Юрий Кувалдин "Месть" повесть

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

МЕСТЬ

повесть

- Что писать? - спросил Егор и умакнул перо.
А. П. Чехов. “На святках”

I

- У них же руки в крови! - вскричал Бубнов, легкомысленно ожидая, что эта фраза произведет должный эффект.
- Да не могу я печатать без Шеста! - вспыхнув, захлопнул учебник старославянского языка Костя, корреспондент институтской многотиражки “За инженерные кадры” и студент-заочник педвуза. Его полное и плоское лицо с редкими, будто выщипанными, усиками, с мелкими русыми кудряшками над широким лбом пламенно залилось краской. На Бубнова глаза не поднимались, смотрели на перекидной календарь, на треснутый возле диска телефон, на барабанящие по краю стола пальцы Бубнова.
В открытую форточку доносился шум безлистых верхушек деревьев под ветром, шум густых ветвей, словно поднятых до третьего этажа немыслимых дворничих метелок, метущих белое небо, и хотя листки календаря отсчитывали уже мартовские дни, ветер со свистом крутил снег и, глядя на это марево, казалось, что летишь в плотных белесоватых облаках.
- Ну и бойцы! - против обыкновения почти грубо сказал и качнул головой Бубнов, отчего светлые, прямо-таки белые, но не седые, а от рождения белые волосы, зачесанные назад, распались на прямой рядок, заслонив чересчур большие уши. Мохнатые брови, такие же белые, прыгнули вверх. - Спелись с Артемовым! - Его голос звучал все тверже и неприятнее.
Косте стало еще больше не по себе.
- Бросьте вы! - отмахнулся он и наморщился, всем видом показывая Бубнову, чтобы тот не лез не в свое дело.
Ветер задувал в форточку снег, который тут же таял, шевелились суховатые оливково-желтые листья герани на белом, недавно крашенном подоконнике, пахло сыростью, и этот запах, похожий на запах стираного белья, несколько освежал густо прокуренный сизоватый воздух редакции.
Бубнов с хмурым лицом повертел в руках искрящуюся нерповую шапку с козырьком, качая ногой, нога на ногу, затем нахлобучил шапку на колено и откинулся с протяжным вздохом к спинке низкого кресла.
В редакцию многотиражки, узкую комнатку, оклеенную от пола до потолка - живого места не было - броскими плакатами международного союза студентов, получаемыми по почте из Праги, он заглянул в первую очередь, не дойдя до своей кафедры, где обычно раздевался.
И тут раздался телефонный звонок, в известной мере повлиявший на ход последующих событий. Костя быстро взял трубку, и, одной рукой прижав ее к пунцово-красному уху, сказал: “Редакция!” - а другой рукой выковырнул из пачки длинную сигарету с фильтром. Глаза Кости, бледно-синие, маленькие, хитрые, заплывшие жиром, настороженно уставились в одну точку где-то на белом подоконнике.
Бубнов был строг и задумчив. Интрига против Козачкова, завкафедрой систем управления и автоматизации производственных процессов (СУАПП), где прежде работал Бубнов, а, следовательно, и против руководства института плохо завязывалась, хотя он много раз об этой интриге говорил в редакции и, в частности, с Костей объяснялся, но, вероятнее всего, тот же Костя не верил, что Бубнов отважится написать. И вот - написал! Бубнов перехватил тревожный взгляд Кости и спросил:
- Илюха, что ли?
Костя взволнованно прикрыл микрофон толстыми короткими белыми пальцами. Его, судя по всему, переполняла буря чувств.
И этот толстый корреспондент, и прокуренная комнатка, и хилые, в сухой земле, герани на подоконнике, и пестрые плакаты, и треснутый белый телефон - все наводило Бубнова на грустные размышления о бесполезности его душевных порывов в поисках правды.
- Ну кино! Лыка не вяжет! - прошептал Костя, втягивая кудрявую голову в плечи. Он ужасно потел, казалось, что только что вышел из бани или рубил дрова, - откуда бралось столько влаги на лбу, на верхней губе и по бокам носа?
Илюха (прозвище Шест) говорил придушенным, не своим голосом, рублеными фразами, словно человек, которого только что топили и который на мгновение вынырнул из воды, чтобы глотнуть воздуха и позвать на помощь. На вопрос Кости, где он. Шест ничего не ответил, лишь перед тем, как бросить трубку, все с такими же придушенными интонациями крикнул: “Продержись неделю!”
“Что за тайны?” - возбужденно подумал Костя, часто дымя сигаретой, и стал гадать, где мог быть Шест. Минуту спустя Костя поймал на себе загадочно-непонятный, но вроде бы выжидательный взгляд Бубнова.
- Ну что? - взволнованно спросил тот, заинтересованный судьбою редактора.
Костя мял в руке погасшую сигарету, и было заметно, как дрожат его пальцы. Наконец, словно решив распрощаться со всеми редакционными тайнами. Костя, преодолевая нервное возбуждение, торопливо рванул всю правду-матку:
- Мне это надоело! Сплошное кино! Какой-то шизоидный тип... Пьет все время без зазрения совести! А я за него отдувайся! Один делай газету!
Костя спохватился, замолчал и понял, что проговорился в пылу ненависти к Шесту. Он нервно выщелкнул из пачки новую сигарету, резко поднялся, с силой хлопнув форточкой, так что стекла лязгнули, и пока закуривал, оценивающе поглядывая на Бубнова, вдруг сообразил, что в лице этого белобрысого Бубнова сам случай дает козыри в руки для мести Шесту.
- Артемов знает?! - после паузы удивленно спросил Бубнов.
- Артемов? - переспросил Костя и, улыбнувшись, отчего глаза совсем спрятались в жире, воскликнул: - Да вы что, Владимир Иваныч!
Дело в том, что Артемов, секретарь парткома института, не особо вникал в деятельность газеты, доверяясь Шесту, который послушно согласовывал с ним до сих пор все острые материалы. Но, конечно, можно было бы просто пойти к Артемову и все рассказать о Шесте, однако на такую подлость, считал Костя, он не был способен.
- Да-а, - протяжно вздохнул Бубнов, сунул в портфель свою статью и фотографию и направился к двери. - С вами каши не сваришь!
Но внезапный возглас: “Сварим!” - остановил Бубнова. Не поскупившись на обещания. Костя довольно и победоносно оглядывал Бубнова и чувствовал, что тот смотрит на него с новым, более глубоким интересом.
Когда Бубнов ушел. Костя с азартом завзятого мстителя сел за материал, подрубил его, кое-что снял, например, “расползлись, как змеи из гнезда” - это о козачковцах, заголовок оставил бубновский: “Пусть память душу сохранит”, придумал хлесткий подзаголовок: “Много воды утекло с тех пор, когда на рубеже 70-х годов, в обстановке парадности и кабинетного стиля работы стала раскручивать маховик бюрократическая машина”.
В окончательном виде статья выглядела так:
“Для нас, воспитанников института, есть имена, которые останутся с нами, пока будем мы живы на этой Земле. Среди них - имя Т. К. Плошкина. Он не только учил нас будущей профессии, но и являл собой пример бескомпромиссного служения своему делу. Не раз по-отечески протягивал он нам руку помощи и в трудных житейских ситуациях, которых, к сожалению, немало возникало у каждого из нас.
В этом году исполняется 15 лет, как перестало биться сердце подвижника науки об автоматизации производственных процессов, заведующего кафедрой АПП, стоявшего у ее истоков и средств автоматизации производства страны, профессора Плошкина Тимофея Константиновича. Это был не кабинетный ученый, черпающий вдохновение из рождающихся в тиши кабинета гипотез, это был ученый, для которого служение практической сфере было высшей целью. Не случайно поэтому основной лабораторией кафедры в те годы были заводы, на которых его знали все - от рабочего до директора.
Вспоминается, как, будучи уже маститым ученым, не считал он зазорным помочь мне, начинающему инженеру НИСа, перетаскать тяжелые агрегаты в цехе, прежде чем отправиться по начальственным кабинетам. Он знал, кого из нас и как поддержать в трудную минуту, знал наши семьи, умел найти нужные слова и для жены аспиранта, взбунтовавшейся от аспирантского безденежья. А мы не берегли его, не понимая по молодости, как наши неурядицы ранят его душу. Он же, огромной души человек, отдавал всего себя людям.
Его рабочий день длился от открытия до закрытия института, и в порядке вещей было зайти в его кабинет в 9-10 часов вечера, чтобы обсудить наболевшие вопросы. Да и мы, аспиранты конца 60-х, работали на одном дыхании - добивались разрешения на проведение экспериментов в ночное время и по 3-4 месяца круглосуточно проводили исследования, поспав урывками где-нибудь на стульях, оставив работающий стенд под присмотром своего коллеги.
На кафедре царила атмосфера благожелательности - прямо в коридоре, примостившись у окна или же у кого-нибудь дома, можно было без тени сомнения, что тебя “обокрадут” (наблюдая за теперешними аспирантами, я вижу, к сожалению, этот появившийся червь недоверия), обменяться полученной информацией, вместе найти нужное решение. Постоянно на кафедре работало не менее 13-15 аспирантов, функционировала группа ФПК преподавателей вузов, со всей страны регулярно приезжали за советом коллеги родственных кафедр, и для всех Плошкин Т. К. находил время.
Праздником для всех нас становились ежегодные научно-исследовательские конференции, так как на них съезжались все видные специалисты в области автоматизации производственных процессов страны, большая часть которых прошла через нашу кафедру. Здесь были и жаркие споры, и дружеские беседы - все это формировало атмосферу научной и духовной близости.
Кафедра “Автоматизация производственных процессов” становилась маяком в бюрократической пустыне ведомственной разобщенности производства.
О такой кафедре со сложившимися широкими учебными, научными и производственными связями мог мечтать любой администратор, и такие “мечтатели”, как потом выяснилось, были - возникла идея реорганизации кафедры. Тяжело переживал Плошкин Т. К. за судьбу коллектива кафедры, не выдержал его могучий организм, и он слег с инфарктом. Недолечившись, тяжело больной, вернулся в институт в надежде повлиять на ситуацию. Но маховик реорганизации уже набрал обороты. Тяжело было смотреть на осунувшегося, с потухшими глазами Тимофея Константиновича - таким я видел его в последний раз 9 октября поздним вечером, а 10 октября 1972 года его не стало. Он погиб в расцвете лет под колесами поезда, унеся с собой все обстоятельства этой трагедии.
75 лет назад по распоряжению ректора нами были заказаны две мемориальные доски в память о профессорах кафедры - Ермакове В. В. и Плошкине Т. К. Одна из них была установлена в том же году, другая - ждет своего часа. Трудно было бороться все эти годы за сохранение на кафедре памяти о Плошкине Т. К. - много сотрудников новой кафедры с иными жизненными установками оказались хозяевами положения, не все его соратники оказались сильными духом. Этих слабых духом страх обуял, так как на их глазах путем травли столько было выжито с кафедры молодых перспективных сотрудников и преподавателей - в той же обстановке общей вседозволенности здесь было все дозволено и безнаказанно.
В итоге - много лет обходят стороной родное гнездо бывшие ученики кафедры, не приезжают на научно-исследовательские конференции и ФПК преподаватели родственных кафедр, закрылись лаборатории на московских заводах.
Так, может быть, в память о подвижнике науки об автоматизации производственных процессов проф. Плошкине Т. К. руководство института заставит кафедру СУАПП извлечь из тайников и установить мемориальную доску?! Восстанавливая память об ушедших от нас, мы воскрешаем веру в справедливость в душах живущих.
По поручению аспирантов кафедры 1966-1973 гг. выпускник кафедры 1962 года, бывший доцент кафедры СУАПП В. Бубнов, доцент кафедры эксплуатации промышленных установок.
На снимке: коллектив кафедры автоматизации производственных процессов начала 70-х годов. Заведующий кафедрой, доктор технических наук, профессор Тимофей Константинович Плошкин - 4-й справа в первом ряду”.

II

Каким ни парадоксальным может показаться случай с Шестом, но, тем не менее, случай этот произошел и его нельзя назвать неожиданным, поскольку факты жизни Шеста свидетельствовали в пользу всевозможных малоприятных неожиданностей, которые принято мягко именовать неприятностями, от которых, впрочем, мало кто застрахован, но уж не в такой, по-видимому, степени, как Шест. Так или иначе, но, прежде чем заснуть, Костя выслушал по телефону тревожный, сбивчивый рассказ матери Шеста и на другой день к вечеру был на темной и мрачной улице, чтобы затем, озираясь под бледно светящейся лампочкой в открытых воротах, резко, хлюпая тающим снегом, остановиться, пугаясь своей длинной тени, и в страхе подумать, оглядывая унылые низкие корпуса, глухие внутренние заборы со ржавой колючей проволокой, заснеженные синеватые деревья, что не дай бог самому сюда попасть. И от этой мысли у него зуб на зуб перестал попадать.
Костю на минуту отвлек маленький вымокший котенок, стоявший дрожа в воротах и жалобно мяукавший.
Подобно многим впервые приходящим сюда Костя сильно разволновался, поэтому почти бегом отыскал нужный подъезд с белой дверью, взбежал, вздрагивая, на третий этаж и, переводя дух, уставился на обитую оцинкованным железом, словно подернутую кружевным морозцем дверь - и почувствовал пронзительное отвращение к этой леденящей душу двери, к тусклой лимонной лампочке, освещавшей стершийся желтый кафель площадки, к полутемному подъезду, к высоким и холодным лестничным пролетам, к истертым цвета студня ступеням, к изогнутым старым черным перилам, такое почувствовал отвращение, словно он насильно приведен сюда, как в тюрьму. Да так оно почти что и было: дверь оказалась запертой на несколько замков, одна над другой черные скважины для ключей, кнопка звонка на железном косяке, а рядом, на темно-зеленой стене, какие-то красношрифтные инструкции под стеклом, а на самой стене выцарапано похабное словцо.
Наконец, не желая углубляться дальше в тягостные чувства. Костя, замирая, не снимая кожаной перчатки, надавил на кнопку звонка и принялся ожидать.
Ответа не было.
Долго стучал и звонил, пока спустя минут десять не послышались глухие шаги, не защелкали замки и на пороге не показалась тощая, со впалыми щеками и с выбивающимися седыми клочьями волос из-под белого колпака тетка, прямо-таки старая ведьма с ястребиным взглядом из-под выщипанных бровей.
- Ну, чего ломишься?! - заорала она, наливаясь краской, как будто сорвалась с цепи, и диковатыми глазами окинула звонившего. - Ужин у нас!
Костя так нервничал, что, казалось, готов был удовлетвориться этим ответом и убежать, но против воли чуть ли не вскричал, показывая, что и он может сердиться:
- Я к Вихореву, с работы!
После этого он сорвал с головы шляпу и затоптался на месте.
- Посидите, тута вон! - тявкнула старая ведьма, пропуская Костю в холл и гремя массивной связкой ключей при закрывании за ним дверей, затем, не моргая, глядя на Костин портфель, добавила: - Колющие, режущие предметы, деньги, алкоголь - запрещено!
Она, помедлив, осмотрела с ног до головы Костю, как будто он уже что-то стащил, открыла другую дверь и исчезла за ней. От новизны впечатлений и страха Костя сильно вспотел, его полное лицо было мокро, прямо-таки Костя обливался потом, но, тем не менее, сел на стул и сидел совершенно неподвижно, уставясь глазами в одну точку, которая приходилась как раз на транспарант, бордовый с рябью белых букв, как в армейском красном уголке, но что там было написано, Костя не понимал.
Немного погодя Шеста вывел серовато-седой мужик-санитар с унылым простецким лицом, в белом халате, сел в сторонке, как надзиратель, и принялся рассматривать свои больше волосатые руки, обнаженные по локоть. По росту (193 см) на Шеста, по всей видимости, пижамы не подобрали: виднелись из-под серых байковых брюк белые тонкие ноги много выше щиколоток, руки торчали из коротких рукавов фиолетового в разводьях, словно облитого чернилами, байкового же, пиджачка, сиротливо висящего на узких плечах Шеста.
Сам Шест, худой, с впалой грудью, рыжеволосый, с тонким и длинным орлиным носом, с тяжелыми надбровными дугами и вислыми, как у запорожца, усами над полными губами, был до странности спокоен, лишь угольки припухлых глаз слабо поблескивали болезненным светом, говорил не нервно, как по телефону, а вяловато, при этом плохо справляясь даже с двусложными словами.
- Привет! - с долей вполне естественного участия сказал Костя.
Шест не только не улыбнулся, пожимая Косте руку, но не произнес ни слова. Костю, настроенного достаточно благожелательно, это смутило.
- Да что с тобой?! Первый раз тебя таким вижу! - потрясение произнес он.
- Глю-уки на ко-оле-осах, - спокойно, даже равнодушно прошептал на ухо Шест, шевеля влажными усами, кончики которых все время лизал языком, и так же тихо добавил: - Чи-ирик при-инес?
- С какой радости? Прекрати! - одернул его Костя, чувствуя в себе пробуждение необычных чувств: ненависти к Шесту уже не было, и жалости не было, и сочувствия не было. Что же было? Стеснение. Как будто Шест одним своим видом позорит Костю перед мужиком-санитаром, да не только, казалось, перед ним - перед всеми, кого Костя тотчас вообразил в этой комнате.
Стараясь не смотреть в потусторонние прямо-таки глаза Шеста, Костя вздохнул, склонился к портфелю, достал пять пачек “Шипки” и книгу, почитать, Пришвина. Шест все это принял под неподвижным взглядом мужика-санитара равнодушно, как должное. И это взбесило Костю.
- Ну кино! Ты же гибнешь! Один на всем свете! Мать только осталась! Да я, как тюфяк, терплю еще тебя! Возьми себя в руки! До сумасшедшего дома докатился! Дальше некуда! Неужели в тебе не осталось ни капли самоуважения?!
Однако эти аргументы, судя по виду Шеста, имели нулевой эффект, так как он бессмысленно, как пьяный, смотрел на Костю с глупой улыбкой, и казалось, его ничто не трогает.
Ах так!
Мгновенно настроение у Кости сделалось прямо-таки истерически-веселым.
- Завтра сдаю костоломный номер! - воскликнул он, не сдерживая тайну. - Бубнов такой зубодробительный материал дал, закачаешься!
- Не по-они-имаю, те-бе что, спо-окой-но жить на-до-ело? - вяловато возразил Шест и добавил: - Не на-до. Кому че-го ска-азал?!
- Да ты не понимаешь! Вся мафия козачковская с ума сойдет! Там, правда, они названы мечтателями, без фамилий, но... - Костя даже причмокнул от удовольствия губами и поднял палец. - Кино будет!
И тут, странно, то ли настойчивый тон Кости подействовал, то ли упоминание “козачковской мафии”, но Шест, словно преисполнившись терпимости, которой Костя никогда в нем не подозревал, даже доброты, вдруг сказал таким же тоном, каким спрашивал о “чирике”:
- А че-го? Да-вай! - И, задумавшись, продолжил: - Дня через три вы-бе-русь. Ко-мис-сию прой-ду. По-пасть сю-да про-сто, а вый-ти...
Руки Шеста вяло опустились, и кожа на лице, казалось, почернела и сморщилась, как у древнего старика, пережившего многое и многих. Костю вновь охватил страх, он перевел взгляд на мужика-санитара с волосатыми руками, услышал звон ключей, дверь, ведущая в чрево психушки, открылась, показалась старая ведьма с синими губами и клочьями белых, как перья у курицы, волос из-под больничного колпака.
Прощание скомкалось, рука у Шеста была холодная, как у мертвого, пожав ее. Костя, выпущенный на волю старой ведьмой, помчался вниз, толстый, щекастый, вдохнув свежего воздуха, не уходил, а убегал, катился, как шар, от больницы, душевно мучаясь, боясь оглянуться, и чувство страха все сильнее охватывало его.

III

Первая реакция на публикацию могла бы, по-видимому, подействовать на Илюху Шеста, облаченного в клетчатый пиджак, отрезвляюще, но не подействовала, поскольку Шест был слегка навеселе. Вырвавшись из больницы (с улицы Потешной!) на следующей неделе в четверг в момент выхода номера газеты из печати (выходит один раз в неделю, на четырех полосах, 1 печатный лист, тираж 1000 экз.), Шест, чтобы, как он сказал, забыться, отвлечься, уйти от всех проблем, слегка выпил, а что значит “слегка” для Шеста, Костя знал отлично, месяц запоя обеспечен!
Небезынтересно отметить, что в клетчатом пиджаке узкие и покатые плечи у Шеста казались могучими.
Двухтумбовый стол Шеста стоял таким образом, что свет от окна задевал лишь край его. Поэтому Шест сидел в тени, наклонив голову, как бычок, готовый ринуться вперед, и исподлобья буравил воспаленным взглядом Караваева, на вид совсем молодого, черноволосого председателя профкома института, который буквально ворвался, рывком распахнув настежь дверь, подняв ветер, в редакцию, размахивая газетой и крича:
- Негодяй Бубнов! Клевета! Как вы смели без согласования с парткомом?! Вы чей орган?! И профкома тоже! Я как член парткома уже поставил перед Артемовым вопрос! Какой негодяй!
- Ну и что? - ответил Шест. - Вы сразу хамить?! И пошло, и пошло!
В ту же минуту вошел, застегивая пуговицу пиджака на объемистом животе и поправляя галстук, Костя, румяный и вспотевший - мелкие капли пота сверкали на толстом лице. Он ходил на кафедру эксплуатации промышленных установок к Бубнову, который должен был прийти следом. Увидев негодующего, побелевшего и трясущегося чуть ли не с пеной у рта Караваева, Костя недоуменно и растерянно опустился на свое место.
И только тут, отдышавшись и глядя на белое лицо Караваева, Костя вспомнил, что Караваев был с кафедры Козачкова. Мало того, далее размышлял Костя, и Артемов был козачковский, и председатель студенческого профкома Закс тоже, и секретарь комитета комсомола Трошкин, и его зам Ковалев, и проректор по учебе Лапшин, и проректор по АХЧ Гринберг!
Это открылось в памяти Кости столь внезапно, что он, как и Караваев, болезненно побледнел и пробормотал про себя: “Не кафедра, а рассадник функционеров!” Он невольно сжался и посмотрел жалобно на Шеста, лицо которого в этот момент показалось ему особенно худым, изможденным: кожа обтягивала кости.
Между тем Караваев, сидя у Костиного стола (как его не угораздило сесть ближе к Шесту, от которого несло парикмахерской: с утра на опохмелку вместо водки или вина в связи, как известно, с их отсутствием в эти и ближайшие 3-4 часа, он выцедил пару флакончиков “Красной Москвы”, что, разумеется, хуже и о чем недовольно рассказал Косте), так вот, Караваев, раздражаясь каждой репликой неустрашимого Шеста, лизавшего языком кончики своих вислых запорожских усов, продолжал кричать, восклицая:
- Ложь! Плошкин на рельсах не гиб! Он упал на улице! Споткнулся и упал!
Костя похолодел от неожиданности и не поверил, что может такое быть, человек погиб под колесами поезда, о чем имелась справка у Бубнова и о чем в свидетельских показаниях одной женщины говорилось, что Плошкин сначала спокойно стоял у насыпи, а потом побежал под надвигающийся электровоз, - а этот кричит, что упал на улице!
Да, пошло так пошло!
Но тут Шест с нескрываемым презрением посмотрел на Караваева, посмотрел так, что тот сразу притих, и вдруг, энергично взмахнув рукой и привстав с кресла, вскинул голову с орлиным носом и бесстрашно и грубо выпалил:
- Это Козачков негодяй!
Костя почувствовал дикое напряжение во всем теле: такого афронта от Шеста он не ожидал, такой промашки. Легкая краска стыда залила лицо Караваева, но он достаточно быстро взял себя в руки: в его осанке, взгляде выразилось при этом столько негодования, что Костя, сидевший рядом, еще больше побледнел.
- Так! - сказал Караваев, глядя в газету и бегая глазами по столбцам статьи. - А что это за “мечтатели с иными жизненными установками”? Как вы смели?!
- Молча! - с оттенком издевки парировал Шест. Костя при сем находился как бы в стороне, вроде свидетеля или несовершеннолетнего, случайно вовлеченного в противоправное дело. И радовался тайно этому. Ответ нужно было держать Шесту.
Как показалось Косте, Шест в этот момент сделал еще одну оплошность, сказав:
- Спросите у Кости, он готовил материал. Я случайно из больницы вырвался.
Бледное лицо Кости в мгновение сделалось пунцовым, глаза потемнели, а пушистые брови задрожали обиженно, как у ребенка. Не различая строк, он уставился в газету, затем, словно ища поддержки, взглянул на неунывающего, даже язвительно-веселого Шеста, по-барски развалившегося в своем затененном кресле.
- Нашли кому довериться, Бубнову, негодяю! - продолжал возмущаться Караваев, не замечая появления в редакции Бубнова. Караваев сидел сгорбившись, спиной к двери.
Шест облизнулся, как алкаш после портвейна, резко упал всем длинным корпусом на стол, оперевшись на широко расставленные руки, и ядовитым голосом, с каким-то шипением, но отчетливо произнося каждое слово, сказал:
- Сергей Иваныч, скажите автору в глаза, что он негодяй! Скажите! - И вскинул руку с выставленным указательном пальцем в сторону вошедшего Бубнова.
Костя был потрясен: вот это Шест, не побоялся Караваева, молодец, с самим Караваевым схватился!
Караваев непроизвольно втянул голову в плечи и с опаской медленно обернулся. Наступило тяжкое молчание. Шест все еще почти что лежал на столе, опираясь, как краб, на расставленные руки, и водил красноватыми глазами с Бубнова на Караваева.
- Назовите Бубнова негодяем! Ну, кому чего сказал! - бубнил он твердо, будто и не был выпивши. - Назовите! Вот он, негодяй, пришел!
Костя как завороженный следил за действиями Шеста.
Однако все эти уговоры могли только подзадорить Бубнова, который с усмешкой сел на стул между столами Кости и Шеста, положил ногу на ногу и сказал:
- А номер-то рвут из-под рук!
- Повторите! - продолжал свое Шест, оставаясь все в той же позе краба. - Сергей Иваныч, повторите, что Бубнов негодяй! Ну, кому чего сказал!
Костя почувствовал некоторое облегчение, потому что ему не пришлось давать Караваеву никаких объяснений. Костя смотрел на белый подоконник и успокаивался, ему казалось, что белый цвет, как белый свет, бесконечен и непорочен.
А Шест, возбужденный, переполненный необыкновенной решимостью, твердил свое.
- Повторите, что наш автор негодяй! Повторите! - чеканил он, затем откинулся в кресло и, ехидно улыбаясь, сказал чуть мягче: - Кишка слаба, Сергей Иваныч! Я как номенклатура райкома... Меня бюро райкома утверждало... Наша газета негодяев не печатает! - И, подумав, возвысил голос: - В органе парткома не может быть негодяев! Только так!
Костя догадывался, что Шест на полном серьезе шутил, издевался над Караваевым, но Косте было не смешно, хотя он теперь и улыбнулся податливо. Он с волнением прислушивался к словам Шеста, а сам все думал о мафии и постепенно склонялся к мысли, что ему следует тоже что-то сказать Караваеву. В самом деле, почему бы ему не сказать что-нибудь?
- Что же выходит, - начал Караваев, обращаясь к Бубнову, - Плошкина довели до самоубийства? Да ложь это, клевета!
Бубнов сделал брезгливый жест рукой, будто отбрасывая от себя Караваева, и сказал:
- Я сам его брал из морга разрезанным! Вы этого знать, Сергей Иваныч, не могли, вас тогда не было! И потом, в тексте у меня слова “самоубийство” нет.
- У вас тут сказано, что кафедру вынуждены были покинуть молодые, перспективные преподаватели. Это вы, что ли? - спросил, чтобы за что-то зацепиться, Караваев.
- Хотя бы я! - небрежно бросил Бубнов и, подумав, добавил: - А Лаптев? А Капустин? А Иванов? А Ершов? А Солдатов? Хватит?!
- Как вы могли! - горестно взмахнул рукой Караваев.
- Молча! - выкрикнул из угла Шест. Караваев нервно вскочил и кинулся к двери, понимая, что одному ему здесь толку не добиться. И тут Костя поспешно встал из-за стола и, нагнав Караваева у двери” твердо сказал:
- За каждую, как у Достоевского, слезинку ребенка будем сражаться!
С Караваевым никогда так не разговаривали и, понятно, он не ожидал такого напора и несколько опешил. Недоуменно глядя то на Костю, то на Шеста, утонувшего в кресле в тенистом углу, но, не замечая Бубнова, Караваев, крутанувшись на месте, все-таки сказал:
- Мы еще посмотрим! - И, шелестя газетой, поспешно удалился, ударив изо всей силы дверью.
Не к добру.
Костя, сжав рот, переживал и за Шеста, как тот лихо встал на защиту статьи, и за Бубнова, отважившегося выступить против “сильных мира сего”, и за себя, в самой большей мере причастного к появлению несанкционированной статьи.
Шест вылез из своего угла и с некоторой развязностью, непринужденно и решительно обнял Бубнова и чмокнул его в мягкие светлые волосы.
- Люблю викингов! - И выбил длинными ногами чечетку. Бубнов слегка отстранился, смущенный, встряхнул головой и, поправляя распавшиеся волосы, что-то замурлыкал себе под нос.
- Костюха, к роялю! - крикнул Шест.
Костя покорно сел за пишущую машинку и спросил:
- Что писать?
Шест проворно надиктовал запрос на кафедру Козачкова для ответа на критическое выступление газеты.
- Отметим?! - спросил Бубнов.
- Вот это по существу! - взвизгнул Шест и принялся плясать, хлопая ладонями по коленям, затем пошел вприсядку, толкая столы и стулья. - Сгною функционеров! Постою за батьку! Постою за деда! Знай наших! Гады, слуги мамоны, спелись, обворовали Россию-матушку! Подухаримся на славу! Гражданскую войну им, жлобам, откроем!
Костя и рта не успел раскрыть, как Шест ухватил его за локоть и потащил к выходу, приговаривая:
- Ну, Костюха, чего приуныл? Пьем, по наркологиям валяемся, жены изменяют, в психушках мозги прочищаем и не грустим! - И к Бубнову: - Деньги есть?
- Есть, - ответил, пожимая плечами, Бубнов.
- Сколько? - Шест взялся за лацканы своего плечистого клетчатого пиджака, сдвигая его на спину.
- Хватит, - неопределенно отозвался Бубнов.
- Смотри, Володька. - Шест впервые так назвал сорокасемилетнего доцента Бубнова. - Поить неделю за такое дело должен! Это тебе не “Муму” писать! Где пить будем?
- У меня, - сказал рассмеявшийся Бубнов.
- Ты с кем живешь? - весело спросил Шест, хлопая Бубнова по плечу, как старого друга, и тут же переключаясь на Костю.
- Один, - уже вовсю смеясь, сказал Бубнов.
- Едем! Люблю, когда шампанское течет рекой, а бутылки и стаканы летают над головами! - воскликнул Шест и, согнувшись, крепко поцеловал приземистого Костю в розовую пухлую щеку.
- Как поедем? - спросил Бубнов.
- Молча!

IV

В блочной белой, как рафинад, пятиэтажке за Заставой Ильича Бубнов занимал оставшуюся после матери убогую квартирку: две проходные маленькие комнаты, и из одной прямо ход на кухню.
Все здесь было непрочно и временно, как перед ремонтом: обои в некоторых местах прорвались, в других до блеска засалились, вместо вешалки в косяк совмещенного санузла было вколочено три длинных гвоздя, побелка на потолке облупилась, из мебели стояли допотопный, какой-то рыжий буфет, из которого веяло застоявшимся запахом ванили, фанерный, крытый морилкой шкаф, старый продавленный диван с валиками, круглый стол и пара шатких венских стульев. И на всем были следы запустения.
Странно, как эта бытовая неустроенность, пыль, паутина в углах, грязная посуда на кухне, не шла к внешне благополучному Бубнову; не зря, как вошли, он только и говорил: надо бы ремонт сделать да мебелишку приобрести.
Удивленный Костя подумал о том, что как часто, привыкнув на работе к человеку и зная его, кажется, вполне, но, попадая в его дом, понимаешь, что ничего-то о человеке не знал - все поверху, лицевая сторона, фасад, даже, если хотите, реклама, и вот, оказавшись у этого человека, ловишь себя на мысли, что он предстает совсем в другом свете.
- Как он тут живет! - шепнул Костя Шесту.
- Молча! - ответил тот, беря с пыльного подоконника какую-то книгу. - Ничего себе! - воскликнул он, прочитав название. - Не боятся ничего!
Книга называлась “Богоискательство нищих духом”.
- Принес кто-то, - сказал Бубнов.
- Ничего не боятся! - повторил Шест. - Эти фундаменталисты! Каждая запятайка непременно начинает с Бога, причем с маленькой буквы! Наглость немыслимая! Еще “Муму” не читали, а уж им Бога подавай! Одним махом хотят решить все вопросы и для всех! Переустроители мира вшивые! Простой малости не понимают, что для всех никогда ничего не будет! Потому что мешает несовпадение настроений, состояний духа, возраста, опыта, чувств, мыслей, средств к жизни... Один уже на кладбище собрался, а другой только-только завязался в утробе, один муху, по духовному опыту всей своей жизни, не обидит, а другой, не прочитав даже “Муму”, ворует и бьет в глаз у пивной! Несовпадение человеков! Ух, ненавижу критиков! Сам свое “Муму” даже не напишет, а критиковать - так не меньше как Достоевского, Толстого, Булгакова, размышлять об их духовных исканиях и всуе имя Господа упоминать!
- Чего ты разошелся? - усмехнулся Бубнов.
- А не упоминай имя Господа всуе! Не упоминай, вша болотная! Горнилом разума он, видите ли, он Бога хочет понять! Таких разумников я бы на хлеб и воду! Куриные мозги! Молча, молча, молча! - закончил Шест и вдруг швырнул книгу в открытую форточку.
- Ну ты даешь! - удивленно сказал Бубнов.
Пока Костя с Шестом жарили, не щадя сливочного масла, колбасу с яйцами и зеленым луком, Бубнов сбегал за книгой, спрятал ее, затем переоделся: был в какой-то заношенной серой рубахе, шелковых, с заплатой на колене, пижамных штанах. В движениях его наблюдалась излишняя суетливость, что где лежало в доме, он не помнил, требуемую вещь искал долго, а не найдя, говорил: так обойдемся.
Обошлись. Позеленевшими ложками и позолоченными чашками с черными закусами на краях из какого-то богатого, ныне не существующего сервиза. Костя, прежде чем выпить, минуты две морщился от запаха водки, затем лениво сходил на кухню за водой из-под крана, с привкусом хлорки и ржавчины, для запивки. Через силу затолкнув в себя сто граммов, кашляя и утирая слезы, Костя жадно набросился на сковороду и, не заметив, аппетитно умял ровно половину ее содержимого. Обнаружив это, смущенно извинился, но Шест и не думал закусывать, а Бубнов ломал руками черный хлеб, “бородинский”, резко пахнущий тмином, катал мякиш и кидал в рот, хрумкая зеленым луком.
Костя украдкой поглядывал на Шеста и ждал, когда тот начнет обычные свои номера. И этот момент наступил. После очередного тоста “за победу над Козачковым”, Шест, взвыв по-волчьи, сорвал с плеч клетчатый пиджак и бросил его на пол, рванул рубашку на груди, с треском отлетели пуговицы, показался медный крестик на впалой груди. Скорчив физиономию так, будто хотел напугать Костю и Бубнова до смерти, Шест заорал:
- Я бывший эмвэдэшник, по тюрьмам-лагерям ездил! А какой-то хмырь Козачков Володьку с кафедры выжил?! Придавлю гада! Подухарюсь! Да я в зонах спал! Интервью у смертников в смертной камере брал! Железные ворота лязгали, зэков вели с работы. Рацуху начлагеря придумал: вместо шмона раздевал зэков догола - и через санпропускник, чтобы ничего в зону не пронесли! Я там за материалом был: активиста одного прямо у станка монтировкой чпокнули! Меня на черных “Волгах” у трапов самолетов втречали!
Из какой-то эмвэдэшной газеты или журнала. Костя точно не знал, его, по всей видимости, попросили за пьянку, но чтобы не доходить до крайностей, дали возможность обследоваться в госпитале на предмет туберкулеза, о котором Шест всегда вспоминал в трудную минуту и с которым ему и удалось “скосить”. Его комиссовали. Потом походил на договорах по центральной печати, более полугода нигде не задерживаясь, и дальше, дальше! А куда? Костя не понимал, но уже четко знал эту черту характера Шеста: сидеть на месте не может, его все время распирает, выпирает из самого себя, ему нужна смена обстановки, бежать, куда? - не важно, но бежать, там, быть может, лучше будет. Но нигде лучше не бывало, а Шест этого не усваивал, вообще с усвоением, то есть с приобретением хоть маломальского жизненного опыта у Шеста, считал Костя, было плохо.
Может быть, в этом и есть его ненормальность, сумасшествие? - думал Костя, пристально вглядываясь в глаза Шеста. Да, эти глаза были чумоватыми, в них не было осмысленной глубины, какой-то внешний блеск.
- На черной “Волге” встречают! Только так! - орал, словно с кем-то спорил, Шест. - Идем с полковником после вчерашнего. Спрашиваю: “Где опохмеляться будем?” - “В отделении у друга!” - отвечает. Идем по снежку, хрустим. Заходим в отделение, прямо в кабинет начальника. Красномордый майор Мишка обниматься-целоваться с моим полканом. Дверь на замок. Сейф нараспашку: там тонкие стаканы, закусон, водка. Говорит мой полкан: “Захотел выпить, приходи к нам. Самое безопасное место!” И заржал во всю глотку, только золотыми зубами поблескивает! - Шест на мгновение замолчал, опрокинул чашку, отер тыльной стороной ладони усы и полные губы, уставился затем с ухмылкой на Бубнова и вновь вскричал: - Иванов! - И сам себе ответил: - Я! (Это он, видимо, начал анекдот.) - Вы взорвали мост через Днепр? - Я! - А вы знали, что мост наш? - Я-я!
Бубнов некоторое время соображал, потом разразился хохотом.
- Мой батька поручик польской армии! - не унимался Шест, молотя кулаком по столу, и заговорился до обычного, Костя это уже много раз слышал: - Кому чего сказал?! Господа официри, венц пиймы шклянками, дэенькуе! (...так пьем стаканами, спасибо!) - И с силой хлопнул чашку в стену, со звоном посыпались мелкие осколки. - Стакан мне, немедленно! Кому чего сказал?! Только так! Как стоишь, собака?! - заорал он, помрачнев, не мигая, на Бубнова, который с некоторым испугом созерцал сие действо редактора. - Это тебе не “Муму”, собственное производство:

Редактор пил и плакал.
И падекатр плясал!
“Легкое дыхание”
Наизусть читал.

“Чистый понедельник”,
Свежесть потолка,
В голубых тропинках
Тонкая рука...

Люблю до слез Бунина! А ты, собака, как стоишь перед поручиком?
Но Костя-то знал, что это чистой воды фрондерство, которое терпеть не мог, и умел переводить, из опаски, как опытный дрессировщик. Шеста из одного состояния в другое. Видя, что Шест ударил в плечо Бубнова, затем схватился за его рукав и дернул так, что затрещала ткань. Костя вздрогнул и, как завзятый подхалим, мягко сказал:
- Илюх, а помнишь? - И елейным голосом, пристукивая ложкой по чашке, запел:

В красной рубашо-оночке,
Красивенький та-акой!

Моментально взгляд Шеста повеселел, жестоко-устрашающая мина лица резко сменилась на игривую, Шест вскричал:
- Эх, Костюха, люблю я тебя! - И пошел из-за стола отплясывать, а, отплясывая, сорвал с себя рубашку. Крест плясал на его впалой и белой груди, будто поражаясь всему виденному и слышанному.
Бубнов тем временем копался в допотопном фанерном шкафу и, когда его задел в неистовой пляске Шест, выволок на свет из кучи тряпья офицерскую шинель с черными артиллерийскими петлицами и погонами лейтенанта.
- Надевай, поручик! - воскликнул он, хохоча, и спросил: - Как твой отец в польскую армию попал?
- Рядом оказался, где-то под Рязанью, его и обмундировали конфедераты! - ответил Шест и немедленно облачился в пахнущую нафталином шинель и, вскинув руку, потребовал властно: - Фуражку!
Нашлась и фуражка с черным околышем, правда, с треснутым козырьком и позеленевшей кокардой.
- Когда-то ведь и меня после института обмундировали, - вздохнул Бубнов, трогая себя за розовую мочку оттопыренного большого уха.
Теперь Шест сидел за столом в фуражке и в шинели, следил блестящими стеклянными глазами за Бубновым, который неторопливо рассказывал о своем житье-бытье, о том, что развелся, оставил ей квартиру и мебель, оказалась потаскухой, она в институте работает, Костя несколько раз видел ее: с круглым задком, раскрашена матрешкой. Говорил о том, как Козачков “уходил” его с кафедры, когда мать умирала...
- Вот здесь! - указал пальцем Бубнов на диван и, встав, зачем-то пошел к буфету, покопался в ящиках и достал серебристую упаковку морфия, как бы доказывая, что мать здесь умирала. Увидев морфий. Шест застыл, побледнел, затем выскочил из-за стола и, вырвав упаковку из рук Бубнова, прошептал:
- Володь, подари! - И задрожал.
Бубнов на это достаточно хладнокровно заметил:
- Дурачок, ты же не отвыкнешь потом!
Странно, Шест послушался, отдал, а Бубнов, садясь к столу, продолжил:
- А эти деятели хоть бы что! Теория, видите ли! А какая, к черту, теория, когда заводы под откос идут! Мм, помню, с Плошкиным из цехов не вылезали. Филиалы кафедры были на пяти-шести заводах!
Вдруг Шест, не поспевая за Бубновым, запоздало вставил:
- А я свою с шефом моим накрыл! Лучший друг был, завотделом, подполковник, Лешка! Тоже запойный, сейчас на Колыме начальник лагеря, убрали из Москвы... Лучший друг был... и с моей женой! Она, правда, такая, - Шест прищелкнул пальцами, - любого завлечет! Лицо развратное! Вот так подполковник Лешка, друг! Брат во Христе! - Шест шмыгнул носом, вздохнул, потупил взгляд, но тут же проникновенно заговорил: - Неужели все так оскотинились, что забыли, как начиналась ночь, как робкие звезды набирали яркость, как луна сделалась белой, как в ее рассеянном серебристом свете страдал распятый Христос на высоком деревянном кресте!
- Если и на этот раз ничего не выйдет, - с горечью проговорил Бубнов, - то я точно стану диссидентом!
Костя с некоторой долей изумления взглянул на него.
- Какой человек был Плошкин! - вновь начал вспоминать Бубнов.
И он, разволновавшись, рассказывал и рассказывал о Плошкине, о хозяйственных договорах с предприятиями, которыми была завалена кафедра, о славных аспирантских годах, а затем - мрачно - о Козачкове, о том, как он начал действовать: прежде всего, расставил своих людей во всех общественных организациях института и, в частности, протолкнул Артемова на должность секретаря парткома (проголосовали единогласно!), затем на административные посты своих выдвинул, вплоть до ректора, затем повел атаку на Плошкина, объединил кафедры, отчего бедный Плошкин пошел на рельсы, а Козачков принялся “развивать большую науку”, то есть совсем оторвался от производства, плодил диссертации, монографии, учебники, методики, и т. д., доведя их до такой степени абстракции, что студенты свободнее разбирались в теории вероятности, чем в автоматизации по-козачковски.
Бубнов, поблескивая глазами, приглаживая светлые распадающиеся волосы, говорил, а Шест дремал в своей шинели и фуражке. Лишь Костя внимательно, сопереживая, слушал Бубнова, и в его душе кипело негодование.
Потом Бубнов кому-то звонил. Шест очнулся, начал ни с того ни с сего оскорблять Костю, затем Бубнова, но его не слушали, и он вновь, выпив, стал плясать, прикрикивая:
- Поручик в красной ру-убашо-оночке!
Через некоторое время приехал Солдатов, плотный, с заметным брюшком, смуглый и седоватый замдиректора завода, где когда-то был филиал кафедры АПП. Солдатов, как и Бубнов, был аспирантом Плошкина, и, как и Бубнова, его постигла та же судьба: вынужден был уйти от Козачкова, вернее - Козачков не провел его по конкурсу. Солдатов открыто выступил однажды против концепции Коэачкова, за что и пострадал.
- Ну дайте-дайте газету посмотреть! - воскликнул Солдатов, оглаживая брюшко.
Пока он читал, жадно глотая строку за строкой, Бубнов долго искал для него какую-нибудь посуду, а, не найдя, принес банку из-под майонеза.
- Молодцы! - прочитав, взволнованно сказал Солдатов и искоса посмотрел на загадочную личность в фуражке и шинели.
- А зачем тебе, Володь, все это нужно?! - вдруг ожила фуражка, видя присутствие в комнате нового человека. - Ты мне скажи, на хрена? Ты что, декабрист, что ли?! А? Чего “Муму” сочиняешь?!
- Ну как зачем? - сказал Солдатов. - Чтобы убрать Козачкова! Закрыть его никому не нужную кафедру, плодящую профнепригодных инженеров!
- О! - воскликнул Шест, закуривая. - У-убрать! Месть, значит. А может, институт уберем, закроем?! Или Москву сократим?! - И без перехода - к Бубнову: - Махнемся часами? У меня - “рыбий глаз”!
- Махнемся! - простодушно согласился Бубнов и снял браслетку со своей руки. - Держи, швейцарские!
Шест, покуривая и щуря глаза от дыма, скинул свои часы и нацепил бубновские. Спустя минуту-другую, ни слова не говоря, смял сигарету, отшвырнул ее в угол и, что-то тихо напевая, встал и резким движением мгновенно опрокинул стол, отбросив его к двери меньшей комнаты, так что с грохотом и звоном полетели по комнате чашки-ложки.
Вот теперь Шест был в своей стихии.
- Да ты что! - зло воскликнул побледневший
Бубнов.
- Только так! - прошипел Шест, разгоряченный и взвинченный, и, схватив Костю за горло двумя руками, принялся душить.
Костя сначала задрожал и побледнел, а затем, сообразив, сильно ударил Шеста коленом между ног, Шест взвыл от боли, разжал руки, за которые его тут же оттащили от Кости Бубнов и Солдатов.
- Ну кино! Ну и шизоидный тип! - с негодованием сказал Костя, тут же собираясь уходить.
- Да посиди еще! - сказал Бубнов, уложивший с Солдатовым Шеста на раскладушку в смежной комнате.
Пока убирали осколки с пола, ставили стол, накрывали скатертью, Солдатов сказал:
- Дебил-то дебил, а молодец, что пропустил такой материал!
Бубнов с Костей переглянулись. Бубнов сказал:
- Да при чем тут он! Это все Костя! Костя был польщен и почувствовал себя впервые поборником правды. Он, потупив взор, выщипывал бахрому из скатерти.
Говорили о судьбе кафедры и пили чай, пока Шест внезапно вновь не возник в дверях. Он часто шевелил губами, как будто его мучила жажда. Выпив, он сел к столу, на диван, с минуту молчал, прислушиваясь к разговору, не интересно, и заорал:
- Батька в три ходки ходил! В штрафной после первой ходки оказался. Лейтенант вызвал и говорит: “Вихорев, чисть сапоги”. Чистит. Почистил, доложил. Лейтенант посмотрел и говорит: “Не блестят!” Второй раз чистит - сияют! Докладывает батька лейтенанту. А тот опять: “Не блестят!” Третий раз - как зеркало сапоги. “Не блестят!” - Шест разволновался, остановился на минуту, чтобы перевести дух. - В бараке один пахан говорит: “До первой атаки!” Батька не понял. Утром выстраивает полковник: “Что вам, ребята, нужно, чтобы две деревни занять?” Из строя: “По бутылке на рыло!” Дали. Сели на танки. Пошли в атаку - и сразу офицеров - туда их! - под гусеницы! И батькин “не блестят” полетел, только хрустнуло! Да под такую масть не две деревни, а три взяли. Уж третью брали на опохмелку: там продсклад немцев был! Только так!
Солдатов, слушавший с неослабевающим интересом, с некоторой долей грусти посмотрел на Шеста, на шинель и фуражку и сказал:
- Ладно, батька батькой, а ты-то что?
- Я поручик! - вскричал, не унимаясь, Шест.

V

В комнате редчитки старого особнячка с лепниной, глядящего маленькими окошками на бульвар, на трамвайные рельсы, лиловато-серый дым стоял коромыслом, лежал пластами, вился воронками и лип к потолку. Крокодил Гена, изредка приговаривая: “Белые начинают и проигрывают!”, резался в шахматы с Мальком. Сучков, делая вид, что никого не замечает, довольно громко и страстно напевал под цыганочку мандельштамовское:

У меня немного денег,
В кабаках меня не любят,
И служанки вяжут веник
И сердито щепки рубят.

Я запачкал руки в саже,
На моих ресницах копоть,
Создаю свои миражи
И мешаю всем работать...

Он напевал возле Кольцова, который читал полосы своей газеты. Волосатый Жора, с гривой седых до плеч волос (потому и “волосатый”), с лицом цвета лежалого мяса, на котором выделялся фиолетовый баклажан носа, дремал в ожидании газеты из цензуры.
Македонский, фамилия которого на самом деле была Кутузов, приплясывал под мандельштамовскую цыганочку, и его плотная фигура перекрывала свет Кольцову, который изредка незлобиво покрикивал:
- Но ты, недоумок, отдзынь от света!
Македонский, одетый в замшевую потертую куртку на молнии, не обижался, поскольку был малым добрым, но каким-то наивным, вечно что-то спрашивал, даже, казалось, самого очевидного не знал - например, однажды, читая полосы, поинтересовался: “У меня тут секретаря парткома ругают, можно оставить?” - и указал в статье какого-то работяги на место, вызвавшее сомнение, на что многотиражные зубры ответили: “Если редактор сомневается, то не глядя вырубает!” Вдруг бородатый Малек завопил:
- Ма-а-а-ат! - Чем изрядно всех напугал.
- Еще один недоумок объявился! - сказал Кольцов. - Нет никакой возможности творческим трудом заниматься!
В дверь заглянул Кучевский, из комнаты некурящих, аккуратно причесанный на пробор, в шелестящем ярко-синем костюме спортивного покроя фирмы “Адидас”, сказал, глядя на Кольцова:
- Здорово!
На что ироничный Кольцов с ходу скаламбурил:
- Дай червонец до второго!
Кучевский, хорошо зарабатывавший на брошюрах (литзапись) передовиков производства и сельского хозяйства, помялся, но денег не дал.
Шест, словно возникший из небытия - он не помнил, где был и сколько прошло дней, как покинул доцента Бубнова, - сидел на столе, ничего не делал, потому что приехал сюда отдыхать, курил и посмеивался, затем, случайно увидев выглядывающий из кармана приплясывающего Македонского бумажник, воскликнул:
- Стоять! Ну, кому чего сказал! Банкир!
Все взглянули на Македонского, а Шест, соскочив со стола, бодро сказал:
- Гони чирик!
Опешивший от неожиданного оклика Македонский машинально вытянул и раскрыл бумажник, в котором Шест тут же заметил сиреневый край двадцатипятирублевой бумажки и быстро двумя тонкими пальцами, желтыми от табака, выхватил ее из-под носа хозяина. Тот не успел еще сказать “а”, как шумная ватага многотиражников, не дочитав свои газеты, поспешно направилась вон.
Македонскому ничего не оставалось делать, как двинуться следом, приговаривая: “Жена убьет, просила заплатить, дала... за квартиру...”
Шест, размахивая длинными руками, вскричал с привкусом издевки:
- В заголовки новостей этого номера: “Каждый второй редактор - алкоголик!”
- Слушаюсь! - ухмыльнулся Сучков. У него было маленькое скуластое личико, сплошь покрытое сетчатыми, как у старика, морщинами, и густой седоватый ежик волос. - Вставим. Я теперь все подряд печатаю, с колес! Не читая! Хватит на них силы тратить! Пошли б они все на хуй! - заключил Сучков и крикнул Кольцову, шествовавшему в своей кожаной, напитанной пылью шляпе впереди редакторского корпуса: - Сворачивай в гадючник!
- Есть! - козырнул под эту шляпу Кольцов. Когда вышли из посудомойки пельменной, где выпивали в целях личной безопасности у знакомой мойщицы Зины, настроение у всех заметно улучшилось, особенно у волосатого Жоры, который затянул вполголоса:
- “Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой...”
На волосатом Жоре были широченные черные штаны и брезентовая цвета хаки куртка с погонами.
Крокодил Гена приподнял на коротко остриженной голове с редкой челкой кепочку-шестиклинку с пуговкой и, надев эту кепочку козырьком назад, перешел на строевой шаг. Большие редкие зубы, не прикрываемые короткими губами, придавали его крестьянскому рыхлому лицу выражение решимости и бесстрашия.
Примеру Крокодила Гены последовал Сучков, звонко молотивший тротуар своими тугими резиновыми сапогами, сиявшими лаком. А Шест, у которого все тело ходило ходуном, как будто его щекотали, завидев невдалеке дворника, подбежал к нему, выхватил метлу и принялся с широкими замахами мести асфальт. Прохожие останавливались, глядя на это диковатое зрелище. Затем Шест, как взбесившаяся лошадь, с безумно скошенными глазами понесся на метле вскачь по улице.
Дворник вдогонку сказал пару-тройку крепких слов.
- Пойдем, подпись в печать доделаем, а то мне еще в цензуру нести, - сказал Малек.
Пошли под арку глубоких, как туннель, ворот проходного двора, а затем Шест, время от времени оглядываясь, вдруг полез по пожарной лестнице на крышу, вызвав смятение компании, но не долез, потому что зацепился за какой-то крюк брючиной, чуть не порвав ее, и спрыгнул на землю.
Поодаль на столе, врытом в землю, играли в домино пенсионеры.
- Самая умная игра после перетягивания канатов! - бросил им с издевкой в голосе Шест.
Вернулись в техредакцию. Шесту делать было нечего, и он всем мешал.
Сучков взял свою газету и, не читая, расписался на полосах. Малек, отмахиваясь от Шеста, забыв о своей газете, помогал волосатому Жоре клеить к подписным полосам синьки - отпечатки с пленок для офсетной печати.
На синьках можно было различить рабочих в черных спецовках. Синьки вставали под заголовок: “Правофланговые пятилетки”, глядя на который. Шест воскликнул:
- Все “Муму” жуете! Где артогонь?!
- Мне еще жить не надоело! - сказал волосатый Жора.
- Эх, Чичиков! - вскричал Шест. - То ли дело мы! Ударили по мафии!
- Старик, смирись и пиши то, что велит партком. Плетью обуха не перешибешь! - сквозь крупные передние зубы проговорил шестидесятилетний Крокодил Гена и крепко сжал руку Шеста.
- Да я сам номенклатура райкома! - парировал Шест.
- Что-то быстро кайф выходит! - сказал Малек. У него было истощенное лицо с неряшливой бородкой и веселые глаза. - Надо бы повторить! - Он загадочно взглянул на Шеста и кивнул на Македонского.
- Не-е, я пиво пойду пить! - сказал Крокодил Гена, у которого, судя по всему, питье пива было не просто привычкой, а каким-то ритуалом.
- Я тоже, - сказал Кольцов.
- Ну идите! - разрешил Сучков.
У Македонского оказалась еще пятерка. Не доделав газеты, сунув их в ящики в комнате - хранилище клише, Сучков, Македонский, Малек, волосатый Жора и свободный Шест вновь двинулись к магазину, именуемому многотиражниками гадючником.
- Что на пятерку сделаешь! - горестно проговорил Сучков.
- Ну ладно “Муму”-то перечитывать! Стоять! Сейчас позвоним! - взвизгнул Шест от осенившей его идеи, ощупывая карманы. Даже двух копеек и тех там не было.
- Две копейки! Быстро! - протянул он ладонь к Македонскому.
Тот выделил. Шест зашел в будку телефона-автомата и набрал номер приятеля-художника Коли.
- Поручик говорит! - закричал Шест в трубку, когда Коля подошел...
Откуда ни возьмись появились Крокодил Гена с Кольцовым.
- А мы червонец раздобыли! - радостно оскаливая колья желтых зубов, сказал Крокодил Гена. - У Верки-цензорши сбили!
Сучков скользнул тенью к Шесту и шепнул:
- Не будем их брать. И так нас пятеро...
- Смотрите, - сказал, догадавшись, что их отшивают, Кольцов и, ухватив под руку Крокодила Гену, направился в сторону гадючника. Затем, обернувшись, крикнул: - Илюха, там твой кудрявый приехал!

VI

Шест, сказав: “Погодите тут!”, побежал в техредакцию проходным двором за Костей, который сдавал, оказывается, очередной номер, в который поставил отклики на статью Бубнова.
Шест выхватил у Кости макетные листы и оригиналы, отпечатанные на наборных бланках, сел к столу, нашел заверстанные на разворот отклики, и первый же материал несколько охладил его пыл заголовком: “Заслуживает сурового осуждения”, - а затем и сама статья, протрезвив, приковала внимание Шеста.

“Статья В. И. Бубнова “Пусть память душу сохранит”, опубликованная 19 марта 1987 года в газете “За инженерные кадры” (“ЗИК”), вызывает у читателей двойственное отношение. С одной стороны, она могла бы быть полезной для воспитания студенческой молодежи, так как посвящена памяти одного из основателей института, выдающегося ученого профессора Т. К. Плошкина. С другой стороны, статья вызывает чувство негодования и протеста, потому что вопреки истине ее автор считает, что в институте или на кафедре АПП в начале 70-х годов были “мечтатели”, которые задались целью реорганизовать кафедру и таким образом уничтожить хороший коллектив, руководимый профессором Т. К. Плошкиным.
Эти козни против кафедры, как считает автор статьи, якобы довели Т. К. Плошкина до инфаркта, а затем и до гибели.
Мы были свидетелями и участниками событий 1972 года и поэтому с полной ответственностью заявляем, что все это является злостным вымыслом. Тимофей Константинович Плошкин на кафедре АПП и в институте пользовался величайшим авторитетом и большой любовью за добрые дела и чуткое, внимательное отношение к людям. Он сам никогда не жаловался на плохое отношение к нему. Все, что произошло с ним, было результатом тяжелого заболевания. Еще до болезни он неоднократно просил ректора освободить его от заведования кафедрой ввиду плохого состояния здоровья.
В период болезни Т. К. Плошкина весь коллектив кафедры, ректорат и партком института проявляли к нему большое внимание и заботу, всячески старались помочь ему, оберегали от волнений и перегрузок. Были приняты меры по улучшению его жилищных условий.
Утверждение автора статьи о том, что “трудно было бороться за сохранение памяти о Т. К. Плошкине”, противоречит истине. Коллектив кафедры свято хранит память о Тимофее Константиновиче Плошкине. В холле рядом с кафедрой создан стенд с фотографиями ученых, которые участвовали в создании кафедры и руководили ею в разные годы, среди них в центре портрет Т. К. Плошкина. В кабинете заведующего кафедрой СУ АПП рядом с портретом основателя кафедры профессора В. В. Ермакова находится портрет Тимофея Константиновича. Память о нем бережно сохраняется в научных трудах кафедры, в учебниках, на лекциях, в которых постоянно подчеркиваются его большие заслуги в развитии науки об автоматизации производственных процессов.
Утверждение автора статьи о том, что после смерти Т. К. Плошкина на кафедре начались гонения на “молодых перспективных сотрудников и преподавателей”, также не соответствует действительности. Уход некоторых преподавателей с кафедры был вызван другими причинами, не имеющими к этому никакого отношения, и был одобрен всем коллективом кафедры. Среди покинувших кафедру был и автор статьи, который решил отомстить за обиду, воспользовавшись святым для нашего коллектива именем Т. К. Плошкина.
Вызывает недоумение утверждение автора статьи о том, что кафедра СУАПП в последние годы якобы растеряла свой авторитет среди родственных вузов и работников предприятий.
Авторитет кафедры в настоящее время очень высок. Это подтверждается активным участием родственных кафедр в сборах заведующих кафедрами, ежегодным приездом преподавателей на переподготовку на ФПК, массовым посещением нашей кафедры представителями других вузов с целью получения консультаций и методических пособий.
Утверждение автора статьи о том, что бывшие воспитанники кафедры СУАПП “обходят стороной родное гнездо”, не только не верно, но и противоестественно для нормальных людей. В действительности бывшие аспиранты кафедры, от имени которых необоснованно выступает автор статьи, поддерживают с кафедрой самые тесные отношения. Среди них проректор по учебной работе Фрунзенского машиностроительного института Кабаев В. Б., заведующий кафедрой Кишиневского машиностроительного института Горный Г. С., проректор по вечернему и заочному образованию Усть-Каменогорского машиностроительного института Ахтаев Ж. А., заведующий отделом АПП НИНА Шивковец Ф. А., начальник филиала НПО “Автоматизация” Морской В. В. и многие другие.
Оценивая статью в целом, следует отметить, что она основана на искаженном представлении фактов из истории кафедры СУАПП, не способствует восстановлению памяти о Т. К. Плошкине, наносит моральный ущерб его родным и близким и является вредной для воспитания молодежи.
Автор статьи В. И. Бубнов заслуживает сурового осуждения.
Редакция “ЗИК” допустила ошибку, опубликовав статью, которая не способствует воспитанию молодежи и улучшению работы кафедры СУАПП по перестройке учебного процесса.

А. И. Родионов, Б. А. Рекут,
Г. И. Левин, И. И. Скворцов,
А. М. Королев, В. С. Берг,
А. Г. Скрипко, ветераны кафедры”

- Мда, “Муму” толкают! - прогудел Шест и принялся за следующий материал.
Костя сел напротив, подставив под себя стул, как коня, спинкой к груди, и терпеливо и с некоторым предвкушением восхищения Шеста следил за ним.
Шест между тем, закурив и сощурившись, читал:

“АВТОР ДОСТОИН ДОБРЫХ СЛОВ”

С большим интересом и удовлетворением прочитал статью доцента Бубнова В. И. “Пусть память душу сохранит”. Память всколыхнула те далекие годы, когда Тимофей Константинович Плошкин был еще моим учеником, пытливым, целеустремленным и одержимым в сути решаемых им задач. Эти его качества начали проявляться в студенческие годы, в процессе работы в Гипроавтоматике и окончательно сформировались в период научной зрелости.
Особо хочу подчеркнуть, что труд ученого Тимофей Константинович понимал не как занятие чем-то абстрактным, а прежде всего как соединение в целое науки и практики. Глубокое знание производства, талант теоретика и экспериментатора, незаурядные организаторские способности позволили ему создать хорошую лабораторную базу при ряде московских заводов. Мы иногда говорим, что новое - это хорошо забытое старое. Уместность повторения данной пословицы заключается в том, что еще тогда Тимофей Константинович предвидел, что успешная подготовка инженерных кадров должна основываться на прочных связях высшей школы с производством. Хорошим подспорьем укреплению творческих и деловых отношений между нашим институтом и заводами являлись разработка реальных дипломных проектов и последующая их защита на предприятиях.
А сколько было радости для всех нас, когда Тимофей Константинович защитил докторскую диссертацию - мне довелось представлять его работу на Президиуме ВАК СССР, где эта работа получила высокую оценку. Став официально заведующим кафедрой, профессор Т. К. Плошкин много внимания уделял формированию творческого и дружного коллектива, созданию доброжелательной обстановки. Плодотворным было и сотрудничество наших кафедр как в учебной, так и в научной работе. Традиционными были объединенные заседания кафедр и создание общего ученого совета. Поэтому особую озабоченность у нас вызвало решение о задуманной реорганизации кафедры с выводом ее из состава факультета автоматизации производственных процессов. Мы понимали, что такой шаг нарушит десятилетиями складывавшиеся межкафедральные связи на факультете и выступали на разных уровнях против передачи кафедры на другой факультет.
Так оно и произошло! Сейчас уже неважно, кто являлся, по выражению автора статьи, “мечтателями” реорганизации, но кафедра оказалась на факультете систем управления и, как показало время, это дало не только положительные результаты.
Несомненно, заслуживает добрых слов ученик Т. К. Плошкина В. Бубнов, поднявший важный вопрос о роли руководителя в формировании авторитета кафедры.

Д. С. Осмоловский, заслуженный деятель науки и техники РСФСР, доктор технических наук, профессор, ветеран института с 50-летним стажем, 40 лет заведовавший кафедрой эксплуатации промышленных установок”

- Во, старик! - потер ладони Шест и спросил: - Сколько ему?
Костя весело сказал:
- Восемьдесят!
Шест, забыв о компании у магазина, читал дальше. После заголовка “Авторитет? Былой...”, воскликнул:
- Лихой заголовок! Сам придумал?
- Только так! - машинально ответил одной из любимых фраз Костя, хотя считал ее дурацкой. Конечно, любимых Шестом!
Шест пробежал глазами по тексту:

“В статье В. Бубнова подняты два важных вопроса: благодарная память о наших учителях и достойное продолжение их дел.
Не знаю точно, как будет воспринята его статья сегодняшним коллективом кафедры, но догадываюсь, что будет высказано обвинение в предвзятости автора, так как в свое время В. Бубнов принял решение уйти с кафедры. Кроме того, он пролил свет на обстоятельства смерти его учителя, которые почему-то трактовались иначе.
Мне хотелось бы затронуть основную мысль статьи - возникновение застойных явлений на кафедре. Кафедра работает как бы сама на себя. Редко встретишь где-нибудь, кроме сборника институтских трудов, публикации сотрудников такого большого по численности коллектива. На отсутствие сколь-нибудь существенных практических результатов указывает самоизоляция кафедры от внешнего мира. В рассылаемой институтом программе ежегодной научно-исследовательской конференции я уже несколько лет не нахожу секции автоматизации производственных процессов. На международной конференции “Автоматизация-83” в г. Киеве собравшиеся со всей страны специалисты высказывали удивление отсутствию на этой и других представительных конференциях специалистов кафедры СУАПП.
Мне могут возразить, что кафедра все эти годы много работает над вопросами размещения предприятий средств автоматизации. Но сколько же их можно размещать и играть в “черный ящик”? Пора спуститься на землю и заняться теми действующими заводами, которым как воздух нужны прогрессивные технологии, конкретные практические предложения. Внедрялись же в конце 60-х годов автоматические линии на некоторых заводах - куда же все это делось? - об этом помнят разве только старожилы. Не потому ли московские заводы прибегают к помощи других научных организаций.
Мы, бывшие ученики кафедры, готовы приложить все. силы для возрождения ее былого авторитета. И если мы действительно хотим участвовать в процессе перестройки, то начинать ее нужно прежде всего на другом уровне правды, не повторяя прошлых ошибок и поисков аргументов в оправдание застойных явлений. Только усвоив это, мы сможем смело вступать в будущее.

М. Мельников, кандидат технических наук, доцент Волгоградского машиностроительного института, аспирант кафедры АПП 1968-1971 годов”

Перевернув страницу. Шест облизнул кончики усов, что-то возбужденно промычал, а затем сказал:
- Только так! И телеграммы!
Да, далее шли телеграммы.

“Телеграмма
Одобряю статью “Пусть память душу сохранит” от 19 марта 1987 г. в “ЗИК”. Считаю необходимым восстановить имя, дело Т. К. Плошкина.
Ю. Степанян, кандидат технических наук, заведующий лабораторией НИИ, аспирант конца 60-х годов кафедры АПП. г. Ереван”

“Телеграмма
Статью В. Бубнова получил. Поддерживаю. Необходима реорганизация и восстановление прежнего научного направления.

С. Деркач, заведующий кафедрой филиала Хабаровского машиностроительного института, аспирант кафедры АПП конца 60-х годов. г. Магадан”

Далее шел отклик, который вызвал мрачную ухмылку Шеста.

“ПУСТЬ ПАМЯТЬ СЕРДЦЕ СОХРАНИТ

Тимофей Константинович Плошкин - учитель.
Для каждого, кто учился у него, в этом имени многое - самоотверженность, самоотдача, самопожертвование, все самое, все высшей пробы.
Да, для него не было границ дня и ночи, да, не делил он людей на нужных и ненужных, да, мог часами увлеченно беседовать с нами - аспирантами, тогдашними 25-30-летними мальчиками от науки.
Какие это были годы! Да кто ж это забудет. “Пусть память сердце сохранит”?! - а кто сможет у нас, у десятков других эту память отобрать, кто сможет стереть с наших диссертаций имя нашего научного руководителя, пусть даже в траурном черном обводе? Кто сможет снять со стены над нашими письменными столами портрет Учителя?
Никто! Потому что в каждом из нас, его учеников, есть частица его огромной души, искры его тепла. И не надо пользоваться именем Плошкина в достижении своих целей.
Постскриптум. Конечно, научная полемика должна вестись открыто, веши надо называть своими именами. Если выгнали - пиши кого. Если не согласен - скажи, с чем конкретно. И, наконец, если уж от имени, то пиши от чьего, а то уж очень похоже на “группу товарищей”.

 Ученики Тимофея Константиновича Плошкина - Ф. Шивковец, кандидат технических наук, заведующий отделом НИИА, Б. Рекут, кандидат технических наук, доцент кафедры СУАПП, В. Морской, кандидат технических наук, начальник филиала НПО “Автоматизация”

  
- Что за “Муму”? Какое-то “сердце” вместо “души”? Те же фамилии! Они же в отзыве ветеранов есть! - прочитав, заметил Шест, обдавая Костю перегаром.
- В том-то и вся соль! Что одни и те же! - сказал с улыбкой Костя. - У них же кадров не хватает!
“Иначе как трагедией не назовешь”, - пробежал заголовок Шест, потер в азарте руки и увлеченно продолжил чтение материалов:

“Соображения, изложенные в статье “Пусть память душу сохранит”, о которой мы, бывшие аспиранты кафедры “Автоматизация производственных процессов”, много говорили задолго до ее появления, заставили меня пережить вновь трудные, но радостные годы аспирантуры, трагедию нашего горячо любимого научного руководителя, доктора технических наук, профессора Плошкина Т. К., трагедию кафедры, трагедию целого научного направления по вопросам технологии и организации автоматизированных производств. Статья правильно отражает взгляды многих учеников кафедры на действительное положение дел как в вопросах деятельности кафедры под руководством Т. К. Плошкина, так и после реорганизации. И никакие гонцы кафедры, разъезжающие сейчас, после статьи В. Бубнова, по московским заводам, не смогут создать камуфляж ее видимого благополучия. Эти взгляды высказывались нами и лично мною неоднократно. Целиком и полностью присоединяюсь к автору статьи, доценту В. Бубнову.
Постскриптум. Чтобы у оппонентов не осталось сомнения по поводу не названных В. Бубновым имен бывших сотрудников кафедры, покинувших ее по воле Коэачкова М. А., на мой взгляд, прикрывшегося мнением послушного коллектива (хотя иногда мнения разделялись), назову их. Это к. т. н., доцент Ершов В. Ф.; к. т. н., ст. преподаватель Солдатов Н, А.; к. т, н., доцент Бубнов В. И., к. т. н., доцент Иванов В. П.; инженер Лаптев А. А.; инженер Капустин Е. В. и другие. Не слишком ли много для одного коллектива?

Н. Солдатов, бывший старший преподаватель кафедры СУАПП, выпускник института, кандидат технических наук, мастер по парашютному спорту, заместитель директора машиностроительного завода”

- Ну, Зольдатен, гу-уд! То-то со вниманием про батьку слушал! - воскликнул Шест, машинально закуривая, не отводя глаз от следующей заметки:

“НАСТАЛО ВРЕМЯ

С большим интересом и волнением прочел статью В. Бубнова “Пусть память душу сохранит”. Это еще одно подтверждение, что настало время, когда каждый должен определяться, и в первую очередь для себя, в своих позициях.
Конечно, кто-то обязан был поставить подобным образом вопрос. Ведь если этого не сделать, прервется нить, нарушится преемственность поколений и после нас никто уже и не вспомнит (не сможет вспомнить) о существовании этих исключительно самоотверженных и высокоинтеллигентных людей.
А виноваты будем мы, и только мы, которым не хватило мужества защитить и отстоять память о них. Так можно растерять всю историю.
Вероятнее всего, мы, работающие в других вузах, не совсем правы, когда считаем, что это дело только внутреннее, дело кафедры СУАПП, института. Тем не менее будет более правильным и логичным, если решение этого и других поднятых В. Бубновым вопросов произойдет без вмешательства извне.

Г. Горный, доцент кафедры АПП Кишиневского машиностроительного института”

- Вот это по делу! Вмазал ветеранам! Они-то его в свои записали! - сказал Шест.
- Бубнов думал! Ветераны назвали его “заведующим”, а он просто доцент. Сплошные неувязки! - сказал Костя.
- Пройдоха Бубнов! - улыбнулся Шест. - Как он только успел! Тут неделя - минутой проскакивает!
- Да уж две недели, - грустновато заметил Костя. - Бубнов в застойный период готовил свое дело, - добавил Костя, собирая бланки, чтобы идти на второй этаж сдавать номер техредам.
Шест отбросил стул и нервно заходил по комнате редчитки, прямо-таки забегал.
- Чего-то не хватает! - наконец сказал он и решительно добавил: - Пошли наверх! Ну, кому чего сказал?!
Там, в длинной и узкой комнате, стояли три пишущие машинки, две из которых были сломаны, а за третьей сидел лысоватый Ковшов из газеты “За ударный труд” и шлепал одним пальцем трагично-медленно какую-то заметульку. Ни слова не говоря, Шест подошел к нему, резко вырвал лист из каретки, которая издала катящийся звук - рву-рву-рву, скомкал лист и энергично швырнул в угол.
- Выдь пока! - крикнул Шест Ковшову.
Тот побледнел и, встав, прошептал:
- Да как ты смеешь?!
- Молча! - Шест сильно ударил его ладонью по плечу. - Только так! Горим, свояк, горим! Полистай пока “Муму” для общего развития! Извини, я тебя люблю, как булку с изюмом! - И ухватив Ковшова за пухлые щеки, сжав эти щеки пальцами, расцеловал.
Опешивший Ковшов покачал головой и на всякий случай отошел в сторонку.
- К роялю! - заорал Шест голосом дневального по казарме. - Духариться так духариться! Сейчас мы им “Муму” сочиним!
Костя покорно сел за машинку, зарядил чистый наборный бланк и выжидательно уставился на Шеста, затем начал под возбужденную диктовку быстро печатать.

- От редакции. Точка. Резонанс. Двоеточие. Кавычки. Пусть память душу сохранит. Кавычки. Обсуждается статья В. Бубнова в № 12 “ЗИК” от 19 марта 1987 г. Точка. - Шест задумался и продолжил: - “Публикация статьи бывшего доцента кафедры СУАПП, доцента кафедры эксплуатации промышленных установок коммуниста В. Бубнова “Пусть память душу сохранит” вызвала широкий читательский резонанс. - Шест прошелся от окна к двери. - Желая знать современную точку зрения на затронутые В. Бубновым вопросы и учитывая, что, подписывая свой материал, автор указал: “По поручению аспирантов кафедры 1966-1973 гг.”, редакция распространила, экземпляры этого номера в адрес бывших работников кафедры с просьбой высказать свое мнение о публикации. В редакцию сразу пошли и продолжают идти эти мнения не только от москвичей, но и из отдаленных точек нашей страны, где люди работают сегодня. Предлагаем вашему вниманию их отзывы. - Закурив, Шест диктовал дальше: - Подавляющее большинство этих лиц всесторонне поддерживают позиции В. Бубнова. Ярким исключением на сегодняшний день явился отзыв нескольких ветеранов кафедры СУАПП, который мы также предлагаем вашему вниманию без правки, сокращения и с сохранением данного авторами заголовка “Заслуживает сурового осуждения”. Резко критикуя В. Бубнова, группа этих товарищей...” - Шест остановился, прищурился, усмехнулся, ядовито сказал: - Хорошо это будет звучать “группа этих товарищей”! - Продолжил диктовку: - “Группа этих товарищей, подытоживая свое мнение, высказала серьезный упрек и в отношении редакции газеты. Учитывая это, редакция считает необходимым изложить и свои соображения в ответ на замечания”.

Костя печатал всеми пальцами скоро и дивился умению Шеста экспромтом выстраивать материал.

- “Прежде всего вызывает недоумение факт, что, несмотря на то. что В. Бубнов выступил 19 марта, редакция получила отклик ветеранов (?) только после того, как направила заведующему кафедрой СУАПП профессору М. А. Козачкову напоминание следующего содержания: “В связи с публикацией в № 12 критической статьи в адрес вверенного Вам подразделения просим дать ответ по существу поставленных вопросов для публикации в рубрике “По следам выступления “ЗИК”. Странно, что на официальный запрос редакции никак не прореагировали, не поставив своих подписей хотя бы под заметкой ветеранов, ни административные, ни партийные руководители кафедры. Жаль, что отклик группы товарищей прониэан только сугубо негативными оценками этой публикации. Как явствует из высказываний других сторонников автора статьи “Пусть память душу сохранит”, приведенных ниже, такие, мягко говоря, неэтичные заявления авторов отзыва “Заслуживает сурового осуждения”, как: “... все это является злостным вымыслом”, “... утверждение автора статьи... противоестественно для нормальных людей”, “... она (статья. - Ред.)... является вредной для воспитания молодежи”, - выглядят неправомочными”.

Шест остановился у окна, спиной к Косте, и смотрел не мигая на бульвар, на черные чугунные ограды, на поблескивающие нитки рельсов, на подкативший к остановке трамвай, на прохожих, смотрел и диктовал:
  
- “Указав в своем запросе руководителю кафедры СУАПП желательность ответа “по существу поставленных вопросов”, редакция не удовлетворена содержанием заметки группы ветеранов кафедры, потому что главным здесь, на наш взгляд, должно было бы стать рассмотрение производственных проблем и моральной атмосферы на кафедре. Основная же часть заметки посвящена декларативному отстаиванию, так сказать, кафедрального права на “святую память” о Т. К. Плошкине. Странно брошенное вскользь замечание, что утверждение В. Бубнова об идее реорганизации кафедры “вопреки истине”, в то время как это свершившийся факт- кафедру все-таки реорганизовали и передали на факультет “Системы управления”. Неясно, почему авторы позволяют себе громогласно настаивать: “Авторитет кафедры в настоящее время очень высок”? Разве этому не противоречит хотя бы то обстоятельство, что в настоящее время на предприятиях филиалы кафедры СУАПП по сути дела перестали функционировать”.

Шест остановился и спросил у Кости о том, знакомил ли Бубнов с материалом сына Плошкина, на что Костя утвердительно кивнул. Поэтому Шест уверенно продолжил:
  
- Голословно звучит уверенность авторов, что статья “наносит моральный ущерб... родным и близким” Т. К. Плошкина. С материалом в числе других был сразу же после публикации ознакомлен сын Т. К. Плошкина, занимающий сейчас пост главного конструктора КБ. Ни от него, ни от других близких погибшему Т. К. Плошкину людей по этому вопросу редакция претензий не получала.
Группа авторов-ветеранов запальчиво утверждает: “В действительности бывшие аспиранты кафедры, от имени которых выступает автор статьи, поддерживают с кафедрой самые тесные отношения”. Далее следует несколько фамилий для наглядности, среди них и “заведующий кафедрой Кишиневского института Горный Г. С.”. Желаемая авторами наглядность обернулась казусом. Во-первых, Г. С. Горный вот уже два года как работает не заведующим, а доцентом кафедры, а потом, как видно из приведенного нами отклика самого Г. С. Горного, его симпатии на стороне В. Бубнова. О каких его “самых тесных отношениях” с кафедрой может идти речь?
Судя по накалу, по поступающим откликам, дискуссия, вызванная статьей В, Бубнова, будет продолжаться. Редакция готова предоставить страницы газеты для изложения самых разных точек зрения. Этого требуют идеи перестройки. Но гласность, революционность злободневных преобразований в нашем обществе нацеливают и на разумность в использовании печати”.

 - А как верстать такой кирпич? - спросил Костя.
- Молча!
В этот момент в дверь заглянул Сучков и крикнул:
- Ну ты что, в могилу нас живьем зарываешь?! Весь кайф, ожидамши, вышел!
Шест, ухмыльнувшись, с важностью занятого человека пробурчал:
- Пашу как папа Карло, а получаю как Буратино! - И с добродушным превосходством положил ладонь на плечо Косте.

VII

Когда Костя сдал газету техредам, Шест уговорил его поехать к художнику Коле.
В переполненном троллейбусе Шест кричал:
- Хотите, к любому придерусь?! - И хищно озирался на пассажиров.
- Как? - спросил Македонский.
- Молча!
- Большой, а без гармони, эх-эх! - сказала какая-то пожилая женщина, выходя, и покачала головой.
Чтобы отвлечь Шеста, Сучков, глядя на свои сияющие лаком резиновые сапоги, сказал:
- Я в цеху поспорил, говорю, пронесу бутылку через проходную открыто. Врешь, говорят! Я взял белого, откупорил, сорвал ромашку с клумбы, вставил в горлышко и так - в проходную. Хоть бы что, прошел!
- Только так! - отозвался Шест.
- Чего там! Пошел я тут в цех интервью брать у слесаря, а он вдребезги! - сказал возбужденно Малек, поблескивая веселыми янтарно-карими глазами. - Нажралась вся смена, а чтобы начальник цеха с балкончика не догадался, привязали себя веревками к верстакам. Вусмерть, а на рабочих местах, привязанные, чтобы не упасть! Ничего, начальник не заметил!
Троллейбус огласился дружным заливистым хохотом.
- Я в прошлый месяц решил пить втихаря, под одеялом, - сказал Жора волосатый с траурной важностью. - Взял пару бутылок, пришел домой, разделся - и под одеяло. Наутро прихожу на завод, а там “Молния”: хулиган, дебошир... Говорю: клевета! я под одеялом! пил! А мне: нечего, мол, было за третьей бутылкой в одеяле ходить!
Приехали.
Шест, приплясывая, повел коллектив мимо желтого дома с белыми колоннами в черные громадные, в мавританском стиле ворота под мрачные своды арки.
Миновали большой серый двор, еще раз прошли под низкой аркой в малый, поросший травкой двор, где веяло гнилью от земли и хрустел гравий под ногами, и уперлись в гаражные железные ворота, выкрашенные рыжей краской, старого, даже, можно сказать, древнего строения, оштукатуренные стены которого были пропитаны розовой водянистой краской.
- Это что же, боярские палаты? - спросил Костя.
- Казематы! - бросил Шест, отыскивая кнопку звонка возле зеленой водосточной трубы.
Дверь в воротах пронзительно заскрежетала, напомнив Шесту зоны, и в щели появился бородатый, остроносый, маленький, с узкими глазами, почти восточными, художник Коля в холщовом фартуке с нагрудником.
- Проходите! Кха-кха! - весело сказал он, прикашливая (он всегда прикашливал так), пропуская в темный гараж многотиражников. - И сразу, кха-кха, направо! - пояснил он, пока закрывал на засов железную дверь.
- Ну Шест, завел! - сказал Сучков, озираясь в полутемном гараже.
Со двора тянуло сквозняком.
Войдя в дубовую дверь в стене, на которую указал Коля, компания сначала попала в прихожую, из нее в комнату, где находился шкаф для пальто и где разделись, а далее попали в просторную полутемную мастерскую.
- Спортзал! - воскликнул Сучков и замер.
Окна были плотно занавешены холщовыми шторами, а все стены от пола до потолка увешаны картинами Коли. Сучков остановился у вечернего пейзажа: белый монастырь, погружающийся во мрак, синий свет, медно-красные оконца и трое мужчин на переднем плане у стен монастыря.
- Они что, на троих соображают?! - захохотал Сучков, разглядывая примитивно, но ярко написанные фигуры.
Коля рубил острым, как бритва, охотничьим топориком сухую, упругую, как резиновый шланг, колбасу на колоде, как в мясном магазине, и, не отрываясь, говорил:
- Это единство! Справа, кха-кха, видишь, мужик с пилой? Это крестьянин. В центре, в шляпе и в бурках, кха-кха, интеллигент: районный бухгалтер. Слева, с хозяйственной женской сумкой, рабочий. Жена его, кха-кха, за хлебом послала, а он уж строил! Взяли бутылку и думают, кха-кха, где бы ее раздавить! На улице-то мороз, снег кругом...
Костя с некоторым недоверием рассматривал картины. В глубине мастерской, освещенной свечами в высоких мельхиоровых подсвечниках, закапанных парафином, на массивном письменном столе стоял дореволюционный телефон, с никелированной трубкой и выгнутым в сторону рта микрофоном. От свечей на потолке дрожали тени.
- Что, можно позвонить? - спросил Малек.
- Кха-кха! - в знак согласия кашлянул хозяин, бросая на колоду свежую курицу в целлофане и ударяя по ней сверкнувшим острием топорика.
Затем открыл тем же топориком трехлитровую банку маринованных маленьких пупырчатых огурцов, нарезал опять-таки топориком же крупными кусками черный хлеб, и им же - топориком - откупорил пару банок говяжьей тушенки, и поставил медный таз, в каких обычно варят варенье, с бледно-желтыми крупными яблоками.
Сели.
Коля небрежно поднял край скатерти и, покашливая, сказал: “Полтораста рублей!” - затем выдвинул из-под стола картонную коробку, в которой, увидели гости, стояло ровно десять поблескивающих яркими этикетками и золотистыми крышечками бутылок коньяка. Малек тут же позвонил жене, соврал, что задерживается на партсобрании.
- Позавчера, кха-кха, купили десяток гуашей, - сказал Коля. - В молочном НИИ выставлялся...
Свои неофициальные выставки Коля устраивал через друзей и знакомых в институтах, на заводах, в учреждениях. Развешивал акварели и гуаши (тема одна - Север, Север, Север! - валуны желтовато-зеленые, елки, церквушки), а в уголках каждой работы карандашиком - 35 р.! Масло Коля не выставлял. Масло приходили смотреть сюда, в мастерскую. На масло у Коли цена тоже была стабильна-3500 р.! Кое-кто из любителей броского примитивизма брал.
Коля вытянул штопором пробку и стал наливать светло-коричневатую жидкость в хрустальные рюмки.
- Чтоб голова не качалась, кха-кха! - сказал он, улыбаясь. - Ну, - взглянул он на Шеста и на длинную тень от него на стене. - Понеслись!
На лицах, слабо освещенных свечами, лежали густые синеватые тени.
Подняли, опрокинули.
Сучков с чувством выдохнул, откинувшись к сетчатой спинке стула, хотел от удовольствия сказать: “Хорошо сидим!” - но вспомнил, что об этом уже через телевизор говорят, поэтому промолчал.
Малек сосредоточенно жевал маринованный огурчик, крепкий, как морковка. А Костя запивал рассолом.
- С утра ничего во рту не было, - сказал Малек, под глазами которого лежали почти черные круги, обиженно, по-детски.
- Все под сукнецо! Только так! - сказал Шест, заметно порозовев. - И меня физиология в дух праздности унылой увлекает!
- Повторим? - спросил Коля. - Кха-кха, для рывка!
Согласились, повторили - и грозный фактический смысл всего происходящего начал исчезать в мгновениях вымысла.
- Музыкального инструмента не найдется? - спросил Македонский, некогда закончивший музыкальную школу.
- Как же, кха-кха, не найдется! - воскликнул Коля и вытащил из-под стола пыльный аккордеон, клавиши у которого сильно пожелтели от времени.
Македонский взял в руки инструмент, закинул через плечо ремень и, принюхиваясь к табачному дыму, смешанному с ароматом коньяка, взял несколько знакомых аккордов.
- Ве-эрнулся я-а на-а Ро-одину! - затянул Жора.
- Ну ты, вышибала, не порть песню! - прикрикнул на него Шест и завелся от собственных слов: - Гаденыш! Сидит тут, коньяк хлещет! Говори, сколько душ загубил?! А? Не слышу ответа?! Молчишь? Кому чего сказал! Харя, вышибалой был, как в трактире! А “Му-му”, наверно, не читал!
Все знали, что Жора когда-то работал в толстом журнале заместителем заведующего отделом прозы, функция его состояла только в том, чтобы “рубить” все подряд - и непризнанных гениев, и графоманов, и маститых, тех, для кого места в журнале жалели.
- Да я! Да мне... - начал сопротивление, обычное для него, волосатый Жора. - Да без меня... Да я весь огонь на себя брал! Забодаю-зарублю все что угодно! С аргументами! Хочешь Бондарева, хочешь Маркова, хочешь Алексеева! Зарублю! Аргумен-тированно! - поднял палец Жора и оживился от своей былой мощи.- Да что там Алексеева, самого Толстого зарублю! Если надо. “Войну и мир” могу сократить, - воскликнул бесстрашный волосатый Жора и, подумав, добавил: - До названия!
Шест вскочил, пробежал по мастерской и, рухнув на пол от хохота, проскулил:
- Ай да вышибала трактирный! Переплюнул поручика!
Костя с подозрением косился на баклажан носа Жоры, на его пористое толстое лицо, и Косте было не по себе сначала, а после третьей рюмки коньяка, которая не потребовала запивки, потому что показалась мягко-сладкой, ничего, привык. Свечи и все остальное...
- Красную рубашоночку мне! - приказал Шест. Коля, гогоча, моментально сбегал куда-то и принес требуемое.
Клетчатый пиджак с плеч Шеста полетел в угол, туда же - рубашка.
Наконец он был в красной атласной косоворотке, подпоясанной витым шнурком с кисточками.

Запил, эх! запил, эх, запил, загулял
Парнишка-парень, эх, чавала, молодой,
В красной рубашоночке, красивенький такой!

Македонский поддал жару.
- Летом с женой на юге был, - сказал Сучков. - Так ведь все нервы истрепала. Ни разу за три недели не выпил! Иные миры, иная стихия... Будь она проклята!
- Сильно пьешь? - удивленно спросил Коля, покуривая, пуская дым тонкой струйкой на колеблемое пламя свечи.
- Дело не в этом,- улыбнулся Сучков.- Жена доконала!
- Скандалите? - спросил Коля, сбрасывая пепел в большую пятнисто-рогатую морскую раковину.
- Не то слово! - как-то легкомысленно-весело ответил Сучков.- Предметами разными пуляется. Может производственную травму нанести.
- Ну а от своей многотиражки, кха-кха, не устал? - продолжал слегка иронично спрашивать его Коля. - Липу гоните?
- Это точно, - покорно согласился Сучков. - Сплошные лозунги. Секретарь парткома вызывает, говорит, мол, ты мне там можешь статей не размазывать, ты, мол, мне крупно дай рубрику, например, “XXVII съезду - двадцать семь ударных недель!”. О чем тут говорить! У нас все газеты “за”! Я, например, “За коммунистический труд”, Малек “За новую технику”, Жора “За темпы”, Македонский “За качество”. Шест “За инженерные кадры”!
Македонский растянул мехи и пошел пальцами по клавишам, азартно напевая:

За то, подруги. Родину мы любим.
Что нет нигде другой страны такой,
За то, что в ней живет великий Сталин -
Учитель, друг и наш отец родной!

Шест тут же взвился, как пламя, в красной рубашоночке и заорал:
- Тост “За инженерные кадры”! - Облизал усы.
Поддержали.
Потом упавшего со стула Малька подвели к клеенчатому дивану, уложили, сняли ботинки. Тот почмокал сладостно губами, подобрал коленки и моментально захрапел.
- Революционное! - крикнул Македонский, заиграл и запел:

Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи,
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди!

Македонскому хором подтянули, причем Шест все еще продолжал плясать с рюмкой в руке. Он плясал, в глазах рябили огоньки свечей, блики прыгали по стенам золотым дождем.

И с налета, с поворота,
По цепи врагов густой
Застрочил из пулемета
Пулеметчик молодой...

Коля, задрав бороду, звонко, чеканно-отчетливо защелкал языком. Шест подскочил к нему, вцепился в его шею сухими, длинными, как макароны, пальцами и принялся душить. Жора грузно навалился на Шеста и оттащил в сторону.
- Как только ты его терпишь! - бросил волосатый Жора Коле.
- Молча! - завопил Шест, схватил подсвечник и, поднося его к холщовым занавескам, выкрикнул: - Сожгу! Паразита! Справку мне с места работы! Быстро, кому чего сказал!
А Коля как ни в чем не бывало посмеивался, зная. что Шест жечь ничего не будет. Действительно, Шест поставил, качнувшись, подсвечник на место.
- Я никому не мешал, работал дома, рисовал, - сказал Коля. - А они - справку с места работы! Да я художник! Не член союза, говорят! Дали за тунеядку полтора года! Вон Шесту спасибо, вытянул досрочно!
- Как это?! - спросил Македонский.
- Молча! - бросил Шест, стиснув зубы.
- А помнишь Эверест? - спросил у него Коля.
- Ну братва! Приезжаю к нему в зону отмазывать. В сортир захотел. А там нужник обледенел! - воскликнул надрывно Шест. - Не залезешь!
Косте хотелось крикнуть, что Шест подлец, не работает, тип, потерявший стыд и совесть, но промолчал, чтобы не обижать окружающих и не навязывать своих личных взглядов. После очередной рюмки Костя помутившимся взором взглянул на часы, качнулся и деликатно сказал:
- Прошу прощения, мне пора...
- Дойдешь, кха-кха, один-то? - спросил Коля, ощущавший прилив исполинской силы, и поднял Костю, тяжелого, как бочка с огурцами, из-за стола.
- Благодарю покорно. На такси - все сто-ороны бли-изки! - сказал Костя.
Коля проводил его до арки из малого двора, в который засматривал рогатый желтый месяц, и указал, как двигаться далее. Костя, слегка покачиваясь, направился на улицу. Он вышел из-под арки и встал на краю тротуара. Вдалеке показались расплывчатые - слегка моросило - автомобильные огни. Шел второй час ночи. Костя поднял руку. Машина сбавила скорость и остановилась. Дверь с красным крестом отворилась, и милиционер, молоденький парнишка, по виду из деревенских, предложил:
- Садись, дорогой, а то у нас некомплект! Костя послушно сел рядом с каким-то пьяненьким человеком, у которого в руках болталась авоська с апельсинами, и запел: “И с налета, с поворота...”
Тем временем Коля сорвал со стены акварель - северный пейзаж с церковкой, вызолоченной полуденным осенним солнцем, - и надписал ее Сучкову.
- Чтобы жена, кха-кха, не ругалась!
Македонский заиграл плясовую. Шест молотил каблуками пол, красная косоворотка пропотела под мышками и на спине вдоль длинного хребта. Волосатый Жора потер красные руки и предложил. Согласились. После чего Коля, выйдя на перепляс с Шестом, дивясь игре Македонского, сорвал со стены еще одну акварель и надписал:
“Гармонисту - от маляра”. Македонский сдвинул мехи, посерьезнел, потер свой римский с бордовыми прожилками нос и от души поблагодарил.
- Ну, кха-кха, теперь - сыграем! - с чувством произнес Коля.
- В карты? - удивленно спросил Сучков.
- Нет! - сказал Коля. - Давайте-ка сдвинем стол...
- Мертвый проснется в могиле! - вскричал Шест, шельмовато улыбаясь, и с воплем: - Только так! - мигом опрокинул с грохотом тяжелый старинный стол.
Кто-то подхватил подсвечники, кто-то рюмки, кто-то бутылки. И все увидели на месте стола крышку подпола с медным кольцом.
Коля, махнув на действия Шеста рукой, поднял крышку и уверенно спустился вниз. Подполье осветилось. Спустились все, кроме Малька, продолжавшего храпеть на диване.
- Я поручик! - вскричал Шест, но его не слушали. В широкой подвальной комнате со сводчатыми, как в подземельях замков, комнате со стенами из красного кирпича пахло сырыми еловыми досками, еще белыми, пола. В центре помещения стоял на пузатых бутылочных ножках, затянутый зеленым сукном, огромный бильярд. на котором белые, крупные, как страусиные яйца, шары аккуратно лежали в треугольной деревянной раме. На стене висела черная доска, на полочках - ячейки для шаров, в высокой керамической вазе покоились поблескивающие лаком кии с намелованными концами.
- Монте-Карло! - воскликнул Македонский, поблескивая водянисто-голубоватыми глазами под линзами очков.
- Стоять! Чего мне не показывал?! - спросил Шест, осматривая подземелье с видом следователя по особо важным делам.
- Недавно выкопал! Я тут неделю, как шахтер-донецк, вкалывал! Пришел ко мне как-то водопроводчик похмеляться. Говорит: а что у тебя в подполе? Отвечаю, ничего, мол, там нет. Он говорит, кха-кха, что должно что-то быть. Вынули пару половых досок и - яма! Водопроводчик скинул ватник и говорит: тащи лопату. Начал копать. А я ломиком! Сколько земли перетаскали на газоны! Старухи радовались, вот, говорят, молодцы, кха-кха, ребята, озеленяют нас! Потом уж пол настелил. Сам доски строгал. Я люблю сам все делать-мастерить. Думаю дальше, кха-кха, копать...
- Куда?! - закричал Шест и схватил Колю за глотку. - Я поручик! Порублю гадов! Коля легко оттолкнул его и сказал:
- А вон видишь, кха-кха, в углу картина... Все посмотрели на северный пейзаж в масле.
- Там проем, кха-кха, типа двери. - Коля подошел и отодвинул картину. - Там должна быть еще комната!
- Монте-Кристо! - восхищенно произнес Македонский.
- Вся жизнь - подполье! - заорал Шест, и эхо от его голоса гулко ударилось в сводчатые стены. - Думаем подпольно! Книжки читаем подпольные! Перед начальством мысли таим, как подпольщики! Подтексты в свои вшивые газетенки изредка вставляем, как подпольщики! Я подпольный поручик! Молчать! Смирно! Тост за подпольщиков! - и вытянул руки по швам.
- Ну, ладно митинговать, дети подземелья, кха-кха, сыграем?
- А как все вместе-то играть будем? - спросил Сучков.
- Молча!
Коля давал Македонскому, Сучкову, Шесту и волосатому Жоре фору в три шара. Страсти разгорались. Коля, почесывая бородку, вел мелом на доске запись. Щелкали, ударяясь один о другой, белые шары, по подземелью разносились, вибрируя у потолка, восклицания. Вдруг сверху послышался голос. Это было так неожиданно, что Шест даже вздрогнул. Ведь непривычно слушать голоса с потолка!
- Где вы-ы? - кричал, как в лесу, Малек. Коля поднялся по лестнице, открыл люк. Малек, изумленный, с истерзанным лицом, всклокоченными волосами, выпучив глаза, спустился в подполье. Он, казалось, никак не мог прийти в себя и все повторял:
- Сошел с ума, сошел с ума... - Потом немного успокоился, сказал: - Что-то стало холодать!
- Молчи, собака, как стоишь перед поручиком! Черному дулу - белый висок! - нервно вскричал Шест, которого начинал бить озноб. Он сбросил с себя красную рубашоночку и побежал наверх.
За игрой они не заметили, как пролетело три часа. Затем Шест, вновь в своем клетчатом пиджаке, уже возжаждавший действий, спустился в подпол, отстранил картину и заглянул в непрорытую нишу, из которой пахло сырой землей и плесенью. Увидел лопату, взял ее и мощно вонзился в землю. Когда Шест уморился, за шахтерский труд принялся Сучков, потом взял лопату Жора, за ним Малек, далее Коля. Последним подошел Македонский с ломом. Он высоко его поднял и сильно ударил в слой земли. Послышался надтреснутый глухой звук, как будто лом ударил по камню. Так оно и было. Докопались до кирпичной кладки. Македонский что было силы ударил по ней, кирпичи содрогнулись и посыпались в провал, сквозь который брызнул слабый голубоватый свет. Перехватил лом Сучков и быстро пробил дорогу.
- Докопались! - произнес Жора. - Надо это дело отметить!
Отметили. Македонский, поправив очки, надел зачем-то аккордеон и сквозь пролом друзья двинулись на обследование подземелья. Они шли по узкому, но с высоким потолком коридору, по стенам которого пролегали черные электрические кабели.
- Уж не в метро ли мы попали? - испуганно проговорил Сучков.
Македонский заиграл и запел:

Протрубили трубачи тревогу!
Всем по форме к бою снаряжен,
Собирался в дальнюю дорогу
Комсомольский сводный батальон...

И во весь голос, дружно, мощно, не щадя голосовых связок, Шест, Коля, Жора, Малек, Сучков грянули припев:

До свиданья, мама, не горюй,
На прощанье сына поцелуй!
До свиданья, мама, не горюй, не грусти,
Пожелай нам доброго, пути!

От этого хорового пения даже в ушах заломило. Шли на свет далекой лампочки. Вышли в небольшую комнатку, бетонированную с пола до потолка, где в углу стояли деревянные кадки с краской и пахло керосином. Слабо светилась над их головами голубоватая лампочка. Дернули обитую железом дверь и оказались перед узкой лестницей. Шест первым ступил на нее. Три пролета преодолели достаточно быстро и оказались в конце очень длинного белого коридора. Пол его устилала такая же длинная ковровая дорожка. Даже конца коридора не было видно, так он убегал вдаль по законам перспективы, превращаясь в точку. Пошли осторожно по коридору. Примерно в центре его был поворот направо, в какое-то круглое фойе с черными мраморными колоннами.
- Акрополь! - прошептал значительно Македонский.
- Пошли-ка назад от греха! - сказал волнительно Малек.
- Стоять! Ну, кому чего сказал?! - прошипел Шест. - Вперед! Заключенный Сучков, шаг вправо, шаг влево считается побегом! Стреляю без предупреждения! Только так!
От фойе уходила спиралью вверх белая наклонная дорога. Можно, видимо, было заезжать по ней на автомобиле, которые, однако, наверняка по ней не ездили, ибо дорогу, как и коридор, покрывала ковровая дорожка, придавленная к полу латунными прутьями. Поднялись по этой дороге до самого верха и никого не обнаружили. А кто должен быть в здании ночью, спрашивается? Сторож! Но признаков его не ощущалось.
Македонский тихо заиграл на аккордеоне марш артиллеристов, и друзья двинулись строевым шагом по натертому до блеска паркету коридора последнего этажа.
В конце перед ними распахнулись стеклянные двери (Сучков с подобострастием швейцара толкнул), и они оказались в просторной приемной какого-то большого начальника. Здесь тоже светилась слабая дежурная лампочка. Сучков подошел к богатой двустворчатой дубовой двери с массивными позолоченными ручками и открыл ее.
- Хоть бы на ключ закрывали! - укорил он нерадивых начальников.
Македонский уже плотно задернул шторы, включил люстру и сел, поставив аккордеон в кресло, за начальственный стол. Малек вытянул из кармана пиджака бутылку и два огурца.
- Предусмотрительно! - похвалил его Сучков. - А вон и стаканчики! - указал он на полированный журнальный столик, где на хрустальном подносе стоял хрустальный графин с хрустальными стаканами по кругу, полдюжины.
Малек проворно распорядился. Македонский взял с края стола увесистый фолиант и зачитал название:
- “Рекомендации комиссии народного контроля”. - И ниже: - “К исполнению”.
- Дельно! - резюмировал волосатый Жора, поглаживая красным толстым пальцем фиолетовый огромный нос на пористом лице цвета лежалого мяса.
- Потрясающе! - добавил Малек, наливая коньяк в хрустальные стаканы.
- За самоконтроль, подпольщики! - предложил тост Шест.
Вдруг неожиданно дверь отворилась, и на пороге объявился старик лет под 80 в черной шинели и черной с зеленым околышем фуражке. Вахтер! Голоса смолкли. Македонский часто заморгал глазами. Сучков побелел. Коля опустил глаза в пол. Шест, сдерживая волнение, нашелся:
- Когда входите, нужно стучать!
- А и хто вы будете? - хрипло спросил вахтер. Нижняя лиловая губа его дрожала.
- Ревизия! - мрачно произнес Шест, снял воображаемую пылинку с плечистого клетчатого пиджака и принялся листать труд.- Так как, уважаемые члены комиссии? - обратился он как ни в чем не бывало к друзьям.- Одобрим этот труд?
- Нет! - сказал Сучков.
- Нет! - сказал Жора.
- Нет! - сказал Малек.
- Нет! - сказал Коля.
- Нет! - сказал Македонский.
Все говорили серьезно и строго по очереди.
- А вы, папаша, проходите, садитесь! - начальственно сказал Шест.
Вахтер нерешительно тронулся и спросил:
- А чевой-то ночью-то рехвизия?
- Для определения состава преступления! - деловито проговорил Шест.- Чтобы не смущать сотрудников.
- Понятненько, - сказал вахтер и увидел бутылку коньяка.
- Лазарь Ферапонтович, - дружески обратился Шест к члену комиссии Мальку, - угостите товарища... Как вас величать?
- Поливанов я...
- Угостите товарища Поливанова. Это средство очень помогает в нашей трудной ночной ревизионной работе!
Малек влил в стакан грамм сто пятьдесят коньяку и поднес его вахтеру.
Тот сначала отнекивался, мол, на службе, “дело сурьезное”, но спустя минуту, к всеобщему удивлению, принял стакан и трясущейся старческой рукой выпил. Желтая струйка побежала по серебристой щетине подбородка. Вахтер крякнул и сказал оживленно:
- Хорош напиток! Но цену, ироды, загнали! Не наготовишьси!
- Мы на государственном обеспечении, - строго сказал Шест и, обращаясь к Мальку, добавил: - Дайте товарищу Поливанову закусить!
Малек услужливо протянул старику лаково-зеленый маринованный огурчик.
Через некоторое время по коридору разносилась песня, в которой разухабисто солировал вахтер Поливанов:

Дайте в руки мне гармонь -
Золотые планки:
Парень девушку домой
Провожал с гулянки...

Сбросив черную шинель, оставшись в одной линялой гимнастерке без ремня, вахтер ходил вприсядку по паркету, лак которого желтел, как подсолнечное масло. Малек, Шест, Сучков, Коля, Жора, окружив его, хлопали в ладоши в такт игре аккордеониста Македонского...
Как вернулись назад, разумеется, не помнили. Шест разлепил глаза и увидел свешивающееся с потолка лицо Коли. Шест лежал вповалку вместе с Сучковым на зеленом ковре бильярда среди белых шаров. Малек и волосатый Жора почему-то храпели под бильярдным столом. Шест с трудом вздохнул, почувствовав, что в подполье воздуха явно недостаточно, встал и полез наверх. Налил рюмку и залпом выпил, чтобы заглушить себя, как люк.
Македонский сидел в трусах и в майке при свете свечей с аккордеоном на белых коленях, растягивал мехи и чрезвычайно тоскливо напевал:

Уехал милый надолго, уехал в дальний город он.
Пришла зима холодная, мороз залютовал.
И стройная березонька поникла, оголенная,
Замерзла речка синяя, соловушка пропал...

Коля готовился спать и задувал свечи. Шест очнулся с тяжелой головой и вибрирующим телом. Рядом посапывал Сучков, изредка тяжело вздыхавший:
- Фу-у-у-у, фу-фу... Похмелиться нужно, а то до типографии не доеду.
Они встали с дивана. Шел десятый час, и при блеске утреннего света из окон мастерская казалась буднично скучной, как вокзальный зал ожидания. Коля сидел у стола и “тюкал”, как он называл свое рисование, кисточкой по листу ватмана. Спросил:
- Ну как, кха-кха, слабость от систематического недопития?!
- Сидеть! Кому чего сказал! Читай “Муму”! - слабо, каким-то чужим голосом выдавил Шест.
- А пели как! - лукаво подмигнув, сказал Коля, освещенный голубоватым светом утра. - Шаляпины! Возьмите, кха-кха, вон последнюю! - кивнул он на картонный ящик.
- Жена убьет! - плачевно сказал Македонский.
- А где Малек? - спросил Сучков, откупоривая дрожащими руками бутылку.
- На бильярде спит, - ответил сосредоточенный на работе Коля.
Сучков налил Жоре, Македонскому, себе и Шесту, спросил:
- Коля, тебе налить?
- Не, кха-кха, я не похмеляюсь!
- Расстрелять! - приказал дрожащим голосом Шест.
- А работать на коньячок, кха-кха, кто будет? Когда выпили, Шест поднял крышку люка, крикнул:
- Эй, “За новую технику”, вставай, а то все “За коммунистический труд” допьем!
Из подземелья послышалось шевеление и ворчание со вздохами. Наконец в дыре появилась белая физиономия бородатого Малька.
- Сейчас помру, помру, - приговаривал тот.
- Не помрешь! - ободрил его Сучков, вливая порцию Малька в хрустальную рюмку. - Бригада “скорой помощи” действует!
Малек вдохнул запах коньяка и отвернулся. Набрался храбрости, поднес рюмку ко рту и, морщась, как от рыбьего жира, опрокинул ее в волосатую пасть.
Отдал рюмку Сучкову и стоял, затаив дыхание, несколько минут, пока спиртное не прижилось.
А минут через пятнадцать Малек порозовел, засунул в рот сигарету и вовсю задымил.
- Однако пора и в типографию, - затем деловито сказал он.
Коля поспешно, даже с некоторым облегчением, закрыл за ними железную дверь, лязгнув задвижкой.
Приехали в типографию. Малек взял наверху чистые полосы, бегло просмотрел, подписал в печать и готов был идти в цензуру.
- Опять кайф выходит! - горестно пробормотал Сучков.
- Все, конец! - сказал Македонский. - У меня лишь три копейки, и жена убьет!
- Молчать! Как фамилия! Македонский? Готовьтесь к походу на Персию! - вскричал Шест.
- Нужно было у Коли занять, - сказал Сучков.
- Может, Верка-цензорша еще даст? - загадочно произнес Малек.- Все равно мне туда идти.
Шест вызвался сопровождать Малька.
Направились через двор к цензорам, или, как они себя официально называли - уполномоченным Мособлгорлита, которые занимали небольшую комнату на втором этаже главного здания типографии.
Цензорши Тамара Михайловна, полная, с могучим бюстом, Лена и Вера - молоденькие, модные, смазливые, пили чай среди своих гроссбухов, в которых указывалось, что можно упоминать в печати, а что нет.
- Девчата, привет! - сказал как можно радушнее Шест и сразу о главном: - Чирика до пятого не будет? Подписного Толстого выкупать!
Тамара Михайловна внимательно вгляделась в Шеста и сказала:
- Сорокаградусного?
Когда вернулись ни с чем, вспомнили о предприимчивом Кольцове. Сучков позвонил тому в редакцию. Кольцов пообещал кое с чем подъехать. И вдруг явился белый, напуганный Костя. Печально оглядев редчитку, сказал:
- Мне конец, Илюха! Ночевал в вытрезвителе. Теперь бумагу в институт пришлют. Штраф платить нужно. Вот квитанция.
Сучков присвистнул, а Шест от неожиданного поворота событий сплюнул в угол и облизнул свои рыжие запорожские усы. Затем сунул руку во внутренний карман своего клетчатого пиджака, что-то там пощупал и, ухмыльнувшись, воскликнул:
- Всех посажу! - И ударил Костю в плечо: - Вперед!
Костя недоверчиво смотрел на Шеста.
- Как у меня вид?! - спросил тот.
- Помятый, - сказал Костя, ничего не понимая. - Надо бы побриться.
- Смирно! Стоять всем! - Шест обвел воспаленным взглядом редчитку. - Быстро мелочь на бритье! Наскребли 80 копеек.
- Уперэд!
Далее у метро в парикмахерской Шест без очереди влез бриться. В вытрезвителе он пошлепал прямо к начальнику, держа Костю за локоть, как задержанного, представился, показав удостоверение капитана и корреспондента (когда увольнялся - комиссовался - из органов, эту лаково-красную книжицу не сдал, сказав, что утерял ее), и строго заявил, что Костя, как внештатный корреспондент, имел задание редакции сделать материал из вытрезвителя, о котором поступили сигналы о злоупотреблениях должностных лиц, поэтому Костя немного выпил и попал. Инкогнито. Начальник задумчиво посмотрел в окно, забранное частой решеткой, затем вызвал дежурного лейтенанта, тот принес бумаги, среди которых была и “телега” на Костю, которая через несколько дней оказалась бы в райотделе милиции, а потом и в институте.
- Рву при вас, - сказал, подумав, начальник и с некоторой растерянностью добавил: - Трудно перестраиваться... Но вы уж не пишите. Я знаю, кто у меня балует. Я по-свойски тут им надаю по шеям! - И еще раз просительно повторил: - Не пишите...
- Слово офицера внутренней службы! - довольно убедительно отчеканил Шест и, ухватив Костю под руку, повел из кабинета, говоря:
- Понимаете, Константин Иванович, материал нужно сразу брать за рога. Заход должен быть ударным. Недаром у нас за заход дают не глядя трояк, а то и пятерку. По-дружески, разумеется... Только так!
Начальник уважительно проводил журналистов. И в страхе подумал: “Не приведи случай попасть под их перья, совсем ведь распоясались, никого и ничего не боятся! Американцы!”
Костя, изумленный, поехал в институт, а Шест - в техредакцию. Он явился в одно время с превеселым Кольцовым, который выставил на стол две бутылки разведенного спирта, добытого на заводе.
- Вот он, санинструктор! - завопил Сучков. - Химик!
- Ладно тебе! - смутился Кольцов. - Принимайте. Я не буду. Я уже в пятом цеху с ребятами принял.
Жора жадно выпил полстакана и, пока принимали лекарство остальные, курил, пускал клубы дыма к потолку. Затем сказал:
- Вызрела... Нет, лучше так: выпестовалась идея! - Все мигом смолкли, как на каком-нибудь важном совещании. - Поехать к Баранову и занять у него!
Заглянула старуха-курьерша тетя Дуся, тщедушная, сгорбленная, в очках с треснутым стеклом, в синем халате, беззубо спросила:
- На пиво не дадите?
- Вон бери пару пустых бутылок! - сказал Кольцов.
Через полчаса были у Павелецкого вокзала. Баранов, с седой клиновидной бородкой и синим носом, открыл дверь.
- У-у! - захрипел он, потому что давно голос свой пропил. - Давненько меня никто не навещал! - Он так обрадовался, что стал тут же метать на стол все, что обнаружил в холодильнике, и в частности, белые соленые грузди. У Баранова деньги водились, потому что он писал речи ответственным работникам.
В центре комнаты стояла заляпанная побелкой лестница-стремянка. Сучков спросил:
- Лампочка, что ли, перегорела?
- Прямо в Новый год! - сказал Баранов. - Все никак не ввинчу.
Сучков мигом залез, поменял лампу и вынес в просторный коридор, где стоял древний мотоцикл “Харлей”, стремянку. Баранов выдвинул из-под стола сумку, из которой торчало четыре горлышка.
Македонский заулыбался, спросил:
- Инструмент у вас есть?
- Какой? - удивился Баранов. - Слесарный?
- Нет, не слесарный, - засмеялся Македонский. - Музыкальный!
- А-а! Где-то должен быть патефон, - сказал неопределенно Баранов. Пошли разыскивать. Пластинка жутко шипела голосом Утесова: “С боем взяли мы Варшаву...”
Волосатый Жора подтягивал:

С боем взяли мы Нью-Йорк,
Город весь прошли
И на главной улице название прочли.
А название такое, прямо скажем, боевое:
Токийская улица! на Запад нас ведет!

- Молчать! Сочинитель неоглобализмов вышибальный! Не порть классику! Я поручик! - орал Шест на публику, вернее для нового зрителя - Баранова...
Около пяти часов вечера вывалили от Баранова, но не спешили расставаться, направились в гастроном. Баранов одолжил на круг пятьдесят рублей. Жора где-то потерялся с индивидуально полученным с Баранова червонцем. Стали думать, куда пойти. Идти было некуда. Шест предложил выпить в каком-то подъезде. Заедали, давясь, вялым мороженым в мокрой обертке, белые струйки бежали по подбородкам и пальцам.
- Ну и бормота! - сплюнул Кольцов и, не попрощавшись, ушел.
- Пойду сдаваться жене, - грустно сказал Македонский, тщательно протер стекла очков углом замшевой куртки и поплелся на трамвай.
- У меня заначка дома! - сказал Сучков. - Да сапоги нужно скинуть. Взопрели ноги.
Поехали к Сучкову, где на тесной кухне жена в халате с огненно-красными цветами держала на руках спеленатого ребенка. Горела конфорка с синими язычками пламени. В темной комнатке допили заначенного темно-бордового густого кагора. Сучков переобулся, а когда выходили, жена тихо сказала: “Больше не приходи”. Ребенок отворачивался, крича, от большой, как дыня, груди с коричневым соском, из которого капало молоко.
Поехали в “бункер” к Сучкову. Дом напротив Елоховского собора. Коммунальная квартира. В большой проходной комнате - тетка Сучкова с больной полиомиелитом дочерью. В задней (2 на 3 метра) - Сучков. Один диванчик, два громоздких черного дерева с неудобно прямыми спинками стула, столик. Пахло застоявшимся табачным дымом. Шел десятый час. Сучков уговорил, по настоянию Шеста, который, в общем, был уже хорош, уговорил тетку, та дала двадцать рублей на три дня.
- А толку! - сказал Сучков. - Все закрыто...
- В Москве и закрыто?! - взревел Шест.
- Да тише ты!
Шест сразу перешел на шепот:
- В Москве всегда все есть, в любое время, вперед!
Несколько остановок проехали на троллейбусе, вышли, Шест озирался, оглядывался, словно опасался, не следит ли кто, свернули в переулок, затем еще в один, прошли в арку, к какой-то котельной, у двери остановились, перевели дыхание, Шест выбил костяшками пальцев по косяку двери характерное для спартаковских болельщиков: “тра-та, та-та-та”, подождали, послышался голос: “Кто?” - “Шланбой!” - ответил Шест и пошел куда-то за угол, где было темно, спустились под навес по лестнице в полуподвал, там темное окошко, из которого через некоторое время высунулась рука с бутылкой водки, но не выпускала ее, пока другая рука, свободная, не ухватила пару червонцев...
Утром пробудились так же тяжко, как и накануне. Сучков опохмелился остатками со дна. Шест отказался. Он лежал пластом, бесконечно белый, “як труп”. Тело сотрясалось, сердце болело, холодный пот струйками лез в глаза, голова трещала, желудок ныл, подташнивало. Сучков подставил ему белый эмалированный таз, в который вырвало зеленоватой желчью. Кровь ударила в лицо, которое стало густо-малиновым. Сучков занял еще десятку, до завтра. Шест опять отказался, но Сучков настоял. Так как Шест сам не мог держать рюмку, его бил, как сам он, лязгая зубами, признался, “колотун”, Сучков влил водку тонкой струйкой в его дрожащий рот. Спустя минут пятнадцать Шест уже сам держал рюмку, потом вторую, потом третью. Помертвевшее было лицо с посиневшими веками оживало, даже розовело. Съели по тарелке Щей, предложенных теткой. Шест совсем ожил и завопил:
- Стоять, собака, многотиражное дно! Кому чего сказал?! Я поручик!

VIII

Шест явился, вопреки предположению Кости, что тот запил на месяц, через полторы недели, молчаливо, даже не напомнив Косте о вытрезвителе, подавленно сел в свое тенистое кресло и принялся перебирать бумаги, не обращая никакого внимания на Костю, как будто его и не было в редакции. Мрачность Шеста угнетающе действовала на Костю, и он сидел, не зная, с чего начать постороннего, чтобы разговорить Шеста. Костя уже изучил постоянные перепады его настроения: тот то пил в чумном веселии, то болезненно отлеживался, то впадал в мрачность, вслед за которой должна была наступить разговорчивость, даже откровенничание. По всей видимости, до разговорчивости Шест еще в этом цикле не дожил.
- Артемов молчит. В коридоре поздоровается - и мимо. Странно. Лишь сунул свой доклад. Какое-то кино! Может, сходишь в партком?
Шест угрюмо посмотрел в окно, вздохнул, облизал усы, затем встал, осмотрел свой широкоплечий клетчатый пиджак и молча пошел к двери, но, помедлив, вернулся.
- Перебьется! - сказал он. Костя задумчиво посмотрел на него.
- От Козачкова никакого ответа не было? - спросил Шест.
- И вряд ли будет, - медленно сказал Костя, придвигая к себе какие-то бумаги. - Он что-то замышляет...
На вот, читай артемовский доклад. Сказал печатать. Шест нехотя взял белые машинописные страницы, бросил взгляд на заголовок - “Рубежи перестройки”, затем прочитал пару абзацев:
  
“Мы не можем сказать, что перестройка в институте идет полным ходом, что она затронула весь коллектив, все стороны многоплановой деятельности института, все структурные подразделения и общественные организации. Скорее наоборот - она совершает начальные и чрезвычайно робкие шаги.
Оценивая общую ситуацию, следует отметить, что нашему институту, как всей системе высшего образования в стране, свойственны такие недостатки, как: стремление к увеличению выпуска специалистов в ущерб качеству, неоправданное дробление специальностей и специализаций, расширение объема изучаемого материала в ущерб развитию навыков самостоятельного мышления, слишком медленное внедрение ЭВМ в учебный процесс, слабая связь с академическими и отраслевыми научными учреждениями, низкая эффективность от внедрения научно-исследовательских работ и многие другие...”

Далее Шест начал скользить по диагонали, но, наткнувшись на: “Все большую роль в жизни каждого предприятия и организации начинает играть гласность...” - сосредоточенно вчитался:
  

“Значение гласности невозможно переоценить, и нам всем предстоит очень многое сделать, чтобы в институте в целом, на каждом факультете и каждой кафедре создать такую обстановку, чтобы каждый член коллектива не только не боялся высказывать свое мнение по любому вопросу, а, наоборот, чувствовал в этом потребность и даже необходимость. Мы не только не должны бояться таких высказываний, свободного обмена мнениями по любому вопросу, но должны приложить максимум усилий для развития общественной активности и чувства гражданского долга у каждого члена нашего коллектива, от ректора до студента. Необходимо в корне пресекать всякие попытки преследования или расправы за критику.
Однако в своем стремлении к гласности мы должны научиться различать конструктивную критику, вызванную озабоченностью состоянием дел, желанием найти выход из создавшегося положения, от критики конъюнктурной, вызванной желанием свести счеты, прикрыть собственную бездеятельность поиском дешевого авторитета.
Подробно рассматривая в конце прошлого года на заседании парткома отчет редактора нашей многотиражной газеты “За инженерные кадры” коммуниста И. Г. Вихорева, было отмечено, что газета значительно преобразилась в последнее время и вносит свой вклад в развитие демократизации и гласности в институте.
Однако, как отмечалось на том заседании и как следует из более поздних публикаций, ряд материалов вызывает, по крайней мере, озабоченность парткома. Похоже, в своем стремлении не отстать от времени, редакция газеты предоставляет свои страницы любым материалам, не делая попытки объективно в них разобраться, оценить их достоверность или проверить факты. Безусловно, штаты редакции не позволяют так поступать с каждой публикацией. Но целиком доверяться одному лицу, берущему на себя смелость со стороны судить работу большого коллектива, - это может привести ко многим негативным последствиям, если критикующим лицом руководят сомнительные мотивы...”
  

- Как чувствовал! - Шест бросил доклад на Костин стол и, вдруг побелев, крепко сжал зубы. По всему было видно, что он озлобился. - Все ты затеял, правдоборец! - закричал он на Костю, но тут же замолчал и с белым лицом, облизав усы, заходил по комнате.
Постучался и вошел молодой человек, по всей видимости, студент, спросил:
- Кто редактор?
- А вы кто? - вопросом на вопрос ответил Шест.
- Гласный, - робко сказал студент.
- Кто-кто?! Из думы, что ли? - изумился Шест.
- Ну, гласный! В комсомольском бюро факультета должность теперь такая,- пояснил студент, протягивая Шесту бумажку.
Шест заглянул в нее и грубовато сказал:
- Свободен, Молчалин! Читай “Муму”! Студент, покраснев, поспешно вышел.
- Что там еще? - поинтересовался Костя, промокая платком пот со лба.
- Сиди, змей! - И после паузы: - То, что надо. От Козачкова! - И воскликнул: - Подверстай в хвост к Артемову, сапогом!
Костя настороженно взял бумагу, прочитал:
  

“Редактору газеты “За инженерные кадры” тов. Вихореву И. Г.

На Ваш № 26/87 от 19 марта 1987 года сообщаем, что материалы публикаций в газете № 12 и № 76 обсуждены на заседании кафедры СУАПП и ее партийной группы соответственно 20 марта и 16 апреля 1987 года. По существу поставленных вопросов приняты конкретные решения.
В связи с тем, что ряд вопросов, поднятых газетой, выходит за пределы компетенции кафедры и ее партийной группы, материалы обсуждения и принятые решения переданы в партийное бюро факультета “Системы управления”.

М. Козачков, зав. кафедрой СУАПП, д. т. н., профессор, Э. Бриль, партгрупорг, к. т. н., доцент”

Шест тем временем что-то строчил за своим столом. Минут через десять протянул Косте исписанный крупным почерком лист и с некоторой долей возбуждения сказал:
- А это “Муму” - под Козачкова ставь! “Это” выглядело так:
  

“ВНИМАНИЕ: ОТПИСКА!

В № 12 от 79 марта 1987 года “ЗИК” со статьей “Пусть память душу сохранит” выступил бывший доцент кафедры СУАПП, доцент кафедры эксплуатации промышленных установок В. Бубнов, рассказав о некоторых сторонах судьбы бывшего заведующего кафедрой АПП, впоследствии реорганизованной в СУАПП, профессора Т. К. Плошкина; о плодотворной обстановке, царившей во вверенном этому крупному ученому подразделении. Автор также поставил вопрос о причинах падения научного авторитета кафедры СУАПП, возглавлявшейся в последние годы профессором М. А. Козачковым.
В № 76 от 76 апреля 1987 года “ЗИК” на статью В. Бубнова откликнулись бывшие сотрудники кафедры СУАПП. Поддержав позицию В. Бубнова, авторы откликов развили его утверждения о низкой эффективности научной деятельности кафедры СУАПП на основе дополнительных фактических данных.
Вполне понятно, что авторы и, конечно, редакция газеты, направившая на СУАПП официальный запрос, рассчитывали получить от администрации и партийного руководства кафедры СУАПП аргументированные ответы по затронутым вопросам. В результате же, как видим, по публикующемуся выше отклику заведующего кафедрой М. А. Коэачкова и партгрупорга Э. Бриля, эти руководители отнеслись к своей реакции на критику крайне недобросовестно. По сути дела, представленная ими информация в газету даже не отписка, в которой нерадивые обычно хоть намекают на мероприятия по критике, а просто набор фраз, совершенно не раскрывающих, о чем же “приняты конкретные решения”. Настаиваем на развернутом ответе.

Редакция “ЗИК”
  

- Зубодробительно! - усмехнулся Костя и сразу же вспотел от тайной зависти к умению Шеста набело строчить текстули.
- Втянул меня в это мракобесие! До чего же ты бездарен, Костя, скажу я тебе любезно! На фига нам эти жлобы сдались?! А?! Ладно, я-то хоть гениален... Да, я гений! - Шест сказал это как само собой разумеющееся, без хвастовства, самым естественным образом, при этом делая длинными руками невероятные жесты.- Ну а ты кропал бы тихо очерки в центральную печать! Нет. Надо лезть в дерьмо! А не умеешь ведь элементарного комментария написать! Не умеешь! Да я в зонах такого насмотрелся, тошно! Тоска, ужас!
Костя заметно розовел от напористой речи Шеста и, чтобы заглушить его, отвлечь, обезвредить, думал, что бы такое сказать.
- Ты знал, что семья Плошкина просила не разглашать обстоятельства его смерти? - наконец придумав, достаточно мягко спросил Костя.
- Да пошли они все... - грубовато ответил Шест и, подумав, добавил: - Кругом идиоты, шизофреники! Нет души! Нет души! Нет, нет, нет! Господи!
Судя по всему, Шест потихонечку заводился, и Костя, вероятно, почувствовал это. Поэтому лишь сказал:
- Ходят слухи, что на парткоме разбираться будут! На что Шест, вскинув руку, чеканно проговорил:
- Это же мафия! - И принялся перечислять всех, пришедших к руководству с козачковской кафедры, в том числе и самого Артемова. Разумеется, для Кости это новостью не явилось.
- Но ряды ее редеют, - вдруг вспомнил он. - Караваев уже не председатель профкома.
Шест удивленно вскинул брови и облизал усы.
- Быстро! - воскликнул он не без удовольствия.
- Ну кино! Да он сразу тогда из редакции побежал, оказывается, в партком. Извинялся, - сказал с едва заметной улыбкой Костя. - Не перед Бубновым, а перед Артемовым. Обзывал Бубнова негодяем, а извинялся в парткоме! Кино! Широкоэкранное кино!
Шест сел в кресло, откинулся к спинке и, закурив, уставился на Костю.
- Смотрю я на тебя, - сказал он, - и думаю: что ты за человек?! Жили спокойно, никто нас не трогал, строгай себе халтуру, стриги гонорары! Нет, нужно здесь какие-то права качать! Да ты что, в “желтой” прессе работаешь?! Что это - наша с тобой газета?! Ну, понимаю, была бы у нас свобода слова, независимая, самоуправляемая печать, тогда понятно! Но у нас ведь не газеты, а рупоры функционеров! Они что захотят, то и напечатают! А мы, - ударил он себя в грудь, - их приводные ремни!
Костя взглянул на белый подоконник, на стекла, закапанные дождем, на оливково-желтые листья герани и как-то тихо сказал:
- Нельзя им уступать ни одной высотки. Это как на фронте. Думаешь, эта высотка - пустяк, отдадим... вторую... третью. Там и на всей линии фронта - поражение! За каждую высотку нужно драться!
- Это все мура! - отмахнулся Шест. - О душе нужно думать! Знаешь, сегодня проснулся и как бы увидел себя со стороны. Лежал и думал: в какой бездарности живем! Какие-то Бубновы, Козачковы, Артемовы и прочая мразь! - Шест помолчал, затем поднялся из своего затененного угла и принялся расхаживать по комнате, изредка взмахивая длинными руками в клетчатом пиджаке. - Что все это перед такими космическими явлениями, как жизнь и смерть! Небо! Звезды! И чувствуешь какую-то радость и в то же время страх. - Шест вздохнул и задумался. - Вот ты живой - и ты уйдешь в бесконечность. Почему, зачем? Неизвестно. Знаешь, до слез жалко всех людей! И себя жалко! Очень уж жалко. Что я? Кто я? Почему я здесь страдаю, радуюсь, плачу?! Почему? Какой замысел во всем этом? - Шест вдруг всхлипнул, слезы, большие, внезапные, появились на его широко раскрытых, как у ребенка, глазах. - Думаешь, любовь спасет. Но какие же мерзкие эти женщины! Иногда зациклишься на них и думаешь - конец света! С тобой не было такого? - спросил он, задумчиво глядя в пол.
- Нет, - отозвался Костя, понимая, что Шест досрочно вступил в зону разговоров, стало быть, нужно слушать, не мешать.
- Подкатывает что-то такое к горлу, мчишься к ней, а она тебя с дерьмом мешает! Ну вот жена была. Что это за клоп такой, жена! Какой-то кровосос! Деньги и деньги, вот все интересы! Да я эмвэдэшником по 450 рублей приносил в месяц! Все ей мало было! Да еще до мужиков охоча была. Один раз прихожу, она уже в халатике, а на кухне бугай сидит. Думала, что я уехал, а я зонт забыл, от метро вернулся, а она уже кликнула соседа. Ну, как с такой было жить! Все друзья с ней перебывали! Со всеми порвал! Ты только и остался!
Косте хотелось возразить, что никакой он не друг, а даже больше - враг! Но промолчал.
- Да мать еще! - продолжал Шест. - Никого нет! Кругом монстры с хлебными карточками! Нахрапом лезут, и я в их круг затесался! Это даже хорошо, что Бубнова напечатали, пусть знают! Да пусть меня даже исключат! Когда-то это все равно произойдет! Надоело прикидываться полудурком, устал я рожи строить и заискивающе в глаза начальства смотреть! Интеллигенции нет, всю белую кость России перебили! Деда шлепнули и обокрали! Батьку сломали в лагерях! А я, дурак, бегал к нему окна бить, когда его реабилитировали! Мать говорила, что он ненормальный, развелась с ним, пока он срок мотал. Мать верила Сталину, а не отцу! Понимаешь ли ты это?! Мальчишка я был, лет четырнадцати, прибегаю в который раз бить его стекла, кирпич поувесистей нашел, подхожу, а отец на лавочке сидит у подъезда, на палку опирается, старенький такой, и так это грустно на меня смотрит. Так грустно, что у меня кирпич вывалился из рук. У дома росло большое дерево. Отец поднял палку и указал на это дерево. Я ничего не мог понять, сел рядом. А он говорит, все еще тыча палкой в дерево: “Удавиться хочется...” И так он это сказал, что я, пацан, заплакал, во мне уж росту тогда было! - за “Динамо” в баскет играл, - а заплакал, и обнял отца, и говорю, давясь слезами: “Ты живи, я не буду стекла больше бить...” С тех пор стал ходить к нему тайно от матери. Он поставит четвертинку, мне нальет и рассказывает, и рассказывает, и рассказывает... Так научил меня с горя лет четырнадцати выпивать... Ни с кем не мог пить, только со мной... Чемодан бумаг оставил, все писал-писал, за что в свое время в первую ходку пошел, а потом писал потому, что кошмары замучили: собаки, конвоиры, нужники, сбруя, в которую сам запрягался, чтоб воду зимой в зону возить, и прочие картинки. Один ему посоветовал: “А ты все напиши - и успокоишься!” Написать - как выговориться! - Шест мрачно помолчал, затем, оживившись, сказал: - Пошли квас пить!
- Твой напиток! - сказал Костя, когда они наполнили кружки пенистым квасом в бывшей пивной у рынка. - Смотри, захмелеешь!
Через неделю, когда собирались, закончив дела, вновь сходить попить кваску, пришел Бубнов, возбужденный, бледный.
- На вид поставили! - крикнул он с порога. Затем, закуривая, тяжко сел на стул. - Говорят, я из чувства мести написал! До сих пор не могу понять, почему ему не пришла в голову простая мысль, что это вовсе не месть, а обыкновенная дискуссия. Да разве он высунется!
- Кто? - спросил опешивший Шест.
- Козачков!
- Ничего себе, критикуемый наказывает! Ну кино! - усмехнулся Костя.
- Чего они меня-то не ищут, чего не трогают! - воскликнул Шест, берясь за лацканы пиджака и сдвигая его назад.
- Боятся. Не то время, - сказал Бубнов.
- Рассказывай, викинг, о своем виде! - сказал Шест, исчезая в тени на своем кресле.
- Козачков собрал партбюро факультета, - начал рассказ белый Бубнов. - Все под его дуду пляшут. Сам предложил разобрать мое недостойное памяти Плошкина поведение на бюро моей кафедры. Те - ведь неплохие люди, - а сразу собрались, в одночасье! Старики седовласые сгрудились, говорят, мол, ты, Бубнов, утихомирься, они все равно от тебя не отстанут, а ты в ущерб работе будешь склочничать. Давай, мол, как просит Козачков, мы тебе на вид поставим, они, мол, козачковцы, и успокоятся. Я протестовал, но бесполезно! - Бубнову, видно, не хватило дыхания, и последнюю фразу он произнес едва слышно. - Как это на вид? - продолжил он, глубоко вздохнув. - Не пойму, перед институтом, что ли, на постамент поставить, для обозрения!
- Вы не расстраивайтесь, - сказал Костя, глядя на белое лицо, белые волосы, белые брови Бубнова.
- Вот уж, буду я из-за этого расстраиваться! - отмахнулся Бубнов, но, судя по его виду, он был не в себе.
- Да-а, - вздохнул Шест, подумал, глаза его заблестели, и сказал: - Отметить твою постановку на вид нужно, Владимир Иваныч, досточтимый ты мой викинг!
- Не-е, я не буду! - тут же взволнованно воскликнул, покрываясь потом, кудрявый, толстый Костя, хотя его еще никто не приглашал. Страх от посещения вытрезвителя крепко запал в его душу.
- Я так этого не оставлю, - сказал Бубнов. - Я в райком, в горком пойду... Вплоть до ЦК!
- Ну, тогда доцентство свое можешь забыть! - глумливо усмехаясь, сказал Шест. - Там сейчас таких ходоков знаешь сколько! Жизни не хватит! Так ходоком и помрешь! Ну, тогда и поминки знатные устроим! Глупец! Нужно действовать их методами. В армии старшина научил, говорит, мол, Вихорев, ты не пререкайся, а говори бодро: “Будет сделано!” - а там можешь и не делать! Так и тут - кивай головой, а делай свое. Они ведь так делают...
- Тогда давай еще отклики печатать! - сказал Бубнов, отбрасывая рукой светлые волосы со лба назад, и полез в портфель за бумагами.
- Да ты что! - вскричал Шест. - Хватит! Напечатались! Читай “Муму”! Сколько можно терпение Артемова испытывать. Я хоть и номенклатура райкома, но...
К вечеру у Бубнова Шест бил себя в грудь, плакал и кричал, что он поручик.
На следующий день он на работу не явился, как, впрочем, и в другие дни.
Костя нервничал, не знал, что делать.
Бубнов смущенно заглядывал в редакцию и спрашивал:
Этот, номенклатура в красной рубашоночке, не явился.
- Вы же знаете, Владимир Иванович, пить ему никак нельзя, а вы! - воскликнул хмуро однажды Костя.
- Не понимаю, - возразил Бубнов. - Ну, выпили - и хватит. Я же хожу как ни в чем не бывало на работу!
- То вы! А он где?
- Не знаю, ушел от меня в шинели и в фуражке...
- То-то. Не знаете! И я не знаю! И мать не знает! А в парткоме уже эндшпиль! Терпению Артемова, кажется, пришел конец. На днях интересовался Шестом! Не сносить ему головы!

IX

“А что я переживаю?” - думал Костя, когда Бубнову на парткоме объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку с формулировкой: “искажение фактов, граничащее с клеветой”. Переживать нужно Шесту, которого собирались просить писать заявление по собственному желанию “за преднамеренное распространение лживой информации”. И хотя Костя знал, что все это подтасовано, что каждый факт, изложенный в публикациях, документально подтверждался (кстати, Бубнов сразу после парткома отправился в райком),- до всего этого теперь Косте не было дела: потому что его, судя по всему, назначат редактором, Артемов обещал принять кандидатом в члены КПСС, оставались лишь формальности. А Шест где-то пропадал, не появлялся, когда хватились его перед парткомом. Костя сказал, как и просил Шест, что он болен. Да еще позвонил его матери, мол, несдобровать сыну.
Артемов, моложавый, полноватый, с тяжелой нижней челюстью, с мясистым носом, коротко стриженный, крутил в руке за тонкую дужку очки с дымчатыми стеклами, смотрел то на лежащую перед ним газету с броским заголовком “Пусть память душу сохранит”, то на Костю и, приятно улыбаясь, негромко говорил о том, что все материалы, содержащие хотя бы мало-мальскую критику, необходимо показывать ему, не самовольничать, как Вихорев, и не доверяться проходимцам типа Бубнова. Так и назвал Бубнова проходимцем. Костя в душе посочувствовал Владимиру Ивановичу, а внешне фальшиво-вежливо поддакивал Артемову, подобострастно улыбаясь и мотая кудрявой головой.
- Вы меня знаете, - убедительно сказал Костя. - Я ничего такого себе не позволю!
Артемов с интересом посмотрел на него, склонив голову и чуть прищурив голубые глаза. Статья “Пусть память душу сохранит” ему понравилась точностью и лаконичностью в изложении фактов, но приходилось придерживаться точки зрения руководящего меньшинства, дабы не испортить отношений с Козачковым.
В этот момент в кабинет и вошел сам Козачков, коренастый, невысокий, с темно-русыми, слегка рыжеватыми волосами и зелеными, как морская вода, глазами, человек в кожаном черном пиджаке, сел на стул и положил свои тяжелые, словно принадлежащие крестьянину, руки на колени. Казалось, что не только пиджак, но и весь Козачков пах хорошей кожей.
Из автоматического почтения к положению Козачкова в институте Костя вытянул руки по швам, явно совершая этот жест на публику, да к тому же одарил Козачкова почти ангельской улыбкой, в живости которой выражалась симпатия ко всем вышестоящим начальникам, и особенно к данному представителю этого начальства. “Вот он, главарь мафии, - пронеслось в голове Кости, - простоватый, а держит всех в институте железной хваткой!”
Козачков скользнул беглым взглядом по Косте, скользнул, как холодной зеленой морской водой окатил, так что у Кости по спине пробежали мурашки, потому что в этом взгляде был металл, воля, огненные стрелы, все, что присуще взгляду людей, умеющих и любящих тайно, но безраздельно властвовать. Затем Козачков басовитым голосом задушевно сказал:
- Это для публикации. - И извлек из внутреннего кармана кожаного пиджака вчетверо сложенные странички. - Ответ, я думаю, надлежащий, как того требует... гласность в пределах партийной линии.
Костя, разумеется, моментально смекнул, принимая из рук Козачкова статью, что это липа, но как ни безжалостна была догадка, он тут же испугался ее и, чтобы никто не заметил, во весь рот улыбнулся, не в силах хотя бы сделать эту улыбку чуть менее радостной.
Когда он вышел, Козачков, вынимая из серебряного портсигара папиросу, со снисходительной иронией сказал, рассеивая все сомнения насчет полной пригодности Кости для роли лакея:
- Ну, этот будет соответствовать!
Артемов крепко сжал рот и подумал о том, что без Козачкова ему ни за что не выйти на докторскую, и эта мысль, очевидно, затмила некоторое смущение, вызванное поддельной услужливостью Кости.
А на другой день к Артемову неожиданно ворвался Шест, свежевыбритый, причесанный, даже вислые запорожские усы и те были со следами от расчески, в крахмальной сорочке с пестрым галстуком и в своем почищенном и отутюженном клетчатом пиджаке. В костлявых руках его развевались подписные полосы номеров с материалами дискуссии.
Громко и отрывисто говоря, что он ни в чем не виноват, Шест сунул полосы под нос Артемову.
- Чья подпись, а?! - уже кричал белый Шест, нервно размахивая руками. - А, чья подпись?! Смотрите! Это же подпись Кости.
Пока еще слабо понимая, что происходит, Артемов надел очки, и его голубые глаза скрылись за широкими дымчатыми стеклами. На всякий случай он отодвинул стул и отстранился от чрезмерно разгоряченного Шеста, который уже бил себя кулаком в грудь, хватался за лацканы клетчатого пиджака, сдвигая его на спину, как то делают не на шутку распетушившиеся подвыпившие люди из блатных.
- Чтоб я когда против парткома! Да ни в жисть! Только так!
- Да присядьте вы, успокойтесь! - испуганно проговорил Артемов, ошеломленный напором и прямо-таки пробуравленный взглядом неестественно расширенных зрачков глубоко запавших глаз этого верзилы.
Шест плюхнулся в кресло и закинул ногу на ногу; по всему было видно, что искусством перевоплощения он владеет нисколько не хуже Кости.
После некоторых размышлений, вспоминая звонок из райкома о визите Бубнова, Артемов медленно и мягко сказал:
- Тем не менее это не снимает с вас, лично с вас, ответственности, и, - он сделал значительную паузу, - выводы нами сделаны правильные...
- А это! - заорал Шест, вытаскивая голубой больничный лист и хлопая им по столу, как фишкой домино завзятый любитель “козла”. - Да Костя просто воспользовался тем, что я на два с половиной месяца слег с туберкулезом! - безудержно врал (пользуясь их тактикой!) Шест, обзаведшийся бюллетенем через подругу матери, которая уже неоднократно таким образом спасала его. - Вы не можете себе представить, что это за тип! Они спелись с Бубновым и за моей спиной (что, в общем, было близко к истине), пока я лежал в больнице, все обделали. Только так!
Артемов встрепенулся, побледнел и встал.
- После первой статьи вас Караваев видел! - Тень от его фигуры скользнула по паркетному полу с почти зеркальным блеском и запахом желтой восковой мастики.
- Ну и что? Я из больницы приезжал, как узнал о самовольстве Кости, чтобы положить конец безобразию! Думал, что совесть-то у Кости прорежется! А он - вон какой! Видели, тише воды! Я горяч, покричу, но на подлость никогда не пойду. Да вы меня знаете. Газета отличная, все с вами согласовываю! - Шест вскочил и неожиданно хлопнул Артемова по плечу так, что тот даже присел. - Ни шагу без вашего чувственного руководства!
Шест, разумеется, понимал, что нужно было сказать - “чуткого”, но намеренно вставил “чувственного”, дабы Артемов не заметил наглого наигрыша. Артемов же этот наигрыш, конечно, заметил, но виду не подал, поскольку понимал, что подавать вид - значит, ставить в некоторой степени себя под удар, чего он никак не желал, потому что за долгие годы секретарства привык не прокалывать нарыв распрь, а ждать, когда он сам естественным образом рассосется.
Через десять минут вполне хладнокровно Шест курил в своем тенистом кресле и приговаривал:
- Я, кажется, кое-как отмазался. Теперь будем думать, как отмазать тебя.
Костя побелел от волнения, испуганно спросил:
- Как?!
- Молча! - повысил голос Шест и добавил: - Заварил кашу, а мне расхлебывать! Что бы ты тут делал без меня! Читал “Муму”! А я, как бедолага, где только не был. Пошел провожать Малька в отпуск на Рижское взморье, да и уехал с ним без билета. Знаешь, наверху закуток, над дверью, куда чемоданы ставят... там кантовался. Ну, Майори, Булдури, Дзинтари... Опергруппу вызывают, я еле дышу. На какой-то стройке, на лестнице в подвал сижу, рядом две бутылки бальзама рижского... Утром пришли рабочие, а я как труп... Оказался почти дома, в Москве... Еле отмазался, ксива эмвэдэшная помогла! Потом выхожу вечером...
И пошло и пошло!
Костя старался не слушать. Его полное лицо выражало усталость и досаду. Видно было, что он замучился, изнервничался с этим Шестом, и лишь природная кротость не позволяла ему бросить в лицо этому “гостю” редакции что-нибудь резкое. Костя отчетливо понимал, что месть его не удалась, что он обречен работать с Шестом до тех пор, пока не вступит в партию, не закончит институт и не подыщет себе место в какой-нибудь приличной газете. Но это было еще так далеко, так неясно! Между тем, как самое трудное и сложное, - рядом.
- Слушай, смотрю я на тебя и думаю, а есть ли у тебя мысли? - с издевкой начал Шест. - Скажи хоть одну мысль?! А?! Кому чего сказал!
И Костя с покрасневшим от негодования лицом крикнул:
- Ну кино! Твоя так называемая гениальность и твоя шизофрения - это одно и то же: детские штанишки, из которых, судя по всему, ты не вырос и не желаешь вырастать!
Лицо Шеста словно окаменело. Он посмотрел на Костю со сдержанным гневом и встал из-за стола.
- Умно, - тихо проговорил он, понимая, что нарвался на безжалостную откровенность, и прошелся по комнате, заложив руки за спину. - Во всяком случае, эта мысль не банальна и она мне по душе. Что моя жизнь? Что жизнь людей? А?! Одна и та же тема в тысячах вариантах. В тысячах! А из меня хотят вылепить плагиат! Да, меня все хотят загнать в какую-то джинновскую бутылку хорошести! Жена все этим занималась! Не пей, не кури, будь вежлив, стирай, готовь! А я не хочу под указкой быть хорошим! Не хочу “Муму” переписывать! Да и кто сказал, что мне нужно быть хорошим?! А? Пока я сам себе это не скажу и не сделаюсь хорошим - все их усилия - блеф! Мне надо, чтобы я сам пожелал и сделал! Хочу быть самим собой. Самоуправления хочу!.. Ладно, пойдем квас пить! - вдруг вскричал он и добавил наигранно-плачущим голосом: - Дедушка, возьми меня отседа, совсем пропадает твой Ванька Жуков!

В книге “Избушка на елке”, Москва, Издательство “Советский писатель”, 1993, тираж 35.000 экз.

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 3, стр. 202.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве