Юрий Кувалдин "Выхожу из школы" повесть

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ВЫХОЖУ ИЗ ШКОЛЫ

повесть

С утра Самарина, у которой один глаз страшно косил и был карим, а другой был голубым и смотрел прямо, пошла за хлебом. Было еще холодно и неприветливо. Сейчас у Самариной было чертовски дрянное настроение. Ей ничего не хотелось делать. Она с досадой вспоминала вчерашний день. На уроке пения Хивинский и Комм все время шептались и указывали на нее и Третьякову, которая, по обыкновению, вела себя невыносимо. Когда Самарина шла домой, то все ее раздражало, и бестолковая болтовня Авруниной, и смех Третьяковой. Самарина была разочарована, хотя собственно разочаровываться ей было и не в чем, но какое-то чувство разочарования наполняло ее. Ее волновали ее же собственные поступки в школе. Когда она научится сдерживать себя? Что это - обещала не садиться близко от Хивинского, а села рядом, зарекалась не ждать его около школы, а наоборот, смотрела во все глаза и, увидев, по примеру остальных неистово кричала. Как не сходятся разумные правила поведения с взбалмошной действительностью.
Самарина жила в бывшем доходном доме в Девяткином переулке. Доходный дом построил в 1904 году художник-архитектор Борис Николаевич Кожевников. Здесь в 1920-1930-х годах в квартире № 8 жил композитор, музыкальный общественный деятель, позднее - лауреат Государственной премии Виктор Аркадьевич Белый, известный написанными им хорами на слова Пушкина, Фета, Есенина...
Отец вечером с чувством, при этом глаза его горели, читал вслух отпечатанные на пишущей машинке на тонкой прозрачной бумаге стихи некоего Мандельштама. Горела настольная лампа с зеленым абажуром. Тень от взамахов одной руки отца трепетала на стене, как птица. В другой его руке шелестела бумага. Самарина впервые слышала имя этого поэта. Отец читал, а она, открыв рот, затаив дыхание, слушала:

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Потом пришел какой-то нежданный Сергей, друг Веры, длинный и худой парень с некрасивым лицом. Отец с сожалением вздохнул, быстро спрятал стихи в нижний ящик письменного стола. Разговор у этого Сергея с сестрами в их комнате, куда пришла и Самарина, зашел о том, кто к кому клеится, и откровенно сознавались все, а Самариной было немного странно и неприятно слышать, как они рассказывали об этом. Вообще, чертовски плохо жить, на Самарину опять находит хандра, минутное возрождение кончилось, и уже не тянет в школу, а голубые глаза Хивинского почти не волнуют. Как Самарина могла так неожиданно и порядком влюбиться, и так скоро разлюбить?! Она раньше осуждала тех, кто быстро влюбляется и охлаждается, любовь в ее понимании была крепким, сильным и постоянным чувством. Сейчас же странно и немножко смешно вспоминать об этом.
Что такое жизнь? Зачем жить? Живи, ответят тебе, пока не умрешь. Так вот в юности влюбиться, потом выйти замуж, нарожать детей, а к старости готовить обеды, окутывая себя беспросветным ворчанием - и это жизнь? А разве такой хочется жизни? Хочется стать великой, необыкновенной. Мечты, мечты! Мечты - это то самое, что дает Самариной возможность хоть иногда бывать счастливой. Но только не утром, когда нужно рано вставать и опять идти в школу.
Первым уроком была биология. Они пришли в кабинет, когда уже прозвенел звонок, и учительница была в классе. Николаев, подойдя к Самариной, дал небольшой клочок бумаги и проговорил, смеясь:
- Прочти объявление. - И сел на место.
Самарина развернула и прочла следующую фразу: "Класс сошел с ума потому, что Хива втюрился в Самару". Как же не смеяться? Самарина оглянулась на мальчишек. Комм, разевая и без того большой рот, кричал:
- Ну что, Самара?
Ничего, хорошее дело. Урок прошел весело и без напряжения. Второй урок был физкультура, но учитель не пришел. Ребята вели себя не особенно хорошо, и скоро в класс пришла учительница из соседнего класса, по виду провинциалка. Задав классу составить рассказ из слов: "империалисты, капитализм, коммунизм, фестиваль, целинные земли, новое общество", - она ушла, но в течение урока навещала класс. А после уроков, попрощавшись с Соколовой, Самарина, Аврунина и Третьякова пошли к Сверчкову переулку, свернули в него и, примостившись на низком заборе, стали ждать Тамару Петровну и Хивинского. Девочки и раньше нередко ожидали их, но подходить так близко к переулку, по которому Хивинские должны были проходить, они еще не решались. Они сидели у дома, который когда-то принадлежал купцам Золотаревым, а в 1862-м его вместе с садом купил известный предприниматель, миллионер Козьма Терентьевич Солдатенков для своей гражданской жены Клемансо Карловны Дебуи.
Так все и идет в каких-то намеках. И, смотришь, опять нужно вставать и... В школу Самарина тащилась одна, так как опоздала, и девочки уже ушли, но Самарина не особенно жалела об этом. На первом уроке был русский, и учительница вызвала Хивинского. Он вышел к доске со спокойным видом, взял мел и остановился в выжидательной позе. Его изящная фигура как-то невольно напоминала фигурку Тамары Петровны. По его ответам видно было, что он совсем не занимался, и весь класс хором подсказывал ему, а Самарина многозначительно спросила Аврунину:
- Ты знаешь, почему ему все подсказывают?
На немецком Хивинский так разбаловался, что учительница вынуждена была пересадить его на другое место, но и там он не успокоился и стал перебрасываться бумажными голубями с ребятами, причем раза два кинул голубя на парту Самариной. На следующем уроке по труду творилось что-то невообразимое. Учитель собрал всех у токарного станка, чтобы объяснить его устройство, но сам за чем-то вышел из мастерской. Сначала было тихо. Потом ребята начали подставлять друг другу ножки, и нужно было видеть всю комичность их маневров.
Хивинский вскочил на стол и хохотал от всей души, смотря, как Комм немилосердно кривлялся и беспрестанно падал на скользкий каменный пол. Кстати о Комме, что-то особенное подмечала Самарина в отношении его к ней, и на уроках, взглянув на него, почти каждый раз встречалась с ним глазами. Увы, как редко Самарина видит голубые глаза, так часто видит карие, смотрящие на нее. Это вызывает у Самариной одновременно приятное и неприятное чувство, как будто кто-то слегка щекочет. По дороге домой она заметила, смеясь:
- А ведь это чертовски глупо.
- Чем глупо? - спросила с оттенком некоторой злости Аврунина.
- Да всем, вся эта история с Хивинским, - стараясь говорить спокойно, ответила Самарина.
- Ничуть не глупо! Я не понимаю, объясни? - останавливаясь и беря Самарину за пуговицу, сказала Аврунина.
После долгого разговора с Авруниной, каждая из них, конечно, осталась при своем мнении.
Думая об этом, Самарина даже не заметила, как оказалась дома. Вскоре пришла мама и велела сестрам идти за продуктами. По обыкновению не обошлось без ссоры, все трое ругались, кричали, а Самарина, как в лихорадке, сидела в своей комнате и молила Бога, чтобы не вспомнили о ней. Оля и Вера продолжали ругаться. Смешно и жалко было на них смотреть и думать, до чего они, да и Самарина, не дружны между собой. И отец с мамой нередко ворчат, а уж они и подавно.
Вечер пролетел за чтением. Она читала и с фонариком в кровати, когда все спали. Утром проснулась с трудом.
Кто же мог подумать, что сегодня в школе случится такая вещь? Итак, день начался самым обыкновенным образом, после второго урока Самарина с Авруниной ходили по залу, разговаривая, вдруг перед ними очутился Хивинский с устремленными куда-то вперед глазами. У Хивинского в руках были какие-то книги. Неожиданно он перевел взгляд на девочек, причем, Самариной особенно ясно бросилась в глаза их мутноватая густая голубизна.
- Несите эти книги в класс! - воскликнул он, протягивая Самариной книги.
И он, и девочки засмеялись и смутились. Самарина неожиданно поняла, в чем дело, взяла книги, круто повернулась и, давясь от неудержимого смеха, бросилась в класс. Пряча книги в парту, Самарина нагнулась к Авруниной, произнося со смехом:
- Хивинский определенно заигрывает с нами.
На уроке русского языка она почти ничего не слушала, какая-то магнитная сила тянула ее глаза к первой парте у окна, к светлому профилю Хивинского, и она, быстро перебегая с предмета на предмет, вдруг неожиданно вскидывала на него свои некрасивые разные глаза, совсем не останавливаясь, и так без конца. Он все чаще смотрел в окно, иногда на учителя и редко в сторону Самариной. Когда они пришли на третий этаж, Хивинский и Комм немилосердно толкались на них, и им с Авруниной оставалось только молчаливо пожимать друг другу руки, перебрасываясь изредка почти беззвучными словами. Однако негасимое самолюбие Самариной торжествовало, поскольку она ясно чувствовала, что ей отдается большее предпочтение.
Было о чем подумать.
На прошедшем уроке Самарина услышала, как неистово смеялась Соколова, и увидела, как она краснела и прятала лицо. Самарина взглянула на Хивинского, он смотрел на девочек и шептался с Коммом. Каждой из девочек, то есть Авруниной, Самариной, Соколовой и Третьяковой, казалось, что он смотрит на нее, а Самарина, вообще, об этом распространяется немного, а остальные, особенно Третьякова, трубят об этом во все рога, поэтому Самарину всегда охватывало болезненное чувство неизвестности, тайной надежды и разочарования. На кого же он смотрит, когда поворачивается к девочкам? Сегодня неизвестности не было, Самарина встретилась с ним взглядом, и они довольно долго, улыбаясь, смотрели друг на друга, пока Хивинский медленно не отвел глаза.
Самарина не знала, каким образом, но они с Авруниной решили сегодня найти дом Хивинского (адрес они знали), и решение возникло как-то само собой, втайне от Третьяковой и Соколовой. После уроков они вышли из школы, вокруг никого, кроме них, не было. Было поразительно тепло.
- Идем, - тихо сказала Аврунина, и они пошли по Армянскому переулку. Вдруг пронеся знакомый крик:
- Самара! Подождите.
Это был голос Третьяковой.
- О, скотина! - не оборачиваясь, шептала Самарина, увлекая подругу идти быстрее.
Третьякова не унималась, но, наконец, как-то отвязавшись от нее, Самарина и Аврунина свернули в Сверчков переулок и пошли прямо к цели.
Было немножко жутко, и приятное возбуждение разливалось по всему телу Самариной. Девочки, прижавшись друг к другу и зорко осматриваясь, быстро шли к цели, перебегая с одной стороны переулка на другую. Вот и его желтобокий старомосковский дом. Девочки раза два прошли мимо него, и Самарина не могла передать того напряжения и возбуждения, охватившего ее там. На обратном пути они встретили Николаева, который, увидев их, удивился:
- Самара! - и засмеялся.
Отойдя на порядочное расстояние, Самарина с досадой воскликнула про себя: "Вляпаться, так глупо вляпаться!"
Каждый раз Самарина создает в своем воображении что-то благородное и простое, и каждый раз этот образ разбивается о действительность, мерзкую, но яркую действительность. Насколько чисты в воображении Самариной мужчины и мальчики, настолько они пошлы и развратно распущенны в действительности. О, жестокая действительность, как она грубо и бесцеремонно касается сердца. А все-таки Самариной Хивинский порядком нравится, с его поразительно тонкой и упругой фигурой.
На другой день всех вернули в класс за плохое поведение. Потом Хивинский подбежал к парте Самариной и, схватив со стола ручку, воскликнул:
- А, Самара, ручку забыла!
Самарина схватила его крепко за руку и, отняв ручку, как-то иронично и насмешливо сказала:
- Спасибо.
Хивинский молча сел на место, а Самарина еще долго ощущала его тонкую и упругую руку. Теперь Самарину интересует один вопрос: обращает ли на нее Хивинский хоть немного внимания? Конечно, это трудно заметить, но все же у нее теплится в душе искра надежды...
Каждый день предстает перед ней с мельчайшими подробстями, а пройдет и - ничего не остается. Что за чертовщина! Самарина с подругами собралась съездить на Цветной бульвар, узнать, когда начинается предварительная продажа билетов в цирк. Из дому она вышла без трех минут час. На улице было холодно и сыро. Мелкий холодный дождь моросил с самого утра. Самарина подошла к трамвайной остановке на углу Чистых прудов и решила немного подождать Аврунину и Третьякову. Одной не хотелось ехать, но они не шли. Дождь все шел и шел, и, казалось, нет конца этой беспросветной осенней серой мгле.
Подъехал трамвай, Самарина поднялась в вагон, народу там было мало, и немногие присутствующие как-то неопределенно угнетали Самарину своим присутствием. И эта неприятная тишина, царившая в вагоне, и чужие незнакомые лица, на которые Самарина хотела и боялась смотреть - все стесняло ее. Самарина, не глядя ни на кого, села на свободное место и, мельком взглянув на сидевшего напротив парнишку, отвернулась к окну в надежде увидеть Аврунину или Третьякову. Трамвай тронулся, Самарина пристально смотрела сквозь стекло на бульвар, где перед ней мелькали неясные фигуры людей. Толчок в плечо и громкий окрик: "Билет, гражданка", - отрезвил ее. Самарина повернулась к кондуктору и, подавая двадцатикопеечную монету, машинально сказала:
- Один до Трубной...
На следующий день в раздевалке школы было мало народу, и почти не было пальто. Около вешалки, где раздевалась Самарина, стояли ребята из класса и несколько девочек. Самарина молча прошла к другому концу вешалки, медленно разделась, вложила в рукав шапку и зачем-то расстегнула и застегнула портфель. Ей не хотелось одной идти в класс, но делать было нечего, и она очень медленно поднялась по лестнице, не спеша прошла зал, где ее и догнали девочки вместе с которыми она и вошла в класс.
Около двери на столах стояли с одной стороны Комм и Николаев, с другой - Хивинский. Они одной рукой брались за провод, другой соединялись между собой.
- Самара, попробуй, возьмись! Давай руку.
Самарина положила портфель и, усевшись на край парты, подала одну руку Николаеву, другую Хивинскому. Не странно ли? Ток легкой дрожью пробежал по телу, Хивинский тихонько пожал ее руку. Вдруг кто-то крикнул:
- Шухер! - И все, как воробьи, быстро и шумно разбежались по своим местам.
Водворилась выжидательная тишина. В двери показался мужчина, оглядел класс и, проворчав что-то, ушел.
- Хивинский! - закричал Комм. - Садись здесь.
- Сейчас.
Он взял со стола свои тетради и пересел в ряд, в котором сидела Самарина, наполняя ее счастьем и потребностью открыться перед кем-нибудь. Самарина выскочила в зал и пошла к раздевалке, в которую вливался поток учеников. Заметив среди них красную шапку Авруниной, Самарина быстро подошла к ней и, идя рядом, радостно шепнула:
- Хивинский сидит сзади нас.
- Как? - спросила Аврунина.
- Раздевайся скорее, - сказала Самарина.
Не дожидаясь Третьяковой, девочки пошли в зал, и Самарина рассказала Авруниной утренние приключения.
- Ты знаешь, - заявила Аврунина, - я предчувствовала, что сегодня случится что-нибудь необыкновенное.
Самарина молча улыбнулась, так как не особенно верила ей.
Но вот начался урок. Комм сел сзади них с Николаевым, так как Хивинского в это время не было. Позднее он сел в четвертый ряд и тоже сзади девочек, чему они не особенно были рады, ведь приходилось, чтобы взглянуть на него, оборачиваться назад. Первый и второй урок была география, учитель делал опрос, а Самарина с Авруниной весь урок географии перекидывались с мальчишками записками, хотя легко сказать, а как трудно сделать. Они видели, что другие девчонки смотрят на них и смеются, но было поздно, Самарина с Авруниной пришли в такое состояние, когда ничто уже не может остановить от глупости, которую они делали, зная, что это глупость. Правда, Самарина сама не помнила, знала она или нет, что это глупость, в ту минуту, вообще, Самарина ни о чем не думала, кроме Хивинского и сознания собственного веселья. На перемене Самарина с Авруниной немножко пришли в себя и дали друг другу слово покончить со своей дурью.
Уроки летели невообразимо быстро, на немецком был тоже опрос. Хивинский сидел то сзади, то сбоку, Самарина невольно и как-то боязливо, как будто делала что-то недозволенное, взглядывала на него. Поймав ее взгляд, он спросил:
- Погасить свет?
- Слабо! - сказала Самарина.
- Что? - прошептал, округляя глаза Хивинский.
- Слабо, повторила она.
Он молча отвернулся, вероятно, не разобрав, но все же потушил свет. Некоторое время класс сидел в приятном полумраке, лицо учительницы, сидящей спиной к свету, было темным пятном. Хивинский зажег, потушил и опять зажег свет.
- Кто там балуется? Хивинский, сядь вот сюда! - И учительница указала на первую парту первого ряда.
Хивинский послушно пересел.
Самарина думала, как скучно, бесконечно скучно и пусто кругом. Хивинский, по обыкновению, ноль внимания, фунт презрения, глаза его устремлены куда-то мимо. Самарина несколько раз разговаривала с ним, это ее несказанно смешит и, зачем же самой себе врать, порядком радует, ее как-то приятно волнует, когда его глаза смотрят на нее. На уроках Самарина все время шутила с ребятами и, вообще, очень хорошо себя чувствовала. На немецком Хивинский немилосердно ей подсказывал, и она, обернувшись к доске, еле сдерживалась от смеха.
Но когда они пошли в мастерскую, Самарина чувствовала себя уже неважно, поэтому напевала чуть слышно: "Глобус крутится-вертится, словно шар голубой..." Тихо пела и, глядя перед собой, вяло пилила, боль и досада сжимала ее сердце. Самарина поглядывала то на Аврунину и Соколову, то на Хивинского, который стоял сегодня к ней лицом, то на других ребят. Перед концом урока к Самариной подошла Третьякова, обняла и, чуть улыбаясь, посмотрела на нее. Самарина всматривалась в ее ясные голубые глаза, вся отдавшись какому-то щемящему чувству, и еще раз тихо напела: "Глобус крутится-вертится, словно шар голубой..." Третьякова, слегка подняв свои тонкие брови и смеясь, говорила:
- Плакать хочется.
Видимо, Третьякова понимала ее, и было нестерпимо приятно чувствовать, что есть человек, который видит, что творится в ее душе, и пытается как-то помочь.
Когда они не спеша, переговариваясь, возвращались домой, их всю дорогу занимал вопрос семейных отношений Тамары Петровны. Так хотелось представить ее в домашней обстановке, да и не только ее, но и Хивинского. Когда они расстались с Авруниной, Третьякова вдруг спросила ее:
- Что мы, с ума сошли?
- Да, совсем сошли. Ах, этот Хивинский, хоть бы его не было, - вздохнула Самарина.
- А что он чувствует? Наверно, ничего или же то же, что и мы, - сказала Третьякова.
- А он смотрит на нас, - сказала Самарина.
- Разве он так смотрит, как мы, - сказала Третьякова.
На одной из перемен в драке с мальчишками Хивинский ушиб глаз. Самариной было нестерпимо жаль видеть, как он, прикрывая его рукой и, покраснев, шел в класс. Какая-то нежность зашевелилась в душе Самариной при виде этого тоненького миниатюрного мальчика со светлыми волосами и раздосадованным выражением лица...
А, в сущности, ничего особенного в школьной жизни Самариной нет. Хивинский? Но у нее, кажется, все кончилось. Сегодня не раз, поймав его взгляд, Самарина ничего не чувствовала, кроме легкого удовольствия, и, заметив его взгляд на других девочках, она почти не обращала внимания. В общем, довольно скучно. На последний урок пришла Тамара Петровна с маленьким братом Хивинского. Аврунина рассказала Самариной, что Хивинский, увидев малыша, бросился к нему, поднял на руки и поцеловал. Самарина не могла этого видеть, но, когда она, уже одевшись, шла из раздевалки, то увидела Хивинского, стоящего около двери с братиком. И опять назойливый вопрос всплыл в голове: "Каковы их семейные отношения?" По крайней мере, теперь она знает, что Хивинский любит брата.
А любит ли ее? Вот вопрос так вопрос!
После школы она пошла погулять по переулкам, которые очень любила, особенно Кривоколенный. При радиально-кольцевой планировке Москвы переулки стали тропами, соединяющими между собой дороги-улицы. Кривоколенный переулок - не совсем обычный. Уходя от улицы Кирова, он круто поворачивает влево, образуя "кривое колено", становится параллельным Кировской. Затем еще один поворот, и, неожиданно обрываясь, переулок доходит лишь до Телеграфного переулка, а на улицу Чернышевского можно пройти по Потаповскому переулку. Кривоколенный переулок делился на три части: Кривое колено - в начале, где стоит дом вечно юного поэта Веневитинова, у которого Пушкин читал "Бориса Годунова"; затем Кривой, Коломенский - по соседнему подворью; его продолжение называлось Шуваловским, затем - Банковским переулком, а конец - Котельниковским...
На другой день в мастерской, когда учитель рассказывал о частях станка, Хивинский с Николаевым стояли немного позади и немилосердно коверкали названия частей, причем, Хивинский прямо-таки захлебывался от смеха. Когда закончился опрос, все перешли на другую сторону мастерской, а Самарина с Авруниной остались, о чем-то разговаривая. Вдруг Самарину кто-то дернул за руку, она обернулась и вытаращила и так некрасивые глаза от удивления. Перед ней стоял Хивинский с сияющими голубыми глазами и, указывая куда-то вперед, захлебываясь от смеха, говорил:
- Самара, смотри, Николаев мотор пустил!
Самарина чувствовала, что надо что-то ответить и, взглянув одним карим глазом на сияющее восторгом лицо Николаева, а косым голубым на Хивинского, что было очень смешно, нравоучительно сказала:
- Дурак ты! - и поскорей отвернулась, чтоб не фыркнуть ему в лицо.
На четвертом уроке было пение. Подруги, по обыкновению, сели так, чтобы видеть Хивинского. Он сидел рядом с пианино и посередине урока начал писать мелом на крышке: "Самара!". И так без конца писал, смотрел на нее и смеялся, показывая симпатичные продолговатые ямочки на щеках. Когда подруги шли на четвертый этаж, Хивинский очутился впереди них, но подождал, когда они пройдут, и пошел за ними.
Это Самариной было интересно увидеть. Вечером она долго читала, а потом мечтала, лежа в кровати.
У Самариной сейчас появилось новое желание - это учиться играть на рояле. Недурная, конечно, идея, но невыполнимая. А как хочется! Сегодня вечером Вера и Оля, придя из института, играли на пианино и пели, Самарина присоединилась к ним. На душе было как-то легко и спокойно, она любила такое состояние наплыва необузданной доброты. В общем, Самарину частенько тревожит мысль о том, что без умения играть она будет плохо чувствовать себя на будущих вечеринках. Да, она совсем не представляет, что будет там делать, и ей немного страшно и любопытно.
Тянет ли ее эта веселая жизнь? Да, тянет определенно. Под звуки фокстрота и тому подобной музыки ей невольно рисуется картина с оживленной молодежью, веселой, но не легкомысленной, и она мечтает быть душою общества, но только мечтает. Разум же ей говорит твердо и настойчиво, что она не годится в эту компанию остроумных людей с живым умом и высокими побуждениями. И, твердо веря в одно, Самарина продолжает думать о другом и рисовать блестящие перспективы в будущем. Мечты, мечты! О, неужели каждая девочка в ее возрасте мечтает так же? Если да, то последние надежды гибнут, если нет, то, может быть, Самарина еще будет жить, как ей хочется, познает счастье жизни и молодости.
Любопытно было вот что. Впрочем, вчера ей пришлось сидеть с Хивинским почти рядом. Самарина догадывалась, что он в своих симпатиях очень непостоянен. Он, к величайшему смеху с ее стороны, о чем-то заговаривал с ней и, вообще, дурил порядком. С Николаевым тоже творится что-то неладное: придет в класс, сядет где-нибудь на соседней парте и давай болтать с Самариной о том о сем, в частности, о предстоящей классной вечеринке...
Когда не было отца, она доставала из стола машинописные стихи Мандельштама и увлеченно, погружаясь с головой, читала эти странные и прекрасные стихи...
К Авруниной Самарина пошла в половине шестого. Шла медленно, раздумывая. Аврунина была, конечно, еще дома и, к радости Самариной, совсем не наряжалась. Должна была еще подойти Третьякова. Проходили минуты, а Третьякова все не шла. Самарина уже начала волноваться, но вскоре она пришла, и они все тронулись в путь. На улице было приятно прохладно, тускло светили фонари, и Самарина старалась не думать о вечеринке, наполняющей ее каким-то неясным волнением. Третьякова тоже боялась. Но вот они у цели, подошли к дому Комма, где должна быть вечеринка. Поднялись на пятый этаж, за дверью чудился шум и смех. Аврунина позвонила, кто-то открыл дверь, они вошли в переднюю и огляделись.
В комнатах еще никого не было.
- Неужели же мы первые? - сказала Аврунина.
Да, нет, были еще девочки. В большой комнате, куда их пригласили, стоял рояль, а по стенам висели многочисленные зеркала. Они сели, не зная, что делать и о чем говорить. Третьякова очень стеснялась и даже немного раздражала этим Самарину. К счастью, все скоро пришли, кто-то сел играть на рояле, а остальные начали играть в лото, и Самарина удивлялась, как развязно Николаев себя вел среди девочек. Скоро пришли Тамара Петровна с сыном, Хивинским. Самарина, искоса оглянувшись, увидала обращенное на нее его лицо в модной вельветовой кепке.
- Он опять в джинсках! - шепнула Самариной Аврунина. - Где он их только берет?!
- А, Хивинский! Я бить тебя буду! - закричал Николаев, а когда тот разделся и сел рядом с Самариной, то он спросил его: - Что ты не приходил, я ждал тебя?
- Я мать ждал, она меня одного не пускала, - сказал Хивинский.
Через некоторое время к ним подошла Тамара Петровна и весело воскликнула:
- Бросьте эту игру, давайте бегать и смеяться!
Она сложила карточки и погнала ребят в другую комнату. Там, встав в круг, все стали играть в "фанты". Сколько смеха! Самарина была не очень оживленная, сначала просто не освоилась, потом уже намеренно, а Третьякова все время стояла рядом с Хивинским и, встречаясь с Самариной глазами, смеялась. Потом Самариной досталось быть оракулом. Пришлось подчиниться, и когда к ней подводили ребят с вопросом: "Что этому?" - то она старалась ответить с юмором, например: "Быть делегатом от нашей школы на Всемирном фестивале молодежи и студентов". Все смеялись.
Сначала Самарина отвечала ничего, потом пошло все хуже и хуже, она уже не знала, что придумать и что отвечать, чувствуя, что невыносимо краснеет. Тамара Петровна пыталась подсказывать ей, и Самарина так была ей благодарна. Третьяковой досталось подойти к кому-либо и поцеловать, а она выбрала Самарину. Поставили ряд стульев друг против друга, посадили ребят и завязали Третьяковой глаза.
- Самара, давай поменяемся, - предложил Николаев.
- Давай, - согласилась Самарина.
Она посадила его на свое место, накрыла его шалью, а сама села на его место. Вот подошла Третьякова, обняла его сильно и искренне, намереваясь поцеловать. Самарина с силой потянула ее назад, оттащила его и быстро села на свое место, но Третьякова заметила Николаева. Боже! Сколько же хохота было! Николаев слегка покраснел и, садясь на место, с чувством заметил:
- А она обнимается!
За чаем Самарина сидела недалеко от Хивинского и Николаева, и ей не было скучно. Она, как всегда, молча наблюдала за всеми, чувствуя себя вполне хорошо. Аврунина старалась острить, и эта разговорчивость с ее стороны оставляла в Самариной какой-то неприятный осадок. Потом были танцы, и как же Самарина жалела, что ничего не умеет: ни играть на рояле, ни танцевать. Хивинский тоже не танцевал и все время стоял около рояля, облокотившись рукой о крышку в артистической позе. Когда опять стали играть в лото, он встал рядом с Самариной, и она слегка касалась его колен. В общем, прекрасно провели время, и хотя Самарина не любит всякие игры, это не помешало ей хорошо повеселиться.
На ночь долго читала, так что утром едва открыла глаза.
Ужасно было скучно в школе, совсем неинтересно. Это, кажется, первый день, когда Самарина осталась недовольна школой. Сидя в солнечной комнате, ей вдруг вспомнилось летнее время, когда она ездила с отцом в парк Горького. Самарина вспоминала ряд ярких огней вдали и неясные силуэты людей. Какой-то неведомой, беспечной и заманчивой жизнью веяло на нее от этих огней. Тогда ее сердце неспокойно билось и волновалось.
В те дни, когда ночи были так прекрасны, Самарина не раз, сидя в темноте на окне, начинала думать о Хивинском. Тогда этот образ вызывал в ней жгучую боль и краску на лице, тогда эта миниатюрная фигурка в узких джинсах так ласкала ее воображение, и кажущиеся громадными голубые глаза переворачивали все внутри. Но это прошло. Ночи стали холодные, глаза поблекли, и сердце оставалось спокойно, когда они смотрели на нее, слегка мерцая. Самарина теперь равнодушна. Она про себя восклицает: "И, Боже мой! Какое счастье было и что осталось. Поневоле поверишь, что любовь великая вещь"...
В школе Самарина, как заговорщица или революционерка-подпольщица, отозвала в сторону Хивинского и показала машинопись со стихами Мандельштама. В это время подошел Комм. Но Самарина уже не могла остановиться. Она, кося глазом, вдохновенно читала:

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...

- Вот это да! - воскликнул Хивинский.
- Откуда у тебя? - спросил Комм.
Самарина не ответила. Комм удивленно пожал плечами, глядя, как она уходит на свое место.
Когда дома Самарина открыла портфель, чтобы достать стихи и положить их на место в нижний ящик письменного стола отца, то их портфеле не оказалось. Она мучилась до самого прихода отца, и, когда он пришел, сказала ему о том, что без спросу взяла стихи Мандельштама, чтобы почитать стихи друзьям, и... они пропали. Отец только развел руки в стороны...
Любовь прошла, в душе осталась лишь слабая тень, отголосок этой любви. Самарину уже не тянет в школу, и она не раз подумывала остаться дома. Зачем ей теперь школа? Как ни странно, она нужна была только для одного, а "это" прошло почти бесследно. Хивинский производит на Самарину впечатление только тогда, когда он рядом бегает и смеется. Но стоит скрыться этой фигурке, и обаяние проходит. Хивинский, между тем, вел себя сегодня немного странно, он не раз глядел в ее сторону, чему-то смеялся и шептался с ребятами. Самарина все замечала, но так, что он этого не видел, чаще всего обо всем сообщала ей Аврунина, которая постоянно глядит на него. Авруниной, кажется, нечем рисковать, она и Соколова думают, что он глядит только на Самарину, которая иногда тоже так думает, но не уверена. Может, с его стороны это просто шутка, насмешливая шутка! Самарина, как ей самой кажется, хорошо разыгрывала равнодушие, когда он отпускал всевозможные остроты, чтобы привлечь, кажется, ее внимание. Аврунина шептала ей:
- Он все делает, чтоб ты на него посмотрела.
Самарина или молча кивала, или коротко отвечала:
- Знаю.
Самарину жутко злили двусмысленные улыбки Третьяковой, которыми она ее награждала, как-то немного оскорбляло такое легкомысленное отношение к происходящему. Самарина считала, что нужно было быть как можно серьезней, а главное, равнодушней. Ноль внимания и фунт презрения! Но, когда Самарина невольно взглядывала на него, то все время ловила на себе его взгляд, и чуть улыбалась или просто отводила глаза, но в душе ее все вертелось и клокотало. Сейчас уже не раз ей вспоминается то время, когда в душе еще горело пламя, теперь же оно затухло и лишь тускло тлеют угольки. Ее манило недавнее прошлое, и как бы Самарина хотела, чтобы оно вернулось, чтобы со щемящей болью она могла вспоминать этот милый образ голубоглазого мальчика.
А на другой день на втором уроке Комм начал бросаться хлебом. Самарина в это время рылась в книжках, и вдруг сильный удар в висок заставил ее поднять голову. Ей не было больно, но как-то ошеломляюще подействовал на нее этот удар. Она, кажется, даже слегка выругалась и сердито осмотрела класс. Комм стоял у доски со слегка поднятой рукой, его смуглое лицо не смеялось, а было как будто удивленно. Хивинский сидел около окна и смотрел на Самарину серьезно и даже с участием.
- Комм, ты очумел? - тихо сказал он, и в его словах выражалось все то, что было написано на его лице.
Самарина слегка столкнула с парты большой кусок черного хлеба, и спокойно начала рыться в тетрадях. В голове пробегали обрывки мыслей, все внимание ее было устремлено на то, чтобы сохранить наружное спокойствие, но вместе с оскорбленным чувством в душу вливалась искорка радости и легкого, приятно ласкающего удовольствия от заступничества Хивинского, от его серьезного взгляда.
На уроках Самарина почти не смотрела на него, лишь мельком или урывками, хотя один раз они встретились с ним глазами. Раньше Самарина не понимала выражения - встретились глазами, но теперь понимает это чувство, будто сталкивается взглядами, и эта встреча легким толчком отдается в сердце. Как-то сильно и всем своим существом она почувствовала, что эта пара ясных голубых глаз смотрит именно на нее. Когда пошли домой, начался сильный снег. Мокрые белые хлопья липли к одежде и приятно покалывали лицо. В воздухе стоял сырой туман, сквозь покров снега проглядывали черные следы ног и лужи, наполовину заваленные. Переулки были все белые, лишь кое-где сквозила желтизна домов, и тонко вырисовывались на снегу силуэты лип и голые сучья кустов.
Самарина, кажется, никогда так не наслаждалась зимой. Какая чудесная картина: снег-снег, белые рыхлые кучи стоят по бокам переулков, и светло-желтой дорожкой бегут тротуары. Небо серое и печально спокойное. И деревья, и дома, и земля - все находится под покровом снега. Идешь, разговариваешь и вдруг видишь группу деревьев, стоящих как-то особенно неподвижно, с растопыренными ветвями. Толстый белый слой на этих ветвях, сквозь их сетку просвечивают дома, большей частью такие же неподвижно-спокойные, освещенные красные, зеленые, желтые окна и эта паутина серебряных переплетающихся нитей деревьев, сквозь которые немного туманно очерчиваются здания. Поглядишь на синеватый сумрак, плавающий кругом в застывшем воздухе, на белую легкую пелену и как-то особенно щемяще станет на душе.
Странная вещь жизнь. Одно время Самарина как-то свободно отдавала себе отчет во всем, а сейчас при всем желании не может. Вот понимает, что это любовь, а вот это радость, а это еще что-то, но ко всему примешивается какое-то странное чувство, которое таится в самой глубине души. И не показывается вполне, а так, какой-то неясной тенью. И объяснить его Самарина не может, хотя не раз старалась заглушить его.
Часовые стрелки размеренно идут по кругу.
Вот уже два дня Самарина сидит дома. Скучно, вернее не скучно, а как-то немного странно, как будто чего-то не достает... Прервана связь между прошлым и будущим, образовалась пустота, которую уже не заполнить. Самарина делает что-нибудь, а в голове ее жужжит постоянная и раздражающая мысль о школе, даже не мысль, а что-то подсознательное. Читает она, например, а где-то в глубине мозга стучит и ползет нескончаемой нитью мысль о школе: "Вот не пошла в школу, а там занимаются, программа продвигается, совершаются события, которые я уже не увижу". В душе шевелится легкое сожаление и досада, и так целый день.
Самарина не особенно скучает о школе, но как-то длинно идет время. Вчера Самарина утешала себя тем, что пропускает школу из-за болезни, но сегодня температуры у нее уже не было. Вечером, правда, сестры, попробовав ее голову, уверяли, что у нее жар, и Самарина как-то смущалась в их присутствии, чувствовала на себе их взгляды и неожиданно невпопад начинала смеяться, краснела, вскакивала и ходила по комнате, невольно возбуждая их подозрения.
- Ты что, влюблена? - спрашивала Вера.
Самарина отвечала шуткой, а в душе говорила себе, смеясь: "Ведь совесть моя чиста?" Но сама Самарина все-таки не знала, чиста ли.
В некотором забытьи она вдруг опоминалась перед зеркалом.
Хивинского в школе не было, а без него так скучно и пусто, вчера же, когда Самарина входила в класс и по обыкновению взглянула на парту у окна, то с удовольствием увидела его. Что ни говори, но Самарина соскучилась, а, может, просто привыкла, глядя на парту у окна, видеть светлый затылок, или сияющее хорошенькое лицо с поразительно голубыми глазами, или, гуляя по залу, следить за мелькающей фигурой, что вдруг не увидеть его в толпе ребят или не услышать его разбитного голоса кажется просто невозможно. На уроке физкультуры Самарина столкнулась с Соколовой так, что сильно ушибла себе нос. В начале следующего урока, когда все уже сидели, Самарина заметила, что около ее парты вертится Хивинский, который неуверенно топтался, потом медленно отходил, поглядывая на нее с Авруниной. Наконец, он подошел и спросил, показывая черную ручку Авруниной:
- Чья это ручка?
Самарина не могла удержаться и, уткнувшись в парту, неудержимо смеялась, говоря себе: "Выдал, он себя выдал с ног до головы". В общем, они с Авруниной сделали очень интересный вывод, что Хивинский после каждой своей выдумки взглядывал на них и, разумеется, смеялся.
На последнем уроке сказали, что класс распускается на каникулы. Желание, которое за последнее время целиком овладело Самариной, исполнилось. Какое блаженство не думать некоторое время о школе, не рыться в тетрадях, не зубрить древнюю Вавилонию или физические свойства почв по биологии. До чего приятно ощущение полной свободы: захочешь, будешь рисовать, захочешь - писать или читать, а то, подхватив коньки, пойти на каток, куда так манит матово прозрачный лед и мчащиеся стрелой фигуры. Скоро будет вечеринка у Тамары Петровны, а, стало быть, у Хивинского. Самариной немного жутко от этого, хотя она и старается прогнать страх, но все же при воспоминании об этом в глубине ее души начинает что-то шевелиться, слегка покалывая.
Еще раньше Самарина решила не идти, но когда появилась возможность сделать это, и она очутилась в положении добровольного заточения, чувства ее начали двоиться. Сначала так нестерпимо хотелось на вечеринку, что она еле сдерживала себя, старалась заглушить голос, который уговаривал остаться. Весь день она была сама не своя, ничего не делала, ходила по комнатам и чуть не плакала от досады. К вечеру она все-таки вырвалась на несколько минут к Авруниной, и, когда вернулась домой, настроение было веселое и спокойное - все, как рукой сняло.
И погрузилась в тишину, вернее, с трудом нашла ее в квартире. Самарина читала у бабушки только потому, что в комнате все время кто-нибудь находится, но и, читая, ухитрялась думать о другом. У каждого есть свои недостатки. Например, как хочется сделать сразу и прекрасный рисунок, и хорошо играть на рояле, и много читать. Попробуй, ухитрись. Кроме того, еще ходьба за картошкой в магазин, занятия немецким языком, поход на каток.
Она, чтобы развеяться, ходила по переулкам: из Девяткина в Сверчков, из Сверчкова в Армянский, в сторону усадьбы Тютчевых... В усадьбе, в которой поселилась семья Тютчевых, с XVI века жили знатные боярские семьи - Милославские, Шаховские, Собакины... Было у этого переулка и другое название: Никольский или Столпов переулок - по названию здешней церкви Николы в Столпах, построенной во второй половине XVII века. В этом месте жило много иностранцев, в том числе богатых купцов - с Запада и Востока. В середине XVIII века из Персии в Москву приехал знатный армянский купец Лазарь Лазарян, ставший в России родоначальником прославленной семьи Лазаревых, много сделавшей для русской культуры и развития русско-армянских связей. Он поселился в Столповом переулке, вслед за ним здесь стали обосновываться и другие армянские семьи. К концу XVIII века влияние армянской колонии стало столь велико, что весь переулок получил новое название - Армянский... Из Армянского Самарина шла в Кривоколенный переулок, а из него в Потаповский, а там можно было выйти на улицу Чернышевского и опять повернуть направо в свой Девяткин переулок, или из Потаповского сразу свернуть в Сверчков...
Она не спеша ходила и о многом за это время думала. Самарина становилась все замкнутей и молчаливей. Хорошо это или плохо? Иногда она начинает искать различные доводы, опровергает их, опять находит, чтобы сделать себе все ясным и понятным, и все-таки перевес остается на последнем ее решении - быть как можно скрытней. Самарина уже беспричинно не смеется и не шутит с родными и постепенно удаляется от них.
Но у нее, кажется, нет и внутреннего мира, в котором она могла что-либо созерцать. Самарина живет, как во сне, спокойно, тихо, без всяких событий. Событий нет, конечно, никаких, но есть внутренние переживания и подчас довольно сильные. Что такое внутренний мир? Возможно, Самарина и ошибается, говоря, что у нее его нет, но не все ли равно, внешний мир или ее переживания? Странная человеческая душа - она способна надеяться в любом положении. Кажется, уже все кончено, но где-то робко начинает шевелиться надежда, постепенно увеличиваясь, нарастая и, в конце концов, захватывая все ее сердце. В последнее время Самариной несколько раз пришлось испытать на себе это умерщвление и возрождение надежд, а как мучительно и больно было чувствовать, что надежда, особенно долго лелеянная, вдруг пропадает, и в сердце становится как-то пусто и тяжело...
Первый случай произошел в школе по отношению к Хивинскому - Самарину вдруг оставила всякая надежда, что он ее любит. Как странно и смешно произносить это слово. Случилось это на уроке немецкого языка. Самарина, вероятно, показалась смешной мальчишкам, они заржали, потом начали кричать "дура", и ей даже показалось, что Хивинский кричит "косая". Самарина вспыхнула и, продолжая что-то писать, почувствовала вдруг, как что-то рушится в ее душе и, смешиваясь с оскорблением, исчезает надежда. Как неприятны такие минуты... Теперь Самарина, конечно, нашла ряд доводов и восстановила мир в душе, хотя, рассуждая здраво, то все это самообман.
Как обманом была, кажется, зима. Поскольку уже веет весной. В каждом порыве ветра чувствуется запах весны. В каждой струе воздуха есть что-то новое, свежее и молодое. Весна... Незаметно и неслышно подкрадывается она, и лишь изредка долетает ее теплое дыхание. Вчера таяло, солнце уже довольно сильно припекает, и на мостовой образуются мокрые черные полосы. Весна проникла в душу Самариной, и так нестерпимо тянет куда-то, "туда", ближе к ней, в лес и поля.
В воскресенье ездили с сестрой Верой в Коломенское. О, как Самарина наслаждалась весной. Шла и как будто старалась захватить как можно больше весеннего воздуха в свои легкие; глядела на конус церкви времен Алексея Михайловича, на светлое голубое небо с легкими весенними облаками, на холодную широкую реку, по которой проносились тонкие льдинки, на чуть зеленеющие деревья; и в каждом звуке ударяющейся о берег льдины, в каждом крике веселых воробьев, в каждом дуновении ветра Самариной чудились тысячеголосные крики: "Весна!" Природа ликовала и приветствовала приход долгожданной красавицы. И Самарина стремилась в чащу кустов, на высокие крутизны, чтобы слиться в одно целое с природой и присоединиться к громкому крику... Когда они возвращались домой в десятом часу вечера, и Самарина с восторгом вспоминала прошедший день, к ее наслаждению присоединялось еще какое-то чувство, от которого она старалась освободиться, которое не понимала и не могла высказать... и которое давило на нее. Чувство какой-то неудовлетворенности, непонятной тоски о чем-то...
Сегодня Самарина не пошла ни в школу, ни на немецкий язык, потому что плохо себя чувствовала, а, вернее, у нее было такое дурацкое настроение, что ничего не хотелось делать, даже за чтение не принималась. Недавно Оля и Вера посоветовали ей записывать книги, которые она прочитывает. Довольно интересная идея, и, главное, это, вероятно, развивает, так как Самарина постарается книги критиковать.
Скоро опять вечеринка у Тамары Петровны. На вечеринках все предстают в ином свете. Аврунина не идет, Самарина тоже хотела не пойти, но заговорило вдруг самолюбие, ей стало стыдно, что без Авруниной она не может, так что решила идти, хотя и страшно. Вечером они с Олей и Верой дурили на эту тему, вот Самариной и засела в голову эта мысль. О Хивинском Самарина почти не думает, а, думая, представляет его очень смутно и туманно, хотя это еще не значит, что Самарина к нему равнодушна. Голубые большие глаза у него и у Тамары Петровны тоже большие, любит их Самарина и сама не знает, у кого глаза больше.
Около пяти часов вечера Самарина шла с замиранием сердца к Авруниной: "Пойдет или не пойдет?" Сумерки незаметно сгущались, но что Самариной было до этого. Она вошла во двор, поднялась по лестнице, позвонила в дверь. Через минуту Самариной открыли. Самарина прошла в столовую. Аврунина была одета в белую блузку и красный джемпер, на груди она приколола изящную брошку...
Они выскочили из дома и пошли переулками к дому Тамары Петровны, и когда подошли, то парадный вход был закрыт. Через некоторое время его открыли, и они по лестнице поднялись к двери.
- Ой, страшно! - воскликнула Аврунина.
Но делать было нечего, не стоять же все время на лестнице. Самарина собралась с духом и позвонила.
У дверей раздался голос Тамары Петровны, она открыла, и они вошли в длинный коридор.
- Раздевайтесь, девочки, - сказала Тамара Петровна, после чего провела их в свою комнату.
Какое-то время чувствовалась неловкость, и общий разговор как-то не вязался, но вскоре пришли другие девочки, с ними же появился откуда-то Хивинский, впрочем, он вскоре скрылся, но им стало уже как-то веселее. На Самарину удручающее впечатление произвела квартира Тамары Петровны, может быть, потому, что вокруг шныряли чужие люди или же виной была скука, которая сначала овладела всеми пришедшими. Потом перешли в столовую, а оттуда в небольшую комнату, где Самарина, Аврунина и кто-то еще сели на диван. Постепенно все разыгрались, а когда стали пить чай, настроение почти у всех было приподнятое и веселое, все ели с аппетитом. Перед уходом Тамара Петровна собрала ребят в комнате и начала разговаривать о школе. Самарина, почти не моргая, смотрела в голубые глаза Тамары Петровны и внимательно слушала ее, а потом вышла на улицу с чувством тихого счастья.
Хотя на другой день счастье быстро улетучилось. Комм начинает Самарину порядком злить. Смешной парень, если бы он был немного попроще, немного обычным мальчиком, ведь на него нельзя смотреть без смеха: маленький джентльмен (он любит употреблять это слово), всегда чистенький, с презрительной и немного надменной улыбкой, с умными, часто насмешливыми темно-карими глазами. И главное, с большим запасом знаний и сообразительной головой. Дурачится ли он? Или это у него совершенно естественно? Вот что Самарину занимает, ведь вместе со смешным в нем есть и хорошие черты. Иногда он так по-детски и заразительно хохочет, что, глядя на него, остается только удивляться.
Он принес в школу свою стенную газету, в которой высмеивал некоторых ребят, газета получилась очень смешной и веселой. Когда все сбежались читать ее, и кругом слышался смех, он прохаживал рядом, изредка косясь на свое произведение. К несчастью, Самарина все чаще и чаще начинает думать, что она - простая смертная, и виной этому отчасти этот Комм, ведь именно в нем Самарина увидела не совсем обыкновенного мальчишку и ярче поняла себя. Однако трудно примириться с тем, что Самарина обыкновенная, как-то досадно думать, что у каждого есть такой же сложный внутренний мир, что каждый так же, как она, глубоко переживает. В общем, это так, но, все же, читая про подростков в книгах, Самарина ни разу не встречала собственных черт, хотя у взрослых она их и встречает - это придает Самариной некоторую гордость.
Вообще, Самарина жаждет переживаний, сильных нравственных переживаний, от которых в душе может происходить какая-то работа, какая-то борьба. Самарина начинает жить нравственно. Эти душевные переживания Самарина черпает во многих и разнообразных вещах: главное - в книгах, потом - в музыке, в красоте как природы, так и людей, в жизни, но не в той, которой сама живет и многие другие, а в деятельной, полной смысла, творчества и страданий жизни, опять-таки основанных на переживаниях. Таким образом, создается неразрешимый круговорот, может быть, тот круг событий и переживаний и называют жизненным водоворотом. Возможно, Самарина еще не начинала жить. Если детство лишь приятное предисловие к жизни, то Самарина может надеяться на будущее, в котором для ее ненасытной на переживания души найдется много пищи. Но иногда Самариной кажется, что все это вздор. Часто говорят, что человеку свойственно надеяться. И Самарина считает, что это правда, нет человека, который бы жил, не надеясь, ведь надежда не покидает людей даже в самые безнадежные минуты жизни.
Часов в пять, когда Самарина сидела у бабушки и читала книгу, пришел отец. Самарина, как и всегда за последнее время, посмотрела вопросительно на него: "Ну, что?". Дальше этого вопроса Самарина редко заходила. Да и зачем? За последние дни Самарина сильнее полюбила отца. И раньше она питала к нему много чувств, но теперь, после того, как его исключили из партии за распространение стихов Мандельштама, то есть, иначе говоря, велели убираться с кафедры, совсем другое дело. Первопричиной этого ведь была она сама. Но отец ей не сделал ни одного замечания, только как-то сказал, что в стране стукачей нужно быть гораздо осмотрительнее. Самарина любит отца за колоссальный ум, за честность, любит его человеком идеи, человеком дела, человеком, стойко держащимся передовых взглядов, не променявших их ни на какие блага жизни. За последнее время он сильно осунулся, пожелтел, морщины стали резче вырисовываться на хмуром суровом лице...
Как будто совсем недавно был январь, и Самарина с ужасом думала, что осталось учиться еще так много, а теперь? Теперь осталось только полмесяца. Только полмесяца! И она будет свободна. Иногда ее начинают разбирать сомнения: будет ли она счастлива, когда окончит школу? Прекратятся ли когда-нибудь эти страдания из-за некрасивости, которые измучили ее? Не останется ли все по-старому? Но это было бы ужасно!
Последние два-три дня Самарина совсем гадко себя чувствовала. Ощущение того, что она страшная, мучает ее, как никогда. За сегодняшнее утро Самарина столько раз подходила к зеркалу и не могла смотреть без отвращения на свое лицо. Она не может выйти на улицу, такой противной кажется она самой себе, так ужасно больно ходить со всеми этими простыми, обыкновенными людьми, дышать с ними одним воздухом, смотреть на них и чувствовать, что не одна пара глаз смотрит на нее, может быть, с затаенным отвращением.
Когда Самарина была поменьше, лет десяти, она особенно сильно чувствовала насмешки мальчишек и обижалась на их крики. Одно время это начало сглаживаться, да и сейчас она на них не обращает внимания, но самоощущение ужасное. Ей хотелось иногда не думать об этом, забыть и не обращать внимания, но последнее время почти никогда не забывает об этом. А с этим счастье невозможно... Юность со своим весельем закрыла для нее дверь. Не может же Самарина находиться среди веселой, счастливой молодежи и чувствовать, что портит им настроение своим присутствием. Сидит, бывало, в школе, как будто ничего, весело и хорошо смотрит, наплевав на все, в глаза девчонкам, но вдруг вспоминает про свое "личико", и с болью отворачивается.
Как бы была счастлива Самарина, если бы ее оставили совершенно одну, дали бы книги, позволили бы уйти совершенно в себя и забыть, что делается на свете, тогда, может быть, она была бы совершенно спокойна и счастлива. Позавчера вечером пропали ее очки, пропали в собственной квартире и пропали совершенно. Как нестерпимо раздражает ее это, ищет-ищет, а их нет - не знает, на кого и думать. Как будто все сговорились ухудшать ее настроение: кто-то очки взял, или спрятал, или Третьякова взяла, Самарина понять не может.
Плохая у Самариной особенность - с течением времени обида на кого-либо остывает, и она идет на компромисс. Однако сейчас Самарина все-таки старается сдерживать себя и не заводить слишком дружественных отношений. Какими в последнее время ребята стали хулиганами, почти все, включая и Хивинского! У Самариной все-таки к нему стало другое чувство, чем к остальным, совсем уже не то, что было год назад, но все же... ведь он потрясающе красив!
Как-то на физике он и Николаев что-то нарисовали и бросили бумагу на ее стол. Третьякова передала ей, а Самарина, не долго думая, разорвала ее. На переменке Николаев подошел к ней и спросил:
- Самара, ты прочла наше произведение?
- Вот еще! Я разорвала его, - с чувством сказала Самарина.
- Ну, и хорошо сделала, - вставил Хивинский, хитро улыбаясь.
Черт возьми, а ведь он красивый парень! Надо сознаться, к величайшему ее стыду, что она еще до сих пор краснеет, когда разговаривает с Хивинским. Не так давно он вдруг на уроке обернулся к Самариной, взглянул пристально и долго, и так хитро и лукаво, с таким задором прищурил левый глаз. Самарина, как будто не обратив внимания, отвернулась, а потом все смеялась про себя да вспоминала пару голубых блестящих глаз. Все-таки Хивинский порядочный балбес, а Самарина почти и не замечает этого.
Настроение у Самариной страшно быстро меняется: то безнадежно тоскливое, то вызывающее, полное странных мечтаний и надежд. Эти перемены очень раздражают, злят ее, заставляют нервничать, хотелось бы всегда быть одинаковой: или радостной и сильной, или ненавидеть жизнь. Но весь ужас в том, что душа ее не слушает разума и воли. Сегодня у Самариной настроение одно, и она мучается, проклинает жизнь и готова всех растерзать, а завтра взгляд ее вдруг круто меняется, жизнь кажется не такой уж гадкой. С удовольствием возьмется за ненавистные уроки и построит вдобавок блестящий и грандиозный замок желаний о своем будущем. Но цели, определенной и реальной цели у Самариной нет. Зачем она живет? Во имя чего? Одному Богу известно, просто она коптит даром небо.
Интересно иногда ей было рассматривать свое прошлое, разбирая его по ниточкам. С малых лет у Самариной появились в характере некоторые слабости: подозрительность, доходящая иногда до нелепости, и мечтательность. О чем она думала, что представляла, или, вернее, во что "играла", как она называла это, вероятно, не решится никому рассказать. А в последние годы она любила по целым часам сидеть в комнате и сочинять различные вещи, разговаривать, изображать и переживать, на разные лады переделывая одно и то же.
Когда Самариной было семь-восемь лет, подозрительность ее доходила до болезненности, она в каждом слове чувствовала скрытый смысл и заговор против нее, всего боялась и, оставшись одна, осматривала все углы и закоулки - нет ли кого. В те годы Самариной часто снились поразительно яркие и страшные сны, которых она с ужасом ждала, и от которых просыпалась в холодном поту и с сильным сердцебиением. Один сон, часто повторяющийся, сам по себе не представлял ничего особенного, но он внушал чисто физическое и тошнотворное отвращение. Несколько лет это ощущение повторялось уже наяву, и Самарина пыталась понять, внимательно изучая его, что же это такое, но не могла...
Что с ней сделалось? Всего три-четыре дня назад Самарина была весела и довольна, смеялась в школе, много болтала. И вдруг все перевернулось, опять скука и тоска, но она хочет понять причину этой перемены, хочет и не может пока. В школу она не пошла, ей надо было ехать в больницу - отец записал ее к врачу. Странное дело, на каникулах перед школой Самарина страшно страдала из-за своих глаз, боясь, что в школе после такого большого перерыва она будет чувствовать свое уродство особенно болезненно. И вдруг... ничего подобного! Ничего не тревожит и не волнует, про глаза она совсем забыла, не хотелось даже идти к врачу, ведь ее "это" уже не тревожит.
Самарина представляла себе, что станет нормальной, но она ведь знает, что счастье от этого не придет. Сделают ей операцию или нет, все равно, о ней не думала. Так почему же испортилось настроение тогда? Не могло же на него повлиять собеседование в школе? Нет, дело совсем не в этом. Самарина почувствовала всю бесплодность, все безобразие современной жизни и это ее страшно стало тяготить. Видеть эту несправедливость, ложь и жестокость и чувствовать, что ты бессильна. Но что делать? Неужели никогда человек не будет совершенно свободен? Неужели свобода - это только иллюзия? Неужели вся та бесконечная многовековая борьба, которую ведет человечество за свободу - погибла даром?

"Наша улица" Юрия Кувалдина № 96 (11) ноябрь 2007

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве