Юрий Кувалдин "Рождение писателя" О творчестве Сергея Михайлина-Плавского эссе


Юрий Кувалдин "Рождение писателя" О творчестве Сергея Михайлина-Плавского эссе

 

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

 

 

 

 

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

РОЖДЕНИЕ ПИСАТЕЛЯ

О творчестве Сергея Михайлина-Плавского

эссе

На снимке: Юрий Кувалдин и Сергей Михайлин-Плавский в редакции "Нашей улицы" на Балтийской, 15 (2002).

 

Человеческие отношения проходят, литература остается. Для меня нет ничего выше литературы, потому что литература включает в себя и религию, и философию, и искусство, и мораль, и жизнь, и все остальное без исключений. Слово создало жизнь, слово управляет жизнью, потому что слово есть Бог. Если человек не запечатлел себя в слове, то он и не жил.
Пришел в 2002 году в редакцию "Нашей улицы" никому не известный поэт Сергей Михайлин со стихами. А я стихов не печатаю. Стихи - это первый, наивный, простодушный ход к литературе. Поэтому в любом литературном объединении собираются стихослагатели. То, чем они занимаются, поэзией я назвать не могу. Они рифмуют банальные просторечные зарисовки: березки, птички, "вздохи на скамейке"... А поэзия - это, если хотите, элитарный, рафинированный, философский, подобный формулам ядерной физики или высшей математики, раздел литературы, как на сцене - балет, это поэзия Мандельштама, Пушкина, Блока, Есенина...

- Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь...

Поэзия требует иного мировоззрения, и поэзия возникает на более высоком этапе развития творческой индивидуальности человека. Первый этап - это отход от разговорной будничной речи к стихам, мол, не буду говорить, как все, а начну говорить стихами. На этом первом этапе, как правило, очень примитивном, самодеятельном так и застывают "миллионы", то есть 99,9 процентов от всех пишущих. Этот уровень закован в кандалы и наручники, стихоплет пребывает в замкнутом пространстве стоп и рифм, и сочиняет все примитивнее и примитивнее. Второй этап заключается в отказе от вульгарной ритмизованной и рифмованной (придуманной) речи. Но на второй этап никто из рифмачей не переходит, в силу отсутствия мозгов. Исключения лишь, как говорится в таких случаях, подтверждают правила.
А Сергея Михайлина это не смутило. Он принес в другой раз записанные прозой верлибры. И я его напечатал. Сергей Михайлин стал чаще приходить в редакцию, слушать мои "лекции" об искусстве прозы. И начал рождаться прозаик (писатель) Сергей Михайлин. Потом я заглянул в интернет и поразился наличию многочисленных двойников (тройников) и т. д. у него. Полные тезки жили где-то, не подозревая о существовании друг друга. Я предложил Сергею Ивановичу идентифицироваться (заявить в Божественной программе о своем существовании, о выходе из небытия), прибавить к фамилии псевдоним "Плавский", по названию районного центра, где в деревне на территории этого района родился Сергей Михайлин. Так появился писатель Сергей Иванович Михайлин-Плавский.
Я как бы помог ему сбросить кандалы и наручники стихоплетства. И вот за два года он написал большую книгу прозы! Значит, в нем жил всегда выдающийся писатель, придавленный так называемой "советской поэзией". Сергей Иванович Михайлин-Плавский родился 2 октября 1935 года в поселке Крутое Больше-Озерского сельского совета Плавского района Тульской области. Окончил Тульский механический институт. В Москве живет с 1970 года. Печтался в журнале "Сельская молодежь" как поэт. Автор нескольких поэтических книг. Прозу начал писать по моему, повторюсь, настоянию. Постоянный автор журнала "Наша улица", где уже опубликованы большие циклы повестей и рассказов.
Почти что всю вторую половину XX века, до падения СССР, деревенская проза больше всего занималась, как ей казалось, "нравственным здоровьем человека". Вообще, уникальное название - "деревенская проза"! Можно ли себе представить, например, "деревенскую прозу Франции" или "деревенскую прозу Люксембурга"? Надо признать, что Россия очень молодая страна, и литература наша началась с Пушкина. У Сергея Михайлина-Плавского есть рассказ "Коломенский Декамерон". Я его вспомнил сейчас потому, что Джованни Бокаччо, автор "Декамерона" (в переводе на русский язык - "Десятиднева"), родился в, страшно подумать, 1313 году, то есть в XIV веке! А "Декамерон" написан примерно в 1350 году! У нас тогда, как говорится, ничего еще не стояло и не лежало! На нашей территории только-только начали сталкиваться мусульманские языки с христианскими, условно говоря, чтобы из этого совокупления родился новый язык - русский. Слово есть материал писателя, как для художника краски, и писатель должен знать, когда, почему и где заговорила материя. Это величайшее событие в истории развития человечества. С этого взрыва и началась литература, составной частью которой является религия. Даже из этого малого примера видно, что русский (от греческого Hieros - священный, божественный, сначала старославянский, затем церковнославянский, древнерусский - язык богослужебных книг и церковных культов) язык имеет прямое родство с древнееврейским (ханаанейским, арамейским, иудейским). Древнееврейский (язык Библии, Ветхий Завет, XII-III вв. до н.э.) же взращен в самой дальней глубине веков в Египте иератическим (тайным, языком жрецов и фараонов) письмом, древнеегипетским (XXXX-XXX вв. до н.э.). Гениальный Жан Франсуа Шампольон, первым расшифровавший иероглифы, указал на рождение языка в Египте. Именно из Египта и начал, если так можно сказать, язык шествовать во времени по всему миру: иероглиф, древнеегипетский, китайский, финикийский, арамейский, коптский, санскрит, греческий, русский, латинский, западноевропейские, арабские и т.д. На мой взгляд, цель русского языка заключается в интеграции всех мировых языков, стартовавших в Египте, в один мировой язык, понятный всем людям Земли. Что там рассуждать, когда такие родные нам имена, как Иван да Марья, - иудейские. Короче говоря, Библия - наш дом родной.
Конечно, ни один русский писатель не может пройти мимо деревенских проблем, поскольку Россия - страна деревенская, то есть достаточно примитивная. Хотя в ней есть личности высочайшего интеллектуального полета: Чехов, Платонов, Достоевский, Нагибин, Булгаков, Гоголь, Толстой Лев... Деревенские же писатели, как правило, достаточно ограничены и решают некоторые вопросы прямолинейно. А прямо идти на предмет, значит, не быть художником, а быть членом партии. КПСС не допускала ни индивидуального поиска, ни творческой смелости, словом, ничего нового, яркого, оригинального и необычного. А член партии не может быть писателем, потому что писатель - это Бог, который всех людей любит, сидит на облаке и свидетельствует о том, что происходит с человеками. Однако наивные выходцы из деревень думали иначе, вот именно эти члены партии и решали национальные проблемы, не понимая, что такое национальность, если говорить честно. Им кажется, что русский является по рождению русским. А это всего лишь хождения языка по странам и народам. "Русский" это название людей, говорящих и думающих на русском языке. И негр, родившийся в России и говорящий и думающий на русском языке, будет русским! Язык - это Бог, а Бог не делит людей по национальностям, потому что у Бога язык один, стартовавший в Египте, только временно разделившийся из обособленности проживания людей на разные китайский, английский, русский и прочие диалекты.
Я всегда с нескрываемой иронией относился к официальной (партийной) советской литературе. Мне всегда она представлялась родом халтуры, исполненной ради гонорара. Тогда производством пропаганды были заняты практически все писатели, выступавшие в газетах и журналах, на телевидении и радио. Повсюду били по глазам транспаранты с лозунгами вроде "Народ и партия едины", "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно" или "Победа коммунизма неизбежна"... Потребителем пропаганды являлся каждый советский человек, начиная с ясельного или школьного возраста, когда он впервые становился членом коллектива (уже в яслях висели все эти лозунги, плакаты, портреты и стенгазета). В зависимости от возраста, социального положения, партийности и образовательного уровня каждый человек получал пропаганду в том виде, какой, по мнению властей, был доступен его пониманию. Насильственное вдалбливание прямолинейных идей, как всегда, вызывало противоположную реакцию. В свое время популярность Зощенко, Ахматовой, Пастернака и Солженицына резко возросла после того, как советская пропаганда подвергла их уничтожающей критике.
Поскольку в СССР авторскому воображению и свободной воле был положен строго установленный предел, а каждое произведение должно было завершаться счастливым концом, автор стоял перед жестокой необходимостью построить интересный сюжет, хотя развязка заранее была известна читателю. У советского писателя не было свободы. Иные ловкие авторы были известны тем, что в их книгах именно смерть коммуниста на последней странице знаменовала собой триумф коммунистической идеи: я умираю, чтобы Советская страна жила дальше. Если автор был осмотрительным, то он наделял попавшего в беду коммуниста толикой слабости с легкой примесью политического вольнодумства или некоторым буржуазным эклектизмом. К счастью, все эти фальшивые методики творчества остались в прошлом. Силой человека переделать нельзя. Все в нашем мире движется любовью, и совершенствование человека идет через удовольствие. Это заметил Фрейд, по-моему, после Достоевского, сказавшего, что красота спасет мир. Красота как удовольствие!
Наиболее близким к прозе Сергея Михайлина-Плавского, на мой взгляд, является творчество Василия Шукшина, который сумел пробиться в наши души и заставить нас спросить: "Что с нами происходит"? Конечно, помимо мастерства, существует еще нечто, что делает произведение писателя бессмертным, и это нечто - искренность. Все вещи Сергея Михайлина-Плавского проникнуты искренностью. И Василий Шукшин брал нас предельной искренностью. Он писал: "Сама потребность взяться за перо лежит, думаю, в душе растревоженной. Трудно найти другую такую побудительную причину, которая заставит человека, что-то знающего, поделиться своим знанием с другими людьми".
Теперь точно неизвестно, кем и когда был введен прижившийся впоследствии термин "деревенская проза", обозначивший ряд очень разных произведений очень разных авторов, повествующих о сельских жителях. Помню, я с рыжеволосым Борисом Можаевым стоял на ступенях Книжной фабрики № 1 в Электростали, где только что была отпечатана его новая книга, и он заметил по поводу разделения писателей на "городских" и "деревенских": "А Тургенев - сплошной "деревенщик" получается?! Но похож ли Тургенев на Достоевского с его "Селом Степанчиковом" или на Толстого с его "Хозяином и работником"?.." И далее добавил, что у него, кстати, больше половины всех вещей написаны и об инженерах, и о лесниках, ученых, художниках... "Да черт знает, о ком я только не писал!" В самом деле, прекрасные произведения о крестьянстве оставили, например, Чехов и Бунин, Платонов и Казаков - однако их почему-то деревенщиками величать не принято. А Нагибин с его "Председателем"?! Значит, термин "деревенщики" как бы просит нас снисходительно относиться к выходцам из провинции, слабо владеющих родным языком. Вообще, на мой взгляд, раздел в России идет не по национальным, не по партийным и прочим принципам, а по городу и деревне. Мастер может взять любую тему и исполнить ее. Значит, проблема заключена не в том, что показывать, а как это делать. Проблема - в овладении художественным языком.
Итак, в центре внимания этой литературы стояла послевоенная деревня - нищая и бесправная (стоит вспомнить, что колхозники, например, до начала 60-х годов не имели даже собственных паспортов и без специального разрешения начальства не могли покидать "места приписки"). Правдивое изображение такой действительности в рассказах Александра Яшина "Рычаги" (1956) и "Вологодская свадьба" (1962), повестях "Вокруг да около" (1963) Федора Абрамова, "Подёнка - век короткий" (1965) Владимира Тендрякова и вот теперь и в произведениях Сергея Михайлина-Плавского являет собой разительный контраст с лакировочной соцреалистической литературой того времени. Вот, например, фрагмент из его рассказа, давшего название книге, "Гармошка":
"- А вот в газетке прописано: бизднесмен такой-то заплатил налог... Это скока же надо заработать, чтоб такую уйму денжищ в налог пустить? Вот это хапнул, так хапнул! Своим горбом стока не заробишь. Не иначе, как опять государство обворовали! И что же это у нас за государства такая, у ней воруют, а она помалкивает? Эх, был бы Сталин жив...
- Ты погоди, - говорю, - Сталин... А ты не помнишь, как государство нас с тобой обворовывало, прямо грабило среди белого дня? Кричи "караул" - никто не поможет. Помнишь в 50-х годахкакие налоги были? Я-то хорошо знаю. У меня сноха была налоговым инспектором от райфо, по всей округе налоги начисляла.
Дадут ей из сельсовета наводку на кажный дом: у кого скока грядок морковки, свеколки, картошечки, поросенок там, овечки, кролики, куры. Да что там говорить! Яблони в той наводке указаны были по годам плодоношения: 1-й год, 2-й, 3-й год, и по каждому пункту своя ставка налога. Не говоря уж про обязательные поставки молока, мяса, яиц..." И далее в "Гармошке" говорится: " Перед самым обедом к Ваньке Малееву приехали забирать гармошку, единственную ценность в доме. Мать в доску расшиблась - купила ему гармонь, тульскую, голосистую, чтоб от пьянки его отвлечь. Очень уж он любил гармошку. Да и девки с парнями табуном ходили за ним. Заиграет, бывало, вечером - страсть! Далеко слыхать, и на душе отрадней становится. Не было ведь тогда у нас ни радио, ни телевизора. Только и слышишь, бывало, у сельпо "мать-перемать" или с бабой своей полается на заре какой-нибудь бедолага. Сидишь и слушаешь энтот концерт, к себе примеряешь: неужели, мол, и я таким обалдуем бываю?
А комиссия гнет свое:
- Ну, что, Иван Евстигнеич? Должок за тобой по налогу имеется за тот год и за этот...
- Нечем у меня платить. Вон козу берите да петуха в придачу. Поет - заслушаешься! Молодок исправно топчет, а чужих аж под себя подминает, стервец. Никому спуску не дает, как...
- Ты нам зубы не заговаривай. У тебя гармонь есть, вот ее и опишем за недоимку.
- Гармонь - не дам! - отрезал Иван и вылетел из избы, как ошпаренный, аж морда красными пятнами пошла..."
После того как крестьянство получило, наконец, паспорта и смогло самостоятельно выбирать себе места проживания и виды деятельности, начался массовый отток населения из сельской местности в города; особенно это касалось так называемой Нечерноземной зоны. Так и будущий писатель Сергей Михайлин-Плавский утёк из деревни сначала в Тулу, в институт, а потом и в Москву. Оставались полупустые, а то и вовсе обезлюдевшие деревни, где царили вопиющая колхозно-совхозная бесхозяйственность и почти повальное пьянство среди оставшихся жителей. В чем же причины таких бед? В попытках найти ответ на эти вопросы Сергей Михайлин-Плавский возвращается памятью в военные годы: "Детство моего поколения совпало с Великой Отечественной. Для меня война началась где-то в августе 1941 года, когда в первой половине дня весь наш поселок был на току у риги, где обмолачивали хлеб нового урожая. Гудел зубастый барабан, ненасытно заглатывая ржаные снопы. Погонялой на полке молотилки стоял мой дед Сергей Акимович, славившийся своим искусством погонять. В крестовину молотилки были впряжены лошади, которым дед "напевал" не переставая: "Ей-ей! Ходи веселей! Малютка не отставай!" - и при этом слегка касался кончиком кнута спины кобылы Малютки. Вдруг среди привычного шума ухо уловило какой-то рассыпчатый треск, словно горстью камней ударило по железной крыше. Пулеметная очередь... И только потом мы увидели низко летящий на нас немецкий самолет с черными крестами на боку.
- Бабы - под скирды! - закричал бывший участник гражданской войны Михаил Григорьевич Терехов. Мать втиснула меня в скирду, загородив собою. Помню острую колющую боль в спине, прижатой к основаниям снопов, уложенных в скирду колосьями внутрь..."
Сергей Михайлин-Плавский создает ряд типов, дающих понимание того, что есть русский характер и та самая "загадочная русская душа". В свое время горький итог деревенской прозе подвел Виктор Петрович Астафьев: "Мы отпели последний плач - человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне. Мы и воспевали ее одновременно. Как говорится, восплакали хорошо, на достойном уровне, достойном нашей истории, нашей деревни, нашего крестьянства. Но это кончилось. Сейчас идут только жалкие подражания книгам, которые были созданы двадцать-тридцать лет назад. Подражают те наивные люди, которые пишут про уже угасшую деревню. Литература теперь должна пробиваться через асфальт".
Разумеется, каждый писатель по-разному смотрит на народ. Одни - на коленях перед ним, каждую мерзость готовы оправдать, а другие - со счетом к народу. Например, у Солженицына рядовой человек только жертва существующего режима. Но он же ведь и опора его. В этом вся сложность. Именно только освещение нашего человека с этих двух сторон позволяет Сергею Михайлину-Плавскому избегать односторонности в изображении жизни. Вот, например, как он передает атмосферу товарищеского суда в деревне: "А в зале чисто: пол подметен, на стенах березовые ветки навешены, прямо как на Троицу, у людей праздник! Бабы обновками хвалятся. Да и то сказать, где еще-то показать новую кофту или рубаху, если с утра до вечера и круглый год одна парадная форма одежки - телогрейка. А тут и костюмы двубортные, и плюшевые жакетки, и плащи все в пуговицах и погончиках... Смотришь, не баба, а чистый генерал Рокоссовский, красота да и только! А на сцене - стол в зеленом сукне с графином и пепельницей синего стекла. А за столом - председатель суда и два народных заседателя: один - Илюха Максимкин, механизатор, черт глазастый - глаза навыкате, как у орла, сам черный весь, одним словом, морда кавказской национальности, только наших кровей деревенских. Другой - Максимка Хромкин, губы толстые, как два пирожка с ливером, заведующий магазином "Сельпо". Он с утра в этот день без дела слонялся. Магазин-то закрыт, чтобы мужики, значит, на радостях не перепились. Налево от стола, если смотреть из зала, трибуна со стаканом воды, а направо, поближе к занавесу, стул, а на нем подсудимый Васька Мишин, бедолага, голова в бинтах и рука на привязи через шею..."
Когда, чем был так сломлен человек, возможно ли его "распрямление" и "выздоровление" в России - над этими вопросами Сергей Михайлин-Плавский думает постоянно: это - широкие картины жизни и быта русской деревни, да и города, написанные живо и увлекательно. Из книги можно узнать, кажется, всё: как рубили избы и как вели засолку огурцов, какие приметы и обычаи сопровождали каждую трудовую стадию, где и когда устраивались деревенские вечеринки и еще многое, многое другое. Казалось бы, произведения Сергея Михайлина-Плавскогонебогаты внешними событиями, резкими поворотами сюжета, нет в них и занимательной интриги, но они богаты писательским мастерством, добрым сердцем, умением ставить слова в нужные места со смаком, ему присуща богатая русская лексика, дух народного языка и его поэзия.

 

В книге: Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ "ГАРМОШКА", издательство "КНИЖНЫЙ САД", 2004, 448 стр.

А также в Собрании Сочинений Юрия КУВАЛДИНА, Изд-во "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз., Том 10, стр. 336.

 
 
 
  Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве