Юрий Кувалдин "Начало бессмертия" О творчестве Ваграма Кеворкова эссе

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

НАЧАЛО БЕССМЕРТИЯ

О творчестве Ваграма Кеворкова

эссе

На снимке: Юрий Кувалдин и Ваграм Кеворков 17 апреля 2008 года в ЦДЛ.

Книга повестей и рассказов Ваграма Кеворкова названа “Романы бахт”. Что еще за романы? - спросит читатель. Объясняю, то есть согласно теории рецептуализма, нового течения в литературе и искусстве, родившегося в недрах ежемесячного литературного журнала “Наша улица”, даю рецепт. А то что-то скучно стало в литературном мире! К романам, как литературному жанру, это слово в данном контексте отношения не имеет. Вообще, нужно постоянно помнить Иммануила Канта с его высказыванием о том, что слово не имеет отношения к предмету, иначе говоря, слово - это одно, а предмет - другое. Сам предмет не знает, есть он или нет. Так и живое существо, вставшее на задние лапы, до поры до времени не знало, что оно существует. Слово “романы” нужно произносить с сильным ударением на последнем слоге: “нЫ” - “романЫ”! Еще раз набрать воздух в грудь и выкрикнуть: “РоманЫ”! А уж потом добавить: “бахт” - здесь слог один и ударение падает туда, куда единственно возможно. Итак, повторяем всю фразу названия книги: “РоманЫ бахт”. Что в переводе с цыганского означает “Цыганское счастье”. И еще раз воскликнем для закрепления материала: “РоманЫ”! Помедлим, подумаем, оглянемся, как на рынке, чтобы не вывернули карман, и добавим: “бахт”. Из этого моего рецепта может показаться, что Ваграм Кеворков сам цыган. Но это не так.
Отец писателя при рождении получил имя “Багдасар”, а фамилию “Геворкян”. Но жизнь сложилась у него так, что он стал Борисом Кеворковым, потому что был артистом русского драматического театра. Когда же у Бориса Кеворкова родился сын, то он назвал его “Ваграм” - в честь знаменитого трагика, прославившегося в Европе исполнением роли Отелло - Ваграма Папазяна, ученика Томазо Сальвини. Хотя здесь в определенной степени слышится и просто тоска по Армении. А еще Ваграм в переводе с армянского означает “Стремительность тигра”. Попав с рождения в русскую языковую стихию, Ваграм Кеворков стал русским. И это очень важно для понимания того, как человек спокойно переходит из национальности в национальность. Я везде и всюду повторяю: национальность половым путем не передается. Мы наследуем лишь биологическое устройство: цвет кожи, волос и глаз, строение носа, ушей, подбородка и так далее. Язык, на котором мы думаем и говорим, и определяет принадлежность к той или иной нации. А вообще, человечество едино, о чем еще жрецы фараонов, а потом и Циолковский с Федоровым догадывались. Это я написал, вспомнив, как мне в юности попалась книжка Циолковского “Монизм вселенной” - настоящая поэма о великолепии мира и каждого атома в этом мире. Язык есть Бог. Язык - пограничная полоса, отделившая в глубокой древности человека от животного. Язык разбрелся по многим квартирам, чтобы вновь начать соединяться в один язык. Поэтому так много слов и понятий в разных языках сходны, если не идентичны. Поэтому так интенсивно, на горе обывателям, в современном мире слова из одного языка переходят в другой, а компьютерные программы вообще всех подчиняют английскому языку. И примером тому может служить и слово “бахт”. И в цыганском, и в армянском языках оно звучит одинаково: “бахт”, и означает в переводе на русский - “счастье”.
В этом рассказе Кеворков сам себя тушует, удаляет за кулисы, поскольку не хочет использовать обычный для подобных случаев последовательный повествовательный прием мемуаристов - буду писать так, как было в жизни. Но жизнь обманчива. Что кажется ярким в ней, исчезает при переносе на бумагу. И наоборот. Короче, все становится с ног на голову. В прошлое нам ходу нет, будущее для нас пребывает в неизвестности. Только настоящее реально ощутимо, но оно столь кратко, столь мимолетно, что его не успеваешь зафиксировать. Вот едет он в поезде на юг, разговаривает с попутчиком, подполковником милиции из Владимира и, как это часто бывает, под стук колес неспешно рисуются картины прошлого. Кеворковнасыщает текст загадочными эпизодами и символами, сверхсложными аллюзиями, темными местами и шифрованными каламбурами, то есть всем тем, что в полном объеме входит в механику художественного письма истинного писателя. Итак, в рассказе “Романы бахт” речь идет о том периоде жизни Ваграма Кеворкова, когда он ушел с центрального телевидения и начал работать с Николаем Жемчужным, который тринадцатилетним мальчиком впервые вышел на сцену в составе ансамбля цыган Воронежа, а позднее возглавил ансамбль цыган Владимира. Ансамбль снялся в художественных фильмах “Табор уходит в небо”, “Мой ласковый и нежный зверь”. Тысячи концертов по стране принесли известность коллективу. Этот период, надо сказать, очень важный для Ваграма Борисовича Кеворкова, поскольку, на мой взгляд, отсюда и пролегла ниточка к его писательству. Хотя он писал и раньше по долгуслужбы: сюжеты, сценарии, заметки в газеты... Но к писательству это отношения не имело. Писательство - это исповедальность, разговор с глазу на глаз, да притом на другом языке - художественном.
Как рождается книга? Что побудило автора взяться за перо, кто послужил прототипом того или иного литературного героя? Мы не всегда можем ответить на эти вопросы. Время часто скрывает от нас детали творческого процесса, не позволяет заглянуть в лабораторию писателя, что так важно для наиболее полного понимания смысла произведения.
Суть моей работы по поиску талантов заключается в том, что я подбираю только таких людей, которые мне духовно родственны. Я стараюсь понять, что в творчестве каждого, отобранного мною, наиболее соответствует его личности и всячески стараюсь поддержать в нем именно это - наиболее личное, отличающее его от других. Главную помощь я вижу не в критике, а в подчеркивании сильных сторон автора моего журнала, в вере в этого автора и в совместной радости удаче, ибо писателю нужна похвала, и только похвала, чтобы он видел лучшие стороны своего творчества, ориентировался на них, и постоянно рос, перерастал самого себя, и планку требований к себе поднимал до небес.
Рассказ “Высоцкий, Вертинский... и длинная ночь” настраивает нас на высокую волну. Так и должно быть, когда речь заходит о великих людях. Один из читателей под впечатлением от прозы Ваграма Кеворкова пишет: “Да, воспоминания Ваграма Кеворкова оказались интересными... Но не только. Они оказались грамотно написанными. Аккуратно. Хорошим, ясным русским языком. Литературным - но без назойливой литературщины, без потуг на изящество. С исключительным вниманием к подробностям. И никаких следов старания, никакого “рабочего пота”, словно у автора в крови уже заложена была эта безошибочно примечаемая опытным читательским глазом культура письма, - то, чему научить невозможно: чувство меры, такт, ум, вкус, острое зрение, своя, особая манера, своя интонация”. Я соглашаюсь с этим и добавляю, что искусство прозы состоит из многих мельчайших, порой на первый взгляд не заметных для глаза, подробностей. Мы их не видим, а они работают, как воздух, которым мы дышим и не замечаем этого. Наверно, это неуловимое можно сравнить с музыкой внутри нас. Если она есть, писатель состоится. Я это называю еще для себя - поймать тональность. Вот ловишь ее, и слова сами собой льются на бумагу, в некотором даже забытьи, в беспамятности, на автопилоте. Помимо того, что Ваграм Кеворков всегда ловит эту тональность, он еще обладает абсолютным музыкальным слухом и может с ходу напеть практически любую услышанную только что мелодию, как он напевал после спектакля Юрия Любимова “До и после” в Театре на Таганке песню на стихи Николая Гумилева:

На далекой звезде Венере
Сердце пламенней и золотистей.
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья...

В повести “За экраном телевизора” Кеворков раскрывает сущность функционирования советского центрального телевидения, которое было скроено по тому же принципу подавления свободного интеллекта, что и государство “рабочих и крестьян”, наложившее запрет на всякую живую мысль, опиравшееся на классиков марксизма-ленинизма, которые на одной странице утверждали, что не может существовать абсолютная истина, а на другой странице утверждали абсолютную истинность законов общественного развития. Ваграму Кеворкову, окончившему два института, безуспешно старались вколотить в голову марксистко-ленинскую философию с диаматом и истматом, и с историей КПСС и политэкономией в придачу. И диалектический материализм, и гегелевская философия, и всякая другие философские течения, заслуживают внимания только тогда, когда их можно рассматривать, как течение мысли, и они представлялись Кеворкову абсурдными, когда его заставляли рассматривать их, как утверждение непреложных истин. Но непреложные истины не для нас, мы отменяем все согласно “Манифесту рецептуализма”, хотя на наших книжных полках стоят тысячи книг, а в нашей памяти столько других наблюдений, умозаключений и афоризмов, что каждый может насытиться, как бы он ни был голоден. Хотя компьютер сменил пишущую машинку, как в последующем еще что-нибудь заменит компьютер, люди все равно страшатся смерти, и все с тем же усердием ищут универсальную истину, и также есть сытые и есть голодные, есть здоровые и есть больные, есть умные и есть дураки, и желания всегда превышают возможности. Но и это не имеет значения. Когда человек приближается к уходу в мир иной, он, обычно, подводит итоги. Свобода возможна только в писательстве, ибо никто не запретит тебе в тишине своей комнаты взять ручку и бумагу и писать то, что только ты хочешь, вплоть до ниспровержения всех предшествующих писаний. И не нужно путать процесс творчества, с процессом реализации законченного произведения. Написанное поперек властей не будут публиковать временщики, но опубликуют и будут восхищаться потомки. Так было всегда, так будет и впредь. Достаточно, я полагаю, для иллюстрации нашего случая привести пример с “Божественной комедией” Данте, или с “Мастером и Маргаритой” Булгакова.
Та же тема несвободы творчества развивается в рассказе “Баловень судьбы”. Режиссер махачкалинского телевидения, бывший зэк, ныне реабилитированный Дрекслер, альтер эго Кеворкова, под натиском жены перебирается в Москву. “Ему повезло: обменял свою, - пишет Кеворков, - двухкомнатную в Махачкале на “однушку” в Подольске. И взяли его на Центральное телевидение режиссером... Модные дамы подолгу курили, щеголяя замшевыми сапогами, обсуждая фестивальные фильмы. Передачи делали “негры”, а “белые люди” с апломбом рассуждали: “Нет, телевидение не управляемо!” Подолгу бродил Дрекслер останкинскими коридорами, осваиваясь, привыкая, думая: “Так вот где это пойло готовится!..” Чем-то здесь было неуловимо похоже на лагерь...” Разумеется, в лагерной стране с железным централизованным управлением, и телевидение было лагерным.
Герои Кеворкова находятся в постоянных размышлениях, иногда тягостных, но часто продуктивных, которые выводят их из состояния застоя, призывают к действию. Я понимаю, что это сам автор всю жизнь находился в этом состоянии, но до поры до времени не находил ему объяснения и выхода. Выход пришел в поздние годы, когда все эти размышления Кеворков стал фиксировать на бумаге. Свои мысли он стал передавать своим героям, и началась для Кеворкова другая жизнь - жизнь в образах, запечатленных в знаках. Взять, к примеру, “Рассказ прозревшего Василия”. И здесь герой работает на “телевизоре”, случайно теряет зрение, лечится, прозревает, читает с экрана Лермонтова, и потом - рыдает. Счастливое преображение. По сути дела, это - метафора преображения самого Кеворкова: жил себе смертный человек, пусть и режиссер, пусть и актер, но смертный, и вдруг стал художественно, а стало быть, образно, записывать свою жизнь, воплощать ее в слове, Слове с большой буквы, которое есть Бог. Ибо только Слово обеспечивает бессмертие. Кто этого не понимает, тот и книг не читает, и исчезает с лица земли бесследно. Тут есть о чем порассуждать более подробно. Не опасаясь некоторых повторов. Впрочем, я люблю одну и ту же мысль повторять в разных вариантах по несколько раз, чтобы читатели ее уяснили, не вдалбливать в нерадивые головы, а ненавязчиво внушать, ибо Слово - гипнотично, а я - гипнотизер. Почему Ваграм Кеворков начал писать? Вопрос чрезвычайно интересный, ибо большинство людей не только ничего в жизни не пишут, но и не читают. Живут, как они считают, счастливо, благополучно покидая сей свет. То есть они живут в природе, а не в метафизике, как я называю божественную программу, которой загружаются родившиеся люди. Слово написано человеком смертным, и это слово становится бессмертным. При определенных, конечно, условиях. Кеворков, на мой взгляд, подсознательно чувствовал это, до понимания пока было далеко, что и сама жизнь, и что все телевизионное - сиюминутно, исчезает. А, к примеру, Достоевский стоял, стоит и будет стоять на полке. К этой полке вечности и потянулся Кеворков, начав писать рассказ за рассказом в зрелом возрасте. В литературе нет правил. Одни пропоют в юности и исчезнут бесследно. Редко кто из ранних закрепляется на полке бессмертия. Другие, их - из моей писательской, издательской и редакторской практики - большинство, начинают писать в пенсионный период, понимая, что все предшествующее исчезает, и они стараются закрепить на бумаге то, что им представляется чрезвычайно важным - их жизнь. То есть они пишут мемуары первыми попавшимися словами. А мемуары принадлежат к самому слабому, наивному этапу вхождения в литературу, как стихи. Художественную прозу начинают писать единицы. Вообще надо сказать, что проза, литература является делом элитарным, как и чтение. Это было заблуждение, что у нас самый читающий народ. Пишущих и читающих во все времена со дня отделения человека от животного, то есть в момент истины, в момент появления Бога, было очень мало. Кеворков начал свою писательскую часть жизни, скажу так, сразу с мастерских художественных произведений. Еще слабо представляя, что такое форма в художественном произведении, он дал нам великолепную художественную форму. А форма и есть содержание. Наша форма, писателей, есть те слова, которые мы изо дня в день складываем, как каменщики кирпичи, в здание произведения.
Дед Сокир в рассказе “Сырые запахи реки” прожил всю жизнь на одном месте, как твердая деталь в государственном механизме, когда была война - воевал, остальное время рыбачил на Кум-реке. Это какой-то новый взгляд на жизнь, это какое-то просветление, что жить, оказывается, можно у реки, почти в одиночестве, сливаясь с природой и с любовью к ней. И это потрясло Кеворкова. Это-то и поманило Кеворкова в жизни снимать его для фильма, а в литературе сделать героем небольшого рассказа. Съемочная группа выпивает с Сокирою, закусывает тройной ухой. Все любуются вместе с Кеворковым, как “Кумa-река, прошумев, пробежав белоснежными струями по склонам горного Карачая, в ставропольской степи мутнеет, течет с ленцой, а вобрав в себя говорливый Подкумок, и вовсе томно, вальяжно катит извилистым руслом глинистые воды свои. Она неглубока, порой до трех метров; там, на дне, прячутся в илистых норах сомы. Узкая, метров тридцать, не более. И лишь когда на пути ее встают острова - с огромными деревами, на которых шумят стаи крикливых грачей, - раздваиваясь, обретает ширь. И все мощнея и увеличиваясь за счет родников, неспешно несет свои воды к соленому Каспию”. Казалось бы, что тут есть интересного в этой жизни простого рыбака. Ан нет, Кеворков достает из этой жизни глубочайший смысл, завершая рассказ словами: “Похоронили его вблизи плавней, как он велел. На сто втором году жизни...” Такие вот дела. Каждая жизнь имеет свою ценность. Ваграм Кеворков говорит, что просветление, то есть новый взгляд на жизнь, на свое место в ней, новое отношение к действительности, может быть доступно каждому, как деду Сокире, а толчком к нему способно послужить любое сильное переживание, потрясение, сильное впечатление.
Повесть “Ваших бедер крутой поворот” переносит нас в провинциальный театр, где опять-таки навязчивой идеей проходит переезд в Москву. Но не только. Кеворков с детальной скрупулезностью рисует образ талантливого артиста, опираясь, скорее всего, как мне представляется, на биографию своего отца, артиста Бориса Кеворкова, но, разумеется, художественно расширяя и типизируя его, где можно вести речь и о желании славы, и о богемных компаниях, и о гастролях, и, конечно же, о любовных перипетиях. Но лейтмотивом все время пробивается тема Москвы. Не буду ссылаться на Чехова, на его “Трех сестер”, цитатами из которых - “В Москву! В Москву!” - в последнее время изо всех углов просто задолбали, но в России действительно можно продвинуться только в Москве. Россия - страна одного города, от силы двух, если не обижать Питер. И все страдания из-за попадания в Москву или не попадания.
Произведения Ваграма Кеворкова естественны и глубоки. В его героях мы узнаем себя, свои переживания, находим ответ на мучительные вопросы. И личные наши представления укрупняются, приобретают перспективу развития, помогая понять наше бессознательное тяготение к красоте, гармонии, а иногда и вовремя почувствовать опасность случайного изменения первоначальных планов. Кеворков стремится к той степени искренности, откровенности, художественной дерзости, которой обладали наши классики и, главным образом, Чехов.
Рассказ “Теория вероятности” врезается в память юмором музыканта Мих-Миха: “Играю “Гуцулку Ксеню”!.. Зал падает!.. Я играю на гавайской гитаре, масса аплодисментов, я ухожу, вы меня вызываете, я снова играю, снова аплодисменты, вы меня вызываете, я кланяюсь, ухожу - и падаю! И разбиваю гитару! Вы себе представляете? Я разбиваю гитару - что в зале творится?! - “Этому еврею опять не везет!” - Это же здорово!.. Вы бросаетесь ко мне, мы оба - “Ох! Ах!” - чуть не плачем, а вы из гитары вынаете скрипку! Вы слышали, как я играю на скрипке? Как Ойстрах! Только я держу ее, как виолончель!.. Вы вынаете скрипку - вы представляете, что в зале творится?..” Колоритная прямая речь не смущает меня в этом фрагменте, поскольку она взята автором из самой гущи жизни и подрумянена в печи авторской фантазии. Я постоянно повторяю авторам моего журнала, что прямая речь, диалог говорят мне о слабой вооруженности автора иными средствами языка. Писать диалоги очень легко. Шукшин в свое время писал сплошными диалогами, на что ему Михаил Ромм говорил, что нужно, хотя бы, прокладки между ними делать, описывать персонажей, рисовать атмосферу, в которой происходит действие, использовать метафоры, сравнения и так далее. Этот рассказ Кеворкова запоминается еще эпизодом, когда ночью на спящего героя рассказа, гастролера эстрадного ансамбля, укладывается почивать колхозный бык. В этот момент артисту снятся ужасы. Как он только не раздавил нашего героя!? Не понимаю.
В рассказе “Алена” героиня открывает для себя новый мир южной деревни, расспрашивает обо всем дядю, у которого гостит, и читает книги. Особенно любимым местом для чтения у Алены становится ореховое дерево. Она забирается на ветвь с книгой и читает. Но однажды ветвь обламывается, Алена с грохотом и треском летит вместе с ним на землю, теряет сознание. Дядя приносит ее в дом, и весь мир Алене представляется новым. Потом у костра дядя рассказывает ей легенду о прекрасной Лилит, предшественнице Евы, и про Адама, который грустит по улетевшей Лилит, но любит Еву.
Ванька Бурмак из рассказы “Тволцы” ужас как любит поддать. Впрочем, как и почти каждый в съемочной группе. Дело происходит на ставропольском телевидении. Выезжают на съемки, с всевозможными приключениями и обильными возлияниями. Бурмак не выговаривал букву “р”, вместо нее получалась у него “л”. Отсюда и название рассказа. Мол: “Мы, тволцы, лаботаем для налода!..”
И опять вспомним и потренеруемся правильному произношению названия рассказа “Романы бахт”. Итак, собираемся с духом и громко, на весь зал, если мы в зале, или на всю улицу, если мы на улице, или на всю комнату, если мы в комнате, выдыхаем: “РоманЫ”! Ударяемся всем существом своим из последней мочи на последний слог: “нЫ”. Еще раз повторяем: “РоманЫ”! И затем уже более размеренно, не спеша добавляем: “бахт”. И чеканим потом оба слова вместе: “РоманЫ бахт”! То есть “Цыганское счастье”. А Николай Жемчужный похоронен на Ваганьковском кладбище рядом с Олегом Далем. Развивая вместе с Ваграмом Кеворковым цыганскую тему, добавлю жара стихотворением Осипа Мандельштама:

* * *
Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка.
Гляжу - изба: вошел в сенцы,
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка.
У изголовья, вновь и вновь,
Цыганка вскидывает бровь,
И разговор ее был жалок.
Она сидела до зари
И говорила: "Подари.
Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок..."
Того, что было, не вернешь,
Дубовый стол, в солонке нож,
И вместо хлеба - ёж брюхатый;
Хотели петь - и не смогли,
Хотели встать - дугой пошли
Через окно на двор горбатый.
И вот проходит полчаса,
И гарнцы черного овса
Жуют, похрустывая, кони;
Скрипят ворота на заре,
И запрягают на дворе.
Теплеют медленно ладони.
Холщовый сумрак поредел.
С водою разведенный мел,
Хоть даром, скука разливает,
И сквозь прозрачное рядно
Молочный день глядит в окно
И золотушный грач мелькает.

1925

Разухабистость цыганщины здесь звучит, на мой взгляд знатока творчества Осипа Эмильевича Мандельштама, о котором я в 1975 году написал книгу “Улица Мандельштама”, как предчувствие грядущего террора. Цыганщина и сталинщина обнимутся скоро в вульгарно-сентиментальных песнях и плясках. Большевизм и создан, кажется, в подражание цыганским завываниям. Сталин впал в цыганщину. Каковы они, цыгане? У каждого, кто с ними общался, есть на этот счёт своё мнение. Амплитуда здесь огромна: от восхищения до полного неприятия. “Способность цыган жить за счёт других - врождённая, или лучше сказать наследственная...” - писали одни. “Цыгане способны, понятливы, в характере их мягкость, гибкость, они от природы добры, уступчивы”, - спорили с ними другие. Я тут как-то видел социологические данные, основанные, как ныне говорят, на опросах по репрезентативной выборке. Среднестатистический россиянин считает цыган: хитрыми (но при этом почему-то отказывает им в уме), красивыми (и при этом не желает вступать с ними в брак), миролюбивыми (и ленивыми). Компот, замешанный на цыганщине, пленял в свое время Лорку с его “Цыганским романсеро”, с фламенко, точнее “канте фламенко”, в которое составной частью входит и самое загадочное явление испанской музыки “канте хондо”. Я слышу во всем этом, под управлением Мандельштама, древние музыкальные интонации - от финикийских и греческих до арабских и византийских. Начинается гитарный перебор, а вслед за ним - ритм, который мы с Кеворковым отстукиваем руками на столе... И постепенно переходим к другому рассказу.
О председателе одного из ставропольских колхозов ведется в нем разговор. Рассказ называется очень просто, по имени героя, “Семен”. Я вижу, как Ваграм Кеворков по-писательскиумело переделывает свой давнишний журналистский материал. В рассказе он выступает под именем “Кирилл”. То есть переводит себя в третье лицо. Я сам практически всегда работаю в третьем лице, отстраняюсь от героя. В рассказе действуют другие люди, но не я. От этого возникает глубина повествования. И вот мы через Кирилла познаем правду жизни председателя колхоза Семена Васильевича, знакомимся с его окружением, начинаем понимать его характер, с чертами глубокомыслия и хитрости, серьезности и юмора. А при Никите Сергеевиче Хрущеве побывал даже Швеции, где купил для колхоза электромельницу.
В рассказе “Трудный день” мы попадаем с детьми в долину нарзанов. Надо заметить, что Кеворкову очень хорошо удаются образы детей. Они присутствуют почти в каждом произведении автора. А в этом рассказе мы видим мир глазами детей: “Горы, плавно спускаясь из этой немыслимой выси, у подножий своих переходят в долину... Ее просторная изумрудная чаша заполнена солнцем... Сверкает река, краснеют кусты барбариса, шиповника, на склонах высятся желтоватые, белые скалы... Откуда-то сверху доносится легкий запах азалий... Все чистое, радостное, умытое, - и кажется, все вокруг пронизано золотисто-зеленым светом!.. Мы кричим от восторга, хохочем, катаемся по траве, а потом бежим вниз к нарзанам! Их множество, они льются прямо из скал, бьют шипучими родниками...”
Почти как в “Ревизоре” Гоголя, в рассказе “Гость, лампа и мацони” появляется ревизор по фамилии Безносов, чтобы ревизовать дедушкину почту. Чтобы хорошо встретить этого ревизора, герой рассказа, мальчик, с бабушкой пошли на базар, чтобы купить стекло для керосиновой лампы, а то она коптила просто так. Но стекло прослужило недолго. Когда дедушка ушел к себе на почту, ревизор стал долго о чем-то распространяться, мальчику наскучил его треп, он сунул палец в кислое молоко - мацони - и мазнул им раскаленное от огня стекло лампы. Раздался треск. Ревизор приказывал бабушке выпороть мальчика, которым был маленький Ваграм Кеворков, ибо повествование в этом рассказе ведется от первого лица, что ослабляет силу воздействия на читателя, потому что напоминает о мемуарах. А нужно всегда помнить, что самыми легкими писательскими жанрами являются: мемуары, романы в письмах и стихи. Да-да, стихи - эти первые графоманские рифмованные считалки галки-палки любой юношеской души. Тот, кто преодолевает стихи и пишет дальше прозой, становится писателем, при условии, если он помнит, что литературу делают волы, то есть те люди, которые всю жизнь кладут на алтарь литературы, то есть пишут каждый божий день, постоянно восходя, невзирая на препятствия, по ступеням мастерства к вершинам мира бессмертной души.
Исключительно детский, наивный рассказ “За песком...”, который примыкает к рассказу “Гость, лампа и мацони”, поскольку действие разворачивается все на той же дедовской почте, очаровывает несколько прямолинейным восприятием детьми правды, той правды, которая при социализме была равноценна доносу на себя, когда все друг друга в чем-то подозревали и все время разговаривали, как следователи, вопросами: “Ты где был?”, “Что ты делал?”, “Почему ты опоздал?” и так далее. Тошно становится от такой “правды жизни”. Себя ты чувствуешь заключенным огромной тюрьмы. Подумаешь, без спросу взяли лошадь с телегой и поехали за песком. Ну и что, что не набрали песку? Подумаешь! А дед злится, запретил на конюшню заходить.
Рассказ “Манные пышки” вновь нас напрямую отсылает к детству автора. Рассказ написан от первого лица. Подан как интересный случай. Тысячи пишущих нас стараются удивить интересными случаями. Вся попса, вся эта бездарно-желто-детективная нечисть возникла в новой России из-за непонимания сущности литературы. А содержание для литературы не имеет никакого значения. То есть мне важно, как написан рассказ, а не о чем он. Но если бы он был написан рядовым мемуаристом, так бы и остался семейным мемуарчиком. А у нас ведь дело идет о всемирной литературе, о бессмертии Ваграма Кеворкова. И вот он задает нам художественный темп: “Я пошел еще быстрее, еще, мне захотелось прийти домой первым, чтоб все во дворе видели, что я пришел первым, что я намного обогнал бабушку, - и чем больше я ее обгоню, тем лучше!.. Я побежал. Ноги разъезжались по грязи, мешок в руке отчаянно болтался, бабушка что-то кричала, а я смеялся оттого, что так быстро бегу и обогнал бабушку, и бежал все быстрей и быстрее, а бабушка все что-то кричала мне вслед...” В России произошло, как и должно было быть, резкое размежевание на массовую литературу (макулатуру) и на элитарную собственно литературу. Я занимаюсь элитарной литературой. Ей же занимались Чехов, Кафка и Мандельштам. Ею же занимается Ваграм Кеворков, чью книгу я издаю, пишу к ней предисловие, и печатаю его из номера в номер в своем журнале.
Олюшка из рассказа “Я живу возле Кремля” была сослана в Сибирь, как кулачье отродье, потом отпущена на свободу, так как посчитали, что слишком переусердствовали, не кулачка она, а середнячка. Олюшка подалась в Москву к родственникам. Устроилась мыть полы в Спасо-хаусе, у американцев. Там к ней приклеился наш сотрудник и обеременил ее. Олюшку опять услали в Сибирь на десять годов, как шпионку. А уж когда вышла, то одна-одинешенька и доканывала век в центре Москвы. “А поздно вечером, засыпая, старая Олюшка медленно летит в черную бездну, и все не может долететь и упасть, и в этом полете из черной бездны всплывает другая чернота - лагерного кинозала, куда раз в месяц приводят их, зэков, и они в который раз смотрят все тех же “Веселых ребят”...” От таких жизненных перепадов Олюшка сходит с ума и умирает. Мысленно умираем и мы, в который раз сталкиваясь с жизнью в “стране героев”, не в состоянии противостоять неуправляемой силе плебеев с красными звездами во лбу.
Повесть “Мутель-тютель” посвящена странствованиям эстрадной бригады, с чем мы уже встречались в других произведениях Ваграма Кеворкова. Однако в этой вещи автор, как Николай Васильевич Гоголь в “Мертвых душах”, выводит на свет божий весь махинаторский талант расположенных к “артистичному” заработку некоторых из эстрадников, в части, Яновчика, укоторого возник роман с некой Мариной, которую он ставил на контроль - отрывать билеты. Но не на самом деле отрывать корешок с надписью “контроль”, а полностью забирать его себе, чтобы пустить в продажу второй раз. Варианты с подобным отрыванием возможны разные. Но суть одна: продать один и тот же билет несколько раз. Благо в зале рассаживаются, кто как пожелает, без указания мест на билете. Это-то и называется “мутель-тютель”.
В рассказе “Первый табель” у маленького Ваграма, или его альтер эго, ибо рассказ написан от первого лица, что говорит нам опять о близости к мемуарному стилю, однако здесь этот прием вполне объясним, поскольку описывать то, что было с тобой, достаточно просто, хотя и подобная простота обманчива, и я знаю, что сам по себе процесс писания труден - и физически, и интеллектуально, даже при написании записки в несколько слов, даже обычной почтовой открытки. Что же там у маленького Ваграма случилось? Разочарование в оценочности. Я скажу здесь важную вещь: художник должен избегать оценочности. То есть автору не нужно оценивать то, о чем он пишет. Художник рисует картину. А уж дело читателя или критика оценивать его произведение. Здесь же речь идет о другой оценочности, точнее - о школьных оценках, или отметках. Маленький школьник разочарован тем, что за увлекательную на первых порах учебу ему поставили оценки в табель. Школа вообще убийственно действует этими оценками, внушая ученикам страх перед учителем, как перед тюремным надзирателем, да и свободный творческий полет обретается, разумеется, вне школьных стен.
О том, что слона можно скопировать с книги через копирку, мы узнаем из короткого “детского” рассказа “Слон”. Скопировать и выдать за своего. А потом кто-то найдет копирку, посмотрит на свет, и скажет, что это не ты рисовал, а просто передрал с книги. Здесь даны обычные детские хитрости, и мы бы отнесли этот рассказ к простому воспоминанию, если бы не такой абзац Кеворкова: “Пришел дедушка. Мама и бабушка показали ему картинку, потом мой “рисунок”, и спросили, верит ли он, что я мог так хорошо срисовать? “Вот тебе раз! - сказал дедушка. - Какой же это рисунок! Если б ты сам рисовал, то линия была бы с ошибками, а тут вон как все гладко!” Вот, оказывается, где истина! У подлинного автора должны быть корявости, настоящий автор должен быть яростным врагом гладкописи, гламурности, у него должны быть недостатки, которые потом, когда автор станет мастером, превратятся в его достоинства. Об этом, помню, сказал мне Юрий Норштейн, режиссер мультипликации, автор знаменитого “Ежика в тумане”, что рисовать нужно до тех пор, пока карандаш не превратится в огрызок, чтобы на рисунке проглядывался вместе с истертым грифелем след от дерева, и это придаст рисунку нервное напряжение.
Рассказ “Спасительный Гвардафуй” построен на парадоксах и дефектах речи школьного учителя географии, который вместо звука “ф” произносил “хв”. Фигура умолчания здесь ясна. Но до этого впал в немилость к ученикам учитель английского языка, и маленький Кеворков засветил ему огрызком яблока прямо в ложбинку ниже затылка. Как это принято в школе, начали искать нарушителя, но он не признавался, да и общая ученическая солидарность не позволяла этого сделать. Учителя начали вести следствие... Тоже мемуары, подтягиваемые автором до уровня художественной прозы.
Фамилия героини рассказа “Элексир жизни” была Кокошина, которую за глаза на телевидении, где она была начальницей, называли Коко. Но работа и все прочее по отношению к ней казалось второстепенным, поскольку Коко была насквозь пропитана любовью. Ваграм Кеворков здесь разрабатывает ту тему, которая в нашей стране долгое время была под запретом, а именно - тему сакрального процесса по изготовлению нового человека, хотя этот процесс может совершаться и без изготовления оного. Как известно, человек получает наибольшее удовольствие при достижении в этом процесс оргазма, с выбросом спермы в матку. А наша героиня этот элексир жизни любила глотать. И однажды, захлебнувшись им, умерла от удушья. Такие вот у Ваграма Кеворкова случаются мысли: бесстыдно-честные, безоглядно прямые, о любви и, следовательно, о жизни и смерти.
В рассказе “На том берегу” офицер едет в отпуск в Ялту, где когда-то жил, ходит по знакомым местам, пытаясь вернуться в сладкое прошлое, но это невозможно, нити этих связей порваны, мать умерла, жилплощадь пропала, а в будущем, если захочется, купить ему здесь жилплошадь будет не по карману - дорого здесь все стало, разве что присмотреть себе домик на том берегу - в Темрюке, в Таганроге... Когда он возвратился из отпуска в часть в российской глубинке, то увидел на том берегу небольшой речки лишь черные избы.
Мечтавший стать когда-то артистом герой рассказа “Прогулка” Мишкин, ныне бухгалтер, семьянин, отец троих детей, в подворотне надевает на себя нос с очками, бровями и усиками, чтобы его никто не узнал, и отправляется к любовнице.
Рассказ “Громка” написан с необычайным поэтическим напором и подобен древнему русскому сказу или притче. Громка - это зимний казачий праздник по подледному рыбному лову. Мечтает герой купить сапожки Надюшке, но нигде их найти не может. И вот снится ему, как он их сказочно добывает на зимнем празднике через волшебную рыбу в проруби. Открывает глаза, а красные сапожки в самом деле на столе стоят. И вспоминает, что купил их сам в универмаге. Вот какие навязчивые и вещие сны бывают!
Послевоенное время описано в коротком рассказе “Губная гармошка”. Пленный немец дарит губную гармошку мальчику, тот дует в нее, издает прерывистые звуки, довольные пленные аплодируют ему, но другой мальчишка, повзрослее, отнимает у него гармошку и убегает. Мальчик потом долго переживает, а когда немцев угоняют, печально смотрит им вслед. Все люди братья. Истина простая, но понять ее, ох, как не легко. Когда порассуждаешь на эту тему после прочтения этого рассказа, то приходишь к каким-то бесконечным силлогизмам, вроде того, что можно уравнять отсутствие собственности у нищего с собственностью олигархов, как в семнадцатом году. Но как уравнять здоровье больного со здоровьем самых здоровых? Как уравнять способности среднего человека со способностями самых способных? Как уравнять силы старика с силами самых сильных? Как уравнять некрасивую с длинным носом с красотой самых красивых женщин? Уравнять можно лишь малую часть того, что человеку нужно. Так стоит ли из-за этого заливать мир кровью? Известно со школьной скамьи, что все живое развивается в борьбе за существование. Но человеческое общество существенным образом отличается от мира животных и растений. И человечество не может и не должно подчиняться этому страшному закону, низводящему людей до уровня животных.
Животные убивают себе подобных только ради пищи, продолжения рода или самозащиты. Они не подвергают друг друга ни пыткам, ни унижениям. Мы же подвергаем друг друга пыткам, унижениям и убиваем не только из-за пищи, продолжения рода и самозащиты, но еще за социальные или религиозные идеи, за власть, за славу, за сенсацию, за цвет кожи, за национальную принадлежность и просто без всякой причины, не понимая, что все мы ведем родственную линию от одного общего фараона, от одного общего Бога, от одного первогослова, от одних и тех же перекрещенных палочек.
Слушая музыку вечности, в повести “Татранская рапсодия” Ваграм Кеворков использует полифонию образов, скрещивает лини, как композитор в большой симфонии. Алеша - сын, Сережа - отец. Ваграм Кеворков - дух святой. Таким образом, они являются олицетворением вообще всех мужчин в мире, - ведь сыновья становятся отцами, а тех, в свою очередь, сменяют их сыновья, и так до бесконечности, отчего, когда один из них вздыхает, либо один из них плачет, это всегда ты. Вспомним, для примера, “По ком звонит колокол” Хемингуэя. И Кеворков об этом же. Воюют миллионы. Стреляют друг в друга. Идут рядом в строю Захаров и Захаренко, Захаренко и Захаров. Немыслимый тираж человеков, а оригинал, как формулирую я, Бог. И все дело в том, что большинство людей не хочет видеть существа своего бытия, которое заключено в их жажде новых воплощений, желании вновь и вновь рождаться и умирать. Они все время хотят получать новые и новые тела, вместо того чтобы остановиться и слиться с божественной субстанцией. А войну, по всей видимости, иначе и не покажешь. И потом “Дворжак летел над утренним лесом, и высокие Татры внимали этой рапсодии!..” О приемах литературной техники Ваграма Кеворкова можно сказать, что его образы строятся из сугубо натуралистических деталей, что основным принципом Кеворковской поэтики является образ - многозначный символ, что рычаг времени в произведениях Кеворкова может быть повернут в любую сторону и с любой скоростью, что в повести “Татранская рапсодия” таится искусно замаскированная в символах мифология - словом, что своим экспериментированием Кеворков прокладывает пути для своих новых произведений.
Если говорить более общие вещи, отталкиваясь от произведений Ваграма Кеворкова, то можно прийти к выводу, что все они как бы закольцованы, вращаются в одной вселенной. В этой кольцевой композиции книги, как, впрочем, и в самих ее текстах, и в изображении всех его персонажей, отразилась, по моему мнению, теория исторического круговорота Фридриха Ницше, делившего этапы истории на три цикла: божественный, героический и человеческий, аналогичные детству, юности и зрелости человека. Согласно Ницше, история, пройдя через цикл возвращения, повторяется вновь все в том же порядке, причем у каждого из этих исторических циклов есть свой доминирующий момент. У первого цикла - это религия, у второго - брачные отношения, у третьего - похоронный ритуал. И именно эти три темы, религия в меньшей степени, постоянно возникают на страницах книги Ваграма Кеворкова “Романы бахт”.
И что же такое интеллект и духовность, как не страх перед быстротечностью плоти, жалкая попытка подменить естественные ценности иллюзорными? Для Ваграма Кеворкова нет никакого противоречия между интеллектуальным и чувственным началами, поскольку - пока тело живо, оно творит личность, но когда тело умирает, личность застывает в неподвижности.И отсюда, невзирая на такую цыганскую, языческую основу, вполне закономерен переход к методе, свойственной всем писателям, выражающейся в том, что все самое значительное, что делает человек в своей жизни - зачатие потомства, творчество, труд, любовь - это самотдача, только самотдача дает удовлетворение. Выражения подобного рода звучат до одури привычно и тривиально, но совершенно исключительными они становятся, будучи записанными на бумаге.
В рассказе “Из-за носа” показаны страдания женщины, которую природа наградила длинным горбатым носом. Нет конца и у самого рассказа, хотя автор и хоронит героиню, но финал остается открытым, мало ли еще некрасивых женщин на свете мыкаются неприкаянно без любви. Достаточно вспомнить пронзительный рассказ Юрия Казакова “Некрасивая”. Вообще, надо заметить, у Кеворкова темы, персонажи, события, время и место действия растворяются, переплавляются друг в друге, словно в бесконечном сне.
Но самое удивительное в Кеворкове то, что он не устает всему этому удивляться. Объективности ради надо признать, что кое-что, согласно с теорией Достоевского, в этом человеке не мешало бы сузить, ведь если достоинства являются продолжением наших недостатков, то верно и обратное. Подчас трагедия и причудливость чьей-то судьбы кажутся ВаграмуБорисовичу настолько эстетически интересными, что более всего он боится уклонения последней к нормальной и здоровой стезе.
Подробно прописывает писатель в рассказе “Сгорела дача” все нюансы этого происшествия. Однако страшен, оказывается, не сам пожар, а отношения между людьми, вылившиеся во всевозможные тяжбы, инсинуации, лжесвидетельства. “А Васильичу, - рассказывает Кеворков, - в задымленной Москве - без петушиных криков, - снится, что никакого пожара не было, что по-прежнему красуется их дача - с Витькой на двоих, - но просыпается, и горькая явь омрачает душу... “Штрафбат по тебе плачет, Витька!” Все сгорело: и росные утра, и лесные туманы в ранний час разбавленным молоком заливающие луговины и улицы, и соловьиные трели в ближайшем лесочке, и петушиная перекличка от края до края поселка, и утробное мычанье коров, и даже кондовые голоса в динамиках на железной дороге: “По первому пути... По второму пути...” Все сгорело...” Известно, что место действия как литературный прием создает эмоциональную и этическую атмосферу произведения, влияющую на поступки его героев. У меня, например, улицы и переулки Москвы даже доминируют в некоторых произведениях, становясь их главным или одним из главных действующих лиц, но чаще всего служат вспомогательным художественным средством, используемым для характеристики персонажей. Так и у Кеворкова в рассказе “Сгорела дача” персонажи прикипели к своим соткам, как сотни тысяч москвичей, превратившихся в добровольных заключенных, каждое лето долбящих свои грядки киркой и лопатой.
Но подобная ситуация редка для творчества Кеворкова. Его герои с легкостью снимаются с мест, и, подобно цыганам, ведут почти кочевой образ жизни. Вот и рассказ “Сухая стирка” отсылает нас опять к гастрольным приключениям эстрадной бригады. Тут невольно думаешь о том, что вся жизнь Ваграма Кеворкова, по сути дела, или, точнее, его персонажей, состоит из скитаний, странствий, и уподобление его цыгану вполне уместно. А название книги “Романы бахт” отражает жизнь его персонажей. Цыган, как говорится, всегда находится за границей, ибо родины у него нет. В ключевом моменте, раскрывающем название рассказа, Кеворков пишет: “Димка почувствовал себя лучше, в воскресенье отправились в баню: не мылись уже две недели. В прошлый раз, когда напарились и намылись, Димка надел чистое нижнее белье, а грязное, вернувшись в гостиницу, аккуратно сложил под матрас. Теперь он достал это грязное и после помывки надел на себя, а то, что снял - под матрас. И пояснил улыбаясь: “Сухая стирка!” Когда-то в Рязани он познакомился с милой, заботливой женщиной, целый год посылал ей из поездок свое грязное нижнее белье, через месяц получал его чистым, и собрался, было, жениться на ней, но однажды белье вернулось нестиранным, и понял Димка, что опоздал. С тех пор вошла в привычку эта “сухая стирка””. В этом хаосе скитальческой жизни возникает какое-то новое ощущение своего бытия, своего наличия в этой цыганской жизни. И, если глубоко задуматься, то можно прийти к тому выводу, что из этого быстротекущего цыганского хаоса и может быть создано прекрасное произведение... И этот так не любимый многими добропорядочными обывателями хаос, в своем стремлении к порядку, есть движение, творчество, созидание. Хаотичный процесс движения есть творчество.
Я часто говорю, что писателю безжалостно нужно отсекать от себя общепринятое, банальности, штампы, как неживое от живого. Я поддерживаю в каждом моем авторе веру в себя, то есть веру в то, что пока еще не реализовалось - в росток, парадоксальным образом пытаясь оградить этот росток и от мертвящей власти догмы, неизбежного окостенения. Писатель должен помнить евангельское выражение “будьте как дети!”... Писатели любой эпохи в первую очередь - живые люди. Поэтому для того, чтобы на деле противостоять всякому официозу, нужно - и в жизненном плане - быть чем-то большим, чем просто писатель. В иронических моих подколках, что, мол, истинный писатель должен работать на заводе “Серп и молот”, а писать на подоконнике, прочитывается не один только юмор. Должен сознаться, что в некоторой степени на глубинном уровне у меня проявляется негуманитарная, свойственная природе жестокость, то есть некая надличностная, чисто космическая мораль.
Как ни крути, а с Ваграмом Борисовичем Кеворковым, - веселый писатель! - все равно попадешь в филармонию, хотя Кольша, герой рассказа “Допинг”, и работает шофером, но возит артистов! Но все это проходит фоном, поскольку главное для Кольши - любовь, страстная, несчастная. Поехал в санаторий, для форту попросил ребят из ансамбля дать туда телеграмму с поздравлением в его день рождения, будто бы ему присвоили звание народного артиста. Хотел, чтобы все отдыхающие иначе к нему отнеслись, с почтением, главным образом, женщины. Разыграли эту хохму, пришла телеграмма в санаторий. А Кольша выступать не умеет, его все просят выступить, а он - в кусты, напился холодного пива с мороженым и заболел ангиной, замотали ему шею бинтом. Но продолжению любовных приключений в лесочке и вне его это не помешало. И его Фрося, некий отголосок гениального рассказа “Фро” Андрея Платонова, перевернула его жизнь, из весельчака-бабника достаточно быстро превратила в небритого ленивого шоферюгу.
Так естественно из одной вещи в другую переливается сознание Кеворкова, отлитое словами в образы, которые, сменяя друг друга, говорят нам, что и психику человека нужно рассматривать как феномен потока сознания. Мы то читаем, то говорим, то смотрим, то ходим, то медитируем, то едим, то любим, то презираем. И мы знаем, что наше сознание загружено, как мощный компьютер, попеременно, а то и одновременно, сотнею других дел. Сознание никогда не рисуется самому себе раздробленным на куски. Выражения вроде „цепи” или „ряда” не рисуют сознание так, как оно представляется самому себе. В нем нет ничего, что могло бы связываться, - оно течет. Поэтому метафора „река” либо „поток” всего естественнее рисует сознание, которое в случае с писателем воплощается в законченное художественное произведение, с непреложной интенсивностью генерирующее следующее произведение, и так до бесконечности, ибо не остановим поток творчества.
Рассказ “К новой Талице” выдержан в несколько импрессионистическом ключе. Есть женщина, есть мужчина. Из самой серой народной гущи. Несчастья идут на них косяком. И есть некая мечта об исцелении где-то в другом месте, не здесь, где они живут, а там, далеко, плыть туда на пароходе нужно, далеко-далеко, как у Шукшина: “Позови меня в даль светлую”. И все думают, что кто-то их спасет там, не догадываясь, что спасение - внутри нас, а точнее в книгах, в текстах, в литературе, в литургии, в Боге. Читать нужно учиться с детства, а не бегать за колбасой с удовольствиями, загружаться нужно Кантом и Достоевским с грудного возраста. Я люблю повторять мысль, что человек рождается пустым, как барабан, и жизнь ему дана для того, чтобы он занял место в храме бессмертных. Это высокая планка. Но я и поднимаю ее до небес, ибо, если хочешь быть великим, дружи с великими. Кто не читает книг - тот не живет! Хотя нужно помнить и о том, что чтение сделало Дон Кихота рыцарем, а вера в прочитанное сделала его сумасшедшим. И, добавлю, бессмертным... В Слове обретается бессмертие души!
Разумеется, подобный взгляд на литературу отнюдь не нов. Еще Кант, сопоставляя природу с литературой, обнаруживал в том и другом живое целое. Могу добавить, что, используя эту идею, отождествлял литературу с природой и Шеллинг, “Трансцендентальную философию” которого я читал в армии, лежа на топчане, подложив под голову скатку, между выходами на пост, будучи в карауле. Одинаковые по своей внутренней сути природа и дух, по Шеллингу, представляют собой самообнаружение единого абсолюта, объективным свидетельством чего и выступает сознательное художественное творчество. Произведение писателя, считал он, появляется в результате того, что человеческий разум объединяет с помощью творческого воображения свои субъективные импульсы и восприятия с феноменами всей природы. Словом, творческий процесс, по Шеллингу, - это такая творческая активность, которая более всего напоминает активность Бога. Сходные идеи возникают у меня при чтении книги “Романы бахт”. Я постоянно приподнимаю Ваграма Кеворкова, потому что невозможно не возвышать человека, начавшего с ходу писать зрелую прозу.
Человек судорожно хватается за ушедшую жизнь только тогда, когда понимает, что начинает как-то скоропалительно стареть. Дни для него мелькают, как вагоны метро. И чтобы отложить неминуемую встречу со смертью, садится писать, поскольку накопление жизненного опыта переполнило все резервуары памяти. Старость подкрадывалась к Кеворкову незаметно и со всем присущим ей обольстительным коварством: с замечательной работой на телевидении, с концертной деятельностью и поездками по всей стране и по всему миру, с привычными удобствами и уважением окружающих, с чрезвычайно разросшимся прошлым и сжавшимся в маленький комочек будущим.
Чтобы отвлечься от этих грустных размышлений, полезно иногда поиграть с животными, с близкими и родными нам кошками и собаками. В рассказе “Мартын с балалайкой” описывается чудесный пес по кличке Мартын. По всей видимости, Ваграм Кеворков до сих пор никак не отойдет от “Каштанки”. Я-то знаю, что писать о животных, детях, всевозможных увечьях, болезнях - то есть выбивать слезу из читателя, считается дурным тоном, слабостью писателя, а уж писать о цыганах - значит, сознаваться в своей писательской непригодности. Паустовский говорил кому-то, что ни в коем случае нельзя писать о цыганах, поскольку это сразу сигнализирует о дурном вкусе автора. Тогда еще не знали слова “попса”. А “попса” - это то, что изготавливается кое-как для продажи, для всего народа, с упрощением, с низменными страстями. Неискушенные новички в литературе и хотят, чтобы их читали все. Но это великое заблуждение. Во-первых, все - это никто. А господин “никто” читать не умеет. Во-вторых, начавший с детства читать, от книги к книге растет в пирамиде интеллекта, подчинясь непреложному закону культуры, говорящему нам то, что основанием в ней служит вершина. Однако правила и пишутся для того, чтобы ими пренебрегали. Мартын не только выучился играть на балалайке, но в отсутствие хозяина, у других людей, подружился с котом, который научился ловить рыбу в аквариуме и кормить Мартына ею.
Но стоит только забыть Мартына, как наплывают масштабные воспоминания, в которых переплетаются жизни многих людей, порою с трагическими судьбами. В повести “Казаки гуляют” Кеворков показывает нам казаков-некрасовцев, вспоминая о тех временах, когда он сам снимал документальный фильм о них, когда знакомился, беседовал с ними, понимая, что другой мир открылся ему - нетронутый казачий фольклор семнадцатого-восемнадцатого веков, поскольку два столетия они уединенно жили на острове. Кеворков пишет о них свободно, как будто пишет для самого себя, для собственного удовольствия. Читая, я вспоминал Федора Крюкова, истинного автора “Тихого Дона”, его поэтическую прозу о казаках, в среде которых он родился, жил и детально знал быт и нравы этой среды. И невольное удовольствие получит при чтении вещей Кеворкова и читатель, поскольку, как говорил Максимилиан Волошин, художественное наслаждение от литературного произведения достигается не благодаря образам, создаваемым посредством прямых значений слов, но теми ассоциациями и представлениями, которые этими образами вызываются.
Книга начинается Высоцким. Книга оканчивается Высоцким. Кольцо, круг, шар. Трудно понять бесконечность, если не знаешь, как за нее зацепиться. И очень просто, если понимаешь, что бесконечность - это то, что не имеет конца. То есть - кольцо. Итак, Ваграм Кеворков завершает книгу повестью “Любимов, Высоцкий и ...” Тема Таганки для меня трепетна, всеобъемлюща, как собственная юность и первая любовь. С таким же восторгом пишет об этом гениальном театре Кеворков...
Жизнь Ваграма Кеворкова можно сравнить с жизнью человека, который упал с крыши, сильно ударился головой об асфальт и потерял сознание. Для него погасло все, исчезло все. Так проходила жизнь Кеворкова до начала писательства. В погасшем состоянии, как проходят жизни миллионов, бесследно исчезающих из жизни. Ибо то, что не было записано, того не существовало. По мере того, как к Кеворкову возвращалось сознание, он увидел вокруг себя целую вселенную, которую прежде не замечал и которую нужно запомнить, зафиксировать, записать, и как только он начал писать, так стала восстанавливаться эта величественная вселенная. Она появлялась из ничего, из небытия, как в первый день творения: книги, небо, песни, земля, горы, цыгане, мать... Вселенная наполнялась, как будто Кеворков сам создавал ее из того, что знал, чувствовал, помнил, фантазировал, и вдруг, новое озарение залило всю его дальнейшую жизнь небывалой яркостью. Кеворков увидел, что та вселенная, в которой он живет, создана им самим, как и та вселенная, в которой живет каждый другой человек, создана им самим. Во вселенной Кеворкова существует только то, что знает и чувствует он, а о чем не догадывается и чего не может себе представить, того и не существует для него вовсе. И, поняв это, Кеворков изумился божественной силе своего творения, изумился тем, что сумел создать планеты и звезды, казаков и добрые стада деревьев, звонкие ручьи и горы, и города, и птиц, и врагов своих, и мудрецов, и неугасимую лампаду человеческого духа. Кеворков чувствовал себя величественным, как Бог, и таким же величественно-беспомощным: кого он мог судить, кому жаловаться, у кого просить или требовать, если все было создано им самим и все было только в нем: и горести его, и радости, и неволя, и свобода.

"Наша улица" № 7 июль 2008