Юрий Кувалдин "Графоман" повесть

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ГРАФОМАН

повесть

Посвящается поэтессе Нине Красновой

Как только Цупров пришел на завод, так сразу же стал корреспондентом заводской многотиражки. Писал в основном о работе литобъединения, руководителем которого вскоре стал. А члены литобъединения не забывали информировать общественность завода о Цупрове. Ну, например, одна из заметок, написанная поэтессой, крановщицей сборочного цеха Марией Соколовой, начиналась так: “Спасибо родному заводу! Оборонная промышленность и денно и нощно печется о своих начинающих поэтах. Который год уже по инициативе нашего заводского поэта Виктора Цупрова организационно оформилось литературное объединение “Ракета” при многотиражной газете “Высота”. Теперь мы уже встречаемся не от случая к случаю, а в дни занятий, заведомо зная, чья проба пера станет предметом разговора. Дирекция рекомендовала заводскому Дворцу культуры “Щит” не чинить нам препятствий по проведению занятий в репетиционном зале № 2, где и танцевальный кружок занимается. Нам даже билеты выдали, вернее, удостоверения. Плотные корочки в красном - традиционного цвета Вооруженных Сил России - переплете, с девизом “За нашу Родину!”, с названием материнской организации: “Редакция газеты “Высота”. По внутреннему полю слева значилось, что, например, “тов. Цупров Виктор Николаевич является руководителем литературного объединения “Ракета” при газете “Высота”, а справа содержалась просьба к начальникам цехов и отделов “оказывать тов. Цупрову В. Н. всяческую помощь и содействие в организации и подготовке материалов для заводской газеты, а также предоставлять ему возможность регулярного прохода по всем подразделениям завода”. К удостоверению этому, скрепленному печатью и подписью редактора газеты, даже на первой проходной относились с долей почтения”.
Вечером Цупров допоздна в трусах сидел на кухне, чтобы никто не мешал, доводил до ума новое стихотворение. Вот оно каким у него получилось:

Мы все в душе немного звери,
Мы все не любим выбирать.
Мы можем жить, и в жизнь не веря,
Мы все боимся умирать.
В своем углу мы все герои,
Мы - пауки в своей дыре,
Но перед всеми мы - изгои,
Мы прячемся в чужой норе.
Мы мечемся в плену нахальства,
Но не уходим в мир иной.
Мы тлеем важно, час за часом,
Болея ленью и тоской.
Мечты, мечты - одни лишь сказки,
Мечтать не вредно - вредно ждать:
Мы ждем удачи, света, ласки,
Привыкнув ждать, ложимся спать.
О, люди, глупо быть убийцей
И убивать свои мечты!
Зачем вы ткете паутины? -
Ведь в них окажетесь лишь вы...
Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!

Напротив окон Цупрова раскинулся завод, уходящий заборами, железнодорожными путями, трубами в далекую перспективу. Над заводом обычно висит дождливое небо. Что об этом говорить? Достались земли нам для военных заводов самые паскудные - глина, болота и дожди. Двенадцать месяцев зима - остальное лето. Так шутники говорят. Утром Цупров просыпается от методичного удара железа о железо. Ни вставать, ни идти на работу Цупров, можно сказать, не хочет. Да и мягкая большая грудь жены нежно покоится на его руке.
Цупров сжал эту грудь, жена проснулась, сказала, что сбегает в уборную. Когда она вернулась, то сначала села на край кровати, сомкнула ноги, поерзала задом, потом уж легла. Цупров обхватил ее...
За окном еще ночь, и квадрат серого окна едва заметен на темной стене. Цупров осторожно перелезает через жену и идет в уборную. Потом на кухне нащупывает выключатель и несколько минут сидит на табурете при свете, испытывая спортивное желание после пробега капельку отдышаться. Он пристально и без всякой мысли смотрит в какую-то неопределенную точку на противоположной стене, почесывается, вздыхает, широко раскрывает рот. Во рту противно, в груди клокочет - должно быть, оттого, что Цупров слишком много курит. Болит сердце. Вернее, не болит, просто Цупров чувствует его. Кажется, что под кожу вложили круглый булыжник. Если бы кому-нибудь со стороны посчастливилось наблюдать Цупрова в эту минуту, то, вероятно, он получил бы немалое удовольствие. Вряд ли на земле бывает что-нибудь более нелепое, чем лицо Цупрова, его фигура и та поза, в которой он находится в это время. Потом Цупров начинает шевелить босыми пальцами, разводить в сторону руки и делать другие манипуляции. При этом как бы мысленно скандируя вчерашнее стихотворение:

Мы все в душе немного звери,
Мы все не любим выбирать.
Мы можем жить, и в жизнь не веря,
Мы все боимся умирать...

А когда-то Цупров занимался гимнастикой, и выбегал на улицу со скаткой через плечо, как в хомуте, с карабином СКС - боевым, незаряженным, и с другой амуницией через три минуты после подъема. Старшина Бабичев, который первым учил его этому, говорил, бывало: “Вы у меня и на гражданке будете за три минуты вскакивать. Я вас этому научу. Это моя цель жизни”. Ну что ж, если другой цели у него не было, можно считать, что жизнь старшины Бабичева прошла совершенно бесследно.
Думая об этом, Цупров проводит рукой по щеке и обнаруживает, что ему не мешало бы побриться. Щетина лезет из него с поразительной быстротой. Тот, кто видит Цупрова вечером, ни за что не может поверить, что утром он был выбрит до блеска. Бриться он начал лет с шестнадцати.
Он идет в ванную, намыливает щеки, макая помазок в сливное отверстие, куда шумно бежит из крана почти что кипяток. Одним неловким движением Цупров задевает банку с зубными щетками на полке под зеркалом, банка увлекает флакон одеколона и вместе с мыльницей летит на перевернутое дно оцинкованного ведра, ударяется об него, как о барабан, так сильно, что тесть Виталий Васильевич просыпается за стеной и начинает деликатно покашливать. Цупров берется за ведро, продолжая при этом водить по щеке безопасной бритвой. Он добривается, глядя в зеркало, из которого на Цупрова смотрит человек отчасти рыжеватый, отчасти плешивый, более толстый, чем нужно, с большими ушами, поросшими сивым пухом. В детстве мать говорила ему, что такие же большие уши были у Толстого. Вначале надежда на то, что Цупров сможет стать таким, как Толстой, его утешала. В ранней молодости Цупров стыдился своих ушей. Теперь он к ним привык. В конце концов, они не очень мешали Цупрову в жизни. Довольно быстро побрившись, Цупров долго и старательно умывается очень холодной водой, чтобы пробрало, хотя, будь любезен, вволю умывайся горячей, но нет, создает себе экстремальные условия, и пальцы от этого краснеют и перестают разгибаться.
На кухне он достает из холодильника пластмассовый йогурт, срывает упаковочную яркую фольгу и с ломтем белого хлеба чайной ложкой съедает холодное, сладкое и сметанное содержимое в один момент. В уборную выходит теща, костлявая старуха с черными с проседью усами, в одной ночной рубашке. Интересно, думает Цупров, откуда у жены такая большая грудь, когда теща, как доска? В уборной шумит вода, теща уходит, но следом идет тесть, закрывается, стучит сиденьем унитаза.
Крепко зевая, так что сводит скулы, Цупров одевается в прихожей и выходит из квартиры. В углу спит грязный и небритый бомж. Сильно пахнет мочой. Лифт подходит сразу же. На улице чувствуется начало октября. Небо сплошь затянуто тучами. Рассвет еще не наступил и, кажется, никогда не наступит. Трудно поверить, что солнечные лучи могут пробиться сквозь эту непроницаемую серость.
Бесконечная череда людей, подняв воротники или раскрыв зонты, струится по улице к подземному переходу, исчезает, как в колодце, на той стороне не появляется, там тоже бесконечный поток всасывается в переход. Посмотришь со стороны и поразишься, как это тысячи людей исчезают под землей?! А это метро - и страшно становится: откуда столько народу? И Цупров едет на метро на свой завод. Привык. Казалось бы, вот под окнами раскинулся завод, постоянно требуются инженеры, токари, сварщики, строители, слесари... Так нет! Нужно Цупрову через всю Москву пилить под землей. Как распределили его после МИСИ, так он и сидит на одном месте. Цупров, как истукан, висит на никелированной трубе поручня в душном переполненном вагоне.
Он в МИСИ уже сочинял стихи. Выходил на сцену ДК, расставлял широко, как Маяковский, ноги, вскидывал руку, и читал, громко, яростно, в зал, доходя голосом до каждого, каждому бросая в глаза:

Я хочу, чтобы люди смотрели в глаза,
А не прятали глаз в воротник.
Протирайте почаще души зеркала:
У меня аллергия на пыль.
Честно, прямо, по-детски наивно,
За спиной не бросая дурные слова,
Хоть самим чтобы не было стыдно...
Я хочу, чтобы люди смотрели в глаза.
Неужели же это так сложно?!
Вот, смотрите, она идет не спеша,
Даря улыбки прохожим.
Нет, не отводите глаза:
Ведь она так ждала, так ждала!
Нет, не видят они янтаря,
Что сверкает пред ними, искрится
И пытается втиснуться в чьи-то глаза,
Спотыкаясь о бревна-ресницы...

Конечно, поэт, читающий стихи, выглядит, как повар, который ест.
И вот уже рыхлая туча толпы вытекает из дверей метро. Люди готовы ринуться в первый же просвет между потоками автомобилей, которым, кажется, тоже нет конца. В этой толпе Цупров пересекает улицу, пробегает вдоль бетонного забора с колючей проволокой поверху, и попадает в проходную своего завода.
В мрачном здании шоколадного цвета на одной из уличных дверей висит табличка: “ОКС”, что означает - отдел капитального строительства. Завод основан в 1898 году, и с тех пор на нем что-то постоянно ломают и что-то с такой же постоянностью строят. Здесь Цупров обычно и находится ежедневно с половины восьмого до пяти. Довольно часто Цупрова здесь можно найти и в десять, и в одиннадцать, и в двенадцать ночи, потому что рабочий день у него не нормирован.
В прорабской накурено, свет лампочки едва пробивается сквозь плотные слои дыма. Рабочие, собравшиеся здесь, разместились кто на табуретках, кто на длинной скамейке, кто просто на корточках вдоль стен и у железной печки. Звено штукатуров Козлова в полном составе лежит на полу.
- Хотя бы форточку открыли, - ворчит Цупров, пробираясь к столу, стоящему у окна.
Никто не обращает на него никакого внимания, он открывает форточку сам. Дым постепенно рассеивается. С улицы тянет сыростью.

Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!

До начала работы еще полчаса, каждый проводит их как умеет. Цупров садится за стол, придвигает к себе телефон, набирает номер. После нескольких долгих гудков трубку снимают и слышится женский голос:
- Вас слушают.
- Говорит Цупров. Извините, что рано. Можно попросить к телефону профессора Иванова?
- Одну минуточку.
Затем Цупров слышит голос Иванова, профессора кафедры современной литературы филологического факультета. Профессор Иванов обещает быть на занятии литобъединения. С профессором Ивановым Цупрова познакомила инструктор отдела культуры. Договорившись, Цупров кладет трубку и машинально закуривает.
Бригадир Крестников сидит на ящике из-под гвоздей и сушит у печки портянки. Козлов листает книгу о вкусной и здоровой пище, потягиваясь и зевая, подсобница Марина Зубкова рассказывает своей подруге Оле Хлопиной, что летом на пляже видела Кобзона и что он, оказывается, лысый, а когда поет по телевизору, то надевает парик.
У окна стоит Бородачев - толстый, рыхлый увалень в армейском бушлате. Сопя от натуги, он пытается согнуть железный прут толщиной с хороший лом, вставленный одним концом в щель между ребрами батареи парового отопления. Рядом с ним плиточник Галактионов, прозванный Художником за то, что зимой ходит без шапки.
- Давай-давай, - подзадоривает он Бородачева. - Главное - упирайся ногами.
- Ты что делаешь? - спрашивает Цупров Бородачева.
Бородачев вздрагивает и застенчиво улыбается:
- Да ничего, балуемся просто.
- Эх, Бородачев, Бородачев, - сокрушенно вздыхает Художник, - с такой будкой не можешь арматуру согнуть. Придется, видать, тебя к Новому году на сало зарезать. Вот Виктор Николаевич запросто согнет, - подзадоривает он Цупрова.
Он обращается к Цупрову слишком фамильярно, Цупрову хочется его одернуть, но он думает: “А почему бы, в самом деле, не попробовать свои силы? Есть еще чем похвастаться”.
- А ну-ка дай.
Он берет у Бородачева прут, кладет его на шею и концы тянет книзу. Чувствует, как гудит в ушах и как жилы на шее наливаются кровью.
Согнутый в дугу толстый железный прут Цупров бережно кладет на пол. И не может удержаться, чтобы не спросить:
- Может, кто разогнет?
- Вот это сила, - завистливо вздыхает Бородачев и незаметно пробует свои рыхлые мускулы.
Марина Зубкова смотрит на Цупрова с нескрываемым восхищением. Кобзон вряд ли согнул бы арматуру на шее.
А Цупров задыхается. Сердце колотится так, словно он пробежал десять километров. Что-то с Цупровым происходит в последнее время. Чтобы скрыть одышку, он садится за стол, делает вид, что роется в бумагах.
Художник продолжает донимать Бородачева.
- Вот, Бородачев, - говорит он, - кабы тебе такую силу, ты б чего делал? Небось, в цирк пошел бы. Скажи, пошел бы?
- А чего, - задумчиво отвечает Бородачев, - может, и пошел бы!
- А я думаю, тебе и так можно идти. Тебя народу за деньги будут показывать. Каждому интересно на такую свинью поглядеть, хотя и за деньги.
Художник смеется и обводит глазами других, как бы приглашая посмеяться с ним вместе. Но его никто не поддерживает, кроме Марины Зубковой, которая влюблена в Художника и не скрывает этого.
- Галактионов, - говорит Цупров Художнику, - в пятом цеху ты полы настилал?
- Ну я. А что? - он смотрит на Цупрова со свойственной ему наглостью.
- А то, - говорит грубовато Цупров. - Плитка только так отлетает!
- Ничего, прилепим. Перед сдачей пройду подмажу...
- Галактионов, - задает Цупров ему патетический вопрос, - у тебя рабочая гордость есть? Разве можно удвоить ВВП с такими как ты?! Неужели тебе никогда не хочется сделать свою работу по-настоящему?
- Мы люди темные, - говорит он, - нам нужны бабки да стакан к обеду. А ВВП пусть в Кремле удвояют.
- Удваивают, - поправляет без нажима Цупров.
- Да хоть утраивают!
Галактионов говорит и ничего не боится. Уговоры на него не действуют, угрожать ему нечем. На заводе каждого человека берегут. Да и не очень-то сберегают. Приходят на завод люди с периферии, с Украины, например, берут без прописки, таджиков и цыган разных, спят в вагончиках на нарах. Придут, поработают, поосмотрятся в Москве да и сматываются - кто в милицию, кто куда.

Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!

Вот сидит перед печкой Крестников. Он разулся и сушит портянки, и думает кто его знает о чем. Может быть, сочиняет в уме заявление на расчет. Но такие, как Крестников, уходят редко. На заводе он уже лет двенадцать. И он привык, и к нему привыкли.
Цупров смотрит на часы: стрелки подходят к восьми.
- Все в сборе? - спрашивает он у Крестникова.
Крестников медленно поворачивает голову к Цупрову, потом так же медленно обводит взглядом присутствующих.
- Кажись, все.
- Кончайте перекур, приступайте к работе.
- Щас пойдем, - нехотя отвечает Крестников и начинает наматывать портянки.
В это время раздается телефонный звонок. Цупрову звонят много раз, и это обычно не вызывает в нем особых эмоций. Но сейчас каким-то чутьем он угадывает, что разговор кончится неприятностью. У него нет никаких оснований так думать, просто он это чувствует. Поэтому Цупров не снимает трубку. Пусть звонит - там видно будет, у кого больше выдержки. Он закуривает, выдвигает ящик стола, просматривает наряды. У того, кто звонит, выдержки больше. Цупров снимает трубку и слышит голос Николаева - директора завода.
- Цупров, ты что ж это к телефону не подходишь?
- По цехам ходил. Не знал, что вы звоните, - сдержанно отвечает Цупров, для приличия слегка покашливая, намекая на то, что он все ж таки интеллигент.
- Знать надо. Должен чувствовать, когда начальство звонит! - с некоторой нравоучительностью сипато говорит Николаев. Голос у него неясный, глухой, с дребезжанием - сипатый, одним словом.
- Это я чувствую, - говорит Цупров, - только не сразу. Немного погодя.
- В том-то и дело. Научишься чувствовать вовремя - большим человеком будешь.
Что-то он сегодня больно игрив. Не любит Цупров, когда начальство веселится не в меру.
- Слушай, Цупров, - переходит на серьезный тон директор, - ты бы зашел, поговорить надо.
- О чем? - спрашивает Цупров.
- Узнаешь. Не телефонный разговор, - говорит директор.
- Хорошо. Сейчас обойду корпус... - говорит Цупров.
- Ну давай, на одной ноге! - как бы приказывает директор.
Как же, разбежался. Цупров выходит из ОКСа на улицу, проходит по доске через лужу, входит в другую дверь и поднимается на четвертый этаж. На лестничной площадке стоит Крестников, водит вдоль стены краскопультом. Бежевая струя со свистом вырывается из бронзовой трубки, краска ровным слоем покрывает штукатурку. Сам Крестников тоже весь в краске - шапка, ватник и сапоги.
- Ну что, Крестников, - спросил Цупров, - портянки высушил?
- Высушу на ногах, - хладнокровно отвечает Крестников.
- А почему облицовочные панели из нержавеющей стали валяются с виниловым сайдингом? - спрашивает не очень довольно Цупров.
- Да не завезли еще сетку потому что самоклеющуюся, - говорит как бы между прочим Крестников, и на его квадратном лице с толстым носом возникает подобие улыбки.
- Будет, - сказал Цупров, - если Калитин даст.
- Значит, не будет, - скептически заметил Крестников. - Калитин не даст.
- Ничего, с божьей помощью достанем, - шмыгнув носом, сказал Цупров.
- Навряд, - Крестников сплюнул и посмотрел за окно.
Цупров зашел в один из пролетов, осмотрелся. В деле уже был профнастил оцинкованный крашеный. У колон для монтажа лежали болты оцинкованные с гайкой и шайбой. Монтаж металлоконструкций подходил к концу. В общем, все, кажется, ничего, прилично. Только стеклопакеты не все были вставлены, и потолок не смонтирован, кое-где был в прорехах.
Зашел в помещение будущей лаборатории. Смотрит - у батареи, вытянув ноги, сидят Марина Зубкова и Оля Хлопина. Разговаривают. О каких-то своих женихах, мороженом, телесериалах и прочих вещах, не имеющих к их прямым обязанностям никакого отношения. А батарея, между прочим, не топится: воду еще не подключили.
- И вам не холодно? - спрашивает Цупров.
Молчат.
- Ну, чего сидите? Нечего делать?
- Перекур с дремотой, - смущенно пошутила Хлопина и сама засмеялась.
- Не успели начать работу - и уже перекур. Идите на третий этаж, там некому плитку носить, - сказал вполне дружелюбно, но как начальник, Цупров.
- Ладно, сейчас пойдем...
- Сейчас уже наступило!
Цупров говорит это ворчливым и хриплым голосом. Даже самому противно. Но он ничего не может с собой поделать: вид сидящих без дела людей раздражает его. Если пришли работать, значит, надо работать, а не прятаться по углам.
Больше всех его разозлил Бородачев. Газосварочным аппаратом он варил лестничные перила. Цупров сразу заметил, что швы у него неровные и слабые. Цупров толкнул угловую стойку - и шов разошелся.
- Ты что же, - сказал он Бородачеву, - хочешь, чтобы тут люди в пролет попадали, а нас с тобой в тюрьму посадили?
Бородачев погасил пламя и поднял на лоб синие, закапанные металлом очки.
- Флюс, Виктор Николаевич, слабый - не держит, - сказал он и улыбнулся, словно сообщал Цупрову приятную новость. - И вообще тут электросваркой надо варить.
- Без тебя знаю, да где ее возьмешь? Все стойки переваришь. Я потом проверю. Флюс хороший достанем.
Все от Цупрова что-нибудь требуют, и всем он что-нибудь обещает. Одному флюс, другому минипогрузчики, третьему пленку армированную... Все это в продаже есть, но как выбить деньги? Когда-то в детстве от учителя физики Цупров узнал про Ползунова. Еще маленьким он увидел кипящий чайник, потом вырос, вспомнил про чайник и изобрел паровую машину. Услышав это, Цупров поднял руку и спросил:
- А кто изобрел чайник?
Этот вопрос занимает его до сих пор. Когда он учился в институте, разные доктора и кандидаты наук, профессора и доценты преподавали множество сложных наук, которые Цупров за пятнадцать лет успел благополучно забыть. Ни высшая математика с начертательной геометрией, ни физика с сопроматом, ни тем более теория относительности не пригодились ему в жизни, хотя преподаватели считали, что каждый из этих предметов обязательно надо знать будущему строителю. Они много знали, но ни один из них не смог бы решить простейшую задачу - как выбить финансирование на закупку заборов, ворот, решеток, козырьков, лестниц, бесшовных труб, керамогранита, красок для бетонных полов износостойких, когда всего этого и многого другого нет на складе или когда у Калитина неважное настроение.

Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!

Калитин - это начальник отдела снабжения завода, человек совершенно ничтожный и бестолковый. Пока на заводе был главный инженер, отдел снабжения работал довольно сносно, был хоть какой-то порядок. Теперь главный ушел на пенсию, Калитиным никто не руководит, и он совсем распоясался. С утра до вечера ему звонят из разных цехов и отделов, выколачивая разные материалы. Калитин вконец запутался в этой неразберихе и решил упростить дело: посылает кому что придется. Тому, кто просил у него сайдинг канадский, он шлет гипсокартон, а тому, что хотел иметь линолеум, посылает пазогребневые плиты или ДСП... Цупрову он недавно прислал второй газосварочный аппарат. Цупров долго не знал, что с ним делать, потом обменял его у Крамаря на электромотор для растворомешалки. Цупров набирает номер Калитина. Там снимают трубку.
- Калитин? - спрашивает строгим голосом Цупров.
- Нет его, - меняя голос, отвечает Калитин и вешает трубку.
- Сволочь, - говорит Цупров и набирает номер снова.
Трубка снимается и Цупров говорит ему несколько слов на родном языке. Калитин не обижается, ему все говорят примерно то же самое.
- Будет ругаться-то, - ворчит он довольно миролюбиво. - Высшее образование имеешь, а такие слова говоришь. Сухой штукатурки пару сотен листов могу дать, если хочешь.
Можно послать его еще куда-нибудь, но за это денег не платят. А сухая штукатурка - это все-таки нечто вещественное. Для обмена на что-нибудь она тоже годится.
- Черт с тобой, - соглашается Цупров, - давай триста листов.
- Двести, - поправляет Калитин.
- С паршивой овцы хоть шерсти клок, - со смехом говорит Цупров, и чешет лысину.
Цупров собрался выходить, но в это время появился Девяткин, который приехал на самосвале. Он долго стоял на подножке, потом нерешительно поставил ногу на лежащую в грязи узкую доску и пошел по ней, словно канатоходец. Цупров с интересом следил за ним, надеясь, что он поскользнется. Но он благополучно одолел одну доску, перешел на другую. Усы, бакенбарды и шляпа придают лицу его умное выражение.
- Слыхал новость? - обратился Девяткин к Цупрову. - Тебя назначают главным инженером.
Это было неожиданностью для Цупрова. Правда, слухи о его назначении давно ходили по заводу, но слухи оставались слухами, никакого подтверждения им не было, если не считать двух-трех намеков, слышанных Цупровым от Николаева.
- Брось, - недоверчиво сказал Цупров. - Что, директор утвердил?
- Пока не утвердил, но затребовал проект приказа. Я только что у секретарши Николаева слышал. - За что бы это тебе такая честь? - Девяткин критически оглядел Цупрова. - Толстый, рыжий и в лице ничего благородного.
- А тебя, что ж, обошли, выходит? - спросил Цупров.
- Я на главного конструктора перехожу, - важно сказал Девяткин. - Горшков увольняется, я на его место.
- Ну и валяй, - сказал Цупров.
Из ОКСа Цупров вышел вместе с Девяткиным. Дождь моросил по-прежнему.
- Значит, я подошлю машину и возьму пять мешков, - сказал Девяткин, поднимая воротник плаща.
- Десять, - сказал Цупров. - Возьми десять. Ты заслужил их сегодня.
Наступали моменты, когда Цупров впадал в маниакальную зависимость от рифмы, не мог отцепиться от рифмы, которая его долбила, как дятел: “галка-палка-галка-палка...” Не так, конечно, чтобы уж совсем “галка-палка...”, но все же. Например, стоит на рифме слово “сбежал”, вот Цупров и идет по цеху, ничего не соображая, а все бубнит: “сбежал-отжал-нажал...” А следом какой-нибудь “причал” выплывает, а ему хочется точную рифму, чтобы “ж” там было... Пока шел к директору, все бубнил про себя эти “сбежал-нажал”, а потом вдруг догадался, что это глагольная рифма, плюнул и устыдился. Он вспомнил, как на одном из занятий у них со студийцами спор вышел об этой глагольной рифме.
Тогда крановщица Мария Соколова воскликнула:
- Господа, а почему так крамольны глагольные рифмы? Ну, кроме того, что их легко рифмовать... Многие классики грешат ими. Да и вообще, гениальные поэты не особенно старались придумывать оригинальные рифмы...
На это откликнулся токарь Константин Орищенко:
- Мария, я, читая Байрона, встретил достаточное, произвольное количество глагольных рифм. В русском языке кто-то поднял планку выше этого и всё, теперь опустить уже невозможно. Это вакханалия! В длинных текстах, я думаю, это легко допустимо. В коротких - нет проблем выложить по новым высоким стандартам.
Вмешалась кладовщица Ирина Малышева:
- А кто установил эти стандарты для русского языка? С ходу - А. Блок:

Но в камине ДОЗВЕНЕЛИ
Угольки.
За окошком ДОГОРЕЛИ
Огоньки.
И на вьюжном море ТОНУТ
Корабли.
И над южным морем СТОНУТ
Журавли...

На это Орищенко сказал:
- Я думаю, что должна присутствовать необычность формы, как в приведенном Ирой примере, и отсутствовать - банальность, типа:

За тобою я пришел,
Ничего там не нашел,
Гадость мерзкую сказал,
И обратно побежал...

Вздохнув, Мария Соколова сказала:
- С этим и я согласна, но иногда читая комментарии, создается впечатление, что глагольные рифмы не приемлемы ни в каком виде...
Вступил в разговор электрик Виктор Сапожников:
- Так сложилось, сначала смотрят на рифмы. Я слышал мнение, что в отделах поэзии читают только до первой ошибки. Так есть. Правильно Орищенко говорит - планка поднята высоко. Я думаю, что главное - это выразительность, экспрессия.
Тогда Ирина Малышева сказала:
- Витя, это ты про толстые журналы? Там, как мне кажется, вообще все коррумпировано... Да и печатают часто стихи какие-то вымученные... Ну а про отрицание глагольных рифм я не согласна... а вопрос о том, кто же эту планку установил, остается открытым.
Орищенко тут сказал:
- Мнение это общее для опытных поэтов или это просто дань традиции. Такая, что никто уже и не пытается искать новизны в глагольных рифмах?
Мария Соколова сказала:
- Новизны в них, конечно же, трудно сыскать. Хорошего в них тоже не очень много. Но уже одно то, что ту самую “планку”, о которой Орищенко и Сапожников говорили, навязали нам, в основном, столь отвратительные личности и поэты как Вознесенский и Евтушенко, просто-таки вопиет к их использованию. Назло врагам! Хотя теперь уже почти и не получается...
Орищенко сказал:
- Как-то принес я стихи в один толстый журнал, а зав. отделом поэзии мне буркнул что-то навроде: “Ну что, нарифмовал глаголов?” Задумайтесь, ведь это сказал мне прожженный профи... С тех пор очень стараюсь свести к минимуму рифмование глаголов. Ведь на самом деле, это очень легкий путь написания стихов. Впрочем, изредка такое действительно оправдано, например, когда хочешь подчеркнуть экспрессию. Но это, скорее, исключение. Обычно такого рода стихи здорово похожи на самодельные, а мы ведь все этого не хотим, не так ли?
Здесь внимательный Виктор Сапожников заметил:
- А вот насчет того, что в стихах главное душа, а остальное как бы второстепенно, категорически не согласен. Это все равно, что сказать, что в машине главное - мотор. Это оправдание недостаточной технической подготовленности, нежелание слазить в словарь, а в конечном итоге - неуважение к слушателям.
Цупров, подумав, пожевал губами и задумчиво подвел черту:
- Все жанры хороши, кроме скучного. Есть и примитивизм, как жанр, и пародии, и девчачьи альбомы...
С такими воспоминаниями и размышлениями Цупров дошел до дирекции. Николаев сидел за столом один и сосредоточенно разбирал телефонный аппарат. Когда-то давным-давно он работал слесарем, очень любил вспоминать об этом и любил ремонтировать разную технику. Ничем хорошим это обычно не кончалось, и потом приходилось вызывать связистов или электриков - в зависимости оттого, что именно брался ремонтировать директор.
- Что ж так поздно? Курьеров за тобой посылать? - недовольно проворчал Николаев и, не дожидаясь ответа, кивнул на кресло, стоявшее у стола. - Садись.
Глухо ударили напольные часы.
Цупров в кресло садиться не стал - оно слишком мягкое. В нем утопали подчиненные так глубоко, что даже при высоком росте Цупров едва доставал подбородком до крышки стола. Может быть, такие кресла делают нарочно для подчиненных, чтобы, сидя в них, подчиненные в полной мере ощущали свое ничтожество. Цупров взял от стены стул и придвинул его к столу.
- Как жизнь? - спросил директор, вынимая из телефона серебристый конденсатор.
- Спасибо, - сказал Цупров, - течет потихоньку.
- Как здоровье жены? - Николаев вынул из телефонной трубки миниатюрный микрофон и ковырял в нем отверткой.
- Спасибо, здорова.
- Как дочь?
- В десятый класс пошла...
- Ну хорошо, - сказал директор и положил отвертку на стол. - Ты, конечно, знаешь, зачем я тебя вызвал?
После разговора с Девяткиным Цупров догадывался, но на всякий случай сказал, что не знает.
- Тем лучше, - сказал Николаев, - пусть это будет для тебя сюрпризом.
Он нажал кнопку селектора, и почти в то же мгновение в дверях появилась секретарша Света, очень красивая девушка, только ресницы подведены слишком густо.
- Светочка, принесите, пожалуйста, проект приказа на Цупрова, - не глядя на нее, попросил Николаев.
Света исчезла так же бесшумно, как и появилась. Николаев посмотрел на закрывшуюся за ней дверь и почему-то вздохнул.
- Как у тебя дела? - спросил он, помолчав. - Что-то я давно у тебя в ОКСе не был. По графику у тебя когда сдача корпуса?
- К Новому году.
Это все он знал не хуже Цупрова, и Цупров подумал, что он задает вопросы, лишь бы поддержать разговор. Директор посмотрел на него и сказал, помедлив:
- Так вот. Сдашь его к первому декабря.
- Неготовый? - спросил Цупров.
- Зачем же неготовый? Подготовишь и сдашь.
В дверях снова появилась Света. Постукивая тонкими каблучками, она прошла к столу, положила перед Николаевым лист бумаги.
- Все? - спросила она, усмехаясь, как всегда, когда говорила с начальством.
- Нет, не все, - строго сказал Николаев. - Объявите по заводу, что сегодня в семнадцать тридцать состоится производственное совещание. Нет, объявите, что ровно в семнадцать. Все равно меньше чем за полчаса их не соберешь.
Света стояла, выжидательно опустив ресницы.
- Можно идти? - спросила она.
- Когда я скажу, тогда пойдете, - рассердился директор. Видимо, он был не в духе и искал, к чему бы придраться. - Что вы стоите как вкопанная и хлопаете своими ресницами?! Вы что, меня соблазняете, что ли?!
- Вас - нет, - тихо сказала Света.
Ее ответ совсем вывел директора из себя.
- Я вот возьму мокрую тряпку, - сказал он, - и вымою вам эти ваши ресницы!
- Не имеете права, - с металлом в голосе ответила Света.
- На вас у меня хватит прав. Я вам в отцы гожусь! - с некоторым напором сказал Николаев, пристукивая ладонью по столу, отчего подпрыгнула отвертка и детали телефона.
- У меня есть свой папа, - спокойно напомнила Света.
- Ну и очень плохо, - сказал Николаев, но тут же поправился: - То есть плохо то, что ваш папа не следит за вами. Идите.
Света повернулась и простучала каблучками по направлению к двери. Во время этого разговора она ни разу не изменила тона, ни один мускул на ее лице не дрогнул.
Цупров понял, что у Николаева какая-то неприятность. Всегда в таких случаях он срывает злость на своей секретарше, которая эти припадки терпеливо выносит. Может, он за это и держит ее.
- Черт знает что, - проворчал он, когда дверь за Светой закрылась. - Дура.
Он раскрыл пачку “Мальборо” и, закуривая, молча подвинул к Цупрову бумагу, которую принесла Света. Это был тот самый проект приказа, в котором говорилось, что Цупров назначается главным инженером.
- Прочел? - спросил Николаев. - Дела примешь после сдачи объекта.
- Значит, в январе? - спросил Цупров.
- Раньше, - сказал Николаев. - Объект сдашь до начала декабря, а после примешь дела. Можешь считать это приказом, который нужно выполнять.
- Приказы, Василий Николаевич, должны быть разумные, - сказал Цупров. - Вы ведь знаете, что у меня еще монтаж металлоконструкций не закончен, есть штукатурные работы, и малярные тоже. И плитку еще надо укладывать.
- Все сделаешь.
- Но ведь даже штукатурка не высохнет.
- Меня это не касается. Корпус должен быть сдан. Ты думаешь - это моя прихоть? Мне приказано оттуда! - он раздавил окурок о край пепельницы и показал на потолок. - В министерстве решили, что надо этим годом сдать, чтобы финансирование выбить. Удвоение ВВП, сам должен понимать! Ты должен радоваться, что тебе дают идею.
- Я бы радовался, - сказал Цупров, - если бы эту идею можно было обменять на алюминиевый сайдинг. Хороший будет подарок. Но финансирование-то сейчас нужно. Материалов кругом продается навалом, а денег нет! Сейчас сдадим, а через месяц в капитальный ремонт. А что, если я не сдам все-таки корпус?
- Не сдашь? - Николаев посмотрел Цупрову в глаза. - Тогда применим все меры. Вплоть до увольнения. Так что выбирай. Или сдача объекта вовремя и все остальное. Или... Выбирай. - Он встал и протянул Цупрову руку: - Извини, мне пора в министерство.
И так идет день за днем. Цупров неудачник. Оттого и стихи сочиняет. Думает о том, что без литобъединения он бы был совсем другим человеком. Да литобъединение не только сдружило самодеятельных поэтов, но и показало, чего они стоят. В памяти Цупрова сохранился не очень приятный эпизод, когда он только что пришел в литобъединение простым членом, редактор газеты “Высота” Евгений Хромов о последних стихах Цупрова сказал, что они написаны на уровне поэтов-профессионалов, и редакция сомневается, что такие стихи может написать простой инженер, потому и не решается их печатать - из-за боязни плагиата. Ну что ты будешь делать? А Цупров полагал, что нужно стараться писать лучше, но скверно выходит дело! Чем лучше пишешь, тем меньше шансов напечататься в газете... Вспомнив об этом давнем случае, Цупров грустнеет и идет, опустив голову, с некоторой безжалостной обреченностью бубнит себе под нос:

Душу тронула у нас
Музыка народная
И пошла в горячий пляс
Любочка дородная.
Чуть подрагивают плечи,
Не крутой на ней наряд.
И дробит она картечью,
Половицы в такт скрипят
Она дроби, дроби бьет
Левой ножкой, правою
И частушки выдает
С острою приправой:

Опа... опа... опа...
Америка, Европа,
Азия, Евразия,
Что за безобразия!
До чего задорный танец:
Баба - бес, огонь, гроза!
Зубы - жемчуг, щек румянец,
Хохотунчики - глаза.
Полнота ее не давит,
Не мешает дроби бить.
Люба цену себе знает.
Как такую не любить?
Молодец, так лихо пляшет,
Хоть не сладок бабий век.
Подмигнет, рукой помашет,
А в глазах - улыбка, смех.
Вот на цыпочки привстала,
Белым лебедем плывет.
Люба, в общем, не устала -
Улыбнулась и поет.

Стихи-то и сочиняют неудачники. Во всяком случае, так считает его жена. Цупров неудачник, потому что не стал ни ученым, ни большим начальником. Цупров все еще только начальник ОКСа. А начальник ОКСа применительно к армейским званиям что-то вроде майора. Если к сорока годам ты не шагнул выше этого чина, маршальский жезл из своего рюкзака можешь выбросить.
Цупрову уже сорок два. В сорок два года ему предлагают должность главного инженера завода, хотя могли это сделать гораздо раньше. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как Цупров окончил строительный институт, все пятнадцать он работает на одном и том же месте. За это время он полысел и обрюзг, стал нервным и раздражительным.
Его работа ничем не лучше, но и не хуже других. Его это призвание или не его, Цупров до сих пор не знает и, если честно, мало интересуется этим. Призвание проверяется в деле, где нужны какие-то особые способности. Излишние способности здесь ни к чему - достаточно умения доставать материалы, читать чертежи и вовремя закрывать рабочим наряды. Цупров не может, скажем, сделать тот или иной цех, участок, или другой какой объект на заводе лучшим, чем он должен быть по проекту. Но иногда Цупрова заставляют делать хуже, чем он может, и это ему не нравится. Когда он возражает, это не нравится начальству.
Ровно в половине шестого все, один за другим, входят в кабинет Николаева. Занимают места за длинным столом, стоящим перпендикулярно к столу директора. Пока рассаживаются, Николаев, склонившись над бумагами, что-то пишет и не обращает на подчиненных никакого внимания. Совещание только начинается, времени впереди много, и каждый старается провести его с большей пользой. Начальники цехов переговариваются вполголоса. Крамарь вытащил из-за пазухи книжку “Атом на службе человеку”, Моргулис положил перед собой лист бумаги и уже кого-то рисует... Справа от Цупрова садится Девяткин. Он достает из кармана маленькие дорожные шахматы с дырочками в доске для фигур.
- Сыграем?
- Давай.
Девяткин ставит доску на края стульев между Цупровым и собой так, чтобы не видно было из-за стола. Директор поднимает голову:
- Все собрались?
- Почти, - отвечает Девяткин.
- Начнем, пожалуй.
Директор придвигает к себе сигареты. Все тоже достают сигареты, а Девяткин, у которого их никогда не бывает, тянется к пачке Цупрова. Через пять минут в кабинете все померкнет от дыма, но пока что довольно светло.
- Кто первый будет докладывать? - спрашивает директор. - Девяткин?
Девяткин, как самый бойкий, докладывает всегда первым. Он встает, приосанивается, поправляет галстук.
- На сегодняшний день производство продукции...
Директор от удовольствия закрывает глаза. К тому, что говорит Девяткин, он испытывает не практический, а чисто литературный интерес. Речь Девяткина льется гладко и плавно, словно он читает газетную заметку под рубрикой “Новому времени - новые темпы!”
- Коллектив завода, - привычно тарабанит Девяткин, - включившись в движение за удвоение ВВП...
После Девяткина выступают другие. Все подробно перечисляют успехи и вскользь упоминают о недостатках. Как водится, сетуют на недостаточное финансирование и ругают начальника отдела снабжения Калитина. Калитин сидит за отдельным столиком возле стены и невозмутимо заносит все замечания в толстую общую тетрадь в коленкоровом переплете. Так он делает каждый раз на всех совещаниях, планерках и летучках. Если бы издать отдельно все записи Калитина, получилось бы довольно объемистое собрание сочинений.
Директор поворачивает голову в сторону Цупрова. Последним выступает он. Цупрова уже никто не слушает, всем надоело, все хотят по домам. Девяткин нехотя собирает шахматы. Моргулис сломал карандаш и сидит скучает. Директор ковыряется отверткой в замке стола. Он ждет окончания доклада Цупрова только для того, чтобы спросить:
- Ну как, удвоим ВВП сдачей объекта по графику?
- Вряд ли, - миролюбиво говорит Цупров.
- Опять заладил свое. Господа-товарищи, по графику объект Цупрова должен быть сдан. Если сдадим, финансирование удвоят. Поэтому предлагаю каждому направить завтра же в помощь Цупрову по три человека. Калитин, при распределении стройматериалов завтра в первую очередь учитывайте нужды Цупрова. Вопросы есть?
- Есть, - сказал Девяткин.
- Твой вопрос решен, - сказал директор, - в отпуск пойдешь зимой. А вот с Цупровым вопрос решен по-другому: он назначается главным инженером.
Все посмотрели на чуть порозовевшего Цупрова.
- Спасибо за доверие, - сказал Цупров, поднимаясь и опуская руки по швам, и добавил: - Разрешите несколько собственных строк огласить?
- Оглашай, - улыбнувшись, сказал директор.
Цупров вскинул руку и вскричал:

Вы будете мечтать о свете
В далеком от окна углу...
Так встаньте - все мы дети света,
Мы все преодолеем тьму!

Все дружно захлопали и шумно поднялись с мест.
Вернувшись домой, Цупров застал тестя Виталия Васильевича, как обычно, за чтением любимой книги. Как называется книга и кто ее написал, узнать было невозможно - обложки у нее давно не было, а листы порядком порастрепались и рассыпаются. Но через эту книгу, и только через нее, Виталий Васильевич постигает всю мудрость и простоту нашей жизни.
Увидев зятя, Виталий Васильевич, как всегда, вскочил и следом за Цупровым прошел в комнату. Книгу, раскрытую посредине, он держал в обеих руках.
- Витя, гляди-ко чего написано, - сказал он, как всегда с удивлением. - Ты думаешь, что ты есть. А на самом деле тебя нет. То ись как? - Помолчав, Виталий Васильевич сам ответил на свой вопрос: - А вот так. Ни тебя нет, ни комнаты, ни стола - ничего. Все - одно наше воображение. Всемирный вакуум. Об этом же надо задуматься.
Цупрову сейчас задумываться об этом не хотелось.
- Виталий Васильевич, - сказал он, - не надо меня сразу убивать такими открытиями. К этому надо приходить постепенно.
- То ись как?
- Ну вот так. Сначала представим себе, что здесь нет вас. А стол, комната и я пока остаемся на месте. Частичный вакуум.
Виталий Васильевич внимательно посмотрел на Цупрова, пытаясь сообразить, правильно ли он понял его мысль. Он ее понял правильно.
- Ну хорошо, - сказал он обиженно, - я уйду.
- В добрый путь.
Засыпает Цупров всегда быстро, но спит чутко. Если жена включит телевизор, если Виталий Васильевич хлопнет дверью, если по улице проедет пожарная машина - Цупров просыпается.
На другой день погода немного улучшилась, с утра показалось солнце. Рабочие сидели на двутавровых балках возле растворомешалки, курили. Большинство из них были Цупрову незнакомы - их прислали из разных цехов по приказанию Николаева. Вместе с Крестниковым Цупров развел их по рабочим местам, обошел объект и вернулся в ОКС. Здесь за его столом сидел Мусинов, корреспондент заводской многотиражной газеты “Высота”. В газете он считался специалистом в деле написания очерков. Очерки его не отличались стилевым разнообразием и почти все начинались примерно так: “На заводе все хорошо знают шлифовщика (или токаря, или мастера, или начальника цеха и т. д.) такого-то...” Цупров сам постоянно печатался в многотиражке, да и представлял членов своего литобъединения “Ракета”, делая вводки типа: “С предзимним похолоданьем все теплее проходят встречи в литературном объединении “Ракета”. Радует, что студия пополнилась новыми членами, причем, несомненно, одаренными. Подивили всех лиричностью крановщица сборочного цеха Мария Соколова и кладовщица отдела главного механика Ирина Малышева, очень уверенно дебютировал токарь механического цеха Константин Орищенко, чья строчка: “Ракетой смажу атмосферу и с ходу дам по тормозам”, - дала название нынешней литстранице. А на днях пришло большое письмо с Камчатского филиала, где живет и работает бывший “ракетчик” Леонид Шелудько. До сих пор с большим теплом вспоминает он занятия в ЛИТО. А в письме его, конечно, стихи... Уже сейчас началась работа над новым коллективным сборником лучших произведений членов литобъединения “Ракета”.
Руководитель ЛИТО В. Цупров”.
Увидев Цупрова, Мусинов встал из-за стола и пошел ему навстречу. Был он, как всегда, в вельветовых брюках, куртке из кожзаменителя с американским лейблом, купленной на барахолке, и в синем берете.
- Привет, старик, - сказал он в порыве высокого энтузиазма и долго тряс руку Цупрова. - Читал новую подборку твоих стихов в нашей газете. Хорошо и просто ты пишешь... “Вы будете мечтать о свете / В далеком от окна углу... / Так встаньте - все мы дети света, / Мы все преодолеем тьму!..” А я к тебе по делу, - сказал Мусинов, натрясшись вдоволь.
- Очерк обо мне писать? - поинтересовался Цупров, в уме прикидывая, пойдет ли ему самому берет.
- Откуда ты знаешь? - вопросом на вопрос ответил Мусинов.
- Такой я проницательный человек, - сказал Цупров. - Это тебе Николаев посоветовал?
- Он, - сказал Мусинов, вынимая толстый, обтянутый резинкой блокнот.
Это событие Цупров воспринял как дурное предзнаменование. Если уж о нем решили писать в газете, то покоя теперь не дадут.
- Говорят, скоро главным инженером будешь? - спросил Мусинов.
Он сел напротив Цупрова и положил ногу на ногу.
- Подожди еще, - сказал Цупров, - может, не буду. И вообще ты бы написал о ком-нибудь другом. Вон хоть о Крестникове. Лучший строитель в ОКСе.
- О нем я уже писал, - сказал Мусинов и сделал пометку в блокноте, должно быть, насчет скромности Цупрова. - Ну, давай, чтоб зря время не терять, ты мне расскажи коротко о себе.
- Зачем это тебе? - спросил Цупров. - Все равно напишешь: “На заводе все хорошо знают начальника ОКСа Цупрова. Этот высокий широкоплечий человек с мужественным лицом и приветливым взглядом пользуется уважением коллектива. “Наш Цупров”, - говорят о нем любовно заводчане”.
Мусинов положил блокнот на край стола, вежливо посмеялся и сказал:
- Ты, старик, зря так про меня. Хоть я стихов, как ты, не сочиняю, но я вовсе не поклонник штампов. Понимаешь, я хочу начать с армии. Ты в армии служил?
- Служил, три года, - сказал Цупров. - Могу дать интересный материал, как за распитие одеколона меня и еще троих москвичей посадили на губу.
- Сейчас это не нужно, - сказал Мусинов. - Вот к двадцать третьему февраля будет готовиться праздничный номер, тогда, пожалуйста, только не про одеколон. Можем даже вместе написать. А пока мне армия нужна для начала. Тут у меня будет так: характер выковывается тяжелыми армейскими буднями. Тебя вызывают к командиру дивизии и предлагают возглавить движение отличников боевой и политической подготовки...
- Постой, - сказал Цупров. - Я вот никак не припомню, чтобы меня вызывали к командиру дивизии. Я с командиром роты разговаривал один раз за всю службу, когда мы были на учениях, и он выгнал меня из строя за то, что у меня был расстегнут ворот гимнастерки...
- Это неважно, - отмахнулся Мусинов.
- Вот понимаешь, я ему тоже говорил - неважно. А он мне за разговоры в строю вмазал три наряда вне очереди... картошку чистить на кухне...
- Слушай, это все неинтересно, - сказал Мусинов. - При чем тут картошка? Я ведь очерк пишу и немного домысливаю. Имею я право, как художник слова, домысливать?
- Имеешь, - сказал Цупров.
- Вот, - сказал Мусинов, но в блокнот ничего не записал. - Теперь скажи мне еще: у тебя есть какие-нибудь изобретения или рационализаторские предложения?
- Нет, - сказал Цупров, - я принципиально ничего не изобретаю, хочу посмотреть, получится у людей что-нибудь без меня или нет.
- Ну и как?
- По-моему, получается. Уже изобрели такую бомбу, после которой дома и машины останутся, а мы с тобой превратимся в легкое облачко. Но могу тебя заверить, что я в этом изобретении никакого участия не принимал.
- Да, - сказал Мусинов и значительно помолчал.
- Да, - сказал Цупров. - А ты знаешь, кто изобрел чайник?
- Чайник? - Мусинов задумчиво потер высокий лоб. - Ломоносов?
- Правильно, - сказал Цупров. - Ломоносов открывал закон сохранения энергии, писал стихи, а в свободное время выдумывал чайники.
- Ты же тоже пишешь стихи...
- Пишу, но чайники не изобретаю...
Мусинов ему надоел, и он нарочно болтал разную ерунду, чтобы сбить его с толку.
Ему это тоже, видимо, надоело. Он положил блокнот в карман и встал.
- Я лучше напишу, - сказал он, - а потом покажу тебе. Хорошо?
- Правильно, - сказал Цупров. - Пиши, потом разберемся.
Мусинов вышел. Цупров посидел еще немного и пошел по этажам. На объектах, как всегда бывает во время авралов, творилось что-то невообразимое. Одни работали изо всех сил, торопились, другие не работали вовсе, сидели на подоконниках, курили, рассказывали анекдоты. На Цупрова никто не обращал никакого внимания, словно он к этому делу был вовсе не причастен. Цупрову самому показалось, что он здесь лишний; он ходил, ни во что не вмешиваясь, пока не столкнулся с каким-то лохматым малым, который навешивал двери в прицеховом коридоре. Он брал шурупы и загонял молотком их в дерево чуть ли не с одного удара по самую шляпку. Инструментальный ящик лежал сзади него, весь инструмент и шурупы были рассыпаны по полу.
- У тебя отвертка есть? - спросил Цупров у малого.
- Нет, - сказал он. - А зачем?
- Не знаешь разве, что шурупы полагается отверткой заворачивать?
- И так годится, - лохматый махнул рукой и принялся за очередной шуруп.
- Ты из какого цеха? - спросил его Цупров.
- С Девяткинского.
Цупров сам собрал его инструмент, аккуратно сложил в ящик. Парень перестал забивать шурупы и смотрел на него с любопытством. Сложив инструмент, Цупров взял ящик и передал его парню.
- До свиданья, - сказал он ему, - передавай привет Девяткину.
Парень взял ящик и долго стоял против него, покачиваясь и глядя исподлобья.
- Эх ты, шкура! - искренне сказал он и, сплюнув, пошел по лестнице.
Цупров вернулся в ОКС и позвонил Николаеву. Цупров хотел сказать ему, что не будет сдавать объект, лишь бы сдать, как при социализме, а приведет его в полный порядок. Пусть Девяткин знает, что не все такие, как он, что есть люди, которые никогда не идут против своей совести. Когда Цупров думал об этом, его распирало от сознания собственного благородства, сам себе он казался красивым и мужественным. Но весь его пыл охладила Света, которая сказала, что Николаев уехал в министерство и сегодня уже не вернется. Ну что ж... Можно отложить этот разговор до завтра. Только вот стихи не отложишь, они так и выпирают из Цупрова:

Не могу я насмотреться на нее,
Если вдруг она по улице пройдет.
Необычная походка у нее -
Не идет, а как лебедушка плывет.
Без нее в моих глазах сплошная тьма -
Я не вижу и не слышу никого.
Тонковата у меня пока сума,
Кроме сердца не имею ничего.
Понимает эта женщина сама,
Что когда-нибудь растает в сердце лед,
Что не может продолжаться вечно тьма
И сама свечу потухшую зажжет.
И опустится на землю благодать,
Станет раем наше скромное жилье.
Если можно бы судьбу предугадать,
Целовал бы я колени у нее.
На руках ее по жизни бы пронес
И дарил бы море ласки ей всегда,
Чтоб не знала ни печали и не слез,
Ни измены, ни разлуки - никогда.

Вечером жена что-то уж очень заухаживалась за Цупровым. Они смотрели телевизор, сидели рядом в креслах.
- Вам, мужикам, проще жить, - сказала жена. - Полюбил женщину и отправился на работу. Женщинам же достаются сплошные муки...
- Какие муки? - не понял Цупров.
- Как “какие”? А беременность? Походи с животом! Ты меня никогда не поймешь! Только видишь дочь и все. А поносил бы ее в животе!
- Я же мужчина, зачем мне-то в животе дочь собственную носить?!
- Витя, нет, ты не понимаешь! - воскликнула жена, вставая, хватая Цупрова за руку и ведя к кровати...
Цупров и жена, разумеется, не знали, что литература началась с фигового листка и кончается, когда фиговый листок отброшен.
На другой день утром Цупрова вызвал к себе Николаев. Он сказал, что приказ о назначении Цупрова утвержден и что после праздника он может принимать дела.
- Ну что, Виктор, выходишь в люди, - бодро сказал Николаев. - Скоро вообще большим человеком будешь. Сегодня сдашь корпус, а после праздника примешь дела. Ты чего хмуришься?
- Сами знаете чего, - сказал Цупров. - Халтурить не хочется.
- Что делать? - сказал Николаев. - Не всегда мы можем делать то, что хочется. Министерство требует сдать - и против него не попрешь. Деньги выделяют... Теперь такое дело. Пятый цех у тебя вроде бы лучше всех отделан?
- Вроде.
- Ну вот. И перила не лестницах приварил... И асфальт у входа уже положил...
- Ну и что же? - не понял Цупров.
- Да как же - что? Первый день на заводе, что ли? - Николаев развел руками. - Комиссия придет в ботиночках, люди интеллигентные.
- Думаете, по грязи не захотят ходить?
- Не захотят, - уверенно сказал Николаев. - Я их знаю. Сам такой.
Цупрову было уже все равно. Пусть делают, что хотят, и Цупров будет делать, что они хотят, - так будет спокойней.
Он вышел из кабинета. В приемной толкалось много народу. Секретарша Света бойко бегала пальчиками по клавишам компьютера - печатала акт сдачи-приемки объекта. Возле нее на стуле сидел Девяткин и объяснялся Свете в любви.
- Значит, не пойдешь за меня замуж? - спрашивал он с самым серьезным видом.
- Нет, - отвечала Света, - ты уже старый и худой.
- Это хорошо, - сказал Девяткин. - Помру, скелет сдашь в музей - большие деньги получишь.
- Ты чего здесь торчишь? - спросил его Цупров.
- Калитина жду. Поговорить надо, хороший он больно уж человек.
Цупров подсовывает Свете напечатать накануне созданный им стих:

Опустился тихий вечер,
В небе звездочка зажглась;
И любовь, как наша встреча,
У калитки началась.
Застучало вдруг сердечко,
Ты нарушила покой.
Есть укромное местечко
На поляне за рекой.
Пусть никто со мной не спорит,
Что я больше всех люблю.
А глаза твои, как море,
Я еще подголублю.
Напою тебя нектаром
Из букета моего,
Ведь пословица недаром,
Что любовь сильней всего.
Подрастет тропа бурьяном,
Загорит зарей восток.
Не забудется поляна
И березовый мосток...

В это время в приемной появился Мелихан - представитель министерства, бессменный председатель всех комиссий по приемке объектов. Цупров его не видел, должно быть, месяца три. За это время он еще больше погрузнел, раздался в плечах, и его военный костюм, в котором он несколько лет назад вышел в отставку, уже расползался по швам. В руках он держал тяжелую от дождя плащ-палатку.
Мелихан кивнул Цупрову и Девяткину, потом посмотрел, что печатает Света.
- Готово уже? - спросил он.
- Сейчас будет готово, - ответила Света, глядя на экран компьютера. - Оценку поставим сейчас или потом сами напишете?
- Давай сейчас, - не задумываясь, сказал Мелихан. - Чтобы не от руки. Официально. Пиши: “Принято с оценкой “хорошо”.
- А может, с оценкой “отлично”? - спросила Света.
- Такого не может быть, - уверенно сказал Мелихан. - На “отлично” Посохин делал или Иофан какой-нибудь. Сейчас все делают на “хорошо”.
Вскоре пришли еще человек десять - члены приемочной комиссии.
Среди них был знакомый Цупрову пожарник, маленький, худой человек с впалой грудью и золотыми зубами, и представитель мэрии, кандидат наук, фамилию которого Цупров забыл. Должен был прийти еще один представитель от санэпидемстанции, но Мелихан его дожидаться не стал.
- Ладно, - сказал он, - захотят - потом подойдут.
- Мне бы тоже поскорей, - откровенно сказал пожарник.
Кандидату наук и прочим членам, видно, ничего не надо было, и они промолчали.
Все вышли на улицу. Дождя не было, но он мог вот-вот пойти: низкие тучи неслись над землей. Было холодно. На пустыре глинистая почва размокла, пришлось идти в обход по асфальту. Мелихан в развевающейся плащ-палатке шел впереди, глядя под ноги и осторожно огибая сиреневые от машинного масла лужи. Цупров смотрел на его чистые ботинки с замшевым верхом и подумал, что Николаев был прав: ботинки председатель комиссии пачкать не захочет. Все подошли к объекту и остановились. Плотники уже разобрали забор, корпус виден был от дороги, он блестел серой плиткой под мрамор и стеклом с алюминием.
- Снаружи вроде бы ничего, - сказал Мелихан, - посмотрим, как-то там внутри.
- А это что? - показывая пальцем на выступ застекленного фойе, спросил кандидат наук, который до сих пор молчал.
- Где? - спросил Мелихан.
- А вон трещина. Выходит, не успели отделать корпус, а он уже треснул.
Члены комиссии не сразу поняли, в чем дело, а когда поняли, Мелихан переглянулся с пожарником, и оба они снисходительно улыбнулись.
- Это не трещина, - мрачно сказал Цупров. - Это осадочный шов.
Кандидат наук смутился, покраснел, но сказал очень строго:
- Проверим. Покажете потом проект.
Цупров понял, что хлопот с ним не оберешься.
Так оно и получилось. Пока все ходили по пятому цеху, где было, в общем, все в порядке, кандидат наук куда-то сбежал. Мелихан рассеянно тыкал пальцем в стены, осмотривал подвесной потолок с каскадом светильников, колонны, пол. В одной месте он показал Цупрову отскочившую плитку.
- Надо было цементу в песок побольше класть, - хмуро сказал Мелихан, - чтоб схватило как следует.
Это была работа Художника. Попался бы он Цупрову сейчас на глаза, он из него душу бы вытряс.
Пожарник занимался своими делами: смотрел пожарные рукава, красные шкафы, сигнализацию. Полы и колонны его не интересовали, их осматривали другие.
Комиссия обошла все этажи, и Цупров предложил председателю и пожарнику посмотреть третий этаж. Предложил Цупров это просто для очистки совести, наверняка знал, что они откажутся.
- Чего там смотреть? - сказал Мелихан. - Все ясно. Где акт?
Цупров вынул акт, сложенный вчетверо, из кармана. Цупров уже думал, что сейчас все кончится, и обрадовался. Если уж он не имеет возможности делать все, как полагается, так пускай хоть будет меньше возни.
В это время в пролет, где они находились, со стороны лестничной клетки вбежал кандидат наук, мокрый с ног до головы, в ботинках и брюках, облепленных грязью.
- Опять дождик пошел? - глядя на кандидата наук, насмешливо спросил Мелихан.
- Я был во втором цеху, - отдышавшись, сказал кандидат наук.
- Ну и что?
- Ничего. Все плохо. Объект принимать нельзя.
- Так уж и нельзя? - переспросил Мелихан.
- Нельзя, - уверенно сказал кандидат наук. - Я акт не подпишу.
- Подпишешь, - сказал Мелихан.
- Да вы пойдите посмотрите, что там творится.
Мелихан посмотрел на свои ботинки, потом на пожарника.
- Придется идти, - сказал пожарник, хотя тоже был недоволен этим.
Комиссия вышла на улицу. Вдоль стены были положены кирпичи, но расстояние между ними было слишком велико. Мелихану сохранить ботинки не удастся, это было понятно сразу. Кандидат наук, которому терять было уже нечего, уверенно плыл впереди.
Ничего страшного во втором цеху не было - обычная работа, спустя рукава. Кое-где потолок зиял дырами, кое-где плитка вылущилась...
- Вот, - сказал кандидат наук, - потолок еще делать и делать, а по полу опасно ходить, ноги о выбитую плитку переломаешь...
- Потолок за пару смен вставят. Плитку посадят на крепкий раствор, - пояснил Мелихан.
Помолчали.
- А теперь поднимемся выше, - сказал кандидат наук.
Он говорил уже так уверенно, словно был самым большим начальником. Он пошел впереди, перепрыгивая через ступени, остальные члены комиссии не спеша плелись следом.
- Карьерист, - глядя кандидату наук в спину, тихо сказал Мелихан. - Такой молодой, а уже выслуживается.
- Смолоду не выслужишься, потом поздно будет, - деловито заметил пожарник. - Он в “Единую Россию” только что вступил...
Кандидат наук вывел комиссию на лестничную клетку и толкнул сильно металлическую стойку перил. Она оторвалась от крепления и закачалась. Это была та самая стойка, которую варил Бородачев.
- Вот видите, - сказал кандидат наук торжествующе и посмотрел на Мелихана.
Тот нахмурился.
- Это уже непорядок, - сказал он. - А вдруг кто свалится? Подсудное дело. Пускай сегодня же приварят.
- Потом подпишем акт, - добавил кандидат наук.
- Акт подпишем сейчас, - сказал Мелихан. - Перила Цупров приварит.
- А потолки? А пол? - сказал кандидат наук.
- Это ерунда, - сказал Мелихан. - Соберут, подмажут - и все будет нормально. Ты уж хочешь, чтоб вообще все было без придирок. А сроки у него какие?
- Сроки, - сказал кандидат наук. - Все гонят, лишь бы сдать объект, а потом сразу же в капитальный ремонт. Раньше объекты строили вон как. По пятьсот лет стоят.
- А удвоения ВВП кто будет добиваться? - философски спросил Мелихан и возвел выпученные глаза к потолку, грозно нависашему над ним. - Мы тут не бизнесмены какие-нибудь, мы государственную копейку расходуем и бережем...
Разговор принимал отвлеченный характер. Цупров стоял в стороне, как будто его это все не касалось. Он был зол на Мелихана. Ему до этого объекта нет никакого дела, важно поскорее отделаться и сообщить в министерстве, что все в порядке. Цупров так разозлился, что ему было уже наплевать на все, что будет потом.
Поэтому, когда Мелихан предложил ему подписать акт, Цупров отказался.
- Ты что, шутишь? - удивился Мелихан.
- Не шучу, - сказал Цупров. - Он прав. ВВП на этом не удвоишь.
- Да ты понимаешь, что говоришь? Это ж будет скандал. Уж во все инстанции сообщили, что объект сдается, бюджетные средства освоены. Подумают, что мы тут все деньги разворовали... Мы же не ЮКОС какой-то там!
- Он прав, - сказал Цупров, - такой подарок “Единая Россия” не одобрит.
- Да вообще-то, может, и одобрит, - вдруг засомневался кандидат наук.
Должно быть, он пожалел Цупрова.
- Выйди, - строго сказал ему Мелихан, и кандидат наук вышел.
Следом и другие члены комиссии вышли “покурить”.
Некоторое время Мелихан молча стоял у колонны и ковырял ногтем синтетическое покрытие.
- Ну, чего ты дуришь? - сказал он. - Ты представляешь, чем дело пахнет? Давай быстро подписывай, а мы тоже подпишем. Кандидат наук тоже подпишет.
На какую-то секунду Цупров заколебался, но потом его понесло. Он подумал, что будь что будет, подписывать акт он не станет. В конце концов, хорошая у него работа или плохая - она единственная. И если эту единственную работу он будет делать не так, как хочет и может, зачем тогда вся эта волынка?
- Вот что, - сказал он Мелихану, - вы идите, а объект я пока сдавать не буду.
Мелихан посмотрел на него и понял, что дальше спорить с Цупровым бесполезно.
- Как хочешь, - сказал он, - тебе же хуже.
В ОКС Цупров пошел не сразу, сначала заглянул в прорабскую. Там сидели все рабочие, они курили, переговаривались, ожидали Цупрова. При его появлении все замолчали и повернули головы к нему.
- Ну, чего смотрите? - сказал Цупров, остановившись в дверях. - Идите работать.
- Значит, объект не приняли? - спросил Крестников.
- Не приняли.
- Почему?
- Потому что надо работать как следует. Собери сейчас плиточников, пусть обойдут все помещения и посадят намертво плитку. Не успеют сегодня, будем работать до тех пор, пока не сделаем из корпуса игрушку. Бородачев, ты те перила так и не заварил?
- Я заварил, - сказал Бородачев неуверенно.
- Так вот пойди еще раз перевари. А я потом проверю.
Зазвонил телефон. Цупров попросил Крестникова снять трубку.
- Алло, - сказал Крестников. - Кого? Сейчас посмотрю. Николаев, - шепнул он, прикрыв трубку ладонью.
- Скажи: ушел в дирекцию, сейчас будет там, - сказал Цупров.
Пока он дошел до дирекции, Мелихан уже, наверное, успел туда позвонить, там поднялся переполох. Секретарша Света куда-то звонила, просила отменить какой-то приказ. Возле нее стоял Мусинов и спрашивал, как же теперь с очерком, который уже набран.
- Может, мне поговорить с Николаевым, он даст кого-нибудь другого?
- Конечно, - сказал Девяткин, который опять здесь крутился в ожидании Калитина. - Тебе ведь только фамилию заменить, а все остальное сойдется.
- У хорошего журналиста все, если надо, сойдется, - сказал Мусинов, глядя куда-то мимо Цупрова, как будто его здесь не было вовсе.
- Николаев у себя? - спросил Цупров у Светы, устремляя взгляд в экран компьютера.
- У себя. Он ждет вас, - сухо ответила Света и стала что-то печатать.
Разговор с Николаевым не получился. Как только Цупров вошел, он стал на него топать ногами и кричать, что Цупров подвел не только его, но и весь коллектив завода, что теперь заводу не выделят обещанные миллионы долларов...
Дальше - больше. Он сказал, что теперь ему облик Цупрова совершенно ясен, что должности главного инженера ему не видать как своих ушей и что вообще он считает Цупрова пособником пятой колонны, ЮКОСа и американцев...
Цупров все это терпел, думал, что дураки выдумали моду ненавидеть американцев, а умные вынуждены ей следовать, но, когда директор сказал, будто только служебное положение мешает ему набить Цупрову физиономию, Цупров не выдержал.
Он взял с его стола мобильный телефон и раздавил его одной рукой, как пустую яичную скорлупу. После этого сказал, что и с Николаевым мог бы сделать то же самое, если бы он посмел его тронуть. И вышел.
В дверях ему встретился Мусинов. Девяткин сидел у стены и молча курил. Света печатала на компьютере.
- Ну что, - спросил Девяткин, - поговорили?
- Поговорили, - сказал Цупров. - Нет Калитина?
Девяткин не успел Цупрову ответить: из кабинета Николаева выскочил красный Мусинов, он осторожно прикрыл за собой дверь, пожал плечами и вышел в коридор. Цупров с Девяткиным подождали немного и тоже вышли.
Закурили. Зажигая спичку, Цупров почувствовал, что у него дрожат руки. Должно быть, от волнения. Никогда раньше руки у него не дрожали.
- Нервный ты стал, - глядя на него, сказал Девяткин, - лечиться надо.
- Пошли подлечимся, - сказал Цупров.
Они вышли из третьей проходной завода и направились напрямую через пустырь. На Цупрове были резиновые сапоги, поэтому он шел впереди, нащупывая дорогу. Половину пути прошли молча. Потом Девяткин сказал:
- Чего это ты сегодня со сдачей уперся?
- Я не уперся, - ответил Цупров. - Просто не хочу назад в социализм.
Они купили бутылку водки, зашли в столовую. Рабочий день еще не кончился, в столовой почти никого не было. Уборщица вытирала столы. Она заметила, что карман у Девяткина оттопырен, и покачала укоризненно головой. Они сели за столик в углу, Девяткин разлил водку в стаканы. Выпили.
- Дуб ты, - сказал Девяткин, закусывая горячей пиццей. - Сейчас бы главным инженером был.
- Обойдусь.
- Обойдешься, - сказал Девяткин. - Так вот и будешь всю жизнь начальником ОКСа, если еще до рядового инженера не понизят.
- Ты думаешь, все счастье в том, какое место занимаешь? - спросил Цупров.
- А ты думаешь в чем?
- Не знаю, - сказал Цупров. - Может, и в этом. А может, и нет. По крайней мере, я знаю, что живу, как хочу. Не ловчу, не подлаживаюсь под кого-то, не дрожу за свое место. Пишу стихи, как хочу...
- А-а, что там говорить! - Девяткин махнул рукой. - Давай выпьем.
Таким серьезным Цупров его никогда еще не видал. Они выпили.
- Послушай новые стихи, - сказал Цупров и начал читать:

Мне надоело быть мишенью, -
За мною гонится судьба.
И зря придумывать ей мщенье,
Но все же догнала меня.
Мне холодно от слез и ветра,
Мне тяжело дышать, поверь.
Я не хочу быть королем, да,
Я пред судьбой открою дверь.
Мне не нужна толпа друзей в кавычках,
Которая вонзила б в спину нож.
Я задыхаюсь в этом грязном мире,
Лишь ты захочешь мне помочь.
Ты ангел в человеческом обличье,
Ты лучше всех и это знаю только я.
Ведь ты всегда поймешь и будешь нежной,
Сейчас ты слушаешь меня.
Забудь про все плохое в мире, позабудь
Хоть на полчасика о скучной жизни.
Побудь со мной, ведь мне так нужен друг! -
С тобой я здесь не буду лишним...

- Это ты о какой бабе?
- Да это так, - вздохнул Цупров, - собирательный лирический образ. Муза.
- Ну, давай врежем за Музу, - сказал Девяткин, наливая...
В прорабской сидели трое: Крестников, Бородачев и Художник.
- Крестников, - спросил Цупров, - плиточники работают?
- Работают, - сказал Крестников, - да что толку? Все равно не успеют, полчаса осталось до конца.
- Хорошо, - сказал Цупров, - сколько успеют, столько сделают. Бородачев, заварил перила?
- Нет.
- То есть как?
- Да так, - Бородачев флегматично пожал жирными плечами. - Баллон с кислородом надо поднять на четвертый этаж, а лифт отключили.
- И вы, такие здоровые лбы, не можете поднять один баллон? - спросил Цупров совершенно спокойно, но чувствуя, что скоро сорвется.
- Как же поднимешь, - сказал Бородачев, - когда в нем больше центнера весу?
- А ты знаешь, что египтяне, когда строили пирамиды, поднимали на высоту в сто метров глыбы по две тонны?
- Без крана? - недоверчиво спросил Художник.
- Без крана.
- Без крана навряд, - покачал головой Крестников.
Конечно, можно было на них орать и топать ногами, но этим их не проймешь.
- А ну-ка пошли, - сказал Цупров и первым вышел из прорабской.
Баллоны лежали возле балок в грязи. Цупров поднял с земли щепку, поставил баллон на попа и очистил его немного. Потом взвалил на плечо. Крестников, Художник и Бородачев выступили в роли зрителей. Пройдя первые десять ступенек, Цупров понял, что слишком много взял на себя. Лет пять назад он мог пройти с таким баллоном втрое больше, теперь это было ему не под силу. Цупрова качало. На площадке между вторым и третьим этажом он споткнулся и чуть не упал. Но вовремя прислонил баллон к батарее отопления. Подбежал Крестников.
- Виктор Николаевич, давай подмогнем.
- Ничего, - сказал Цупров, - обойдусь.
Неужели он так ослаб, что ничего уж не может сделать?
Он пошел дальше. У него еще хватило сил осторожно положить баллон на пол.
- Ну что, - сказал Цупров, - поняли, как строились пирамиды?
- Вам бы, Виктор Николаевич, заместо крана работать, - почтительно пошутил Художник.
Цупров ему ничего не ответил. Цупров сказал Бородачеву, чтобы сейчас же заварил перила, и Крестникову, чтобы проследил за плиточниками. После этого Цупров пошел в дом культуры на занятие литературного объединения.
В большом мраморном фойе уже дожидались члены литобъединения.
- Здравствуйте, Виктор Николаевич! - приветствовали они.
- Добрый день, - отвечал Цупров.
Поднялись по широкой лестнице на второй этаж, прошли в фойе. Тут в кресле сидел профессор Иванов, лысый, бородатый, с трубкой, из которой вился сладковатый дымок. Проходят в репетиционный зал. У стены стоит огромный белый рояль. В центре - большой круглый стол. Рассаживаются. Цупров предлагает студийцам по кругу читать стихи. Как только они начинают читать, профессор Иванов тоскливо опускает голову и закрывает глаза. Полчаса, по всей видимости, он мучается от стихов. А когда Цупров предоставляет ему слово, говорит с нескрываемым раздражением:
- Кто вам сказал, что стихи являются литературой?
Все недоуменно затихают. А профессор Иванов встает, начинает расхаживать по залу, размахивать руками и говорить:
- Да, вот получается, что литературой считаются только стихи. А это все идет от неразвитого вкуса, который всегда в литературе рассматривает красоту, как стихи, а прозу и вовсе за искусство не считает. Из сказанного я прямо вывожу правило, что всякие стихи, уже сами по себе, свидетельствуют о невоспитанности. Потом нельзя забывать, что стихи, как правило, детская забава, а проза - дело позднего философского осмысления жизни, я бы сказал, позднего старта. Понимание простоты как эстетической ценности приходит на следующем этапе. Оно неизменно приходит как отказ от украшенности. Ощущение простоты искусства возможно лишь на фоне искусства “украшенного”, память о котором присутствует в сознании зрителя-слушателя. Художественная проза возникла на фоне определенной поэтической системы как ее отрицание. И исходя из этого настоящая поэзия возникает как преодоление, даже отрицание выдающихся образцов прозы. Таким образом формула литературы выглядит так: 1. Разговорная речь. 2. Песня (текст+мотив). 3. Поэзия. 4. Проза. 5. Классическая поэзия. 6. Художественная классическая проза. Конечно, эти уровни могут уходить по спирали ввысь, как арифметика стремится стать высшей математикой, как народная мудрость стремится стать философией...
- Так что же получается, мы сюда впустую ходили?! - вырвалось у кого-то.
- Именно! - чуть ли не вскричал профессор Иванов, и нервно ощупал свою бороду. - Стихи - это сиюминутность, эстрада, цыганщина, пошлость, примитивизм, дебилизм, идиотизм! Выскочил на сцену, пробарабанил “галка-палка”, получил цветы и гонорар, наелся колбасы и спит спокойно! А литература - это проза, и только проза, обеспечивающая бессмертие автору. Литература - это дело загробной жизни. Это построение себя в метафизической программе, бессмертной программе. Проза - это мышление в образах. Рождение, сотворение из ничего живого человека! Вот пришла ко мне на кафедру представительница отдела культуры со стихами никому не известного поэта Виктора Цупрова...
При этих словах Цупров покраснел. А профессор Иванов продолжил:
- Оказывается, он руководит литературным объединением! Мало того, что сам являет эстетическую наивность, он еще и других сбивает с толку, вводит в заблуждение насчет литературы. Рифмовка “галка-палка” - это не литература. Стихи - это первый, наивный, простодушный ход к литературе. Поэтому в любом литературном объединении собираются стихослагатели. То, чем они занимаются, поэзией я назвать не могу. Они рифмуют банальные просторечные зарисовки: березки, птички, “вздохи на скамейке”... А поэзия - это, если хотите, элитарный, рафинированный, философский, подобный формулам ядерной физики или высшей математики, раздел литературы, как на сцене - балет, это поэзия Мандельштама, Пушкина, Блока, Есенина...

- Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь...

Поэзия требует иного мировоззрения, и поэзия возникает на более высоком этапе развития творческой индивидуальности человека. Первый этап - это отход от разговорной будничной речи к стихам, мол, не буду говорить, как все, а начну говорить стихами. На этом первом этапе, как правило, очень примитивном, самодеятельном так и застывают “миллионы”, то есть 99,9 процентов от всех пишущих. Этот уровень закован в кандалы и наручники, стихоплет пребывает в замкнутом пространстве стоп и рифм, и сочиняет все примитивнее и примитивнее. Второй этап заключается в отказе от вульгарной ритмизованной и рифмованной (придуманной) речи. Но на второй этап никто из рифмачей не переходит, в силу отсутствия мозгов. Исключения лишь, как говорится в таких случаях, подтверждают правила...
Цупров от таких речей так расстроился, что ушел из клуба почти что незамеченным и сразу поехал домой. Ему нездоровилось.
Дома жена помогла раздеться, согрела чаю. И они стали пить чай вместе. Цупров наливал ей в блюдечко, и она долго дула на чай, чтобы он остыл. Потом Цупрову стало плохо. Он поцеловал жену и пошел к кровати. Ему показалось, что кровать слишком далеко, и он опустился на пол. Жена засмеялась. Она подумала, что муж играет. Пол под Цупровым качался, и стены тоже. Цупрову вдруг показалось, что он летит куда-то вверх ногами. Так, говорят, наступает состояние невесомости.
Через неделю ударил мороз и прошел снег. Теперь все вокруг было бело: белый снег, белые простыни, белые халаты. В больнице, где лежит Цупров, тепло и уютно, много света и воздуха. И если вначале мешает запах лекарств, то потом постепенно к нему привыкаешь. В палате двенадцать коек. Люди все время меняются. Когда кто-нибудь должен умереть, санитарка заранее кладет у его постели чистое белье, потому что больничные койки не должны пустовать. И Цупров и его соседи знают, что если возле кого-нибудь кладут свежие простыни, то он уже не жилец. Санитарка утверждает, что за всю жизнь не ошиблась ни разу. А вообще она приветливая и услужливая женщина. Все двенадцать часов своего дежурства она проводит на ногах, ходит от койки к койке - там поправит одеяло, здесь подаст “утку” или еще чем услужит. Цупров ее всегда встречает одним и тем же вопросом: скоро ли она принесет ему белье? И санитарка тихо смеется - она рада, что ей попался такой веселый больной.
Однажды в палате появился Девяткин. Он был все такой же тощий, а Цупрову казалось, что за это время все должны были перемениться. На нем был белый халат и, по обыкновению, грязные ботинки. Просто удивительно, где человек может найти столько грязи в такую погоду. Санитарка посмотрела на его ботинки осуждающе, но ничего не сказала. Девяткин сел на стул рядом с Цупровым и положил на тумбочку кулек с мандаринами.
- Лежишь, значит?
- Как видишь.
- Что ж это ты так, - сказал Девяткин, - подкачал? От нервов, что ли?
- Нет, - сказал Цупров. - Просто я слишком много поднял. Что нового на заводе?
- Новостей вагон и маленькая тележка, - сказал Девяткин. - Тут вот я тебе подарок принес.
Он вынул из кармана затасканную заводскую многотиражную газету, развернул ее и протянул Цупрову. Там был напечатан очерк под рубрикой “Удвоим ВВП”. Очерк назывался “Твердость”. Начинался он так: “На заводе все хорошо знают начальника ОКСа Цупрова. Этот высокий широкоплечий человек с мужественным лицом и приветливым взглядом пользуется уважением коллектива. “Наш Цупров”, - говорят о нем любовно рабочие...”
Больница - хорошее место для размышлений. Здесь можно оглядеть все свое прошлое и оценить его. Можно думать о настоящем, и будущем. Цупров прожил жизнь не самую счастливую, но и не самую несчастную - многие жили хуже его. Может быть, при других обстоятельствах он мог бы стать... А кем он мог бы стать? И при каких обстоятельствах? Да, конечно, если бы он не пошел в армию, как нынешние клерки, падкие на баксы, и вовремя окончил институт, и активничал на собраниях, и вступил тогда в партию, а теперь пошел бы в бизнес, и ни за кого не заступался, и был равнодушен к собственному делу, и кидался со всех ног выполнять распоряжение любого вышестоящего идиота, и лез наверх, распихивая локтями других... Но тогда он был бы не он. Так стоят ли любые блага того, чтобы ради них уничтожить в себе себя? Цупров всегда знал, что не стоят. Только один раз в жизни заколебался, но устоял и не жалеет об этом. Но иногда ему приходит на ум, что он что-то напутал в жизни, что не сделал чего-то самого главного, а чего именно - никак не может вспомнить. И тогда ему становится страшно. Цупрову всего сорок два года. Это ведь совсем немного. Он еще мог бы долго жить и сделать то самое главное, чего он никак не мог вспомнить. Тут помогают, вопреки соображениям профессора Иванова, собственные стихи:

Когда солнце одето в черные краски
Я шепотом твержу свое названье,
Как будто я один средь горных скал.
Боясь любви, люблю твое молчанье;
А мир так бесконечно мал...
Этот день для меня - траур.
В этот день гаснут звезды в ночи.
Словно птиц улетающих стая -
Свеча по теченью реки...
Я плету из травинок веночки
И смотрю в синеокую даль.
Вот - секунда - и я ангелочек...
Мне казалось. В душе печаль.
Мне казалось, что все на свете,
Все на свете состоит из меня!..
Солнце в небе и то не мечтает
О таком, о чем думал я.
Я закрыл солнце ладонью,
А вокруг, как и было - светло.
Тяжело осознать ничтожность,
Ничтожность себя самого.
Для меня этот день - траур.
Память душит душу мою.
И тоска бесконечная давит...
Пред тобой на коленях стою.
Я пришел, я, конечно же, помню,
Я кладу на могилу цветы.
Звука сердца - немое вдруг стонет! -
Я целую крест первой любви.

Если Цупров завтра умрет, от него ничего не останется. Почти ничего, может быть, стихи вот эти... Цупрова похоронят за счет завода. Девяткин или кто-нибудь такой же бойкий, как он, соврет над его гробом, что память о Цупрове будет вечно жить в сердцах огромного коллектива завода. И та часть коллектива, которая знала Цупрова, вскоре забудет о нем, и если и вспомнит при случае, то вспомнит какую-нибудь чепуху вроде того, что Цупров сгибал толстый железный прут на шее или нес на плече неподъемный газовый баллон... А сам Цупров тогда про себя, не говоря вслух никому, сочинял ритмично, оригинально, со злостью, как говорится, чтоб знали наших:

Если что-то где-то как-то
Почему-то и когда-то
Отчего-то и зачем-то
С кем-то что-то кое-как,
То тому тогда за это
Тем же самым, там же, где-то
Чтобы впредь потом за это
Кто-нибудь совсем никак!

“Наша улица”, № 3-2005

 Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 5, стр. 256.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве