Юрий Кувалдин "Тютчев, Ковальджи, Вяземский" поэма


Юрий Кувалдин "Тютчев, Ковальджи, Вяземский" поэма

 

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

 

 

 

 

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

ТЮТЧЕВ, КОВАЛЬДЖИ, ВЯЗЕМСКИЙ

поэма

На снимке: Юрий Кувалдин и Кирилл Ковальджи. ЦДЛ (2007).

 

До чего же приятная троица! Взять бутылку и зайти в пельменную, где уже стоит в папиросном дыму с кружкой в одной руке и со стаканом в другой Женя Блажеевский. Вяземский поднимает кружку жигулевского и с некоторым пафосом московских пивных декламирует:

ДРУЗЬЯМ

Я пью за здоровье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней,

Я пью за здоровье далеких,
Далеких, но милых друзей,
Друзей, как и я, одиноких
Средь чуждых сердцам их людей.

В мой кубок с вином льются слезы,
Но сладок и чист их поток;
Так, с алыми - черные розы
Вплелись в мой застольный венок.

Мой кубок за здравье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней;

За здравье и ближних далеких,
Далеких, но сердцу родных,
И в память друзей одиноких,
Почивших в могилах немых.
(Вяземский)

Конечно, из этой троицы мне наиболее приятен Ковальджи, поскольку я с ним не раз выпивал и закусывал просто так и на многочисленных презентациях, выступал на литературных вечерах, гулял по писательскому парку Коктебеля, беседовал в Доме творчества в Переделкино, заходил к нему в отдел критики журнала "Юность", готовил его книги к печати, издавал эти книги... А те - Тютчев и Вяземский - были мертвыми, давно, если мерить слепыми шажками временного и одномерного человека, и недавно, если выходить в биологию миллионов, даже миллиардов лет, с тех самых пор, когда черная обезьяна в Африке встала на задние лапы и написала:

***
...умирают мои имена,
мои прозвища, клички,
уменьшительные, ласкательные,
неповторимые, -

что по сравнению с ними
имя с отчеством,
таблички с должностью,
тисненные данные
на гранитной плите?
(Ковальджи)

Как только появляется текст, так обыватель сразу же исчезает. Нина Краснова кричит им: "Вернитесь, Кувалдин будет вам роман "Родина" читать вслух, а то вы сами с бумаги никогда не читаете, алфавит позабыли, буквы путаете!" Но тех и след простыл на дачах и в гастрономах. Текст временному существу не нужен. Художественный текст. Без фабулы. Без сюжета. Текст, в котором главное - как написано, а не про что. Что меня совсем уже не интересует. Форма - это есть содержание. От одного имени Бога происходят все слова мира на всех языках. Таким образом, основанием Логоса служит одно слово, имя Бога. Исходя из этого, тайное имя Бога является фундаментом языка и основанием всего сущего. Нет совокупления, не о чем и говорить, ибо нет человека, нет проблем, ни теоретических, ни инженерных, ни логических. Я думаю, что настало время прямо в родильных домах выдавать справку, мол, так и так, жить тебе отсель и до сель. Может быть, тогда бы стали душу в Логос переводить. Человек - это проигрыватель, Логос - пластинка. А человек даже проигрывать бессмертное не желает, ему давай открытие памятников, Наталью Николаевну, Софью Андреевну, документальный фильм о дуэли на Черной речке, о детях Толстого, внуках Пушкина, тетках Достоевского... Поэтому так распространены труды литературоведов, которые постоянно пишут о бытовухе и, практически, никогда о метафизике текста, о бессмертии писателя в тексте, о том, что Слово и есть Бог, что Бог не на небе, а в книге, что он Логос, Слово, что он вяжет все сущее в восьмерку бесконечности, о замаскированном в каждой букве Боге, ибо пристроились в литературу в так называемый советский период, как сантехники в ЖЭК на зарплату.
Скажу прямо и резко, раз и навсегда: биология не имеет никакого отношения к метафизике. Талант половым путем не передается. Поэтому так бездарны многочисленные Пушкины, Толстые, Чеховы, Достоевские, и литературоведы, изучающие их. Поскольку они носители всего лишь чужого брэнда. Самые чужие у писателей - это их дети, родственники, и особенно - жены. Вот уж кого нужно спиртовать в банках и выставлять напоказ в кунсткамерах как вредительниц писателей. Дал бы Пушкин фамилию дочери - Копенкина, и - хорош! Никаких поэтических дивидендов. Наследуется только устройство человека: почки, печень, желудок, мозг... Как с конвейера сходящие компьютеры. В одном компьютере загружена поэма Волошина "Путями Каина", а в другом - порнуха со стрельбухой... Вот и вся разница. А то ходят некоторые с гордым видом и кричат на всю Ивановскую: я сын Александра Пушкина, давайте мне за это денег! Генетика, исходя из этого, обеспечивает экономическое неравенство.

ЕЩЕ ТРОЙКА

Тройка мчится, тройка скачет,
Вьется пыль из-под копыт.
Колокольчик звонко плачет,
И хохочет, и визжит.

По дороге голосисто
Раздается яркий звон,
То вдали отбрякнет чисто,
То застонет глухо он.

Словно леший ведьме вторит
И аукается с ней,
Иль русалка тараторит
В роще звучных камышей.

Русской степи, ночи темной
Поэтическая весть!
Много в ней и думы томной,
И раздолья много есть.

Прянул месяц из-за тучи,
Обогнул свое кольцо
И посыпал блеск зыбучий
Прямо путнику в лицо.

Кто сей путник? и отколе,
И далек ли путь ему?
По неволе иль по воле
Мчится он в ночную тьму?

На веселье иль кручину,
К ближним ли под кров родной,
Или в грустную чужбину
Он спешит, голубчик мой?

Сердце в нем ретиво рвется
В путь обратный или вдаль?
Встречи ль ждет он не дождется,
Иль покинутого жаль?

Ждет ли перстень обручальный?
Ждут ли путника пиры
Или факел погребальный
Над могилою сестры?

Как узнать? уж он далеко!
Месяц в облако нырнул,
И в пустой дали глубоко
Колокольчик уж заснул.
(Вяземский)

Дурак с именем получал все, а умный не мог никак пробиться из-за этой паутины ничем не обеспеченных брэндов. Те же самые брэнды благополучия располагаются в социуме на иерархической субординационной лестнице: от президента до уборщицы. Интеллектуальное начало не подтверждается должностью и бывшим, чужим брэндом. Брэнд разрабатывается с нуля до бессмертия его творцом и только ему одному принадлежит! Объектом изучения литературоведа является художественная литература. Положение это настолько очевидно, а само понятие художественной литературы представляется в такой мере первичным и непосредственно данным, что определение его мало занимает литературоведов. Но, как только мы удаляемся за пределы привычных нам представлений и той культуры, в недрах которой мы воспитаны, количество спорных случаев начинает угрожающе возрастать. Не только при изучении средневековой (например, древнерусской) литературы, но и в значительно более близкие эпохи провести черту, обозначающую рубеж юрисдикции литературоведа и начало полномочий историка, культуролога, юриста и т. п., оказывается делом совсем не столь уж простым. Так, мы, не задумываясь, исключаем "Историю государства Российского" из области художественной литературы. "Опыт теории партизанского действия" Д. Давыдова не рассматривается как факт русской прозы, хотя Пушкин оценивал эту книгу прежде всего с точки зрения стиля ("Узнал я резкие черты / Неподражаемого слога"). Факты подвижности границы, отделяющей художественный текст от нехудожественного, многочисленны.

* * *
Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь - и звучными волнами
            Стихия бьет о берег свой.

То глас ее; он нудит нас и просит...
Уж в пристани волшебный ожил челн;
Прилив растет и быстро нас уносит
            В неизмеримость темных волн.

Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, -
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
(Тютчев)

Те же самые прибитые социумом люди, просматривая огромное количество критических заметок, статей и воспоминаний, посвященных Вяземским Пушкину, не могут порою отделаться от мысли, что Вяземский сознательно и бессознательно как бы пытается загладить невольную свою вину перед поэтом. Был самым близким другом, а не сумел спасти, помочь, уберечь! В этом случае я развожу руки в стороны и думаю, да как можно спасти человека, если он живет внутри себя и срок его ограничен! Никто никого не может спасти, ни врач больного, ни больной врача. Все будут в могиле, кроме писателей. Только живущие в Слове - бессмертны. На близком расстоянии кажется, что инженеры, космонавты, физики, цари, министры тоже будут бессмертны. Нет! Они ничем не обеспечены в сфере духа, поэтому исчезнут не через век, так через два. А Логос писателя будет сиять вечно. Ибо он есть Альфа и Омега! Это - жизнь за семью печатями, в такой книге, которую никто, кроме избранных, не видит, поэтому в поте лица добывают колбасу свою с мерседесами, а не перекладывают душу в Логос бессмертный.

* * *
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, -
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать...
(Тютчев)

С расстояния социального времени Пушкин из подростка, известного очень широко в самых узких кругах, превратился в Памятник. В обратном отсчете мы увеличиваем стократно будничные события и видим, как в Царском Селе началось общение Пушкина с историком и писателем Николаем Михайловичем Карамзиным, с публицистом, мечтавшим об освобождении крестьян, Николаем Ивановичем Тургеневым, будущим философом Петром Яковлевичем Чаадаевым, поэтом Петром Андреевичем Вяземским - впоследствии одним из ближайших пушкинских друзей. Вяземский Петр Андреевич стоял у истоков "Арзамаса", в едких и насмешливых эпиграммах, афоризмах, письмах боролся, как Кувалдин с совковыми замшелыми толстыми журналами, с литературными староверами, членами "Беседы любителей русского слова". В изданиях пушкинского круга 1820-30-х гг. "Северных цветах", "Литературной газете", "Современнике" и др. Вяземский выступал против Ф. В. Булгарина, "торгового направления" в словесности, вставал на защиту писателей, обвиненных в "литературном аристократизме"...
Мандельштам писал: "Мы только с голоса поймем, что там царапалось, боролось, и острый грифель поведем туда, куда укажет голос..."
Я могу согласиться с тем достаточно ошибочным мнением, что голос поэта, то есть устное чтение письменных стихов, имеет какое-то значение, только в том случае, когда этот поэт проверен моим собственным воспроизведением с бумаги его текстов. Могу сделать исключение и для Максимилиана Волошина, когда он нам с Ковальджи читал под рокот волн Коктебельского залива свое знаменитое стихотворение "Подмастерье", где говорилось о том, что ему было сказано: не светлым лирником, что нижет широкие и щедрые слова на вихри струнные, качающие душу, - ты будешь подмастерьем словесного, святого ремесла, ты будешь кузнецом упорных слов, вкус, запах, цвет и меру выплавляя их скрытой сущности, - ты будешь ковалем, то есть Ковальджи...
Вот мы слушали Волошина, который при мне разъяснял Кириллу Ковальджи: когда же ты поймешь, Кирилл, что ты не сын Земли, но путник по вселенным, что Солнца и Созвездья возникали и гибли внутри тебя, что всюду - и в тварях и вещах - томится Божественное Слово, их к бытию призвавшее, что ты - освободитель божественных имен, пришедший изназвать всех духов - узников, увязших в веществе, когда поймешь, что человек рожден, чтоб выплавить из мира Необходимости и Разума - Вселенную Свободы и Любви, - тогда лишь ты станешь Мастером.
И Кирилл Ковальджи не стал спорить с Максом, просто взял и стал Мастером, читающим Тютчеву, в лавровом из золота венке, и Вяземскому в изношенном халате свои строки:

ОБРАТНЫЙ ОТСЧЕТ

- Моя жизнь началась со смерти и старости.
Была мировая война.
С первых лет я смотрел на мир глазами маленького старика,
познавшего светопреставление.
Потом на долгие десятилетия
я, как губка, был погружен в застойное время,
но все-таки война осталась позади,
и я освобождался от смерти и старости.
Теперь наконец я решительно помолодел -
пришла свобода, простор для мыслей и чувств.
Но, вот незадача, обратный отсчет завершается,
приближается ноль...
Не дадут мне спокойно поиграть в кубики...
(Ковальджи)

Вяземский говорил, что в отличие от других стран, у нас революционным является правительство, а консервативной - нация. Правительство способно к авантюрам, оно нетерпеливо, непостоянно, оно - новатор и разрушитель. Либо оно погружено в апатический сон и ничего не предпринимает, что бы отвечало потребностям и ожиданиям момента, либо оно пробуждается внезапно, как от мушиного укуса, разбирает по своему произволу один из жгучих вопросов, не учитывая его значения и того, что вся страна легко могла бы вспыхнуть с четырех углов, если бы не инстинкт и не здравый смысл нации, которые помогают парализовать этот порыв и считать его несостоявшимся. Правительство производит беспорядки: страна выправляет их способом непризнания; без протеста, без указаний страна упраздняет плохие мероприятия правительства. Правительство запрашивает страну, она не отзывается, на вопрос нет ответа... у нас власть совершенно лишена способности узнавать и чувствовать людей.

***
У России свой путь. Вековые вопросы
Возвращают на круги своя...
На границе вагоны меняют колеса -
У России не та колея.
(Ковальджи)

Ковальджи в своей румынско-молдавской провинции в 1947 году в школе выпустил рукописный журнал "Юность", как бы этим предвосхитил "Юность" Валентина Катаева, которому удалось сделать невероятное - пробить этот новый журнал в стране победившего социализмом, казалось некоторым, Слово. Общеизвестно было в литературных кругах, что Валентин Петрович был конформистом, но при всем при том он был мастером и организатором. В "Юности" Ковальджи, при Борисе Полевом и Андрее Дементьеве, работать довелось. Да, Ковальджи уже со школьной скамьи был заражен поэзией. И после окончания школы хотел поступать в Литинститут, а отец его отговорил: "Ты что, с ума сошел! У тебя ж профессии не будет. Ты поступи в какой-нибудь солидный институт, а потом пиши себе стихи". Ковальджи взял и поступил в Одесский институт инженеров морского флота, на судомеханический факультет. Потом из-за ареста отца перевелся поближе к дому, на физмат Белгород-Днестровского учительского института. А в 1949 году Ковальджи все же послал стихи на конкурс в Литературный институт. И ему пришел вызов. Он приехал и поступил. Это была совершенно необычная среда на этом курсе, их было человек двадцать, и были люди от семнадцати лет до тридцати пяти. С Ковальджи, например, учился Фазиль Искандер... Не сам процесс учебы, не сами предметы обогатили Ковальджи, а библиотека, в которой можно было найти много таких книг, которых не было в прочих библиотеках, и, разумеется, Москва. А общежитие было в Переделкино, в разных дачах. Сначала студенты ездили в Москву на паровиках, потом пошли электрички...
Я думаю, что если рассматривать художественную литературу как определенную сумму текстов, то, прежде всего, придется понять, что в общей системе культуры эти тексты будут составлять часть. Существование художественных текстов подразумевает одновременное наличие нехудожественных и то, что люди, которые ими пользуются, умеют проводить различие между ними.

* * *
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать -
В Россию можно только верить.
(Тютчев)

Я знаю и постоянно твержу авторам "Нашей улицы", что разграничение произведений художественной литературы и всей массы остальных текстов, существующих в составе русской культуры, может осуществляться, например, функционально, когда художественной литературой будет являться всякий словесный текст, который в пределах нашей культуры способен реализовать эстетическую функцию, проще говоря, изъясняться не прямыми газетно-критическими мыслями, а образами. Например, писатель не скажет: "Иван Иванович был некрасив". Писатель, в данном случае Кувалдин, напишет так: "Широко зевнув, Иван Иванович встал с покосившегося, скрипучего табурета, привезенного из деревни дедом еще до революции, подтянул сатиновые шаровары, подошел к мутно-зеленому зеркалу и увидел, что правый глаз у него затек и был свекольного цвета, а на носу знакомая ему с детства красная бородавка, поросшая длинными седыми волосами, казалось, так выросла за ночь, что стала размером с редиску"...
Неизбежные колебания в пограничных случаях только подкрепляют самый принцип: когда мы испытываем сомнения, следует ли отнести русалку к женщинам или к рыбам, или свободный стих к поэзии или прозе, мы заранее исходим из этих классификационных делений как данных. В этом смысле представление о литературе (логически, а не исторически) предшествует литературе.
Я думаю, что Кирилл Ковальджи возник в жизни русского духа вне всяких предварительных воздействий и явил личность, подобную известным прежде в русской поэзии Тютчеву и Вяземскому. И вот обрывки сновидений...

ПОСЛЕДНИЙ СОНЕТ ВЕКА

Двадцатый век под твердую обложку
возьму, захлопну этот толстый том.
В нем жизнь моя. Немножко на потом
себе оставлю. Выпью на дорожку.

Но, как вчера, не ведая о том,
К кому-то вызывают неотложку.
Куранты бьют. По-прежнему роддом
в мир запустил очередную крошку.

А что такое двадцать первый век?
Я досмотрю, не размыкая век,
в каком-то в измерении чудесном.

Бог на ладони держит звездный ком,
он пестует небесное в земном,
любя земную соль в пространстве пресном...
(Ковальджи)

Строка "Бог на ладони держит звездный ком..." вполне могла быть написана Федором Тютчевым, или Александром Пушкиным, или Петром Вяземским, поскольку здесь планка поднята Кириллом Ковальджи до небес.
В продолжающем до сих пор оставаться дискуссионным вопросе об отношении Пушкина к поэзии Ф. И. Тютчева одним из основных аргументов является единственное печатное упоминание Пушкиным его имени - в статье "Денница. Альманах на 1830 год, изданный М. Максимовичем", опубликованной в № 8 "Литературной газеты" 5 февраля 1830 г.: "Из молодых поэтов немецкой школы г. Киреевский упоминает о Шевыреве, Хомякове и Тютчеве. Истинный талант двух первых неоспорим. Но Хомяков написал Ермака, и сия трагедия уже заслуживает особенной критической статьи".

***
Жизнь наша в старости - изношенный халат,
И совестно носить его, и жаль оставить;
Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат;
Нельзя нас починить и заново исправить,

Как мы состарились, состарился и он;
В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже,
Чернилами он весь расписан, окроплен,
Но эти пятна нам узоров всех дороже;

В них - отпрыски пера, которому во дни
Мы светлой радости иль облачной печали
Свои все помыслы, все таинства свои,
Всю исповедь, всю быль свою передавали.

На жизни также есть минувшего следы:
Записаны на ней и жалобы и пени,
И на нее легла тень скорби и беды,
Но прелесть грустная таится в этой тени.

В ней есть предания, в ней отзыв наш родной
Сердечной памятью еще живет в утрате,
И утро свежее, и полдня блеск и зной
Припоминаем мы и при дневном закате,

Еще люблю подчас жизнь старую свою
С ее ущербами и грустным поворотом,
И, как боец свой плащ, простреленный в бою,
Я холю свой халат с любовью и почетом,
(Вяземский)

Ю. Н. Тынянов, выдвинувший в статье 1923 года "Пушкин и Тютчев" концепцию непримиримого противоборства обоих поэтов, рассматривал это упоминание как важнейшее звено в системе своих, преимущественно косвенных, доказательств. Статья "Денница", по мысли ученого, не оставляет места "сомнениям в характере отношений Пушкина к Тютчеву": трактуя упоминание о нем, он приходит к категорическому выводу о том, что Пушкин "прямо отказывает в истинном таланте Тютчеву". Значение решающего аргумента упоминание о Тютчеве в статье "Денница" сохраняет для Ю. Н. Тынянова и в вопросе о публикации в пушкинском "Современнике" цикла "Стихотворений, присланных из Германии", обычно рассматривавшейся как свидетельство благосклонного отношения Пушкина к своему младшему собрату; Тютчев, считает он, в 1836 году был для Пушкина "достаточно ему известным и притом таким поэтом, о котором он уже раз отозвался и отозвался неблагоприятно, за шесть лет до того"...
На одном из вечеров в ЦДЛ я прямо назвал Кирилла Ковальджи Тютчевым наших дней. На другом вечере присовокупил к ним Вяземского.
У Ковальджи и до института была неплохая литературная подготовка, поскольку он очень много читал, и не стихи, а, в основном, прозу. Даже во время бомбежки однажды придумал роман, который собирался написать, но не написал. Но через двадцать-тридцать лет Ковальджи все же обратился к прозе. В наибольшей степени в ранний период его жизни на него Пушкин повлиял, прежде всего. У Ковальджи в доме, несмотря на то, что дело было в Румынии, оказался однотомник Пушкина. Как Библия, большая книга, полное собрание сочинений в одном томе, с иллюстрациями. Вот Ковальджи с малых лет эту книгу перелистывал, пока не умел читать, смотрел картинки, а потом и читал ее... И в поздние годы Кирилл Владимирович Пушкина часто открывает, читает вдумчиво, заглядывает в комментарии к "Евгению Онегину", там есть много выброшенных строк, которые нынешний поэт ни за что не стал бы выбрасывать. Ну, например:

Блажен, кто понял голос строгий
Необходимости земной,
Кто в жизни шел большой дорогой,
Большой дорогой столбовой, -
Кто цель имел и к ней стремился,
Кто знал, зачем он в свет явился...
(Пушкин)

И очень любопытно Кириллу Ковальджи на восьмом десятке лет читать комментарии Лотмана и Набокова. Они не совпадают совершенно. Один подходит с научной позиции, другой - с точки зрения языка и художества. Поэтому очень любопытно, как они наслаиваются...
"Войну и мир" Ковальджи читал по-румынски во время войны, в адаптированном переводе, который назывался "Наполеон и Александр". То есть Ковальджи не знал, что существует "Война и мир". И потом, когда он вернулся из Румынии в Аккерман, был Валерий Брюсов. Вот какой был скачок! Ни Есенина, ни Блока - никого он не знал. И вот - Брюсов. Он попался Ковальджи случайно. Ковальджи ходил в парткабинет, где была карта, на которой отмечался фронт, и там же он брал книги в библиотеке. Вначале он просто попросил какую-нибудь книгу почитать, и ему дали Брюсова. Ковальджи подумал, что это проза, и взял. Когда он дома открыл книгу, то увидел стихи, и сильно смутился, но уже возвращать было неудобно, и он принялся читать ее, и пришел в восторг, оттого, что и Брюсов любил историю, как и Ковальджи, и любил астрономию, как и Ковальджи. Всех своих одноклассников Ковальджи стал обчитывать Валерием Брюсовым, и делал это до тех пор, пока не появились у Брюсова соперники - Есенин и Блок. И тогда Валерий Брюсов немножко поблек, к сожалению. Но, тем не менее, когда Ковальджи впервые приехал в Москву, в 1949 году, он, прежде всего, побежал на могилы Есенина и Брюсова. А теперь, с годами, конечно, Ковальджи к Брюсову охладел, но осталась память о юношеской влюбленности в его поэзию. А вот по поводу Есенина, интересно, каким образом Ковальджи с его произведениями познакомился. Есенин тогда не печатался. Это был сорок шестой - сорок седьмой годы. Ковальджи просто услышал на улице от преподавателя биологии такую фразу: "Есенин отплыл от одного берега, а к другому не приплыл". Ковальджи это заинтересовало. Он тогда стал его искать и нашел. Когда хочешь, все найдешь, даже в провинциальном городке. А Блок случайно очаровал его. Попался журнал "Огонек". И в тексте какого-то рассказа Ковальджи наткнулся на две строчки из Блока:

Нет имени тебе, весна,
Нет имени тебе, мой дальний...
(Блок)

Ковальджи стал искать стихи Блока. И нашел...
На банкете Кирилл Ковальджи возглавлял богатый стол, украшенный клубникой и коньяком, с медалью Лермонтова на груди.

ИНТЕЛЛИГЕНТ

Личность, власть и государство,
Революция и Бог...
Кроме силы, кроме рабства
Существует диалог.
Расположенный к беседе,
В споре в чем-то уступлю...
Мало истины в победе.
Много больше во хмелю...
(Ковальджи)

Послушаешь литературоведа Льва Аннинского, так кажется, что он вообще художественных текстов не читал, разводит антимонии о социуме, о противостоянии умных и тупых, красных и белых, юге и севере, западе и востоке... Это такая же бытовуха! Еще один дотошный литературовед, Станислав Лесневский, пытается проникнуть не в сущность буквы, которая есть Бог, а в человека, написавшего текст.

***
Все сверстники мои давно уж на покое,
И младшие давно сошли уж на покой;
Зачем же я один несу ярмо земное,
Забытый каторжник на каторге земной?

Не я ли искупил ценой страданий многих
Все, чем пред промыслом я быть виновным мог;
Иль только для меня своих законов строгих
Не властен отменить злопамятливый бог?
(Вяземский)

Ну что за люди! По мнению Лесневского, загадочный поэт и человек продолжает ускользать от исследователей. Книги выходят, а биографии Федора Ивановича Тютчева, в сущности, нет.
А нужна ли нам вообще биография поэта?! Мне, например, не нужна. Мне нужны на бумаге без присутствия поэта, без его голоса, без стола с клубникой и Коктебеля, и, особенно, без Переделкино, вот такие тексты:

ЦИЦЕРОН

Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
"Я поздно встал - и на дороге
Застигнут ночью Рима был!"
Так! но, прощаясь с римской славой,
С капитолийской высоты,
Во всем величье видел ты
Закат звезды ее кровавой!..

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые -
Его призвали Всеблагие,
Как собеседника на пир;
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был,
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил.
(Тютчев)

 

ТЕОРЕТИКУ

Мир от звезды до цветка придорожного
без философских живет закавык, -
не отличает простое от сложного,
ибо в природе нет таковых.

Все умозрения - логово чертово.
К Логосу - только один из путей.
Мир отличает живое от мертвого,
но он един и не знает частей.
(Ковальджи)

 

***
Я пережил и многое и многих,
И многому изведал цену я;
Теперь влачусь в одних пределах строгих
Известного размера бытия.
Мой горизонт и сумрачен и близок,
И с каждым днем все ближе и темней;
Усталых дум моих полет стал низок
И мир души безлюдней и бедней.
Не заношусь вперед мечтою жадной,
Надежды глас замолк - и на пути,
Протоптанном действительностью хладной,
Уж новых мне следов не провести.
Как ни тяжел мне был мой век суровой,
Хоть житницы моей запас и мал,
Но ждать ли мне безумно жатвы новой,
Когда уж снег из зимних туч напал?
По бороздам серпом пожатой пашни
Найдешь еще, быть может, жизни след:
Во мне найдешь, быть может, след вчерашний,
Но ничего уж завтрашнего нет.
Жизнь разочлась со мной; она не в силах
Мне то отдать, что у меня взяла
И что земля в глухих своих могилах
Безжалостно навеки погребла.
(Вяземский)

 

"Наша улица" №74 (1) январь 2006

Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 10, стр. 461.

 
 
 
  Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве