еще сны могут сниться человеку в античеловеческом мире? Аргунов-старший - герой этого сна - писал философский труд “Тайна добра” - а его расстреляли без суда и следствия белые “как большевика”, хотя он таковым не был. А сын его, Аргунов-младший, ставший историком партии, при Сталине, попадает в бериевские застенки, где его весьма успешно “регулируют”. И снова - то ли явь, то ли сон:

“...Из пронзенного бока Христа неподвижно бежал ручеек крови. Голова в терновом венке склонилась на костлявое плечо. Римский воин в панцире протягивал на бамбуковой трости к пересохшим губам спасительную губку, смоченную водою и уксусом...”

...Да, поистине - есть вечные сны. И страннейшая разновидность снов - бессонница мыслящей души.

У нас есть фонотеки, пинотеки и т. п. Современная молодежь предпочитает всему дискотеки. А хорошо бы, думаю я иногда, существовали еще гипнотеки, иными словами, - коллекции, собрания снов. Пока что сны существуют только в разрозненном виде - на страницах иных книг, на отдельных полотнах, в музыке, где у матери-Гармонии самый любимый, может быть, но и самый непослушный ребенок - Диссонанс... “Чужих певцов блуждающие сны” ждут своих наследников, которые ощущали бы их как “блаженные”.

Дождутся ли?

Нам не может быть безразлично, какие сны будут видеть наши дети...

“Литературное обозрение”, № 5-6, 1994

(главный редактор Леонард Лавлинский), с. 28-31