Юрий Кувалдин "Поэт Блажеевский гений" эссе
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин москва

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную
страницу

Юрий Кувалдин

ПОЭТ БЛАЖЕЕВСКИЙ ГЕНИЙ

эссе

На снимке: поэт Евгений Блажеевский

Поэт Евгений Иванович Блажеевский родился 5 октября 1947 в городе Кировабаде (ныне Гянджа) Азербайджанской ССР - умер 8 мая 1999 года в Москве. Я знал Женю Блажеевского с 1978 года, с той поры, когда возобновилось издание журнала "Литературная учеба", где мы оба опубликовались со стихами. Помню, обмывали публикацию в пельменной на Селезневке, и он увлеченно рассказывал, как играл левого края за "Динамо" Кировабад. В 1994 году я издал его книгу стихов "Лицом к погоне". Блажеевский писал очень мало. На новую книгу стихов не набиралось, и он мне сдал расклейку старой плюс сколько-то новых вещей. Я попросил критика Станислава Рассадина написать о Жене. Он написал. Потом были дефолты, развал издательского дела и смерть Жени. "Московский комсомолец" (№ 86 от 11 мая 1999 года) откликнулся: "Умер Евгений Блажеевский. Поэт, трагический голос которого со временем, безусловно, станет одним из символов русской поэзии конца века. Почти не замеченный критикой, ибо не участвовал в игрищах на ярмарке тщеславия, он, Поэт милостью Божьей, достойно прошел свой крестный путь, творя Красоту и Поэзию из всего, к чему бы ни прикасался. Те, для кого русская поэзия - смысл жизни, знают, кого они потеряли. Иным еще предстоит открыть для себя этого блистательного лирика... Прощание с Евгением Блажеевским - в среду, 12 мая, в 11.00 в Центральном доме литераторов". Его похоронили в Кунцево на Троекуровском кладбище. Книгу я издавать не стал. Да и не рвался к этому, поскольку в "Лицом к погоне" все было сказано.
Юрий КУВАЛДИН

Вот я с Евгением Блажеевским иду по Большой Ордынке к Третьяковке, через Ордынский тупик, мимо серой громады сталинского дома писателей в Лаврушенском переулке. Потом мы долго стоим с ним у картины Саврасова "Грачи прилетели". Чуть заикаясь и поправляя очки, Женя говорит мне: "Старик, вот она Родина-то!". Может быть, тогда у меня возникла идея написания романа "Родина". Но несомненно то, что Блажеевский явился участником этого замысла. Вообще, надо сказать, Женя тонко чувствовал мою душу, с восхищением отзывался о моих вещах. Короче, мы с Блажеевским были долгие годы друзьями.
Смею утверждать, что я сильно повлиял своей любовью к поэзии Осипа Эмильевича Мандельштама (1891-1938) на творчество Евгения Блажеевского. Мою "Улицу Мандельштама" Женя читал несколько раз.
Сейчас я могу сказать, что важнейшей чертой поэзии Евгения Блажеевского является самонаблюдение. Это сказывалось даже на его замедленной речи. Женя словно замирал, вглядываясь в собеседника, и начинал читать свои стихи медленно, преодолевая как бы сопротивление самого словесного материала. И растягивал свое знаменитое: "Э-э-э". Создавая вымышленные ситуации и вымышленных героев, Блажеевский какие-то моменты жил их жизнью. То, что не имеет конца - не имеет и смысла.
Творчество Евгения Блажеевского, с одной стороны, продолжает известное стихотворение Мандельштама "От легкой жизни мы сошли с ума. // С утра вино, а вечером похмелье. // Как удержать напрасное веселье // Румянец твой, о, пьяная чума?!", с другой же - заключается в подспудном споре с не менее известными стихами Николая Глазкова: "Живу в своей квартире // Тем, что пилю дрова. // Арбат 44, // Квартира 22". То, что иные считают мирской суетой, или выбрасывают из художественного опыта за ненадобностью - мир вещей детства, родня, незамысловатый московский быт простого люда, оторванного от своих корней - стало стержнем его творчества. Лучшие стихи Блажеевского - словно изображения обыденности, иными словами - быта, в своеобразных инфракрасных лучах, выявляющих в привычной картине участки холодные, теплые, раскаленные. В этом отношении приписывание натуральной жизни значений, в частности, в процессе художественного осмысления, неизбежно включает в себя разложение целостного образа на фрагменты, или, проще говоря, разложение смыслов по полочкам, чтобы всем было понятно, о чем идет речь.
Из сказанного, думаю, вытекают два существенных последствия. Первое - в сфере действительности - связано с особой смысловой ролью смерти в жизни Блажеевского, второе - в области поэзии - определяет собой доминантную роль начал и концов, особенно последних, в его стихах.
Поэтому, воплощаясь в реальном поведении Блажеевского, на мой взгляд, та или иная норма поэтического бытия делается для него одновременно объектом наблюдения и стороннего анализа. Это шаг к тому, чтобы из авторской позиции превратиться в тему его произведений. Воплощение в жизни становится шагом к изображению в литературе. Блажеевский способен подняться до понимания поэтической болезни, помогая ее пережить:

Как обозвать тот год, когда в пивных
Я находил забвенье и отраду
За столиком на лавках приставных,
Вдыхая жизни крепкую отраву?..

Еще не зная, что и почему,
В квартире у татарина Джангира
Я пил вино в махорочном дыму
Жестокого расхристанного мира...

.........................................………………

Ты был прекрасен!.. Хоть в чужом дому
Я ночевал и пиво пил в подвале,
Но молодость была и потому
Со мною времена не совпадали.

Особенность по-настоящему глубоких вещей, по-моему, в том числе и текстов Блажеевского, в том, что каждый берет от них столько, сколько может вместить. Так было и будет всегда. Сегодня много говорят о том, что наступило трудное время. За этими словами стоит иждивенчество - сделайте мне легкое время и я тоже буду честный человек. Что значит трудное время? А когда оно было легким? Разве у Мандельштама было легкое время? Для мужества, для работы, для добра - всегда тяжелое время. Как отзовется то, что мы делаем сегодня, - очень трудно сказать. Делаем, как можем, но регулярно, ни дня без строчки, как волы, которые и делают литературу. И да не будет нам сказано, что мы сидели, сложа руки, когда надо было дело делать.
Сидим на кухне в Ахматовке. Окна смотрят во двор, где стоит, соображает Олег Турков из маленького двора. Рюмочки, стаканчики... Слышатся шаги на лестнице. Блажеевский вытягивает шею и прислушивается с блаженно-недоумевающим видом.
- Это Викторов. Я ему сказал, чтобы подъехал с бутылкой, - говорит он изменившимся, потеплевшим голосом. - Да ты его знаешь. Помнишь в ЦДЛ выпивали?!
Дверь открывается. Но в квартиру входит не Боря Викторов, а Боря Ардов. С бельмом на глазу. За деньгами. Я молча наливаю рюмку. Ардов выпивает и не закусывает. Я отсчитываю ему несколько тысяч зеленых за аренду его обшарпанной квартиры, чтобы превратить ее в Ахматовский культурный центр. Из дальней комнаты выходит мой сын Саша и с улыбкой наблюдает, как Боря Ардов собирает на полу доллары, которые выпали веером из его неверных рук. После того, как Боря Ардов покидает квартиру, Блажеевский хохочет, приговаривая: "Вот как надо Ахматовой торговать".
Через несколько месяцев я устроил блестящий поэтический вечер Евгения Блажеевского в приведенной в божеский вид квартире Ардовых, где часто останавливалась Анна Ахматова, приезжая из Ленинграда, где она жила, в Москву.
Женя любил выпить. А выпивка сближает с народом. Тут уж народ облобызает поэта. Поэтому я всегда в этом случае привожу следующие слова: "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок - не так, как вы - иначе". (Александр Пушкин. Из письма Петру Вяземскому из Михайловского во второй половине ноября 1825 года.)
Каждый большой поэт преодолевает традицию - это его шаг, порой скачок в будущее, своеобразное попирание законов времени и пространства, на каждом шагу расставляющих человеку ловушки, в которых соблазнительно, а порой неотразимо, сверкает приманка разноцветного, апробированного и понятного "сегодня". Преодоление поэтической традиции вырастает в сознательный акт самоэмиграции - поэт покидает свою духовную родину, то есть самое любимое, и уходит в поисках лучшей, дорог к которой, однако, он не знает - их придется прокладывать самому, а куда еще они его приведут и, главное, доведут ли, он сам, находясь все время в пути, не может с уверенностью сказать. Однако одно он знает твердо - новая духовная родина намного выше прежней, но и она не конечна, за ней следуют другие и другие, и это, скорее, не лестница, а движение вверх по спирали, воплощающей одновременно и продолжение и отталкивание, а посему путь большого поэта - всегда стремление к недостижимому идеалу. Евгений Блажеевский движется по этому пути семимильными шагами.

Свободы нет,
Но есть еще любовь
Хотя бы к этим сумеркам московским,
Хотя бы к этой милой русской речи,
Хотя бы к этой Родине несчастной
Да,
Есть любовь -
Последняя любовь.

В Парк искусств на Крымском валу он пришел, как Маяковский, обритый наголо. Блестяще читал "Веселое время..." Рассадин восхищенно смотрел на него и спрашивал меня, где я отыскал такого поэта. Я отвечал, что у меня нюх на таланты. Теперь-то я знаю, что я просто магнит, к которому притягиваются, как гвозди, отмеченные даром Слова люди.
Меня уже не интересует вопрос: знает ли кто-нибудь творчество поэта Евгения Блажеевского? Его поэзию нельзя отнести к области забав или же наглядных иллюстраций к высоким моральным идеям. Его поэзия - форма трагического мышления, без которого человеческого сознания не существует, как не существует сознания с одним полушарием. Только слабые ищут сочувствия в других. Блажеевский в этом сочувствии не нуждается. Он умел сочинять гениальные стихи.
И вообще, этот "кто-нибудь" для меня не существует. А существует похороненный на Троекуроском кладбище в мае 1999 года мой друг поэт Евгений Блажеевский. Эти кто-нибудь живут, толкаются в метро, получают зарплату, но их нет. А Блажеевский живет. Такие вот дела. Ибо свои жизни мы кладем на алтарь литературы, обеспечивая себе бессмертие. Сфера жизненного опыта Блажеевского более подвижна и более "случайна", чем область коллективного опыта эпохи, определяющего появление таких общих явлений, как "постмодернизм" или созданный в недрах "Нашей улицы" "рецептуализм". Когда мы смотрим вперед, мы видим случайности. Посмотрим назад - эти случайности становятся для нас закономерностями! И поэтому филолог как бы все время видит закономерности, потому что он не может написать ни рассказа, ни стихотворения, которые, если так можно сказать, не произошли. Мы пишем невидимое!
Помню, как сфотографировались в Ахматовке: Станислав Рассадин, я, Юрий Кувалдин, и Евгений Блажеевский. На Большой Ордынке, дом 17, квартира 13, в 1997 году.
Евгений Иванович Блажеевский (1947-1999) умер в мае 1999 года.
Блажеевский, вводя в сюжетный план тему смерти, фактически должен при этом подвергнуть ее отрицанию. У Блажеевского с большой глубиной выявляется принципиальное отличие понятий начала и конца в жизни и в поэзии, относительность изображения смерти в тексте и абсолютность ее в жизни. В художественном тексте - бессмертие. В жизни - исчезновение бесследное с лица земли.

Прощай, любовь моя, сотри слезу...
Мы оба перед Богом виноваты,
Надежду заключив, как стрекозу,
В кулак судьбы и потный, и помятый.

Прости, любовь моя, моя беда...
Шумит листва, в саду играют дети,
И жизнь невозмутимо молода,
А нас - как будто не было на свете...

Рождение и смерть неразрывно связаны с возможностью понять жизненную реальность как нечто осмысленное. Трагическое противоречие между бесконечностью жизни как таковой и конечностью человеческой жизни есть лишь частное проявление более глубокого противоречия между лежащим вне категорий жизни и смерти генетическим кодом и индивидуальным бытием организма.
Мысли о Боге для Блажеевского неиссякаемы и велики, как море. Они захлестывают его, в них Блажеевский тонет с головой, с руками, не достигая дна. Уже это говорит о значительности стоящего за ним Лица и Предмета верований, раздумий поэта. В Бога можно по-разному верить, о Нем можно бесконечно думать: Он охватывает всё и везде присутствует, как Самое Главное, ни в чем не умещаясь.
С того момента, как индивидуальное бытие превращается в бытие сознательное (бытие сознания), это противоречие из характеристики анонимного процесса превращается в трагическое свойство жизни.
Подобно тому, как понятие искусства для многих связано с действительностью, хотя я разделил две эти ветви, которые развиваются совершенно по независящим друг от друга законам, но, тем не менее, представление о "тексте-границе текста" неразделимо сочленено с "жизнью-смертью".

И я обернулся, хоть было темно,
На голос и нежный, и тихий...
И будет во веки веков не дано
Увидеть лицо Эвридики.

Но это не слабость меня подвела,
Не случай в слепом произволе,
А тайная связь моего ремесла
С избытком и жаждою боли.

Мне больше лица твоего не узреть,
Но камень в тоске содрогнется,
Когда я начну об утраченном петь:
Чем горше - тем лучше поется...

Реальность непосредственного переживания заменяется в теоретических размышлениях реальностью анализа. В пространстве поэзии Блажеевского обе эти реальности пересекаются. Однако проблема "смерть и сюжет" имеет и другую сторону. Реальность выступает перед читателем стихов Блажеевского как разрушение пучка потенциальных возможностей. То, что произошло, беднее, чем то, что могло произойти.
Я знал Женю Блажеевского с 1978 года, с той поры, когда возобновилось издание журнала "Литературная учеба", где мы оба опубликовались со стихами. Помню, обмывали публикацию в пельменной на Селезневке, и он увлеченно рассказывал, как играл левого края за "Динамо" Кировабад. Женя родился в этом городе в 1947 году. В 1994 году я издал его книгу стихов "Лицом к погоне". Написал он мало. Но и сам мне говорил, что у поэта, настоящего поэта должно быть немного стихов. Я заметил, что Блажеевский часто переживал те состояния, когда идеи у него кончались и больше не приходили, как только он начинал их собирать и обдумывать. То есть это говорит о том, что Блажеевский, как истинный поэт, работал спонтанно, как Бог на душу положит. В творчестве это, по себе знаю, дорогого стоит.
Поэзия дает прохождение непройденных дорог, то есть того, что не случилось...
Поэзия Блажеевского есть опыт того, что не случилось. Или того, что может случиться. Мандельштам, когда писал о современной русской поэзии, подчеркивал, что она не свалилась с неба, а была предсказана всем поэтическим прошлым нашей страны. Я скажу, что сам Мандельштам предсказал появление Блажеевского, хотя во времени они крупно разошлись. Я думаю, этого одного примера достаточно, чтобы показать, как поэтические батареи разговаривают друг с другом перекидным огнем, нимало не смущаясь равнодушием разделяющего их времени.
Блажеевский никогда не дает описания своего героя полностью. Он, как правило, выбирает одну или несколько деталей. Словесный образ Блажеевского виртуален. Он и в читательском сознании живет как открытый, незаконченный, невоплощенный. Он пульсирует, противясь конечному опредмечиванию. Он сам существует как возможный, вернее как пучок возможностей. Блажеевский притягивает меня, как сама жизнь.

Веселое время!.. Ордынка... Таганка...
Страна отдыхала, как пьяный шахтер,
И голубь садился на вывеску банка,
И был безмятежен имперский шатер.

И мир, подустав от всемирных пожарищ,
Смеялся и розы воскресные стриг,
И вместо привычного слова "товарищ"
Тебя окликали: "Здорово, старик!"

И пух тополиный, не зная причала,
Парил, застревая в пустой кобуре,
И пеньем заморской сирены звучало:
Фиеста... коррида... крупье... кабаре...

А что еще надо для нищей свободы? -
Бутылка вина, разговор до утра...
И помнятся шестидесятые годы -
Железной страны золотая пора.

- вот ответ на вопрос: "Меняется ли отношение к Блажеевскому в течение жизни?
Меняется мир, вместе с ним меняется и человек. Соотношение моих личных впечатлений и художественных созданий Блажеевского значительно более сложно. Меняется не только наш взгляд и мы сами, меняется и Блажеевский. Многогранный, сложный, объемный мир не укладывается в слово и даже во многие слова.
Одна из замечательных особенностей Блажеевского - способность находиться с нами в состоянии диалога. Вы можете сказать: как же так? Его книги напечатаны, страницы зафиксированы, буквы сдвинуть с места нельзя. А между тем система, которую Блажеевский создал и запустил в мир, - это динамическая структура, она накапливает смысл, она умнеет, она заставляет нас умнеть, она отвечает нам на те вопросы, которых Блажеевский не мог знать. Эта система - сам поэт. Поэтому в том, что он меняется перед нашим взглядом нет ничего удивительного: в этом его жизненность. Смерть Блажеевского как проблема сюжета.

Лагерей и питомников дети,
В обворованной сбродом стране
Мы должны на голодной диете
Пребывать и ходить по струне.

Это нам, появившимся сдуру,
Говорят: "Поднатужься, стерпи..."
Чтоб квадратную номенклатуру
В паланкине носить по степи.

А за это в окрестностях рая
Обещают богатую рожь...
Я с котомкой стою у сарая,
И словами меня не проймешь!

Пора детства проносилась Блажеевским через всю жизнь, как ее единственная, незаменимая основа. Вспоминая свой двух-пяти-семилетний возраст, Блажеевский явственно сознавал его связь с нами, хотя, рассуждая логически, нет никакого сходства между нашей взрослой личностью и младенческим состоянием. Но память, не зависящая от доводов логики, не делает большого разрыва между тем и этим, и каждый из нас может сказать о себе: помню, меня купали в корыте и я говорил "гулять", глядя в окно. И это ведь я говорил "гулять", а не кто-то другой, и это "гулять" накрепко со мною связано, это я и есть. В отношении юношеского и зрелого возраста иногда просто не верится, что мы могли то-то сделать, то-то сказать. О своих поступках и чувствах в положении "личности" Блажеевский вспоминает, как о чем-то чужом. Только детство сохраняет до старости непреходящую достоверность.
Любое сложное, богатое произведение искусства тем и отличается от других созданий человеческих рук, что обладает внутренней динамикой. Когда вы имеете дело с гениальным человеком, вы никогда не сможете очертить до конца возможности его будущего. Гений отличается от других одаренных людей высокой степенью непредсказуемости. Это свойство гениальности в высшей степени присуще Блажеевскому.
Блажеевский одним из первых узрел талант художника Александра Трифонова, моего сына. В Ахматовке Саша устраивал свои первые выставки. В огромной комнате висели его авангардные холсты. Блажеевский и Саша подолгу там разговаривали о сущности живописи. Блажеевский неплохо разбирался в изобразительном искусстве и сам довольно уверенно рисовал. Но уметь рисовать мало. Нужно создать свой имидж, свой неповторимый стиль. Тогда у Александра Трифонова возникли на великолепных холстах фигуры без лиц. И Блажеевский, помню, сказал ему: "Саша, ты сделал гениальное открытие! Ведь люди не имеют лиц. Лица есть только у художников, остающихся в веках!".
Женя как бы всегда стеснялся себя, уходил в тень, не лез на сцену. Именно по этой причине он всю жизнь хотел жить в тени, в своем Медведково.
С другой стороны, в Блажеевском виделась какая-то бездомность. В Ахматовку он приходил ко мне из-под дождя дрожащий, потерянный, больной. Бездомность, сиротство, потеря цели и назначения - при всем том слепая случайность, возведенная в закон, устраивала Блажеевского. В случайности совковый век сохранил до поры нетронутым милый сердцу Блажеевского привкус тайны. В случайности было нечто от болезненного пробуждения утром - найду похмелку или нет? - и эти состояния Блажеевский любил. Случайность знаменовала свободу, утрату логики, обращенной в произвол, и растерзанной, как пропойца, человеческой необеспеченности. То была пустота, чреватая катастрофами, сулящая приключения, учащая жить на удачу, рискуя и в риске соревнуясь с бьющими как попало, в орла и в решку, разрядами, прозревая в их вспышках единственный, никем не предусмотренный шанс выйти в люди, встретиться лицом к лицу с неизвестностью, ослепнуть, потребовать ответа, отметиться и, падая, знать, что ты не убит, а найден волею случая, который уже не пустяк, но звоночек о встрече, о вечности, как у Мандельштама: "Еще не умер я, еще я не один..."
Но не просто "метаться по табору улицы темной", говоря словами Мандельштама, а оставляя тексты - Блажеевский не любил этого слова, ну, скажем так - сочиняя стихи, которые будут жить сами по себе под именем Евгения Блажеевского. Это единственное, на что Господь нас сподобил. Создать произведение, то есть такой могучий художественный текст, чтобы он реально существовал в метафизической программе, иными словами - в Боге, - невероятно трудно, почти невозможно, потому что писать художественно очень трудно. И что греха таить, Блажеевского страшил чистый лист бумаги. Иногда и подолгу находило на Женю полное оцепенение. Как он завидовал мне, когда я говорил, что закончил новую повесть: "Ну, ты прозаик, тебе нужно физически много слов написать!" - говорил он мне, как бы извиняясь за свое долгое молчание. Да, я принадлежу к тем писателям, о которых писал Ролан Барт в "Смерти автора", - "чтобы рука записывала как можно скорее то, о чем даже не подозревает голова".
Дело в том, что вся поэзия одновременна: и Краснова, и Фет, и Ковальджи, и Блажеевский, и Мандельштам - они существуют в том времени, которое времени не имеет, и эта их реальность смущает, сковывает пишущего, подавляет волю. Да и как писать, зная сотни шедевров, - как писать, когда устойчивые обороты и штампы лезут под руку, и надо иметь великое мужество, или одержимость, или полную слепоту и забывчивость, чтобы вышло что-нибудь путное - хотя бы случайно, а чем случайней, тем и верней.
Поведение человека осмысленно. Это означает, что деятельность человека подразумевает какую-то цель. Но понятие цели неизбежно включает в себя представление о некоем конце события. Человеческое стремление приписывать действиям и событиям смысл и цель подразумевает расчлененность непрерывной реальности на некоторые условные сегменты. Это же неизбежно сопрягается со стремлением человека понять то, что является предметом его наблюдения. Преодоление традиции чаще всего критики замечают в форме - оно и понятно; легче заметить новое в ритмах, рифме, размерах, метафоричности речи, сравнениях, нежели в самой тематике поэзии. Именно традиционная тематика в поэзии и является камнем, постоянно тянущим поэта в сферу банального. Преодолеть банальное содержание для поэта - это не только найти свой голос, но и найти себя самого, себя не только певца, но и творца, то есть стать равным Богу не только по подобию, но и по сути.
Мчимся по шоссе Энтузиастов, мимо кинотеатра "Слава", по Горьковскому шоссе, бывшей Владимирке, в Электросталь, на Книжную фабрику № 1, на которой я отпечатал множество книг, тиражом не меньше ста тысяч экземпляров каждая, кроме, разумеется, таких книжек, как "Лицом к погоне" Блажеевского, вышедшей тиражом три тысячи экземпляров. Поэзия - дело штучное. Для умных. А то, что сплошь и рядом дураки рифмовали готовые смыслы в совке, так то исчезло бесследно с лица земли вместе с самими рифмоплетами. Поэзия - дело элитарное. Поэзия - образ жизни. Итак, я за рулем своей голубой пятерки-"Жигулей", Женя вольготно развалился рядом. Он смотрит прямо перед собой на дорогу и читает мне стихи из печатающейся книги:

Мне больше лица твоего не узреть,
Но камень в тоске содрогнется,
Когда я начну об утраченном петь:
Чем горше - тем лучше поется...

Мелькают по сторонам березки, листики зеленеют, солнце скользит по лобовому стеклу. Мы в рубашках с коротким рукавом. Лето.
В дорогу я ему купил "утюг" - большую бутылку "Столичной" водки с ручкой. Женя брал за эту ручку бутылку, наливал в стакан грамм пятьдесят, выпивал и закусывал чайной ложечкой из консервной банки красной икрой. В Электростали я его завел в кабинет директора фабрики - Степана Ивановича Короля, с которым Блажеевский и допил бутылку. После чего с начальником производственного отдела Евгением Петровичем Назаром мы пошли на экскурсию по цеху, где изготавливалась книга Блажеевского. Атмосфера торжественности момента как-то собрала Блажеевского, он шел строго по прямой, не качался, внимательно рассматривал листы книги 84 на 108, этакие простыни, с разверстанными на них страницами. Потом Женя дивился вальцовке, то есть складыванию своих листов в тетрадь, потом видел листоподборочную машину. Главное же, на его глазах ему вручили экземпляр готовой книги.
Все три тысячи экземпляров были изготовлены на глазах автора. Во дворе, у окна экспедиции, Блажеевский грузил пачки в мою машину. Все три тысячи тиража уместились в сотне пачек, по тридцать штук в каждой. И все сто пачек мы загрузили в багажник и на заднее сиденье. В Москву ехали с песнями. Сбросили несколько пачек в лучшую на то время торговую точку, в Первом Казачьем переулке, лавку Марка Фрейдкина. Затем полетели в Медведково, к Блажеевскому домой. Лифтом - на последний этаж. Блажеевский штабелюет пачки в кабинете.
Я рассказал Евгению Рейну о гениальной книжке Блажеевского. С Рейном я знаком был к тому времени лет тридцать. Свое мастерство мы выковывали у Акимыча, сначала на Шаболовке, потом, с 1974 года, на Щукинской. Акимыч - это Аркадий Акимович Штейнберг, переводчик "Потрянного рай" Джона Мильтона. Там бывал и поэт Вадик Перельмутер, мой приятель, который первым напечатал Блажеевского в "Литературной учебе". Рейн заинтересовался Блажеевским. И вот я привел Женю в Литинститут на семинар Рейна. Блажеевский как только начал читать стихи, так Рейн склонился ко мне и сказал: "В этом что-то есть". Рейн очень скуп на похвалы. В текстах он вообще не упоминает имен, еще не состоявшихся авторов. Впрочем, так же поступаю и я. Блажеевский так раздекламировался, стоя за лекторской конторкой, что был похож на античного пиита. А студенты в конце не просто хлопали в ладоши, но и кричали "браво".
По моей просьбе Станислав Рассадин написал статью о Блажеевском "Отщепенец Евгений Б. - семидесятник". В ней Рассадин точно отметил: "Отщепенство не бывает долей счастливой и сплошь благодарной - миру, который тебя не принимал, пиру, на котором тебя обносили. Но тут реализовано законное право отщепенца, который не может, не хочет совпадать - с миром и с пиром, с эпохой, той или иной. А безвременье семидесятых, обокравшее свое несостоявшееся поколение, лишив его надежд, характера, даже имени ("семидесятники" - термин, который если и возникал, то не привился), отняв у него само по себе настоящее: "и будущее наше во вчера сошло-ушло...", - именно это безвременье дало Евгению Блажеевскому шанс, им использованный".
Блажеевский - злейший враг банального. Ему уже не страшны ни рифы традиционной любовной лирики или пейзажных зарисовок ради них же, где поэт, спрятанный за кустами, зачастую невольно обнаруживает себя, ни подводные камни дидактизма, старающегося вылепить из поэта некоего мудрого учителя жизни, знающего как, куда и зачем идти. Не прельстился Блажеевский и соблазном прямого высказывания своей политической платформы, или критики чужой в лоб - соблазном, частично погубившим и губящим многие стихи поэтов не без таланта.
Начиная жить поэзией Блажеевского, видишь, что вообще мелочных тем она чурается; "мелочь жизни", пустяк, случайное всегда, в конечном счете, находит себя звеном в накрепко спаянной цепи необходимого, ведущей в глубинное, коренное, становится единственной и неповторимой приметой времени.
Через и посредством мелочей раскрываются подходы к основным никогда неразрешимым вопросам человеческого и, шире, любого материального и духовного существования во времени и пространстве. Эта вечная нацеленность Блажеевского на подход к решению глубинного и есть его поэтическое оригинальное кредо. Блажеевский разрушает весь разброс возможностей предсказуемости текста, и тогда и только тогда он начнет движение по пути преодоления смотрящей на него из всех углов банальности:

А жил я в доме возле Бронной
Среди пропойц, среди калек.
Окно - в простенок, дверь - к уборной
И рупь с полтиной - за ночлег.

Большим домам сей дом игрушечный,
Старомосковский - не чета.
В нем пахла едко, по-старушечьи,
Пронзительная нищета.

Я жил затравленно, как беженец,
Летело время кувырком,
Хозяйка в дверь стучала бешено
Худым стервозным кулаком.

Судьба печальная и зыбкая
Была картиной и рассказом,
Когда она, как мать над зыбкою,
Спала, склонясь над унитазом,

Или металась в коридорчике,
Рукою шарила обои,
По сыну плакала, по дочери,
Сбежавшая с офорта Гойи.

Но чаще грызли опасения
И ночью просыпался зверь.
Кричала: "Сбегай к елисееву
За водкой!..", - и ломилась в дверь.

Я в это время окаянное,
Средь горя и макулатуры,
Не спал. В окне галдели пьяные,
Тянуло гарью из Шатуры.

И я, любивший разглагольствовать
И ставить многое на вид,
Тогда почувствовал, о Господи,
Что эта грязь во мне болит,

Что я, чужою раной раненный,
Не обвинитель, не судья -
Страданий страшные окраины,
Косая кромка бытия...

Помню, захожу я в редакцию "Континента", напротив Игоря Ивановича Виноградрова сидит Женя в каком-то коричневом плаще с плеча ребенка, так этот плащ был тесен ему, и вздыхает с лицом красным и небритым. Это уже абсолютно живой, мгновенно узнаваемый Блажеевский, не то что Поэт, лишь немного утрированный, совмещающий в себе человеческие черты с поэтическими в той густейшей смеси, что порождает уже новое качество, нерасторгаемое единство душевного жара и привлекательного бомжатства, более отвечающего званию артиста, нежели стандартная маска Поэта. И потом, черт возьми, в этом бомже масса сарказма!..
Да, подумал я, тяжело с бодуна Блажеевскому по редакциям ходить. Я оставил свою повесть "Замечания" Виноградову, чужеватому редактору, перед такими всегда чувствуешь себя в зажиме, и кивнул Жене на выход. Виноградов, наверно, никогда не выпивал в подворотнях да в подъездах, как мы с Блажеевским. Вышли на Чистые пруды. Дождик просвечивается солнышком, капельки золотятся. Нахохлившиеся мокрые воробушки прыгают с ветки на ветку. А Блажеевскому свет не мил. Зашли на Покровке в гастроном, а потом завалились в пивную "на рельсах", у трамвайной остановки "Аннушки". Вмазали по стакану перцовки. Поэзия дает прохождение непройденных дорог, то есть того, что не случилось... Блажеевский облагородился лицом, повеселел. Чуть заикаясь, начал читать мне новые стихи. Предваряя это всегда присказкой: "Старик, послушай!" Поэзия есть опыт того, что не случилось. Или того, что может случиться. Поэтическое поведение требовало вести себя в жизни в соответствии с определенным литературным образцом, который становился маской, двойником Блажеевского. Все совковое, правильное с точки зрения добропорядочного человека, внелитературное из реальной жизни старательно удалялось, затушевывалось; если невозможно было удалить - его Блажеевский старался не замечать, о нем было "неприлично" говорить. Только то, что находило место в книге, достойно было существовать в жизни. Такая литературная маска становилась постоянным спутником Блажеевского, его второй личностью. С ее помощью он понимал сам себя и придавал себе общественное лицо, предлагая другим толковать его характер в соответствии с этой маской.
А потом - на Яузском бульваре - по другому стакану, только уже не перцовки, а вермута. Один мой знакомый говорил, что вермут действует на человека рецептуально, то есть, укрепляя все члены, расслабляет душу. С Блажеевским почему-то случилось наоборот, то есть, душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но он согласился, что и это рецептуально. Поэтому мы вернулись "на рельсы", на Покровские ворота, и добавили еще две кружки жигулевского пива и из горлышка четвертинку на двоих. После этого мы пошли с Женей проветриться на Покровский бульвар, орали песню: "Броня крепка, и танки наши быстры!" - при этом сильно качаясь. Дошли до Яузского бульвара и свернули в Николоворобьинский переулок, и с горочки влетели в подъезд к одному моему приятелю, который жил напротив домика драматурга Островского. У приятеля был трояк. Он нам включил магнитофон с Галичем и проставил на стол сковороду с гречкой, а сам побежал. Блажеевский не столько от гречки, сколько от Галича протрезвел. Но тут уже явился мой приятель с двумя огнетушителями. Вечер был бесподобен.
Что движет Блажеевским? Чувства, про что он не пренебрегает упоминать на первой публике при первой возможности? Не знаю. Но знаю, что для Блажеевского основными целями являются то, что я бы назвал "стремлением к контролю" и "выражение в творчестве". Стремление к контролированию каждого жизненного момента и действующих лиц в нем - это его способ жизни... Блажеевский пытается либо вылечить сознание людей, оттого доставляет дискомфорт им, или выходит за рамки контроля, но вас не касается.
Знаете, у Блажеевского есть такая штука как степень осознания, осознания как ирреальности жизни и своих текстов, причин переживаний, так и меры их влияния на близкого человека и на далекого, в смысле - незнакомого. А на другой чаше весов находится степень глубины переживаний, исключительная чувственность одного человека, его способность трепетать всеми уголками души и губ, пропуская сквозь себя слова... Вот такие "весы" есть внутри Блажеевского, если хотите... Весы, которые давным-давно сильно качнули, которые отрывисто бросает из стороны в сторону... Вы знаете, любые весы можно успокоить даже на самом сильном ветру мирно наполняя одну из чашечек одновременно с этим подкладывая под нее камни... И неважно, что она "по самые края", просто подложить достаточно камней и весы будут безысходно обездвижены... от тяжести переполненной чаши на подложенную гору и... пустоты второй. Это не может происходить само по себе, для этого нужен поэт. Такой как Блажеевский. Знаете, что необходимо после лет бросаний в штормах, когда состояние взлета одной несомой чаши не отделимо от неминуемого падения в пропасть другой, потому что противоположны, и жестко соединены... Не спокойствия, не искусственной неподвижности... Быть может, живого природного трепетного свободного равновесия, дрожания натянутого нерва, остроты неконтролируемости движений и при этом уверенности в том, что не дадут упасть, уравновесят, не подкладывая, а наполняя нужную половинку при слишком большом броске, падении... Что это было в конце? Чуть образов, которыми Блажееевскому иногда отчетливо мыслить, и которые вряд ли могут быть сказаны иначе.
Поэзия Блажеевского выросла из его позиции "над схваткой" под новым небом преображенного им мира. Ее главное значение - в новом, сделанном поэзией шаге от замызганного, разъятого на части версификаторами размера, метрического, к живому языку речи; конструкция строф часто едва поспевает за рвущимся шифром посылок. Дисциплинированная мысль все время совершает такие чудеса технических возможностей, за которыми стоит только свобода импровизации. И вместе с тем это не импрессионизм, потому что выбор средств Блажеевским так строг, скуп и ограничен, что удивляешься неожиданному многообразию достижений. И всем, скулящим о "простоте" гения, хочется указать на эту просквожающую через время простоту метода Блажеевского, который, конечно, никогда не схож с усвоенной уже нами сложностью бывших до него разминателей кож речи.
При жизни ничего не бывает. Нужно умереть, чтобы стать поэтом.
По стихам Блажеевского понимаешь прелесть уединения, тишины, молчания, потому что в эти часы разговаривает душа.
Как любая поэзия - поэзия Блажеевского для узкого круга. Блажеевский в своей жизни и в творчестве всегда ориентировался на очень узкий круг людей.
Жанна Бичевская поёт, когда я пишу эти строки, а я люблю работать под музыку, я специально не слушаю музыку, она мне помогает писать, так вот Жанна Бичевская под гитару поет на стихи Блажеевского:

По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась...

Как это точно сказано - "тоскуют поля"! Россия плоская страна, открытая для арктических ветров, не приспособленная для жизни человека. Живут здесь изгнанники Римской империи.
"Вертикальность", по-моему, вообще не свойственна расширяющемуся до бесконечности трехмерному пространству России, даже подчеркнутому Блажеевским, так как любой верх-низ легко заменим на вправо-влево, а действительно более свойственна отрешенному от перечислений движению вглубь прошедшего, настоящего или будущего, когда вертикален сам поэт в океане смысла четырех стихий, не поддающихся смешению. В пространстве же ближе всего ко Времени мир бесконечно малых ("...судьба не совсем удалась..."), в котором трехмерность как бы утончается и исчезает совсем.

Я обернулся. Жизнь моя
Напоминает скомканный платок,
Потерянный прохожим возле урны...

Чтобы попасть в само Время, надо все-таки отказаться от волхвований и выйти из пространства, хотя весь видимый-слышимый мир принадлежит Блажеевскому, который предпринимает попытку прикасаться к вещам в слове, не покидая ни одной из них на протяжении всего стихотворения. Может быть, жизнь Блажеевского состояла в выращивании души, бессмертной, которая его сменила текстами стихов. Точнее говоря, душа Блажеевского не росла, не развивавалась, но скрытно в нем пребывала, пока он созревал до того, чтобы вступить с нею в более или менее тесный контакт - в гениальных стихах. Понимаешь, что душа Блажеевского запомнила его, с ним подружилась и по знакомству сохранила частицу его личности. В этом смысл выражения: "пора о душе подумать". То есть пора позаботиться о том, чтобы завязать со своей душой прочные отношения, чтобы твоя душа о тебе подумала.
В стихе Блажеевского каждое мгновение открыто состоит из заинтересованности, движущейся в любви, и отчужденности, направляемой через отрешенность к созерцанию, но эти две "направляющие" мгновенного слова в его стихе уравновешены и слиты с другими словами, может быть, даже до того, как начинает звучать первое слово. Можно сказать, что Блажеевский не использует слова, а живет ими так, что центр его зрения помещен внутрь слова.

И с мешаниною в мозгу,
Как на постылую работу,
Я еду к женщине в субботу
Через огромную Москву...

Если мы проследим пройденный Блажеевским творческий путь, мы не найдем на всем его протяжении почти никаких отклонений от раз поставленной цели. Стремление к ней, сначала инстинктивное, с годами делается все более сознательным и волевым. Цель эта - поднять поэзию до уровня религиозного культа, вернуть ей, братающейся в наши дни с беллетристикой и маленьким фельетоном, ту силу, которою Орфей очаровывал даже зверей и камни.
Нина Краснова, процитировав строки Пастернака ("Наша улица" № 8-2006):

По деревянным антресолям
Стоят цветочные горшки
С левкоем и желтофиолем...

- писала: "Ну это просто чудо - эти горшки с левкоем и желтофиолем! Не горшки - а чудо! Такого чуда нет ни у одного художника, ни у одного поэта! Да и цветов таких ни у кого нет. А деревянные антресоли - до чего приятно сочетаются они с горшками и цветами в них своей фактурой".
С таким же восторгом, вторя Красновой, можно сказать и о стихах Блажеевского:

В морозный вечер мимо гастронома
Рысцой веселой до пристройки низкой
Затерянного в переулках дома
Спешили мы с подругой по Мясницкой.

Малиново-сиреневые тени
Сгущались и, как помнится теперь,
Вели в пристройку стертые ступени,
И старую обшарпанную дверь

Нам открывала странная хозяйка -
Огромная, на тоненьких ногах.
Кипели щи. На кухне сохла байка
Ее рубах и кофточек, но, ах!..

Как хорошо картошкою печеной
Закусывать и верить, закурив
В компании бухой и обреченной,
Что это только краткий перерыв,

Что не оставит пьяное подполье
В твоей душе тоски и синяков,
Что впереди раскидистое поле
И горы ненаписанных стихов,

Что женщина, которую привел ты,
Минуя долгий темный коридор,
Войдет с тобою в комнату, где желтый
Огонь страстей ворвется в разговор.

И ты - студент, гуляка и бездомник -
Рукой рассеешь дыма пелену,
Чтоб трепетные груди, как приемник,
Настроить на безумную волну...

О, молодость!.. Давно совсем другие
Жильцы в пристройке каменной, но вот
Кривая тень внезапной ностальгии
Ползет за мной от Кировских ворот...

Под этими строками мог подписаться любой диссидент. Но у Блажеевского в этих строках притягивает здоровье в интонации. Ведь стихи говорят разными голосами. Помните у Бродского - "Синим солнцем палимы"? У Блажеевского интонация не болезни, у него сила принятия болезни как формы жизни, принятие жизни и в ее трагических проявлениях. Эта как бы сопричастность здоровью - тоже поразительное свойство Блажеевского. Осмысление связано с упорядочением хаотичного пространства.

Для сознания Блажеевского смерть делается "всех загадок разрешенье" и "разрушенье всех цепей". Но понять место смерти в поэзии Блажеевского, значит, осмыслить ее в прямом значении этих слов, то есть приписать ей смысл. А это означает включение в некоторый смысловой ряд, определяющий, в частности, наборы ее синонимов и антонимов.
Основа примирения Блажеевского со смертью - если исключить религиозные мотивировки, - ее естественность и независимость от воли поэта. Он просто взял и умер. Ко мне прибежал Игорь Меламед, тогда у меня в новой квартире не было телефона, и, позвонив в дверь, я еще открыть не успел, закричал: "Женька умер!" Неизбежность смерти, ее связь с представлениями о старости и болезнях позволяют включить ее в неоценочную сферу.
Блажеевский был голосом моего, рождения второй половины сороковых годов, потерянного, как он любил говорить, поколения. Я же полагаю, что именно наше поколение, лишенное даже каких-то намеков на конформизм и социальную приспособленность к выгоде, и будет представлять русскую литературу в божественной метафизической программе, проще говоря, будет стоять на полке между Пушкиным, Достоевским и Платоновым. Стремление сохранить жизнь - неестественное чувство всего живого. Смерть хороша тем, что ставит всех нас на свое место.

"Наша улица" № 88 (3) март 2007

"Независимая газета"-"Ex Libris" 11 октября 2007 года под заголовком "Вино в махорочном дыму" (Поэт Евгений Блажеевский предпочитал жить в тени)