Юрий Кувалдин "Аля" повесть
Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.
Юрий Кувалдин
АЛЯ
повесть
- За целый день я ни разу не рассмеялась, - говорит она медленно и отводит глаза на огромные лопухи, на заросли крапивы, на кусты бузины.
Она говорит, кусая сухие губы, говорит, как будто давно не говорила. Голос ее хрипл, неустановлен, прыгает с верхов на низы и, кажется, если не вдумываться в произносимые ею слова, это шумит в высоких ветвях кривого тополя ветер. Идет второй час дня.
Учительница истории Алевтина Васильевна Свечникова, или попросту Аля, двадцатисемилетняя, очень высокая, худая, стала заговариваться.
- Как-то ехала на троллейбусе. При спуске с Бородинского моста под машину попал мальчик. Колесо проехало по нему, то есть мальчика раздавило пополам. Пассажиры сперва ахали, потом сказали: “Хорошо, что насмерть. Так лучше”, - и пошли по своим делам. Я дала свой адрес вожатой с тем, чтобы выступить в ее защиту. Но меня не вызывали.
Аля переводит взгляд с бузины на остриженного почти что догола - лишь светлая челка ершится надо лбом - мальчика, который сидит рядом на ошкуренном желтом бревне и жмурится от солнца. Мальчику хочется поскорее убежать, он ерзает, шевелит локтями, чмокает губами, но что-то сдерживает его. Когда Аля говорит про троллейбус, мальчик вздрагивает и бледнеет. Но не надолго. Он вновь нагибается и принимается ковырять пальцами землю под ногами.
Только что он видел скользкого, холодного, красного с синим кольцом на рубчатом тельце червяка, чуть было не ухватил его, но червяк проворно всосался в мягкую сырую землю.
Мальчик - Андрей Мансуров - двоечник. Аля жалеет его и хочет, чтобы он непременно исправился.
- Уполз, - вздыхает Андрей и уныло глядит в землю.
Он шарит у себя в карманах, находит пластмассового индейца с зелеными перьями, искоса посматривает на учительницу и думает про себя, почему она такая некрасивая. Волосы будто ощипаны, короткие, редкие и залысина на лбу, как у мужчины, над верхней губой заметен темный пушок, под глазами мешки, и все лицо какое-то ватное, припухшее. Шея длинная, тонкая, а голова маленькая. Только янтарные серьги в ушах напоминают, что это женщина.
Андрей, шмыгнув носом, отворачивается, убирает индейца в карман, молчит.
- На выпускных экзаменах учитель спрашивает ученика: “Ваша фамилия?” - “Иванов”. - “Имя?” - “Алексей”. - “Отчество?” - “Павлович”. - “Скажите, кто был Дарвин?” - Молчание. - “Садитесь. Ставлю вам два”. Ученик после этого говорил: “Удивительно, как теперь строго спрашивают: на три вопроса я ответил, а на один - нет. И получил двойку”.
Рассказав это, Аля посмотрела на Андрея, но мальчик не улыбается, хотя под влиянием услышанного лицо его несколько проясняется, и в глазах появляется блеск. Але досадно и обидно, что она не может настроить его на разговор.
Отдать своего ребенка, наивную, доверчивую душу, в руки первых попавшихся учителей, которых не знаешь, было бы ужасно, поскольку учитель влияет на ученика, действует на него решительно всем - каждой своей мыслью. Но каковы мысли у учителя? Кто его учил? Как он работает над собой? Все это родителям неизвестно. И это печально. Школьный период - наиважнейший в жизни человека. Это печать на всю жизнь. Когда Аля смотрит на детей, ей их жалко. Кто и чем набьет их великолепные головки?
Глаза у Али то настороженные, то грустные.
Впереди, где кончается ржавое мелколесье, стоят высокие ели, отбрасывающие длинные тени. Ели уходят вниз по склону холма к лесу, который тянется дымчато-сиреневой полосой на стыке неба и земли.
Что-то случилось у Али с нервной системой. Быстрая утомляемость, нежелание кого-либо видеть. По-видимому, это реакция после всяких жизненных бедствий, которые она переносит.
Муж вечером опять не пришел. Он где-то добыл денег и “отдыхает”, как любит сам выражаться. Еще он любит говорить, когда направляется на работу: “Иду пахать”. Пашет совхоз “Смычка” так, что в долгу перед государством третий год. Картошка замокла в поле и сгнила - черт с ней! - пригонят эшелон, как в прошлом, как и в позапрошлом году, из Польши. Техника развалилась - новую дадут...
Аля пришла к мысли, что сопротивляемость организма или его стойкость против всяких бедствий относительна, то есть имеет свой предел. В каждом организме этот предел индивидуальный: что один организм как-то переносит, то другой - не в силах и подкашивается.
Нас больше занимает электроэнергия, чем энергия, присущая человеческому организму, мы совсем не думаем об ее расходе и быстром восполнении.
- Иди, - говорит Аля Андрею и смотрит на свою руку, где у запястья привязана ниточка, чтобы помнить и не ругаться.
Андрей придает лицу виноватое выражение, встает и как-то боком отходит от учительницы.
- Ты мне весть принеси с приставкой “со”, - говорит она вслед и опускает глаза.
Андрей ничего, совсем ничего не понимает, подхватывает потертый ранец и бежит от школы, как от проклятого места.
Глаза у Али наполняются слезами, и руки, лежащие на коленях, вздрагивают.
Аля остается сидеть на бревне у школы, одноэтажного, но высокого, вытянутого, серого деревянного строения, похожего на огромный ларь. Когда-то в этом здании была церковь. Но купола посшибали, перебрали стропила и покрыли крышу шифером. Теперь шифер позеленел, как будто его покрасили, но это растет мох...
Скука необычайная, всепоглощающая скука безраздельно царствовала в школе.
И куда только пропадал задор учеников, который они выказывали во внеурочное время, куда девалась их находчивость, которую они проявляли на улице в играх...
Куда?
- Родителей вызову!
Рыжие завитые волосы, полное, с отвислыми щеками и тройным мясистым подбородком белое лицо и бледные, водянистые глаза под очками в тонкой металлической оправе.
- Родителей вызову! - грозит в который раз Нина Дмитриевна Потемкина.
Пол-урока благополучно протекает в запугиваниях учеников. Ученикам кажется, что Потемкиной трудно говорить. У нее то ли заложен нос, то ли вообще он никогда не дышал: звук клокочет где-то внутри и выползает приглушенный, неестественный. Потемкина часто и громко, с присвистом набирает воздух пухлым ртом. В эти минуты она напоминает выловленную рыбу.
- Родителей вызову! - в третий раз повторяет она, глядя безучастно на Мансурова, сидящего у окна.
Андрей Мансуров катает на языке вишневые косточки и от нечего делать изредка плюется в проход, в окно, в потолок, в застекленный портрет какого-то бородатого ученого. Косточками Андрей запасся, когда варили вишневое варенье, и он выдавливал их из вишен специальной машинкой. По пальцам стекал густой вишневый сок. Когда выдавливал, уже знал, что косточками будет плеваться на уроках.
- В общем и целом, - говорит Потемкина Але, - ты не справляешься с классом.
Потемкина всегда употребляет выражение “в общем и целом”. Она не произносит звука “к”, вместо него “х”, например “дохтор”, “хоторый”...
Аля пропускает это мимо ушей. Потемкина достает из сумочки расческу. Густые волосы под расческой потрескивают, как провода при коротком замыкании. Почему-то этот треск благотворно действует на Алину психику. Аля пожимает острыми плечами, говорит:
- Мне кажется, что история может быть понятна только через переживание, на основе внутреннего опыта, когда вдруг сознание преображается... Легко говорить о чьей-то смерти, а вот пережить это - дело серьезное и страшное, поучительное для окружающих...
На лице Потемкиной выступают красные пятна, и она с тоской и непониманием смотрит на Алю, которая продолжает говорить и неизвестно когда остановится. Потемкина застывает с поднятой над головой рукой. Волосы липнут к расческе. История представляется Потемкиной давно известным, малоинтересным делом, как нечто раз и навсегда данное: цепь важных дат, которые нужно вызубрить и забыть.
Потемкина вглядывается в расширенные зрачки Али и думает, что пора с ней прощаться, три года, копейка в копейку, отбарабанила, чего ей теперь тут искать, пусть возвращается в свою Москву.
- Мы забыли, - произносит Аля, - о происхождении и последовательном развитии своего я... Необходимо эмоциональное воспитание...
- Да будет тебе! - говорит Потемкина, причмокивая крашеными губами.
Она направляется к выходу. Аля вздрагивает, дает ей дорогу. Во всей фигуре Потемкиной написано отвращение. Она идет с каким-то шелестом, который, видимо, издают синтетические тонкие одежды, обтягивающие грузное тело...
Аля как-то странно улыбается, кашляет и поднимается с бревна. Потом она задумчиво смотрит на серую длинную стену школы, на огромные пыльные лопухи, на крапиву и бузину, и, чтобы отделаться от мрачного, унылого настроения, которое теперь преследует ее всюду: и дома, и на улице, и в школе, - она, стараясь не думать о плохом, идет вниз по тропинке к оврагу.
Сухой песок с мелкими камешками хрустит под ногами.
В сочно-зеленой тени оврага среди зарослей орешника, черемухи, тонкоствольных осин и ольхи протекает ручей. Серые дрозды носятся над оврагом, трещат: “крах-крах-страх”. Воздух здесь холоден и пахнет раствором марганцовки.
...Аля слушает ночью, во втором часу, приглушенную речь мужа, насыщенную угрозами и оскорблениями, с опаской косится на него и втягивает голову в плечи.
Лицо мужа плохо различимо, оно в тени, потому что муж стоит спиной к неярко горящей настольной лампе. Аля читала, когда он вошел. Тупая, злобная улыбка не сходит с его лица. Он улыбается одними губами, как мертвец, когда на мгновение замолкает и отводит взгляд на окно, как бы прислушиваясь, нет ли там кого.
Во время длительных отлучек муж проявляет завидную деловую сноровку. То он достает для совхоза цемент, чтобы часть его за наличные пустить налево, то завозит на склад строевой лес, с которым поступает так же, как с цементом, в общем, достает все, что можно достать. Он подвижен, суетлив, говорит короткими фразами, быстро, улыбается, смахивая пот, берется за лацканы пиджака и сдвигает его на спину, когда особенно жарко. Он весь в деле, в движении, гоняет по району на пыльном газике с брезентовым верхом, везде Свечникова знают, просят достать то то, то это, он обещает, говорит, что нет того, чего бы он не смог достать.
Вечером он сколотил бригаду для разгрузки бетонных блоков, которые привез на участок агронома. Блоки удалось списать как негодные для совхозного строительства. Свечников вскочил на высокий ящик и, размахивая длинными руками, с шельмоватой улыбкой, выкрикивал лозунги, типа: “Товарищи трудящие, перекроем все нормы для жизненной платформы!”, - чтобы разжечь утомленных после трудового дня совхозных работяг, которые, тем не менее, разгружали тяжелые блоки и катали их на железной тачке с благообразными физиономиями, потому что знали, что тут будут расплачиваться наличными “бабками”.
Жена агронома, невысокая, полная женщина уже накрывала на стол, поэтому, предчувствуя приятное застолье, Свечников в лозунгах, которые выкрикивал безостановочно, не забывал и ее: “Товарищи советские женщины! Облагородим наш быт, чтобы каждый был пьян и сыт!”...
Но дома мужа словно подменяют.
Даже в пьяном припадке смелости - он не смел до конца. Он не терпит шума, громких голосов, говорит, заикаясь, тихо, ругается и оскорбляет шепотом.
Але жутко от его угроз.
Он роняет хромированный плоский чемоданчик на пол, из него вываливается бутылка водки, закупоренная газетной пробкой, и стакан. Больше в чемоданчике ничего нет. Муж поспешно поднимает бутылку, дабы не просочилась драгоценная жидкость.
На морщинистом лбу мужа, на носу, на впалых висках выступают капли, он, выпятив нижнюю губу, сдувает лезущую в глаз градину пота и затем резко взмахивает кулаком. Аля успевает отшатнуться, муж бьет кулаком по лампе, та со звоном разбивается и летит в большое, с валиками и высокой спинкой кресло.
Следующий удар приходится Але в ребро.
Ненавидит Сергей Алексеевич Свечников жену, как он выражается, “по совокупности статей”, за то, что она “много понимает о себе”, за то, что презирает Дмитрия Семеновича Потемкина, за то, что “все женщины как женщины” - ходят на застолья, танцуют, а “эта” все книжки читает, за то, что она считает себя “интеллигентшей”, а “баба - это никто”, за то... Впрочем, он бы мог перечислять “статьи” до второго пришествия и все бы они так не действовали, как одна - Аля бесплодна. И это сводит мужа с ума.
Аля хочет выскользнуть из дому, но муж уже на пороге. Глаза совсем ввалились в глазницы, их почти не видно, в руках - топор. Старый, ржавый топор с зазубренным лезвием, как будто им рубили железо.
Аля чувствует себя виноватой, ничтожной, неспособной на смелый шаг, и от этого с каждым днем все сильнее ненавидит себя.
Утром муж трусливо опускает глаза, выливает на голову, а заодно и в рот пузырек “тройного” одеколона. Аля хочет глубоко вздохнуть, но боль в ребре и запах одеколона сдерживают ее на полувздохе. Муж знает, что она никуда не пойдет жаловаться, никуда не напишет. Он знает и гордится тем, что его жена не доносчица. Но эта мысль озлобляет Алю, она вскакивает с кровати, обхватывает лицо руками и кричит сорванным голосом:
- Я решилась!
Он понимает, что это может означать: вплоть до исключения из партии...
- Умоляю! - слабо взвизгивает он, падая на колени.
Она долго смотрит на его лысеющий затылок, на красный порез после бритья возле маленького уха, на тяжелые надбровные дуги, на впалые виски. Он кашляет, вытирает пальцами рыжие усы и полные губы. Аля машинально начинает грызть ногти, но зубам не за что зацепиться - заусенцы и те изъедены до крови.
Самое удивительное, что Сергей Алексеевич Свечников считает себя видным и очень умным, оригинальным человеком. Время от времени, когда он не пьет, его разговоры насыщены, как ему кажется, изысканными мыслями. Он складно, хотя и сильно окая и коверкая многие слова, говорит и рассуждает о русском патриотизме, о морали, о церкви, о традициях, утерянных окружающими, но только не им самим. Однако во всех его рассуждениях чувствуется некая неестественность, поддельность. Он, по всей видимости, произносит умные слова лишь для того, чтобы в глазах слушателей слыть умным человеком.
Надо сказать, что Сергей Алексеевич вообще любит наслаждаться звучанием собственного голоса. А голос у него красивый, низкий и твердый, как у хорошего драматического актера, которому этот голос ставили опытные педагоги по сценической речи. Но голос голосом, а вот в актеры бы его не взяли из-за провинциального произношения. Когда он говорит, то кажется, что родной русский язык дается ему туго.
Видимо, живет Сергей Алексеевич напоказ. О нем поговаривают, что хотя он и пьющий, но себя держит (видели б его дома в моменты возвращения! Однажды Свечников вернулся в одном ботинке и в мокрых от мочи брюках!), и лучше с ним не портить отношений, разумнее стороной обходить.
Але делается скучно. Она много раз слышала клятвы мужа.
Вот теория: она заранее знала, что из этого ничего не выйдет. У Али удивительные глаз и нюх, дающие ей возможность почти безошибочно определять интеллектуальный и моральный мир нынешних субъектов, ловкачей и эгоистов. Поэтому таких людей надо держать от себя на известной дистанции. Общаться можно только с человеком с большой буквы.
Зачем муж носит на лацкане пиджака институтский “поплавок”? Опасается, что так не поверят, что он главный инженер совхоза “Смычка”?
После уроков Аля тоскливо смотрит кругом, как бы ища, за что бы зацепиться взглядом и успокоиться. Наконец она видит под потолком слабо проступающий из-под штукатурки бледно-бирюзовый глаз. Аля ловит себя на мысли, что никогда не видела этого глаза, поэтому ежится от неожиданности.
Она никак не может сосредоточиться и понять, где она находится.
Аля выходит из школы и садится на бревно, которое наполовину в тени. Пахнет гниющей в стороне корой. Аля не думает уже ни о муже, ни о его красных кулаках и впалых висках, ни о его “разумных” речах. Она долго сидит неподвижно, сложив руки на коленях, и смотрит на дымчато-сиреневую полосу леса, на высокие ели, бегущие с холма, на ржавое мелколесье, на глубокий овраг, и смутно догадывается, что все в жизни повторяется.
Вечером становится душно, все предвещает дождь. Глухо стучат часы. Аля сидит в постели, обхватив колени, вспоминает что-то, думает, смотрит на длинную тень от своей фигуры, на ковер, на щель в двери и, не замечая, начинает грызть ногти.
Аля помнила, что отец любил часто изрекать: “Беда, Макар, снегу не будет, всю зиму пропасешь”. Отец периодически впадал в уныние. Однажды, будучи не в себе, читал Пушкина, стоя посреди комнаты, и на словах: “И всплыл Петрополь, как тритон...” - вдруг заплакал и не мог дальше читать. Для нее, девочки, было ясно, что он нервно болен. Ему еще и тринадцати лет не было, а он уже свободно читал по-немецки и сочинял на этом языке стихи. В десятом классе написал подражание “Фаусту”. Перед самой войной окончил с отличием инъяз, на фронте был переводчиком, призывал в рупор громкоговорителя немцев складывать оружие, в 1943 году был арестован органами НКВД и особым совещанием осужден на 10 лет как немецкий шпион...
Аля идет домой и думает о чем-то неясном, о человеческой пользе, необходимой для жизни, о разных точках зрения на эту пользу, о непонимании людей и даже порой нежелании понимать друг друга.
Муж ночевать не пришел. Утром Аля ввиду плохого самочувствия пришла к выводу, что не нужно давать ходу мрачным мыслям, не нужно ни от кого ждать помощи, не думать о том, какое она производит впечатление на окружающих, не болтать попусту и не критиковать, быть ко всему готовой, в особенности к разного рода неприятностям и бедствиям, смело глядеть фактам в глаза и ничего не бояться, а вообще положиться на хозяина жизни - “им же вся быше”...
Время от времени Аля задумывается над составом личности человека.
Особенное значение она придает среде, понимая ее в самом широком смысле, начиная от природы и кончая окружающими людьми. Какое хрупкое существо человек и как он поддается всяким влияниям, начиная с детских лет! Значение родителей и учителей - громадное и ответственное, но - увы! - понимают это далеко не все.
С этими мыслями Аля умывается и идет на работу. На последнем уроке, как назло, появляется в классе тяжелозадая Потемкина.
- Что здесь у вас происходит?! - восклицает она, видя сидящего возле доски на полу ученика. - Мансуров, встать!
- Я не Мансуров, - решительно отвечает мальчик. - Я думный дьяк Челобитьев!
Аля ходит по классу в довольно сильном волнении, по-видимому, ей хочется сказать Потемкиной что-то очень важное, но она не решается. Аля думает с досадой, что Потемкина приходит всегда в тот момент, когда что-то начинает на уроке получаться.
- Вы дневник Мансурова поглядите! - говорит Потемкина, сумрачно улыбаясь, как будто знает что-то такое, чего другие не знают, и, сцепив руки на животе, проходит к столу учительницы.
Але становится неловко и жутко от этого призыва. Записывать замечания в дневник Аля считает мерой крайней, надрывающей последнюю ниточку связи с учеником.
- Дневник на стол! - командует Потемкина, поправляя очки на испещренном красными жилками носу. При этом ее одежды шелестят.
Аля подносит руку ко рту, обкусывает тонкую, едва заметную полоску ногтя на мизинце.
Мансуров нехотя поднимается с пола, смотрит, сощурившись, на директрису, и жалеет, что во рту его сейчас нет косточек от вишен. Он нагибается и начинает медленно поглаживать по коленям, делая вид, что отряхивается. Затем под пристальным взглядом Потемкиной идет к своей парте. Отвернувшись, лукаво подмигивает приятелю, достает из ранца дневник, возвращается и кладет его на угол стола.
Слышится звонок. Аля смотрит в окно, видит на стекле дождевые разводы и плоские капли, видит еще зеленые деревья, хотя уже середина октября, и злость почему-то проходит.
В дневнике Мансурова, помятом, исчерканном, красуется в основном размашистый, угловатый, как у первоклассницы, почерк Потемкиной: “Выкрикивает с места на уроке”, “Тов. Мансуров. Ваш сын продолжает нарушать дисциплину на уроках, мешает учителю”, “Не готов к уроку!”, “Прошу срочно прийти родителей в школу”, “Не работает на уроке”, “Ушел с дополнительного занятия”, “Безобразно ведет на уроках”, “За плевание косточками вишен по поведению - 1”... И далее - крупные красные двойки с подписью “Пот” и длинным хвостиком.
При демонстрации дневника Потемкина проявляет заметное возбуждение, потирает руки с длинными бордовыми ногтями и тяжелыми золотыми кольцами, щурит глаза, увеличенные линзами очков, и с чувством говорит своим гундосым голосом о порядке, организованности и дисциплине.
Когда Потемкина уходит, Аля смотрит на класс и удивляется, что никто из учеников не срывается с места, хотя прозвенел звонок, и не бежит вон...
Аля продолжает урок.
...Под гудящий колокольный звон, под раскатистый бой барабанов и воинственный клич рожка накатила толпа. Услышала я тупые удары копий. Увидела рослого, краснощекого, с густыми рыжими бровями стрельца в кумачовом кафтане, схватившего за плечи Матвеева. Стрелец тащил его из толпы. Матвеев был бледен, испуган и смущен, бормотал: “Я всегда толпы боялся...” Он упирался, делал усилия, чтобы освободиться из огромных, грубых рук, нечаянно зацепился за ворот кумачового кафтана стрельца и надорвал его. Стрелец вытаращил глаза, хотел ударить Матвеева кулаком, даже замахнулся, но его опередили сотоварищи его, другие стрельцы, с копьями. Тупые удары с трех сторон: в пах, под ребро, в грудь, Матвеев вскрикнул, пошатнулся и полез наверх, как будто хотел пойти по головам толпы, опираясь на копья, по которым уже текла узкими темными струйками кровь. Лицо его вдруг стало равнодушным и спокойным.
- Пусть издыхает, немецкий прихвостень! - с брезгливой улыбкой пробормотал русобородый рослый стрелец, ища глазами в толпе братьев Нарышкиных.
Было все страшно. Убиты в тот день многие, разгромлен Холопий приказ, разорваны крепости, провозглашена свобода господским людям...
Аля говорит ребятам, что урок окончен. Ученики как-то тихо покидают свои места и выходят из класса.
Аля смотрит на ершистую челку Мансурова, ей хочется поговорить с мальчиком, она окликает его и спрашивает, не располагает ли он временем. Вопрос для Андрея, по-видимому, недостаточно понятен. Времени, как он думает, у него “навалом”, но что значит обращение учительницы? Начнет еще, как эта, как Нина Дмитриевна, бубнить одно и то же: “Дисциплина, дисциплина, сциплина, плина, глина...” Но Андрей понимает, что Алевтина Васильевна не такая, но с ней тоже как-то странно сидеть и говорить.
Андрей ожидает ее в коридоре. Ранец надет не за спину, а на грудь, как гармонь. Когда Аля подходит к Андрею, он серьезно спрашивает:
- Пробьет пуля меня через ранец или нет? - При этом глаза его скашиваются к кончику носа.
Аля кладет руку на затылок мальчика, ощущая ладонью колючие волосы.
- Я хочу с тобой... погулять, - говорит неуверенно Аля.
Андрей забывает про вопрос о пуле и с удивлением расширяет глаза. Аля помогает ему снять ранец и надеть его правильно. Андрей опускает глаза в пол и неопределенно сопит, как маленький старичок.
Они выходят из школы и некоторое время стоят под навесом крыльца. Аля продолжает думать о составе личности. Кажется, только теперь поняла, почему люди в большинстве эгоисты. Наблюдая растения и животных, она замечала, что каждое из них существует для себя. Если с ним что-либо и происходит, то только потому, что этого требует польза организма. Каждое растение и животное, за исключением явлений дисгармонии, стремится к приятному или полезному и избегает неприятное. То же происходит и с человеком как организмом. Отказ от собственной пользы, жизнь для других - явление или инстинкт, например у родителей, или прививка, по существу очень ненадежная.
Нравственные обязанности только тогда являются принципами поведения человека, когда они входят и сидят прочно в самом ядре личности. Под влиянием среды нравственные навыки или являются стойкими, или ослабевают. Это - прописная истина. Но как-то мало приходится слышать об этом в жизни.
Предполагается, что все люди хороши и человек может жить, где угодно - везде для него великолепная среда. А между тем это не так. Когда мы говорим об улучшении растений и животных, то ссылаемся на естествознание. Когда мы говорим о человеке, то все это забываем. Мы идеализируем человека, как будто это дух, забывая, что он в большинстве своем организм. Борясь с идеализмом, мы пребываем в его объятиях. Но тогда, значит, идеализм - не пустоцвет.
Клочья темных, быстро бегущих облаков изредка обнажают голубое небо. Дождя уже нет, но пахнет дождем. Идет второй час. Листья на деревьях жирно зелены, они изредка вздрагивают от стекающих капель.
Андрей живет в большом деревянном доме с двускатной ломаной крышей. Над высокой калиткой вырезана из дерева голова лошади. Вокруг дома растут высокие ели и несколько молоденьких берез, вдоль забора - заросли малины. В железную бочку льется вода с шиферной крыши.
На светлой террасе, над окнами, по всему периметру вытянулась книжная полка с журналами. В просторной комнате у окна сидит очень полная, рыхлая, молодая еще женщина и шьет на машинке, которая сильно стучит. В комнате пахнет вымытым полом.
- Мне что, - говорит тягучим, тонким и пугливым голосом мать Андрея. - С отцом говорите... Я говорю, учись, сатана! Ничо не учит! Неслух. Не учит, что задают! - И смотрит осуждающе на Алю.
Мать встает из-за швейной машинки, и видно, что ей тяжело на ногах держать свое необъятное тело. Медленно подходит к застекленному серванту, который со звоном вздрагивает от ее шагов, достает вазу с конфетами, ставит на стол и говорит, зевая:
- Поклюйте!
Потом Андрей выкатывает из кирпичного гаража легкий мотоцикл, поблескивающий никелем, пахнущий заводской смазкой, и, оседлав его, бьет ногой по стартеру, крутит ручку газа. Мотоцикл вздрагивает, не громко, даже глуховато работает.
Андрей достает из кармана пряник, кусает его, кивает Алевтине Васильевне на сиденье за спиной и говорит, чтобы она не боялась, потому что “это дело”, как выражается Андрей, кивая на мотоцикл, освоил “давным-давно”, может и “машиной рулить”.
Говорит Андрей медленно и твердо, стараясь подладиться под серьезный мужской тон, и по лицу его видно, что он любит руководить.
Глядя на него, Аля думает о том, что если ребенок ощущает хотя бы небольшую свою власть, то становится любознателен и нешаловлив.
Эту-то любознательность выбивают из учеников постоянным давлением на них, попреками, запугиваниями. Школьники оказываются в положении ведомых и поэтому не всегда любят подчиняться.
Когда-то и им нужно дать волю...
Размашистой рысью прошел вороной рослый жеребец три круга, прежде чем, повинуясь хлесткому удару бича, пружинисто бросить мускулистый корпус в галоп. Жеребец, глухо стуча копытами, кружит по манежу, устланному потемневшими, как влажный речной песок, опилками, от которых пахнет осенним увядающим лесом.
То полуторагодовалый, необъезженный чистокровный верховой конь по кличке Кумир. Когда он, раздувая ноздри и прижимая уши к голове, влетает в косые пыльные, как лучи прожекторов, столбы солнечного света от высоких, забранных решетками окон манежа, черное глянцевое тело его бликует, как надраенные голенища хромовых сапог. Впрочем, на эти сапоги идет лошадиная кожа, мягкая и тонкая, как шелк.
Манеж просторен, стар, как заброшенный зал замка, штукатурка на арочном потолке облупилась и кое-где свисает на нитях паутины. Стены из красного кирпича побурели и на высоте крупа лошади лоснятся. В глубине манежа, по центру, стоит барьер, обыкновенная жердь на стойках с откосами.
Кумир работает на корде - длинной брезентовой вожже, соединенной с трензельным серебристым, как в ухе цыгана, кольцом уздечки. Другой конец корды двумя расставленными руками держит, как мешок, когда в него сыплют картошку, невысокий, щуплый, с заостренным, бледным лицом заводской главный зоотехник Юрий Валентинович Мансуров.
На вид ему лет тридцать семь - сорок. Он в потертом сером с черными пуговицами рединготе, на плече которого, там где вшивается рукав, разошелся шов и торчат бахромой холщовые нити бортовки.
- Пап, дай я покручу! - нетерпеливо говорит Андрей и косится на учительницу.
Юрий Валентинович постепенно, как рыбак вытаскивает из воды сеть, укорачивает корду, пока не останавливает коня и не ухватывает его за уздечку.
Андрей подбегает к отцу, уверенно перехватывает корду, похлопывает, как бывалый конюх, коня ладонью по крутой шее. Отец отходит в сторону и, подумав, останавливается возле учительницы. В глазах его, узких, посаженных близко к переносице, Аля замечает властную силу.
Андрей постепенно освобождает корду, цокает языком. Конь покачивает головой, как бы бодаясь, медленно идет шагом. Черная, отливающая синевой челка колышется на лбу между огромными лиловыми глазами.
Аля улыбается, глядя на столь красивое создание, и думает почему-то о счастье. Жизнь - не состояние, а прохождение. В наши дни ужасно много болтают, в особенности молодежь, о счастье. Даже простой наблюдательности над обыденными фактами достаточно, чтобы прийти к выводу, что о счастье говорить довольно странно. А в самом слове “счастье” слышится как бы остановка - сей час, сей частье, сейчастье, счастье. Остановка, а не движение.
Андрей шевелит концом корды и, замахиваясь на жеребца, кричит:
- Р-рысью... рр-рысь-ю-у!
Аля вновь улыбается и думает о том, что нельзя серьезно смотреть на жизнь всегда, ибо она печальна по самой своей сути, если нет Высшего свидетеля наших усилий, мучений, наших стремлений к лучшему или идеальному, если мы, умирая, обращаемся в ничто.
Кумир воротит голову на сторону, грызет белыми зубами удила, пританцовывает, взмахивая густым хвостом, но продолжает идти шагом. Андрей нетерпеливо нагибается, собираясь ухватить горсть опилок и швырнуть в коня. Кумир все видит, ему не нравится, когда в него швыряются опилками. Выпрямляясь и вновь замахиваясь, Андрей кричит:
- Я тебе, Федя! Р-рысью!
Аля мрачнеет и восклицает про себя: “Странная, тяжелая эпоха! Нет передышки никому!”. Далее она думает о том, что дети это чувствуют и рано начинают мыслить практически. А ведь настоящее детство - фантастическое, наполненное разными грезами, незнанием черновой стороны жизни время. Теперь все наоборот.
Очень плохо, что дети стоят в очередях, болтаются по магазинам, разглядывают товары - их на все это тянет, им хочется тоже покупать, - в итоге они раньше времени теряют свое детство, ту особенную, чудесную пору, когда человеку прививаются навыки к идеальному, возвышенному, что оказывает влияние на всю его жизнь. Вместо этого дети погружаются в грубый эмпиризм, наблюдают жизнь в ее наготе.
Конь выставляет уши торчком, как овчарка в момент опасности, и тут же переходит на рысь. По всему телу его пробегает как бы электрический разряд, видно каждую мышцу, как она работает.
Мальчик крепко сжимает корду, самый конец ее, сдержанно улыбается, радуясь, что конь слушается его. Андрей поворачивается вослед коню по часовой стрелке. Длинноногий Кумир выписывает превосходной рысью большие круги.
Как только Андрей перехватывает восхищенный взгляд учительницы, вновь нагибается, берет горсть опилок, но Кумир и без того уже знает, чего от него хотят: он бросается в полевой галоп.
...Вечером, в половине двенадцатого, когда Аля раздевается и ложится в постель, все время кажется, что вот-вот нагрянет муж, и от этого по всему телу пробегает судорога и холодеют пальцы.
Но Але не спится, она ворочается с боку на бок, наконец, садится в постели, включает лампу и, обхватив колени, начинает думать. Мысли текут мрачные, однообразные, одна страшнее другой, оттеняются они лишь светлым воспоминанием о манеже, о лошадях, о Юрии Валентиновиче и его сыне Андрее.
Она прислушивается. Где-то далеко лает собака, потом замолкает. Слышится тяжелый, размеренный ход настенных часов из большой комнаты...
На момент блеснул светлый луч: может быть, муж остепенится? Аля сжимает руки на груди и смотрит в окно. Ученики сидят тихо, пишут о Полтавской битве. Время идет медленно. Между рамами жужжит зеленовато-золотистая муха. Как она туда попала?
Аля дергает за ручку раму, открывает ее, но муха не желает лететь в класс, она медленно ползет по стеклу, останавливается, чешет лапки и крылышки. Аля приоткрывает и наружную раму, подталкивает муху рукой, но та падает в пыльный желобок между рамами и, дернув лапками, затихает.
Аля смотрит за окно, взгляд ее цепляется за человека, стоящего у тополя, и Аля узнает Юрия Валентиновича Мансурова. Перехватив ее взгляд, он смущенно кивает ей.
Дребезжит чуть слышно стекло, когда Аля закрывает раму. Она замечает желтеющие листья на тополе.
Звенит звонок. Аля собирает тетради, затем, когда дети покидают класс, подходит к окну. Мансуров все еще стоит у тополя. Аля улыбается и вдруг обнаруживает улыбку на стекле, вздрагивает, всматривается в свое слабое отражение, не отводя глаз, поворачивается почти что в профиль и видит маленькое, изящное ухо, резную раковину, удивительную деталь своей головы и, в первый момент, не понимает этой замысловатой детали. Полумесяц тени, контур округлости, виньетка... Глаза Али на мгновение расширяются и застывают, невозможно отвести взгляд. Она хочет отвести, но не может, глаза не слушаются. Наконец стекло как бы исчезает, зрение обретает свободу и Аля видит высокий тополь и в тени его - Мансурова.
При всяком удобном случае в разговоре она подчеркивает, что каждый человек понимает хорошо только то, что лично пережил или выстрадал. Вот почему часто взрослых не понимают дети, личный опыт которых или мал, или элементарен. Но что любопытно, детьми иногда остаются на всю жизнь.
- Говорил с Потемкиной, - вздыхает Мансуров, когда Аля выходит из школы. - Странная какая-то женщина...
- Странная?
- Да... Ей бы не в школе работать... Во всем уверена, обо всем судит...
- А где Андрей? - спрашивает Аля, глядя по сторонам.
- Побежал домой, переодеваться... Тут мы... Может быть, поедете с нами на озеро? - спрашивает Мансуров и смотрит в Алины грустные глаза.
У школы шумно. Школьники без всякой цели скачут, бегают, цепляются друг за друга, строят рожи, лупят друг друга ранцами...
Незаметно Аля и Мансуров подходят к бревну. Аля садится, ставит возле ног свою сумку на длинном ремне. Мансуров, подумав, садится рядом. Ему хочется поговорить с Алей, но он не знает, с чего начать. Поэтому говорит первое пришедшее в голову:
- Если умру, то буду жалеть, что не успел прочитать несколько прекрасных книг. Действительно, у меня сейчас сильная жажда к чтению...
Идет второй час дня. Аля с тоской смотрит на дымчато-сиреневую полосу леса на горизонте, на бурые, уже вспаханные поля на холмах, на высокие ели, сбегающие к оврагу и думает об одиночестве. Затем поднимает глаза на Мансурова, улыбается одними губами и говорит:
- Борьба со скукой переходит в борьбу с окружающими, как будто они виноваты... Но никто ни в чем не виноват, кроме нас самих...
- Это все так, - соглашается Мансуров. - Но что делать, когда не с кем поговорить.
Глаза у него ясные, васильковые и немного удивленные. Он нравится Але. Плохо ему, по-видимому, живется с толстой, некрасивой женой.
Из школы выходит Нина Дмитриевна Потемкина, подходит к сидящим, тяжело ступая, говорит:
- Надо принимать меры! Он же ни одной минуты не сидит смирно, вертится, болтает! В общем и целом, веретено!
Мансуров смотрит на нее с неприязнью, но, сдерживаясь и подумав, выдавливает:
- Я с Андреем поговорю.
Потемкина проводит руками по тому месту, где должна быть талия, вид у нее руководящий, уверенный. Муж ее, Дмитрий Семенович Потемкин, директор совхоза “Смычка”, говорит точно таким же поучительным тоном, причем берется судить по любому вопросу с завидной безапелляционностью, что со стороны выглядит забавно.
Дмитрий Семенович, сутулый и совершенно седой, ездит в черной “Волге”. Говорит он, после затяжного болезненного кашля, торопливо, коверкая слова, какие-нибудь банальности, вроде: “Хлеб родить может только земля!” или “Коровы дают молоко и мясо”.
Имея за спиной такого важного мужа, Потемкина держит себя надменно, изрекает прописные истины с чувством первооткрывательницы, ратует за поголовный охват, за повышение всяческих процентов, за всеобщее одобрение, не выносит критики и на каждое скромное замечание отвечает яростным криком: “Да я двадцать лет в народном образовании! Имею грамоты и значки!”...
- Вот это да! - произносит Мансуров, когда Потемкина удаляется. - И это - в школе! Почему мой сын должен смирно сидеть, когда ему неинтересно?! Спросите меня, так я не отвечу про разные иксы и игреки. Они мне не нужны!
Аля молчит, ей это давно известно, говорить тут не о чем. Но беда в том, что Потемкина и ей чинит преграды, проверяет соответствие уроков программе: два урока на БАМ, один на Дмитрия Донского!
Аля встряхивает головой, как после сна, будто ее насильно будят, и встает с бревна. На ней вельветовая юбка и белая блузка с кружевным воротником, что придает ей вид строгий и трогательный. На груди брошка - янтарный жук с золотыми тонкими лапками. Аля любит янтарь за теплоту, солнечность, прозрачность.
Мансуров тоже поднимается и ощущает некую неловкость, потому что стоять возле Али, значит, смотреть на нее снизу вверх. Очень высокая женщина, но это-то как раз манит, притягивает Мансурова. Он вглядывается в ее припухшее лицо и догадывается, что Аля часто плачет.
Они идут по тропе сквозь пролом в церковной ограде. На лавочке у палисадника сидит старуха с вытянутым синим лицом, в телогрейке и мужской зимней шапке.
- Бох в помошш-ш! - говорит она шепеляво, завидя Алю.
Это соседка.
- Здра-с-те! - быстро говорит Аля.
Старуха изучающим взглядом рассматривает Мансурова, причмокивает языком. Але чудится, что старуха усмехается.
Дом из серого силикатного кирпича кажется Але чужим, хотя прожила она в нем уже два года.
Проводив Алю, Мансуров идет домой. Жена, непричесанная, вспотевшая, жарит рыбу. На промокшей газете лежат скользкие колючие плавники и рыбьи головы с выпученными красными глазами.
Жена косится на Мансурова и зло говорит:
- Чой-то за училкой увилси?
- Помолчи! - резко бросает Мансуров и идет из дому.
Он направляется к сараю, слышится кудахтанье кур, наконец, Мансуров возвращается с безголовой курицей в руке, на песчаную дорожку капает кровь. Мансуров завертывает курицу в холщовый мешок, открывает дверцу машины и бросает сверток на пол у заднего сиденья.
Желтая “Нива” уже вымыта, лаково сияет. Андрей сматывает резиновый шланг и улыбается отцу. Заодно Андрей помыл и свой мотоцикл.
- Садись! - говорит Мансуров. - Съездим на заправку.
Машину трясет на засохших колдобинах. Слева тянется кирпичная стена совхозной автобазы, справа - серый забор сыроварни. Выезжают на булыжную площадь, там возвышается обугленная церковь без купола, в которой размещался до недавнего времени склад, что сгорел. К фонарному столбу привязана черная корова с вспученными боками и сломанным рогом.
- Жаль, что в моем распоряжении мало времени, - говорит Мансуров, шевеля веткой костер.
Заостренное лицо Мансурова освещается пламенем. Густые, синие тени лежат под глазами. В темном воздухе, высоко над костром, зависают искры. Слышно, как в темноте жуют лошади, фыркают.
- Пап, скоро домой? - спрашивает Андрей.
Мансуров вздыхает и что-то бормочет неопределенное.
Чтобы как-то увлечь Андрея, которому явно скучно слушать беседу взрослых, Аля говорит:
- Стрельцы лежали в ненавистных мне красных кафтанах у плах с топорами...
Андрей затихает на отцовском ватнике, слушает, смотрит на вздрагивающий, лижущий невидимый воздух огонь, и Андрею представляются стрельцы.
- Двое несут плаху, третий - топор, - говорит Аля, задумчиво глядя на Андрея.
Почему-то Андрей видит мясника, разделывающего тушу на колоде, взмахивающего широким, с полумесяцем заточки топором. Потом видится Андрею вращающийся круг красного абразивного камня, слышится скрежет лезвия топора. Андрей вдыхает металлическую гарь, провожая взглядом выстреливаемые камнем искры.
Мансуров каким-то странным взглядом смотрит на Алю. Ее глаза, короткие черные волосы, длинные руки, голос производят на него впечатление чего-то необыкновенного, трепетного и очень важного.
Андрей шевелится на ватнике, вздрагивает и подползает ближе к отцу. Андрею страшно, он пучит глаза и вздрагивает.
Когда Мансуров смотрит на Алю, она вся как бы сжимается, лицо ее принимает виноватое выражение. Мансуров понимает, что в душе ее, очевидно, происходит что-то такое, о чем она предпочитает умалчивать.
Они застенчиво поглядывают друг на друга.
Андрей, подперев лицо кулаками, смотрит на выкатившуюся из костра, дымящуюся, вспыхивающую малиновым светом головешку. Чувство жалости и страха его то окутывает, то расходится туманом. Заботы старших ему неведомы. Он сам весь состоит из забот, своих, детских.
Андрей вглядывается в головешку, которая мигает двумя круглыми огоньками, и ему кажется, что этими малиновыми глазами смотрит на него стрелец, голова которого лежит отдельно от туловища в придорожной грязи. Дым ест глаза, лезет в нос.
- Пап, отрубленная голова еще дышит? - вдруг спрашивает он громким шепотом, озирается по сторонам и трет глаза, которые слезятся.
- Не знаю, - говорит Мансуров и добавляет: - Подумай сам... - Он обхватывает руками колени и смотрит на свои сапоги.
Идет девятый час вечера, но кажется, что уже ночь. Небо от костра кажется темно-фиолетовым, звезд не видно...
Муж третий день не приходит. Аля еще потерпит, потерпит. Почему-то сейчас она не думает о нем плохо, хотя в тайниках памяти злость лежит, спрессовалась.
Мансуров чешет затылок, подходит к костру, вынимает из него запеченную в фольге курицу. Вспышки костра озаряют лица.
Аля идет к берегу озера, кусает ногти и смотрит на темные, перевернутые деревья в тихой воде, в которой неярко отражен кумачовый, как пламя костра, свет из окошка прибрежного домика.
Хрустит ветка за спиной, слышится сопение. Это Андрей выходит к берегу. Он ежится в длинном отцовском ватнике, рукава достают до колен, пилотка натянута на уши. Андрей продолжает громко сопеть, поднимает руку, чтобы рукав опал, шевелит пальцами, затем, придерживая рукав другой рукой, нагибается, отыскивает камень и с силой швыряет его подальше в воду. Алый отсвет от окна дробится и расходится легкими кругами, чтобы через мгновение замереть.
Андрей опускает руки и трясет пустыми длинными рукавами. Аля, подумав, говорит:
- На воду и на костер можно смотреть вечно.
- Домой надо, - выдыхает Андрей протяжно. - Мамка ругаться будет.
- Мама, а не мамка...
Где-то далеко слышится стук, и звук стелется над водой. Темные силуэты перевернутых деревьев едва заметно дрожат на воде.
- Да, надо домой, - говорит Аля и, пряча подбородок в воротник куртки, смотрит на озеро.
Показалась лука, и по мере того как темнота сгущалась, свет ее делался ярче, и казалось, что он, рассеянный и холодный, издает тонкий мелодичный звук.
Кто может сказать, что весь день только и жил тем, чтобы увидеть картину лунного вечера, склоняющегося к ночи, когда серебристый свет тронул деревья, гладь воды?
В какой звездочке душа отца? Аля ищет эту звездочку. Расположение светил занимало отца последние годы. Он умер в 72-м году, когда Але было одиннадцать лет. Но она помнила невнятные речи отца о демоническом сочетании светил, которое вызвало к жизни страшное время торжества низменных инстинктов человека-зверя.
Аля идет к костру.
Мансуров стоит, поставив одну ногу на пень. Красные пятна бегают по его фигуре, от которой падает длинная, вздрагивающая тень.
Густой дым от костра несет в сторону лошадей, это им, видимо, не нравится, потому что слышится короткое фырканье и тонкое ржание.
Аля нагибается и подкладывает в костер хворост, костер вспыхивает, искры с шипением летят вверх и в стороны, ярко освещенное лицо Андрея кажется утомленным и суровым, как у солдата. Андрей заунывно повторяет:
- Домой пора, мамка ругаться будет...
Когда они едут верхом, Мансуров говорит:
- Большую часть жизни делаем то, чего не хочется, делаем потому, что кто-то ругаться будет...
У Али такое ощущение, как будто земля далеко, а она сидит на высокой, теплой горе. Перед глазами - темная шея, торчащие, с выпушкой уши. Лошадь идет как бы задумавшись, без понуканий, Аля следит за тем, хорошо ли прилегают ее колени к крыльям седла, находятся ли пятки ног ниже носков, имеют ли шенкеля правильное, как показывал Мансуров, соприкосновение с крутыми боками.
У темных ворот, обшитых косо, в елочку, вагонкой, горит слабая лампочка под металлическим абажуром. Мансуров спрыгивает с лошади, звенит ключами, отпирает ворота конюшни. В нос бьет запах теплого навоза. Алин взгляд блуждает по длинным и высоким стенам, по узким окошкам, по башенкам с железными флажками флюгеров.
Копыта лошадей громко стучат по цементному полу, со скрипом открываются денники. Андрей, несмотря на сонное состояние, расторопно подкидывает лошадям сено, а затем деловито проверяет задвижки - хорошо ли денники закрыты. В полутьме лошади пофыркивают, шумно дуют на душистое сено...
Домой возвращаются на “Ниве” Мансурова. Свет фар выхватывает церковь...
Аля думает о том, что нужно поставить свечку отцу за то, что он ей даровал жизнь...
В момент прощания Мансуров печально смотрит на Алю, по спине его пробегает холодок, в душе что-то сжимается. Нет минут более непонятных, чем прощание, каждое сказанное слово кажется лишним, поэтому Мансуров молчит, находит Алину руку, очень холодную, и пожимает. Рука ее вздрагивает.
- Иди домой, - говорит Мансуров Андрею. - Я скоро...
Андрей ежится, неохотно поворачивается, видит на обочине консервную банку, с размаху бьет по ней ногой, банка с лязгом летит к забору.
Затихают в темноте шаги.
Аля вглядывается в лицо Мансурова и вдруг, словно по наитию, догадывается, что он влюблен в нее, что между ними все уже решено.
Они идут по темной улице, которая кажется бесконечной, потом долго стоят у Алиного дома. Наконец Аля крепко сжимает его руку и ведет за собой. Сердце так громко стучит, что Але кажется, что даже Мансуров слышит этот стук.
- Тссс! - шепчет она, как будто в доме кто-то есть...
- Аля-а, - говорит Мансуров с придыханием.
Але кажется, что темное окно, потолок, стены, слабый свет настольной лампы - все соединяется в одно чувство обжигающей нежности, и страшно думать, что все это неминуемо оборвется...
А она так истосковалась по любви!
Когда Мансуров уходит, Аля долго не может уснуть, листает книгу Флоренского “Столп и утверждение истины”, потом зачем-то одевается и ходит по дому, прислушиваясь и вздрагивая.
Жизнь ей представляется невероятной случайностью. Аля выходит на крыльцо, вглядывается в темноту. Воздух влажен, прохладен и пахнет березовым листом.
На небе отчетливо видны мигающие звезды. Кому они мигают, зачем и почему?
Из темноты с радостным поскуливанием выскакивает Солнышко, золотисто-рыжая коротколапая собака с обрубленным хвостом, и трется теплым телом о ноги Али. Аля задумчиво гладит ее, затем выносит в мисочке молока.
Ложась в постель, Аля вспоминает отца, и ей кажется, что она видела его только сегодня. Аля гладит книгу Флоренского, которая принадлежала отцу.
Отец не обозлился, не говорил на лагерные темы, не перемывал в разговорах лениных, бухариных, сталиных, хрущевых, потому что жалел их как неразумных существ и с великодушием священника отпускал им все их грехи.
Аля думает, до чего ненадежна человеческая память: все куда-то проваливается. Только чрезвычайное прочно оседает в памяти, но разве жизнь человеческая состоит из чрезвычайного?
Изо дня в день мы живем, созидая свой душевный мир, - вот в чем жизнь, а всякие события, все чрезвычайное нас только рассеивает, тащит в сторону от чего-то более важного.
Явно и тайно Алю тревожит мысль, что и она - Аля - должна исчезнуть и от этого конца никуда не убежишь - он неизбежно будет - и встретить, пережить этот конец, можно только держась за то, что вечно, чему нет конца.
Утром с тяжелой от бессонницы головой Аля торопливо встает, словно что-то вспоминая неприятное, трет ладонями виски, лицо ее бледно, глаза насторожены. Во всей ее высокой, в этот момент неуклюжей фигуре появляется что-то нервное, выражающее, по всей видимости, душевную борьбу и колебание. Она грызет ногти, там и грызть-то уже нечего, но она грызет, до боли, до крови, потом сжимает руки в кулаки.
Наконец, решаясь, она поспешно собирает вещи и уходит, убегает, опасаясь увидеть мужа. В эти минуты он ей особенно противен.
В утренней дождливой полутьме Аля идет к Вере, учительнице физике, тихой и незамужней.
Небольшой дом, обшитый тесом, стоит между двумя высокими елями с обрубленными вершинами. По стойкам крыльца вьется дикий виноград, залезает на крышу. Под этой крышей, на чердаке, куда ведет узкая лестница, и размещается Аля.
- У меня последний год пошел, - говорит физичка Вера, подергивая плечами. - Уеду домой. Хватит... Три года, как положено!
Вера на три года после вуза, как и Аля, попала сюда по распределению и постоянно жалуется на скуку, болеет и читает “Огонек”.
- Это все равно. Поезжай, - говорит Аля и кусает ногти.
- “Взгляд” будешь смотреть? - спрашивает Вера.
- Я лучше почитаю, - говорит Аля...
Муж недели две не дает о себе знать, пока сама Аля не встречает его у магазина с завитой блондинкой. Муж, деланно удивляясь, поглаживает длинными пальцами рыжие усики. От него пахнет водкой. Кожа на лице светится и кажется, что это тончайшая прозрачная маска, живой чулок.
Аля брезгливо отворачивается и уходит.
Мансуров теперь все реже и реже заглядывает, и Але кажется, что потребность поговорить с ней была лишь предлогом, чтобы сойтись.
Аля уже месяц как разведена.
Когда все же Мансуров приходит, Аля оживает, начинает что-то поспешно вспоминать и говорить, но он сухо, по привычке, гладит ее, торопливо целует, как бы опасаясь прихода Веры.
Бывший муж не переживает разрыва, думает о скорой женитьбе на “нормальной бабе”, чувствует себя победителем.
В школе у Али дела идут не лучше.
- Что вы взади сели! - говорит Потемкина и буравит взглядом Алю.
Судя по весьма уверенному виду Потемкиной, она намеревается при всех ее прорабатывать. Але делается скучно, словно она попала на бездарный фильм, а выйти из зала не может, потому что пристегнута к креслу ремнями, как в самолете; вот-вот сдавит уши и сердце начнет падать. Где тут выход, которого нет?!
Аля нервно грызет ногти, смотрит на других учителей и понимает, что им так же скучно, как ей, они делают вид, что полны внимания.
Когда Потемкина говорит о перестройке и о том, что в первую очередь перестраиваться нужно Але, то стучит ладонью по стопке методик. Аля видит ее алые длинные ногти, золотые кольца и кажется Але, что руки эти принадлежат не Потемкиной, увесистой деревенской бабе, а какой-то ресторанной певице.
Потемкина произносит свое коронное “в общем и целом”, проходя от стола к окну. От нее ложится совершенно квадратная тень, как от шкафа. Потемкина тяжело свистит носом, неуверенно ставит свои толстые ноги, как бы сомневаясь, выдержит ли ее пол или нет, при этом пытается обернуться к сидящим, но голова без шеи не поворачивается, приходится поэтому действовать всем корпусом.
Не внешний вид, разумеется, но в сочетании с говоримым, приводит Алю в ярость, она вскакивает и, не подбирая слов, говорит о том, что школа в нынешнем виде есть главный источник насилия над личностью, потому что все в ней делается без любви, а без любви и морали не существует, о том, что бесполезны самые совершенные методики, педагогическая наука, если ими пользуются малообразованные, ленивые люди.
В темных глазах Али властный блеск, она вся собрана, напряжена и чуть бледна.
- Это вы мне? Это ты... Да у меня два высших... два образования! - трясется Потемкина, и на глазах у нее появляются слезы. Она глубоко оскорблена и поражена, что ее можно причислись к малограмотным, она-то считает себя чуть ли не самым прогрессивным педагогом в районе.
- Да хоть три! - бросает Аля, не сдерживаясь, и говорит, говорит, разбивая шаблонные представления о грамотности и образованности.
Потемкина глотает воздух ртом, снимает очки, отчего лицо сразу же тускнеет, и сжимает голову руками. Такой неблагодарности, такого отношения Потемкина явно не ожидала, она сбита с толку, она теряет начальственность, ее ни в грош не ставит эта девчонка, разведенная, аморальная (все знают, что она спуталась с Мансуровым!), возомнившая себе, что она только и есть учитель. Так дай им волю, они начнут выбирать директоров! Нет, так не пойдет.
Физичка Вера пытается сгладить ситуацию, говорит, успокаивая обеих женщин, о том, вспоминая Островского, что жизнь дается один раз и что прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...
Но и ее Аля бесцеремонно обрывает:
- Эти слова переписаны у Чехова, из финала “Рассказа неизвестного человека”... Переписаны с небольшими изменениями... А у Чехова, - Аля задумывается и продолжает, - это звучит так: “Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество или еще хуже того... Я верю и в целесообразность, и в необходимость того, что...” - Аля обрывает цитату и садится.
- Ах, вот что! - восклицает Потемкина. - Вы и Островского обвиняете в малообразованности?! Хорошо. Посмотрим. М-да...
- Аля, ну зачем ты! - восклицает Вера, розовея.
- А пусть поболтает, - говорит Потемкина. - Они все теперь разболтались. Известно, кому это нужно. Нам-то хорошо известно, кому это на руку. Нас-то не проведешь. Партия не позволит...
И в таком духе на двадцать минут. Тут и гадать Але не приходилось: Потемкина была заядлой сталинисткой, но так как имя Сталина в положительном контексте с некоторых пор перестало употребляться, Потемкина заменяла везде Сталина партией. Там, где говорила “партия”, подразумевала “Сталина”.
- Извините, что погорячилась! - слышит Потемкина голос Али, но не может произнести ни слова, потому что вдруг ей становится все равно, на нее нападает равнодушие, то благотворное равнодушие, которое позволяет ей долгие годы работать в школе и не трепать себе нервов.
Сейчас Потемкина похожа на гостеприимную домохозяйку, которая, дабы сгладить неловкость, переводит разговор на другую тему, а именно говорит об уроках труда, которые не проводятся уже второй месяц, потому что нет учителя.
Когда все расходятся, Потемкина приглашает Алю к себе в кабинет и твердо говорит:
- Если не будешь придерживаться планов урока, то нам придется расстаться! - при этом Потемкина внимательно разглядывает живот Али, не пополнел ли.
- Помимо планов, - говорит довольно сдержанно Аля и смотрит на ниточку у запястья, - есть душа... К душе учеников...
Потемкина резко прерывает:
- Врачи в человеке души не нашли! - И победно смотрит на Алю.
На это Аля невозмутимо замечает:
- Но и в мозгах мы не найдем ума!
Она видит, что Потемкина в замешательстве, и думает, что все идет к тому, чтобы уехать из этой “райской” тишины...
До этого все дни стояла холодная погода, выпадал снег. Были дни, когда он прочно держался, утаптывался.
Аля думает о зиме, о снеге, о длинных сосульках, о белых тяжелых лапах елей, потом ей становится грустно и страшно, она чувствует запах хвои, вспоминает Преображенское кладбище, решетки оград, кресты, от которых ложатся на снег голубые тени. Там в одной из могил спит ее отец...
- Пап, ну пойдем домой! - просит Андрей. Он мнется на пороге Алиной чердачной комнаты, оклеенной светлыми обоями. На Андрее длинное зимнее пальто, как тулуп на стороже, видимо, пальто куплено на вырост, и большая кроличья шапка, надвинутая на глаза. А в этих глазах - непонимание и досада на отца, который, как говорит “мамка”, “совсем потерял голову и позором семью покрывает”.
Мансуров стучит пальцами по книге Тейяра де Шардена “Феномен человека”, лежащей на столе.
- Я вру, денег у меня нет. Но не хочу брать у тебя.
- Дура! - Мансуров вскакивает.
- Мамка сказала, чтоб ехали вы отсюда и все! - выпаливает Андрей, срывается с места и хлопает дверью. Слышны его катящиеся шаги по лестнице. Теперь и на Алиных уроках он вертится, демонстративно выкрикивает и с удалью плюется огрызками спичек.
Мансуров напряженно хмурит лоб, кусает губы и, не прощаясь, уходит. У крыльца видит сына, подходит и бьет его наотмашь по лицу.
Мальчик больше слышит, чем чувствует пощечину, вздрагивает и в глазах мерцают слезы. На щеке проявляются рубиновые следы пальцев.
Некоторое время отец и сын идут молча. Потом Мансуров, стесняясь своей несдержанности и проникаясь жалостью к Андрею, спрашивает тихо:
- На заправку поедешь?
- Нет! - с всхлипыванием бросает Андрей и бежит вперед, путаясь в полах пальто.
Мансуров долго глядит туда, где исчезает сын, видит забор и березу, березу и забор, забор и березу, березу и забор...
- Вся жизнь в березах и заборах! - кричит Мансуров и бьет кулаком в белый ствол, чтобы руке стало больно.
...Жена сидит спиной к столу, широко расставив ноги и положив руки в подол платья, как в гамак. Волосы растрепаны, в глазах отчужденный блеск.
- Ну что, накобелилси?! - говорит она прокурорским тоном, и ни один мускул не шевелится на ее лице.
Мансуров обхватывает голову руками и выбегает на улицу, споткнувшись у порога и зацепив цинковое ведро на лавке, которое с лязгом падает и катится по полу.
Весной Аля случайно встречает бывшего мужа. Тот пытается скрыть свои чувства, но ему это плохо удается. Он с опаской косится на округлившийся живот Али и идет дальше. Он проходит несколько домов, останавливается, садится на первую подвернувшуюся лавку у забора.
И плачет.
Ему не так жалко себя, как обидно, что Аля забеременела. Ущербность, которая, как он считал, была в ней, позволяла ему вести жизнь без оглядки, с надежным тылом, где Аля всегда смирится, примет, простит. Он так и считает, что без терпения и терпимости мы погибнем.
У ног его появляется рыжая коротколапая собака с обрубленным хвостом, трется о его ноги. Сергей Алексеевич некоторое время неподвижно смотрит на нее, потом вскакивает и бьет собаку ногой. Собака клубком отлетает к забору и скулит.
- Проститутка! - выкрикивает Сергей Алексеевич и сплевывает в сторону.
Зажигается тусклая лампочка в пыльном конусе плафона, свет не достает до углов, в которых темно. Белые сборенные шторки закрывают половину широкого окна, в верхнюю видны мрачно-зеленые заросли со столь густо сплетенными ветвями, что днем, как ночью.
Аля неподвижно смотрит в потолок, оклеенный пожелтевшей бумагой. За дверью слышатся шаги, в палату проворно заглядывает нянечка Шура. В руках у нее швабра с намотанной влажной тряпкой и ведро с водой. Шура не ставит, а бухает ведро возле ног.
- Девки, мыли у вас аль нет? - визгливо спрашивает она.
Никто нянечке не отвечает.
- Значит, мыли, - бросает та и хлопает дверью.
Аля прислушивается к себе, вернее - к другой жизни в себе.
Утром, в начале десятого, когда у Али начинаются предродовые сильные схватки, мелькает горестная, мрачная мысль, что ребенок будет без отца.
В книге “Философия печали”, Москва, Издательское предприятие “Новелла”, 1990, тираж 100.000 экз.
Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 136.
Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве