Юрий Кувалдин "Антисоветский Солженицын" эссе

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

АНТИСОВЕТСКИЙ СОЛЖЕНИЦЫН

К 30-летию написания и распространения письма
А.И. Солженицына IV писательскому съезду

Я помню слово "антисоветский" тридцать лет назад вызывало во мне душевный трепет, какую-то прямо-таки маниакальную страсть: во что бы то ни стало достать то произведение, которое временщики коммунистического пошиба наградили столь ошеломляющим эпитетом не только в фигуральном смысле, но и в уголовном. И я, гвардии рядовой, получил "Письмо съезду" Солженицына (которое сыграло в моей жизни слишком большую роль), будучи в Москве, в десятидневном отпуске как "отличник боевой и политической подготовки" в одном антисоветском доме, на одной антисоветской кухне, от одних антисоветских людей, и сам я весь был с ног до головы, от кирзовых сапог до пилотки, антисоветским; и в самом деле, нельзя упускать из виду, что я сам перепечатывал письмо на папиросной бумаге, чтобы было больше копий через один интервал, чтобы было убористо, совсем в стиле Солженицына, и за десять дней этого отпуска, не считая дороги, черт знает, где только не раздавал и не читал его, под кофе и коньяк, под жадные поцелуи юной возлюбленной, под дым коромыслом, и у всех горели как у сумасшедших, глаза, и ночь не кончалась. Чемодан мой фибровый был набит самиздатом, и ближайшую причину тому следует искать все в той же страсти ко всему запрещенному: к "Котловану" Платонова, к "Мастеру" Булгакова, к "Рождественскому романсу" Бродского, к "Мы" Замятина, к стихам Мандельштама...
И я помню антисоветский июньский вечер на Белорусском вокзале, и провожающих меня под Смоленск в полк антисоветских юношей, и таких же антисоветских девушек, машущих мне ветками сирени. Как нечто подходящее и желаемое, к тому времени в своем кругу я слыл поэтом, причем сразу "антисоветским", и поезд повез меня конспиративный и антисоветский. Весьма вероятно, что это в немалой мере способствовало тому, что и вся войсковая часть с трехкилометровой широкой бетонной взлеткой, с гарнизонным шоссе с идеальной белой разметкой, по обе стороны которого стояли выкрашенные в желток, как в старой Москве, особняки, дома штаба и казарм, построенные еще аккуратными немцами, когда они захватили в начале войны эту территорию, вся эта в/ч казалась антисоветской, поскольку здесь в основном служили ребята из Москвы, Ленинграда и Риги...
После отбоя, в дыму курилки, я читал, волнуясь, с дрожью в голосе, строки: "Не имея доступа к съездовской трибуне...". И даже один деревенский, тянувшийся к городским, согласно кивал, поскольку до этого прошел у меня "политграмоту" по "Денисовичу" (в наряде я ему подробно пересказал повесть), сочувствовал не допущенному до трибуны изобразителю Шухова. Против столь безнадежного, гнетущего положения у каждого слушателя невольно восставало чувство свободы и нравственной ценности человека.
А на другой день после обеда уже началось в особом отделе дознание: начальник отдела - капитан, лысый и коренастый - обзывал, багровея, меня "глистогоном московским" и выпытывал, где я взял эту "заразу", эту "интеллигентскую пропаганду", размахивая папиросной бумагой моей копии письма; одновременно в казарме шмонили мой фибровый антисоветский чемодан; через неделю к капитану присоединился майор с водянистыми глазами из округа, а через две - полковник с мелиховским черным чубом из Москвы.
С присущим непуганой молодости бесстрашием я противостоял этим "советским должностным лицам", запугивавшим меня тюрьмой и волчьим билетом. Я был практически на год, до конца службы, освобожден ото всех обязанностей; того обстоятельства, что против меня заработала машина, я еще не понимал; по-видимому, следователи решили доконать меня чуть ли не ежедневными вопросами: где я взял письмо? Однажды, чтобы отвязались, я бессознательно ляпнул, что письмо мне дал один уже демобилизованный парень из Тбилиси. Каково же было мое удивление, когда дней через пять этот "парень", бледный до зелени, был военно-транспортным самолетом доставлен в часть. В тот момент я сам, наверно, походил на зеленую капусту лицом, и как мог, извинялся перед привезенным, начиная уже более серьезно относиться к всевластной организации. (Достаточно обширное противостояние с ней я, так или иначе, художественно обобщив, отобразил в романе "Избушка на елке" и в повести "Стань кустом пламенеющих роз".)
Коротко говоря, отмечу, что я не сдался, антисоветскую кухню не выдал, опустил концы в воду, выдумав безвестного жучка с Кузнецкого моста, торговавшего дефицитными книгами и сунувшего мне многострадальное письмо. В итоге меня исключили из комсомола, в который приняли полгода назад в той же части (за тюремный срок посчитали 3 года службы), опубликовали обличительную статью в окружной газете "Красный воин", что я действую на руку чехословацким агрессорам, и отпустили как раз в двадцатых числах августа 1968 года, когда советские войска вошли в Прагу... Меня преследовало чувство горечи поражения перед полуграмотными людьми, которых, я понимал, большинство во властных структурах; и слово "советский" стало их определителем в противоположность слову "антисоветский", означающему людей образованных и культурных, порядочных.
Оглядываясь назад, в то время, понимаю, что при любом, даже самом радужном раскладе, "советские" будут всегда в большинстве. Это, как говорится, биологический факт. Они и сейчас преобладают во властных структурах. Задача проста - их оттуда вытеснить, сузить функции власти, особенно в части распределения финансов. Отличие нынешних "советских" лишь в том, что они не преследуют за слово. А это, как ни парадоксально, для интеллигенции - трагедия. Я говорю об исчезающих смыслах, которые в свое время не просто волновали, но ранили, изменяя привычный образ жизни; я говорю об исчезающей реальности, которая иногда, в минуты веры в нее, кажется бессмертной, единственно возможной для созерцания и описания, но как бы ясна и по-человечески проста ни была мысль об этой реальности, в жизни есть все же какие-то иные смыслы, до которых докапывается лишь художник, но не публицист, не литературовед и даже не философ. Нетрудно усмотреть в этой моей сентенции, что прямыми смыслами душу не встревожишь, ее возьмешь только каким-нибудь сумасшедшим выпадом, вроде: "Играй же на разрыв аорты"!
Оппозиция "художник - публицист" вечна, неискоренима, как платоновское и аристотелевское начала, как экстравертное и интровертное у Юнга, как добро и зло, как плюс и минус, рождающие молнию, как обоюдоострый меч Господа. Одним словом, вновь обретает с падением КПСС, Берлинской стены и цензуры "под затуманенным именем Главлита" силу слово "диалектика", представляющееся мне в виде жирного и длинного червяка, на которого наступишь, а он все выкручивается. Добро со злом бродят по жизни в одной упряжке. Советские ныне нами определены, антисоветские медленно сплачиваются, стены намечаются, стало быть, жить и творить можно. Не только сегодня, но и всегда. Перестроечные и постперестроечные молодые литераторы новой ориентации, хотевшие "перекрыть кислород" шестидесятникам, проиграли потому (а это факт, что они проиграли!), что у них напрочь отсутствует историзм мышления (если вообще предположить, что они наделены этим неотъемлемым для художника качеством); впрочем, наше время замечательно возможностью мирного сосуществования всех без исключения направлений, так сказать, клубов по интересам. Мои интересы связаны со смысловой русской литературой, которая больше - противореча логике - обращена к сердцу, чем к мозгу. Этим как бы сразу я хочу сказать, что симпатии мои на стороне художника Солженицына, а не на стороне Солженицына-публициста и борца за светлое будущее; он остановил самого себя в художественном развитии и ушел в другой стан, другой мир, на территорию Герцена, правозащитников и правдоискателей. Ярким примером тому могут служить "Красное колесо" и в чуть меньшей степени "Архипелаг". Я думаю, что Твардовский старался удержать его в русле художественной прозы; Солженицын же это стремление воспринимал с обидой, как будто ему хотели запретить говорить правду. Но что есть правда? В "Теленке" Солженицын говорит о том, что в период "Письма съезду" его стали называть (в том числе и Лакшин) зэком, безнадежно испорченным гулагом. Вот ведь, к примеру, Достоевский, после публичной казни и долгой каторги и ссылки мог побороть в себе публициста (работника прямых смыслов; если по Чехову, то "лошадей воровать плохо"; если по Мандельштаму, то "там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала"), у Достоевского шли романы. У Солженицына, зациклившегося на борьбе с властями, после "Круга", в котором уже чувствуется одержимый многословием человек, не умеющий вовремя остановиться, намечается уход в открытые прямые смыслы. Не качество, но количество? А художник - это, прежде всего качество; на то он и художник, что больше молчит, что малыми средствами может выразить многое, о чем публицист будет молотить без остановки.
Много, очень много и всегда неудержимо темпераментно наговорено Солженицыным-публицистом о тирании, а "Денисович", на мой взгляд, сказал (и говорит!) больше, эта сравнительно небольшая повесть, а также рассказы той поры, отобранные Твардовским, своей художественной силой перевешивают всю многотомную публицистику Солженицына. Потом, начав борьбу с властями, он сам стал похож на них: как Ленин, он конспектировал каждый шаг, записывал каждое свое действие; как Сталин, облачился в мундир цвета хаки, который я в армии просто возненавидел; как Маркс и Энгельс, отпустил бороду... Впрочем, последнее можно и опустить...
Уже, кажется, ясно: не надо бороться (подставь другую щеку!) - и явление, враждебное тебе, умирает. Но прописные истины потому и называются так, что не прописываются в человеке. В наше время пиши, что душе угодно, но... Тиражи катастрофически упали... Зачем писать тогда? Люди с этим вопросом и не пишут. И бомбу замедленного действия под них, под КПСС, под СССР, заложил не Ельцин, не Горбачев и даже не Хрущев, чье свержение в октябре 1964 года я, мальчишка, ощущал как трагедию, а Солженицын в 1967 году своим "Письмом съезду". Ни до письма, ни позже такой бомбы не было. Все как с ума посходили с этим письмом, и я в том числе. Армейские "антисоветчики" отвернулись от меня, а один рижанин русского происхождения, как позже выяснилось, заложил меня, я оказался в таком страшном одиночестве, что хотелось выть волком. Сочувствие проявили те, на кого я и не рассчитывал: старшина и парень из деревни помогли как-то по-простому, четвертинкой водки, салом, бесстрашием общения с изгоем. Черное, белое, где оно? Левое раньше было правым, ныне коммунисты стали левыми! И все это благодаря письму Солженицына. Хотел ли он такой перспективы? Ведь давно известно, что революция пожирает своих детей. Вследствие такого недочета свобода духа ныне заковывается в цепи унизительной финансовой зависимости.
С одной стороны, "Поражение белых под Ливнами в 1919 году", с другой - "Шухов снял шапку с бритой головы и вытянул из валенка ложку". Есть в мире множество людей, если не большинство, верящих математике, деньгам, интернету, но есть - "нас мало, избранных" - не верящие в это, для которых мир держится на воздухе, на "проколах, прогулах" (Мандельштам), на "...что еще нужно для нищей свободы? - Бутылка вина, разговор до утра... И помнятся шестидесятые годы - железной страны золотая пора" (Евгений Блажеевский).
Твардовский видел в Солженицыне художника, чего сам Солженицын, по-видимому, не понимал и, по-моему, до сих пор не понимает. Тут интересно мнение и одной знакомой подвижницы Солженицына, описанной в "Теленке", - Миры Петровой, говорившей ему, что Чехов - вершина русской литературы, с чем Солженицын, разумеется, не соглашался (согласится ли сейчас, прочтя, например, рассказ Чехова "Студент" или повесть "Архиерей"?). Мира Петрова готовила окончательные редакции "Денисовича", восхищалась "мужицким произведением", но охладевала к последующим публицистическим "кирпичам".
Тридцать лет назад имя "Солженицын" обжигало; то была молния (между плюсом и минусом) в непроглядной советской ночи. С одной стороны была официальная жизнь, с другой - подпольная: другая страна, другая галактика. Интеллигенция сплотилась и жила в этой другой галактике. Я неистово занимался самиздатом. Я и всю литературу стал понимать как несогласие со всем официальным. Официальная страна была страной цифр и аббревиатур. (Заметьте, империи, в том числе США, любят цифры и аббревиатуры: СССР, "Щ-854", в/ч 36795, карабин СКС, завод почтовый ящик два нуля двенадцать, Тула-50, Москва-100, Красноярск-8, КПСС, КГБ, ВЧК, НКВД...) И следом - стукачи, особисты, военпреды, собаководы, воронки, надзиратели, пересылки, каторга, зона... И нужен был тотальный протест против всего этого. Протест выразился одним словом: "Солженицын"; впоследствии с примкнувшим к нему словом "Сахаров". Фразы из газет: "Они подпевают Солженицыну и Сахарову". Я с конца б0-х до высылки Солженицына из СССР в 1974 году на самые мракобесные публикации о нем в газетах сочинял гневные ответы, подписывая их всегда примерно так: "Шофер Иванов, токарь Петров и сантехник Сидоров". Конспиративная страсть, фотопересъемка, ротапринт, позже - ксерокс, коллекционирование текстов.
Борьба с режимом напоминает какую-то бесовщину. Только художник, поднявшись над происходящим, не разделяя сторону ни тех, ни этих, может победить в себе беса. Но азарт живой борьбы, азарт игрока не позволяет. Страна его не печатает, а все читают: гэбэшники, научные работники, секретари парткомов, министры, студенты, врачи, учителя, инженеры, солдаты, плотники, офицеры, домохозяйки, парикмахеры...Раздвоение Иванов, двойные смыслы. После написания письма... Солженицын: "В мае 1967, разослав 250 экземпляров "Письма съезду писателей", я отсиживался в Переделкине у Чуковского" (16.05.67). А меня долбалидятлы ГБ!
Художественное всегда противоречит публицистической логике, поэтому логисты и не становятся художниками. Причины этого не в КПСС, не в Сталине, не в КГБ, а в самой природе человека, в экстатическом воспроизводстве вида, в существовании, в единстве и борьбе противоположностей. Забывая об этом, мы ломаем старые копья о старые истины, строим иллюзии срочного обустройства мира. Когда-то Паустовский на одном из вечеров мечтательно сказал о том, что скоро, благодаря культуре и воспитанию, не будет плохих людей. На что из зала ему бросили: новые родятся! Вот эти, новые, всегда мешают теоретическим выкладкам об идеальном обществе. Сейчас на смену идейным, например, литераторам-шестидесятникам пришла молодежь, которая все продает и все покупает; попса в глянцевых переплетах с аморальной начинкой заполонила прилавки и пользуется спросом, а издатели и распространители этой попсы чувствуют себя победителями: у них деньги, которые им платят все те же полуграмотные люди, отличающиеся огнестрельной и половой агрессивностью, ибо основное свойство полуграмотного человека - агрессивность.
Культура не может быть предметом торга, чтобы ни заявляли нам на этот счет дельцы из аббревиатуры "США"; культура в России должна внедряться, как картошка при Екатерине, добровольно-принудительно, через обязательное среднее образование, через серьезную литературу, театр, кино, библиотеки, художественные музеи и выставки, через церковь. Слепое следование Америке с ее культом доллара (на знаке которого недаром змей искуситель обвивает ствол, чтобы совратить россиян с пути истинного) приводит к культурной деградации России. Но это же можно было предугадать, ведь не бывает хорошего без плохого, добра без зла. Изъян русской истории - СССР; то есть точнее - коммунизм - изъян Европы, воспринятый Россией, проэкспериментировавшей на себе.
Стена рухнула, бороться не с кем. Найдем! Так что же такое, в конце концов, жизнь?! Существование белковых тел или классовая борьба, или бесплатное (назло американцам, которые все продают и никак до конца не продадут!) катание на шарике под названием "Земля", или виртуальная реальность сконструировавшая нас для борьбы и страданий, или божественное откровение художника?
Нет ответа. И я полагаю, не будет. Будет вечное стремление к идеалу, который никогда человеку не откроется. А если откроется, то это уже будет не идеал, а какая-то публицистика. Так есть ли возможность служить России? Есть: самовоспитание. Из всего вышеизложенного становится понятным, что Солженицын пробудил во мне в младые годы страсть к этому самовоспитанию, страсть к писательству. Спасибо Вам, дорогой Александр Исаевич!

"Независимая газета", 10 сентября 1997

А также в книге: Юрий Кувалдин "КУВАЛДИН-КРИТИК", издательство "Книжный сад", Москва, 2003.

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах, Издательство "Книжный сад" Москва 2006, тираж 2000 экз. Том 10, стр. 29.