Юрий Кувалдин "Трансцендентная любовь" повесть

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ТРАНСЦЕНДЕНТНАЯ ЛЮБОВЬ

повесть

Многие подруги выучились, пооканчивали институты, а Катя в свои без малого сорок лет сидит в машбюро и отстукивает, как дятел, на электрической машинке чужие тексты, когда бы могла, если бы жизнь сложилась иначе и она бы закончила институт, сама сочинять научные тексты и давать их на перепечатку в это опостылевшее ей машбюро. А здесь работали, как считала Катя, смирившиеся со своим положением в жизни женщины, брали халтуру по сорок копеек за страницу, вырабатывали вместе с зарплатой до трехсот рублей в месяц и тем были вполне довольны. А Катя не была довольна. Ей все казалось, что жизнь только началась, что не было двух десятилетий замужества, что в этом машбюро она работает временно, что все еще можно исправить, повернуть в другую сторону, поставить точку, начать с новой страницы.
В семнадцать родила Петьку, в двадцать Сашку, в двадцать пять Алешку, и, наконец, в тридцать четыре - Светку. Разумеется, сразу же после Петьки хотелось иметь девочку. Шесть человек в одной комнате! Квартира двухкомнатная: в другой комнате - сестра с мужем и с двумя детьми - девочками. Теперь сестра ходит с брюхом, улыбается беспричинно и думает, да и вслух говорит об этом, что у нее наверняка будет мальчик. Разбежалась, зараза. Палец о палец не ударила, чтобы найти себе жилье на стороне. Нет. Привела своего Сеню к себе.
Хорошо хоть на очередь успела встать, может быть, в ближайшее время ей что-нибудь дадут. Поблизости, здесь же, в Тушине. Один раз уже предлагали квартиру в Чертанове - отказалась. Знает свою выгоду: Катя и за ее детьми присмотрит, а главное - этот идиотский общий котел! Додумались же до общего котла! К чему, мол, варить отдельно. Одну огромную, как ведро, кастрюлю первого наваришь - и дня два все сыты! Дети остаются одни, взрослые все работают. Но денег едва от зарплаты до зарплаты хватает, хотя Юра, муж, халтурит, приносит минимум червонец в день, он таксистом работает, но деньги словно сквозь сито пролетают, или сами деньги в какую-то бумагу превратились: ничего на них не купишь.
Конечно, Юра бы мог побольше приносить, но он, прямо можно сказать, труслив и принципиален, принципиален в том смысле, что любит лепить правду в глаза, а начальству это не нравится. В свое время Юра закончил техникум, поработал в энергетическом КБ, разругался там со всеми, да и зарплата была символическая, и, плюнув, ушел в такси, права были, еще в армии получил. Юра был старше Кати на десять лет, познакомился с ней на школьном вечере, когда Катя училась в девятом классе, поддал с ребятами и завалился на школьный вечер.
Теперь Юра частенько вспоминает то время, веселое и бесшабашное, когда в автомате на сорок копеек можно было засадить стакан портвейна “три семерки”, а уж о пиве и говорить нечего - на каждом углу, и бутылочное, и бочковое. Водка же вообще шла вне конкурса, почти что бесплатно, а ныне нужно день целый пахать на нее, паразитку. Все эти разговоры мужа о поддачах и бутылках порядком надоели, почти что до раздражения. Все-таки Катя работала в приличном институте, пусть и в машбюро, но все же, и прислушивалась к разговорам в буфете, в столовой, в коридорах: никто из мужчин здесь так прямо не заводил разговор о бутылках и пьянках, здесь были какие-то трудноуловимые настроения, совсем другие: о литературе, о политике, о театрах...
И Кате нравились эти разговоры, и даже она сама изредка принимала в них участие, вставляла какие-нибудь умные слова и целые выражения, так что дивилась сама себе, наблюдая за собой как бы со стороны и не узнавая себя. Но только изредка. В основном же все было обыденно, как дома, как в машбюро. Закипал электрический чайник, машинистки откладывали работу и принимались судачить и пить чай. В дни зарплат Кате поручали получать общие деньги в окошке бухгалтерии, она ходила туда с холщовым мешочком, стояла в очереди - и там шли разговоры обыденные: о тесноте жилья, о маленьких зарплатах, о перебоях с продуктами. Получив деньги, Катя садилась с ведомостью за отдельный стол, и к ней шли получатели; деньги она получала и на машбюро, и на пять соседних отделов.
Из редакционно-издательского отдела приходили симпатичные дамочки с наманикюренными пальчиками, и Катя с удовольствием выдавала им зарплату, с некоторой завистью поглядывая на красивые лаковые ногти. Ей всегда хотелось иметь маникюр, но никогда у нее его не было: постучи с длинными ногтями по клавишам! Затем появлялся и сам начальник РИО - Игорь Олегович, в сером плечистом пиджаке, улыбался, произносил всякие любезности и ставил завитушку в ведомости. Начальник, а получал всего 160 р. с вычетами. Но Кате он нравился, и, когда Игорь Олегович входил, она даже слегка вздрагивала, смущенно бросала взгляд на его седину и тут же отводила глаза.
Иногда Кате казалось, что Игорь Олегович симпатизирует ей, он, когда сам приносил материалы на перепечатку, подходил к ней и просил именно ее сделать работу. Катя писала быстро, как автомат, почти что вслепую, и без единой ошибки, а если таковая проскакивала, то Катя с восклицанием “У, зараза!” тут же ее замазывала белой пастой и забивала нужной буквой. Вообще, Катя считалась самой быстрой машинисткой в машбюро, и за это ее все ценили, поэтому сквозь пальцы смотрели на то, что иногда по целому дню Катя не подходила к машинке, а сидела в кресле у окна и читала какую-нибудь книгу. Это была единственная возможность почитать.
В РИО у Игоря Олеговича была своя машинистка, Элочка, студентка полиграфического института, но она так медленно печатала, с таким количеством ошибок, что Игорь Олегович махнул на нее рукой, но не мог уволить, поскольку взял Элочку в свое время по рекомендации директора института. Элочка уже училась на четвертом курсе, и однажды, встретив Катю в коридоре, Игорь Олегович сказал, что через год Элочка уйдет, и тогда он может взять к себе Катю. Если, конечно, Катя того пожелает. А пожелать Кате было трудно, потому что в РИО ставка машинистки ценилась в 80 р. в месяц против 130 р. в машбюро. Игорь Олегович успокоил Катю, сказав, что сам будет регулярно обеспечивать ее халтурой. А текущую отдельскую работу Катя, с ее скоростью, отбабахает дня за два в неделю.
В общем, Кате это предложение пришлось по душе, но о нем она пока ни мужу, ни машинисткам не говорила. Игорь же Олегович при каждой встрече с Катей жаловался на Элочку, которая, по его выражению, совсем села ему на голову. Не приходит на работу, звонит, что заболела, а бюллетеня не несет. Приходит, когда вздумается, уходит точно так же. Однажды сама Катя поговорила вполне любезно с Элочкой, в том смысле, что это она так часто болеет, на что Элочка хладнокровно ответила, что она не собирается выходить, когда у нее месячные. Катя чуть не рассмеялась. Еще бы, если б она себе позволила ежемесячно из-за этих трехдневных женских пустяков не выходить на работу, ее бы в машбюро подняли на смех!
Начался период ожиданий ухода Элочки. Катя даже советовала Игорю Олеговичу подыскать ей работу, но Игорь Олегович, хмуро глядя в пол, говорил, что, оказывается, Элочка метит у него же в РИО на место младшего редактора, которое скоро должна освободить одна старая работница в связи с уходом на пенсию. А этого бы Игорю Олеговичу не хотелось, не хотелось бы видеть перед своими глазами Элочку, эту маленькую гладковолосую хищницу, считающую себя подарком всем людям отдела и института, говорящую ленивым тонким, почти что детским, голоском обо всем свысока, как будто она уже есть нечто такое, чему следует поклоняться. На работу Элочка приходит с таким видом, как будто делает одолжение.
Катя стала тихо ненавидеть эту Элочку, а однажды, столкнувшись с ней в туалете, прицепилась к ней ни с того ни с сего, когда Элочка выставила свои тонкие губы, как для поцелуя, перед зеркалом и принялась их мазать губной помадой, сказав, что рано еще такой соплюшке красить губы, отчего Элочка побледнела и выронила помаду в раковину, а Катя, затягиваясь сигаретой, смотрела на нее уничтожающим взглядом, не выдавая своего волнения ни одним мускулом лица. Сама Катя вообще не красилась, даже глаза не подводила. Ее вполне устраивали природные данные: чистое европейское лицо, светло-русые волосы, голубые глаза. И, надо сказать, Катя выглядела значительно моложе своих сорока лет, возможно, именно благодаря тому, что не истязала своего лица разнообразной косметикой. Опомнившись, Элочка стала что-то пищать о собственном достоинстве, а Катя ей еще раз врезала в том смысле, чтобы убиралась она из института подобру-поздорову, пока Катя не предприняла своих более решительных женских мер. Элочка не стала грозить, что будет жаловаться, и этим оказалась умнее, чем предполагала Катя.
Во всяком случае, Игорю Олеговичу Элочка не пожаловалась, иначе бы он сказал Кате, а он в тот день, встретив Катю в буфете, ничего ей не сказал. Катя пила пустой кофе, без еды - бутербродов или булочек, - и Игорь Олегович, подсевший рядом, спросил, что это она ничего не ест. Катя ответила, что вообще мало ест, совсем как наркоманка, только курит и пьет черный кофе. Иначе не выдержит с такой оравой. И Катя принялась рассказывать о детях, о тесноте в квартире, о скучном муже, а Игорь Олегович смотрел на нее погрустневшим взглядом, и, судя по этому взгляду, он от души сочувствовал Кате. Когда шли из буфета, Ирорь Олегович расспрашивал Катю о том, что она читает, на что Катя прямодушно выпалила: всякую чепуху - фантастику, детективы. Читает, как в омут ныряет, чтобы отвлечься. Игорь Олегович, сказав “понятно”, попросил ее минутку подождать у отдела, а сам сходил к себе и вынес Кате книгу в черном переплете с золотым тиснением. То была книга Сыма Цяня “Исторические записки”. Катя удивилась: зачем ей это? Но Игорь Олегович сказал, чтобы она попробовала почитать и такую литературу, может быть, она придется по душе Кате.
В машбюро Катя сразу же плюхнулась в кресло у окна и попросила машинисток ее не беспокоить. Сначала она никак не могла сосредоточиться, войти в текст, но постепенно, перечитывая каждый абзац дважды, перенеслась в древнекитайскую жизнь. Она читала о том, что отец Шуня Гу-Соу был склонен к порокам, мачеха сварлива, а младший брат Сян - заносчив, и все они хотели убить Шуня. А Шунь к двадцати годам прославился своей сыновней почтительностью... Шунь оказался смекалистым, и его не удалось убить. Он стал правителем. Время от времени Катя отрывалась от чтения и смотрела долгим взглядом в окно. Под стук машинок думала о бесконечности жизни, ощущая себя причастной к этому бесконечному потоку.
В книге говорилось, что все сущее, все созданное Небом и Землей должно использоваться всеми, поэтому как же можно захватывать это одному? Гнев, вызванный такими действиями, будет весьма велик, и страна не будет готова на случай больших бед. Кто управляет людьми, должен открывать путь к богатствам, но распределять их между верхними и нижними, чтобы все духи, люди и все сущее получали по справедливости. Правитель должен все время находиться в страхе, опасаясь вызвать недовольство... Люди имеют рты, подобно тому, как на земле есть горы и реки, которые рождают все богатства, подобно тому, как на ней есть возвышенные и низкие места, плодородные и орошаемые земли, которые дают одежду и пищу. Рот человека распространяет слова, которые являются источником хорошего и дурного. Делая добро и остерегаясь плохого, можно производить богатства, одежду и пищу. Ведь чаяния народа лежат в сердце, а высказываются они ртом, складываясь вместе, они проводятся в жизнь. Если же закрыть рты народу, долго ли все это сможет продолжаться?
После работы у Кати еще долго сохранялось хорошее настроение, вызванное чтением этой книги. И какой же хороший человек Игорь Олегович, что дал почитать ее. Стоя в очереди за мясом, Катя не обращала внимания на грубые выкрики женщин из очереди по поводу того, что мясник пьян и всех подряд обвешивает, - Катя думала то о далеком Шуне, то о Поднебесной, то возникал образ Игоря Олеговича, культурного, воспитанного человека, вот бы такого мужа иметь, а не таксиста. После мясного отдела Катя встала за капустой, заодно купила и пару килограммов репчатого лука. Затем взяла четыре батона белого и буханку черного. Все это несла домой в двух огромных сумках, сутулясь от их веса.
В квартире дым стоял коромыслом: сестра затеяла большую стирку, кипятила белье на плите. Светка, обложенная подушками, сидела на диване с кастрюльной крышкой и “рулила”. Старший, Петька, в вечных своих наушниках слушал музыку. Средние играли в настольный хоккей. Юра пришел с работы в девять и, не раздеваясь, прошел в комнату и сразу же стал говорить Кате о задумке: все в парке помешались на покупке домов в деревнях. Вот и договорился с шофером из их колонны в выходной сгонять под Загорск, там, говорят, в одной деревеньке можно купить избу рублей за триста - четыреста. Кате эта идея понравилась, она сразу как-то забыла про Сыма Цяня и весь вечер проговорила с Юрой о будущих летних отпусках в своем доме в деревне. К разговору тут же присоединились дети, даже старший Петька, отслуживший армию и работавший на заводе, сказал, что оборудует себе чердак и будет там спать. Муж сестры, Сенечка, сразу же предложил свои услуги по ремонту будущего дома, но Юра ему довольно грубо заметил, что нужно самому приобретать собственный дом, а не лезть в компаньоны. И так в квартире здесь осточертели друг другу, так еще за городом видеть надоевшие рожи. Сенечка без всякой обиды согласился с рассуждениями Юры. А сестра обиделась: что мы уж как чужие! Катя оборвала ее: да чужие лучше живут, чем мы, что ты все роднишься, родниться нужно раз в месяц: торт купила в магазине и приехала в гости, как люди, а не торчать тут под носом круглые сутки. Поехала бы в свое Чертаново!
Сестра хлопнула дверью, ушла в свою комнату. Когда Катя с Юрой легли за своим шкафом, то долго еще шептались о покупке избы и ждали, когда уснут дети.
Утром, уже на подходе к институту, встретился Игорь Олегович, и Катя, не в силах скрыть радость, рассказала ему о предстоящей покупке избы. Игорь Олегович достаточно сдержанно отнесся к этому сообщению, и Катя, уловив это, смутилась. Они посмотрели друг на друга прямо, не опуская глаз, как будто хотели тут же заговорить о чем-то другом, более существенном, но еще не оформленном в мысли и слова. А Игорь Олегович спросил у раздевалки, любит ли Катя кино, Катя сказала, что любит, но давно уже не была там, поскольку некогда. Игорь Олегович достал билеты и сказал, что это на “Красную пустыню” Антониони, что этот фильм Кате почему-то необходимо посмотреть.
Катя согласилась, понимая, что муж обидится. Она позвонила домой, подошла сестра, Катя ей объяснила. Сестра сказала, чтобы Катя не волновалась, надо же развеяться, а она мужу передаст, что случайно достались билеты на редкий фильм. Разумеется, Катя не стала говорить сестре, что идет в кино с сослуживцем. Катя сказала, что идет с подругами из своего машбюро.
Принесли большую и срочную работу от Когана из отдела металловедения. И, конечно, сунули ее Кате, потому что только она разбирала почерк Когана. Прежде чем начинать стучать, Катя стрельнула сигарету у Нины Петровны и пошла в туалет курить. Никак не могла себя заставить завязать с курением. Казалось бы, и не покупает сигареты, и дома не курит, а как только приходит в машбюро, то сразу же тянет курить. Черт знает что! Катя с удовольствием затянулась и взглянула на себя в зеркало: а она неплохо выглядит, даже хорошо, даже очень симпатичная. При этом забылся и муж, и изба, и дети, и все забылось, выплыли из памяти “Исторические записки”, разумный Шунь, Поднебесная и почему-то под этой Поднебесной красная пустыня, ну совсем красная, как знамя.
К концу рабочего дня Катя совершенно машинально, не вдумываясь в текст, да и вдумываться в него было трудно, поскольку речь шла о каком-то поверхностном упрочнении металлов с применением лазерной установки и текст перемежался формулами, отбарабанила сорок страниц, перекусила бутербродами, прихваченными из дому, и пошла к раздевалке, где ее уже ожидал Игорь Олегович. Пока добирались до клуба, Игорь Олегович говорил о кино, о фильмах Бергмана, Феллини и Тарковского. Потом стояли в фойе и больше молчали, глядя по сторонам и ожидая, когда начнут запускать публику в зал. Игорь Олегович купил в буфете шоколадку для Кати, она и не подумала ее есть, сунула в сумочку для Светки. Места были хорошие, десятый ряд партера.
На просторной сцене перед широким экраном, девственно белым (и какую жизнь он на этом белом высветлит?), стояла массивная напольная ваза с декоративными цветами. Эта ваза напомнила Кате зимнюю ночь, звездную и морозную, когда она с Юрой, будущим мужем, приехала на дачу к его другу Валере. Валера тоже был с девушкой. Свет погас, экран засветился, и... началась другая жизнь, параллельная реальность. Так вот, приехали малой компанией на дачу к Валере. Они занимали половину бревенчатого дома. Этакая громадина на две семьи, то есть в одном огромном доме перегороженном надвое, два хозяина. Но зимой там было пусто и тихо. К огорчению Кати и Юры, Валера забыл (или ему не дали?) ключи, и он вынужден был выдавливать стекло на террасе, и таким воровским способом все должны были забираться в промерзший дом. Мало того, пришлось сидеть без света, при керосиновой лампе. Дров в доме не оказалось. Но была предусмотрительно прихваченная бутылка водки. Выпили, затем уж стали растапливать печь, сокрушив топором старый венский стул, прекрасно сгоревший, потом в топку полетел могучий золотой багет от картины, а прежде, в самый начальный момент растопки, для розжига, Валера выхватил из напольной вазы сухие ветки, такой же сухой камыш и какую-то метельчатую траву, напоминавшую серебристый ковыль.
Валера со своей девушкой в соседней комнате залезли в спальный мешок, а Юра раскалил на печи огромный камень-валун, для декора лежавший на полу возле вазы, и катал его по простыням, согревая любовное ложе.
Утром их разбудил стук в дверь. Валера испуганно оделся, Юра и Катя стучали зубами от холода и страха, девушка Валеры тоже резво облачилась в брюки и свитер. Спустя минут пять, когда все себя привели в более или менее божеский вид, загремел ключ в замке, дверь открылась, на пороге возник коренастый человек в лисьей шапке, волчьей шубе и в лохматых унтах. Бешеным взглядом он полоснул по Валере, и Катя догадалась, что это Валерин отец, полярник. За его спиной показался с красным, обветренным от мороза лицом милиционер в шапке с опущенными наушниками.
Да, пренеприятная сцена выдалась, и Катя почувствовала себя какой-то потаскушкой, и ее тут же с милиционером можно брать и сажать как малолетнюю преступницу. Ей было шестнадцать.
Валера молчал, повинно опустив голову, и все молчали, и милиционер как-то странно быстро догадался, что он тут совсем не нужен, как-то тихо, чтобы не спугнуть тишину, повернулся и пошел, поскрипывая снегом, обильно засыпавшим за ночь ступеньки крыльца. А потом послышался его голос: он разговаривал с соседкой с другой половины дома. Этого Валера не учел, того, что соседка могла быть на даче. Скрипя снегом, пошли к “Волге” отца Валеры, которая стояла на шоссе. Шли, молчали, скрипели снегом. Катя держала Юру под руку и прижималась к нему.
После фильма, когда обменивалась впечатлениями (Кате фильм очень понравился) и прощались в голубоватом свете фонарей, Игорь Олегович сказал, что непременно будет приглашать Катю, когда будет что-нибудь интересное. Катя, вообще-то, была готова к тому, чтобы Игорь Олегович ее проводил, но он довольно-таки быстро откланялся и побежал на троллейбус, а Катя поехала в метро. Какой-то юноша загляделся на нее в вагоне. Он поднимал на Катю глаза и улыбался, а она, не обращая на него внимания, думала о своей юности, вызванной в воспоминаниях “Красной пустыней”.
Муж сидел на кухне с приятелем, и перед ними стояла пустая бутылка. И так теснотища, а он еще приятелей таскает по домам! Муж сразу же с какой-то ехидцей спросил: мол, как там кино? Катя сказала, что кино хорошее, а о пустой бутылке ничего не сказала. Скажешь - Юра сразу заведется. С этим приятелем Юра и собирался ехать подыскивать избу. Они сидели за пустым столом, без тарелок и вилок, ломали руками черный хлеб и так же руками доставали соленые огурцы из трехлитровой банки. Катя засуетилась, быстро нажарила картошки, разогрела вчерашнее мясо с соусом, а мужики, переглянувшись, с чувством собствнного достоинства вытащили вторую бутылку. Катя поставила и себе маленькую рюмочку. Показался в дверях кухни Сенечка, но Катя со вздохом сказала, что нет никакой возможности спокойно посидеть, и он тут же ушел в свою одиннадцатиметровую комнатку.
Как они там с сестрой и девчонками только существовали! Но сестра была деловая, как выражался, постоянно при этом кому-то подмигивая, Сенечка. Она втиснула между своим диваном маленький диванчик для одной дочки, а в головах еще один диванчик встал, спали ногами к головам или головами к ногам, черт их разберет, но помещались, да еще, предвидя скорое получение новой квартиры, купили трехстворчатый шкаф!
Сенечка работал на заводе каким-то пайщиком или мотальщиком, и, судя по всему, ему паять или мотать сильно надоело, и он все присматривался к Юре, однажды даже закинул удочку в разговоре: а не перейти ли ему в такси, правда, прав у него нет, но теперь это дело быстро можно поправить, уже интересовался насчет учебного комбината, там за полгода права в зубы - и рули! Сестра же по беременности в настоящий момент не работала, хотя работа у нее была неплохая, как казалось Кате, сестра была по финансовой части, окончила финансовый техникум, и до последней беременности работала в сберкассе не простым кассиром, а кем-то вроде начальницы.
За столом пошел хороший, можно даже сказать, задушевный разговор после того, как приятель от души похвалил Катю за отличный характер и пустил несколько горячих слов в адрес своей жены, которая, по его словам, мышей не ловила и все денег требовала, вот все ей мало, стерве, горбатишься на нее круглые сутки, а она ноль внимания, тарелку супа не поднесет! Ладно, тему жены приятеля быстро прокрутили и перешли на избу. И какую следует покупать, и за сколько, и как ее потом ремонтировать. Можно, говорил приятель, крышу ломаную сделать, второй этаж получится, а то у деревенских шарики не варят, живут как при крепостном праве, ничего не делают. Потом, и главным образом, фундамент надо смотреть. Юра понимающе поддакивал насчет фундамента, в том смысле, что был бы фундамент приличный, от него уж можно плясать, как от печки. Катя все больше о грядках и о кустах смородины и крыжовника вставляла, но мужчины проезжали мимо этого, для них кусты и грядки были бабьим делом, а они по большому счету, по основным, так сказать, фондам!
Юра налил, чокнулись, а Катя, махнув рукой, достала из холодильника баночку красной икры, которую держала на праздник. Жирно мазали искрящейся этой икрой белый хлеб с маслом. Приятель сначала стеснялся есть такие царские бутерброды, но затем уничтожил пару кусков в три прикуса, куски были небольшие, из батонов, которые Катя любила: длинных и тонких. Как уж они там называются, забыла. Приятель все про избу говорил, да и все про нее говорили, приятель спохватился во втором часу, и его не отпустили, а то еще в “чумовоз” попадет, положили прямо на кухне на раскладушке.
Наконец через неделю Юра с этим приятелем сгоняли в сторону Загорска, но, как оказалось, там ничего подходящего не было, приятель говорил с чьих-то слов. С пустыми же руками возвращаться друзьям не хотелось, и они, вырулив на Угличское шоссе, которое начиналось прямо в Загорске, порулили, останавливаясь в каждой деревне и опрашивая местных жителей, не продается ли тут изба. Таким образом, отъехали от Загорска километров на тридцать, там какой-то мужчик сказал, что будто бы слыхал, что в следующей деревне, которая будет сразу же за охотничьим хозяйством, какой-то дом продается. Проехали это охотничье хозяйство - огороженный глухим забором лес, выехали к деревушке, расположенной на берегу речки. Но и там ничего не продавалось. Зато узнали у женщины, что в соседней деревне, если ехать прямо по шоссе, в Фонинском, точно изба продается, там одна старуха продает, а сама старуха хочет к сыну в город перебираться.
От Загорска до Фонинского оказалось семьдесят километров. Приятель по спидометру своих “Жигулей” замечал. Справа, в центре деревни, вытянувшейся вдоль щебенчатой дороги, и стояла изба в три окна, с пристроенным к ней сараем. Как ни торговались со старухой, менее чем за тысячу она дом не отдавала. Но Юре уж очень изба понравилась, правда, была она не на кирпичном фундаменте, а на сваях, деревянных, глубоко уходящих в песчаную почву.
Обо всем этом, но еще подробнее, рассказал Юра Кате, и при этом глаза его горели. Он говорил, что черт с ней, с тысячей, что он подхалтурит, а может быть, даже водочкой начнет ночами приторговывать. А что?! Ребята рассказывали, что очень выгодно, по два червонца бутылка идет. Это предложение Катя пропустила мимо ушей и сказала, что у свекрови, то есть у Юриной матери, есть же деньги, чего он к ней не хочет обратиться. Юра сказал, что на избу сам заработает, а к матери так и так придется обращаться. И тут он, вновь вспыхнув глазами, сказал, что надумал и машину покупать. Как в это Фонинское иначе ездить? Короче, к этой избе машина как воздух необходима. Катя тут же воскликнула, что может халтуру брать, страница - 40 копеек! Сто страниц в неделю - вот тебе сороковка, в месяц - 160 р., за год - 1920 рублей! На улице не валяются! Юра еще больше воодушевился: а то едешь в чужих “Жигулях”, прямо стыдно: здоровый, руки-ноги есть, а без машины!
После этого разговора Катя и на работу пришла взволнованная. Хотела промолчать, не говорить женщинам о задуманном, но те сами спросили, что это она такая возбужденная, все в туалет курить выходит. Ну, что тут делать, Катя стала рассказывать о поездке мужа за город, о том, что избу уже присмотрел и сторговался на тысячу. Женщины Катю поддержали, а та, у которой был садовый участок, прямо-таки целый день не давала Кате проходу, советуя не думать и покупать, пока цены не подскочили, и без умолку расхваливала свой участок, грядки и кусты и то, как она лихо закручивает банки с огурцами и помидорами.
Когда Катя в очередной раз вышла в туалет покурить, то столкнулась с Элочкой и почти что машинально спросила у нее о том, не подыскала ли себе Элочка места. Элочка, сощурившись, взглянула на Катю и сказала, что она не собирается тут портить себе жизнь, но места пока не подыскала, потому что ей хочется работать с художественными текстами, а не с этой научной белибердой. Настроение у Кати совсем стало прекрасным, и она сказала Элочке, что та хорошо сегодня выглядит, отчего Элочка слегка покраснела. Элочка заговорила о том, что приличное место с художественными текстами найти не так просто, но дядя (директор института) старается и, в общем-то, обнадеживает, у него есть хорошие знакомые в тех сферах, где редактируют художественные тексты, так что остается только ждать, ибо в таких вопросах нужна большая выдержка, и все сразу не делается. Элочка как бы высказывала свои мысли вслух, очень рассудительно и без всякой задней мысли и обиды на Катю. Так, во всяком случае, показалось самой Кате.
В буфете, куда Катя заглянула на минутку, взять без очереди и без сдачи стакан кофе, сидел Игорь Олегович, ел колбасу с черным хлебом и пил чай. Катя со своим внеочередным стаканом невольно подсела к нему и почувствовала, что вдохновенное настроение у нее от встречи с Игорем Олеговичем быстро гаснет. Игорь Олегович некоторое время смотрел на Катю молча, затем спросил, читала ли она что-нибудь Гельдерлина. Катя, к своему стыду, впервые слышала это имя, в чем и призналась Игорю Олеговичу, а он, когда Катя допила кофе, а он чай, повел ее к своему РИО и вынес книгу этого самого Гельдерлина. Там были стихи и драмы, и роман, и письма. Такой толстый томик. Катя вернулась в машбюро и вместо того, чтобы делать работу, села в кресло. Очнулась она тогда, когда женщины стали собираться домой. Тут зазвонил телефон, и подозвали Катю. Звонил Юра, прямо с линии, встревоженным голосом. Оказывается, в него въехал “рафик”, ну прямо с ходу дал в зад Юриной машине, когда Юра стоял у тротуара, только что высадив пассажира.
Юра встал на ремонт, чертыхался, что бесплатно ходит в парк. Вечерами он был мрачен, ничего по дому не делал и все смотрел телевизор. Вот сядет перед экраном в семь часов и сидит до тех пор, пока не засветится надпись с гудками: “Не забудьте выключить телевизор”. В один день, когда он так сидел перед телевизором, Петька пришел под сильной банкой. Сам Юра, принюхавшись, смолчал, а Кате это очень не понравилось, она стала отчитывать Петю. Тот что-то вяло бросал в ответ, а потом сказал, что выпил с тренером по дзюдо. О каком дзюдо идет речь, Катя не поняла, а Петя сообщил, что теперь он ходит в секцию и скоро будет выступать на каком-то первенстве. Юра похвалил старшего сына, а Катя махнула рукой, потому что не до него было: у Светки поднялась температура, и на другой день она вынуждена была оставить Светку дома и просить сестру присмотреть за ней. Но сестра сказала, что ей не до того, она сама со дня на день должна родить, поэтому Кате пришлось садиться на больничный. Оставить Светку было не с кем.
Сашка пошел в институт (он учился в энергетическом на первом курсе), Алешка в школу, Петька на завод.
Сама сестра пристроилась, лучше не придумаешь: мать Сенечки жила через дорогу, вот сестра и отводила девчонок к свекрови, как в детский сад. Одной девчонке - пять, другой - четыре. Дня через два сестру отправили в роддом. Схватки начались вечером, когда почти что все были дома. Не было лишь Сашки да Петьки. Но Сашка пришел сразу же после того, как сестру отправили, и с ней Сенечка поехал. А Петька не явился даже ночевать. И не позвонил, скотина. Катя прочла небольшую лекцию Юре о том, что он бы, как отец, должен бы быть с Петькой построже, на что Юра ответил, что Петька уже взрослый и что у него своя голова на плечах. Катю это не устроило, она стала развивать мысли в том плане, что Петьке давно пора доказать делом, что у него на плечах голова, а не кочан капусты. Ему давно пора начинать самостоятельною жизнь, то есть жениться. Иначе в смысле жилья ему ничего не светит. Юра с этим согласился. Конечно, хорошо бы было, если бы Петька нашел себе какую-нибудь богатую невесту, молодую, пусть и с родителями, но со своей комнатой и с перспективой отделения от этих родителей. Катя поставила в пример Сашку, который ни капли в рот не берет, и учится, и уже гуляет с приличной девушкой. Как-то в момент откровения Саша рассказал об этом Кате.
Петька явился на третьи сутки и сказал, что малость загуляли с тренером по дзюдо. Катя с отчаянием влепила сыну пощечину, а он схватил ее за руки и отшвырнул от себя на диван, при этом Катя легонько ударилась о подлокотник. Светка закричала на Петьку, что он бандит. А Петька взял свою сумку и куда-то ушел. В тот день Юра выехал на линию после ремонта и собирался пахать весь день и всю ночь. Когда Саша пришел и спросил, показался ли на горизонте Петька, Светка за Катю ответила, что прибегал и толкнул мамку на диван, а мамка трахнулась головой о деревяшку. Сашка сжал кулаки и сказал, что, как только Петька придет, он ему покорежит челюсть, но Катя взмолилась, чтобы он этого не делал, не хватало еще драк тут!
Светка выздоровела, и Катя отвела ее утром в сад. Пока ехала в метро, дочитывала роман Гельдерлина “Гиперион, или Отшельник в Греции” и на последних строках даже прослезилась, там говорилось о том, что люди падают с древа жизни, как гнилые плоды, и пусть они погибают, но они же возвращаются вновь, преображенные, к корням древа жизни. Люди вливаются в гармонию природы. Кто же нарушит ее? Кто может разлучить любящих? О душа, душа! Нетленная красота мира, пленительная в своей вечной юности, ты существуешь, и что тогда смерть и все горе людское!
Перед входом в машбюро стоял Коган, поджидал Катю, сказал, что слышал о том, что Кате теперь нужна большая халтура. Она, выплывая на свет как из тумана, согласно кивнула и получила от Когана толстую папку с тесемками. Спросила, как печатать, в смысле через сколько интервалов и в скольких копиях, сколько тут страниц. Коган все объяснил и сказал, что тут 500 страниц, и если Катя хочет, то он может выдать сейчас же аванс в размере 25 процентов, на что Катя тут же согласилась и получила из рук Когана 50 рублей одной хрустящей бумажкой.
Спустя минут десять Катю подозвали к телефону. Звонил из роддома Сенечка (он туда каждый день ездил) и сообщил не очень радостным голосом, что сестра родила девочку. Катя так и думала. Не верила в то, что сестра по заказу родит мальчика. И более радуясь своей правоте, весело поздравила Сенечку с прибавлением семейства и добавила, чтобы он сейчас же бежал в райисполком и требовал квартиру. Невозможно же будет жить с новорожденной; она как начнет кричать, так никто не заснет. Сенечка согласился и сказал, что так и поступит, как советует Катя, то есть сию же минуту идет на прием в райжилотдел.
Катя села за машинку и принялась за “большую халтуру” - рукопись книги Когана для издательства “Машиностроение”.
Потом позвонили из профкома, сказали, что привезли заказы, рыбные. Катя подумала и решила взять к празднику. Там и икра красная была. Всего стоимостью 21 рубль весь заказ. В очереди у профкома встретила Игоря Олеговича, который тоже брал заказ. Опять у него оказались билеты, теперь уже на “8 1/2” Феллини. Катя от кого-то что-то слышала об этом фильме, поэтому сразу согласилась пойти. Но сам Игорь Олегович идти в этот раз не собирался, поскольку раза два или три уже смотрел эту картину. Но так как ему не хотелось возиться с билетами, - у него их было три, - то он все их отдал (Катя пыталась всучить ему деньги, но он не взял) Кате и сказал, что, может быть, она в институте кому-нибудь предложит. Когда уже получили свои увесистые свертки, из которых торчали хвосты семги, Игорь Олегович предложил Кате пригласить в кино замдиректора Курочкина, добавив, что тот большой любитель Феллини. Катя, конечно, приняла этот совет к сведению, но не могла понять, почему сам Игорь Олегович не предложит билеты этому Курочкину. Однако спрашивать о причинах Катя не стала.
Проходя по длинному институтскому коридору, мощенному мраморными белыми плитами, Катя любовалась трапециями солнечного света, падавшего в коридор сквозь высокие окна. В белых застекленных дверях, ведущих на широкую лестничную клетку, Катя совершенно случайно столкнулась с Курочкиным, вежливо поздоровалась и сразу же вспомнила о совете Игоря Олеговича. Она достала из кошелька синие бумажки на Феллини и спросила Курочкина, не желает ли он сходить на Феллини. Сухощавое лицо замдиректора оживилось, он протянул руку и с удовольствием взял билеты. Катя спросила, смотрел ли Курочкин что-нибудь Феллини. Тот ответил, что разумеется. Они поднялись по лестнице. Катя уже хотела сворачивать к машбюро, но Курочкин, взяв Катин заказ, чтобы помочь ей, как истинный мужчина, подвел ее к дверям своего кабинета, открыл дверь - солнце ударило в глаза - и ввел Катю в свой огромный кабинет. Пожилая секретарша с некоторым недоверием проводила взглядом из-под модных очков Катю. Курочкин повертел синие бумажки, полез в карман за кошельком. Он протянул Кате трехрублевую бумажку, но Катя не взяла, сказав, что эти билеты достались ей бесплатно. Курочкин поднял на нее удивленный взгляд, пожал плечами и сел возле окна, из которого бил золотой свет, спиной к окну, на мягкий стул. Эти стулья рядами тянулись вдоль окон, стояли вокруг стола для заседаний, вдоль отделанной под дуб стены.
Курочкин спросил у Кати, как у нее идут дела. Спросил, назвав ее по имени, как будто они давно были знакомы. Катя даже побледнела от неожиданности, оттого, что замдиректора помнит ее имя. Надо же! А Кате-то казалось, что Курочкин и не подозревает о ее существовании! Он предложил ей стул. Катя села на выдвинутый из-за стола для заседаний стул, в метре от Курочкина, так что его лицо для взгляда Кати оказалось в тени, свет солнечный бил сзади. Серебрились в легком сиянии от этого контрового света волосы Курочкина, и так же серебрились плечи серого пиджака, словно бы покрытые в местах серебрения лаком.
Как-то мечтательно Курочкин промолвил, что Феллини тонкий художник. Курочкин привалился к спинке, как бы полулежал, скрестив вытянутые ноги. Затем добавил, что Феллини - художник, рассчитанный на понимающего красоту зрителя. Обрадованная этими словами, Катя тоже что-то изрекла о Феллини, а Курочкин в развитие темы заговорил о живописности и привел в пример фильмы Бергмана, особо остановившись на “Земляничной поляне”, аттестовав его как великий фильм, где часы без стрелок, жизнь без времени, нелинейность времени.
Минуло незаметно полчаса, и вдруг Катя поймала себя на том, что сказал Курочкин. А сказал он о том, что, с кем-то посоветовавшись, решили направить Катю на учебу в полиграфический институт, на редакторское отделение. Разумеется, учиться вечерами. От этих слов Катя вздрогнула, вернее электрический разряд пробежал по спине и заставил Катю вздрогнуть. Вот тебе и новость! Ей - и учиться, это в сорок-то лет! И, чуть-чуть опомнившись, она возразила, что вряд ли сможет учиться, что и так она ничего не успевает делать, что дети, семья отбирают все свободное время и что она, Катя, не двужильная, чтобы еще учиться. Но с другой стороны, ей было лестно услышать из уст замдиректора это предложение. Конечно, Катя сразу догадалась, что тут все не без Игоря Олеговича.
Курочкин не обратил особого внимания на возражения Кати, как будто он предвидел подобные возражения с ее стороны. Он извлек из папки бумагу и протянул Кате: то было направление с гербовой печатью института и за подписями треугольника. Курочкин стал что-то говорить, а Катя как бы стала отлетать в сторону. Она видела серебрящиеся виски Курочкина, видела чистый белый подоконник за его спиной, теплый подоконник, это так и чувствовалось, что теплый, поскольку под подоконником за деревянной лакированной решеткой находились батареи, которые еще топили. На подоконнике стоял цветок в горшке, с вытянутыми, колючими сочно-зелеными листьями. За спиной Курочкина - широкое, без переплета окно с сияющими чистотой стеклами, за окном - улица, прямоугольник сквера с подстриженными кустами, еще серыми, сухой асфальт, пробегающие по улице машины.
Наконец Катя вновь услышала голос Курочкина. Он говорил, что месяц на подготовку к вступительным экзаменам Кате гарантирован. Да, так и сказал. Катя взяла свой сверток с рыбным заказом в одну руку, направление - в другую и, поблагодарив, пошла к себе в машбюро. Тут же ее подозвали к телефону, звонил Алешка, сказал, что дома нет сахара и, сделав паузу, добавил, что ее вызывают в школу. Катя вскричала, что он еще там натворил. Алешка сказал, что ничего он не натворил, а просто дал в глаз какому-то Степе, потому что тот подставил ему ножку на физкультуре. Там его Алешка бить не стал, а врезал ему в туалете, куда пригласил зайти этого Степу. И как назло в эту минуту в туалет зашел завуч Иосиф Самойлович. Катя обругала Алешку и сказала, что сахар лежит в трехлитровой банке на антресолях со стороны кухни, и бросила трубку. Чтоб сгорели они все!
Принесли официальную работу, и халтуру пришлось отложить. Заказ Катя сунула в холодильник, чтобы полежал сутки, потому что идти с заказом в кино неудобно. Она позвонила сама домой и крикнула Алешке, что немного задержится, придет часов в девять-десять. Алешка спросил, куда она собирается идти. Катя брякнула - не твое собачье дело! Села за машинку и принялась так быстро стучать, что к концу смены весь официоз прикончила.
Когда Катя вошла в зал кинотеатра, Курочкин уже сидел на своем месте, а рядом с ним какая-то дама, скорее всего, подумала Катя, жена. Катя смущенно поздоровалась с нею, а Курочкин сказал, кивая на Катю, что это самый добросовестный сотрудник института. Он не сказал - “машинистка”, а именно - “добросовестный сотрудник”. Катя плюхнулась на свое место и сразу же почувствовала, как она устала. При этом у Кати был какой-то растерянный вид, и она сама понимала, что рядом с пышной женой Курочкина выглядит как больная.
Свет в зале постепенно гас, и белый экран Кате показался похожим на озеро с серебряной гладью воды, потому что в эти минуты экран-озеро отливал ртутью, а вокруг него застыли в тишине деревья, темные и загадочные, глядя на которые кажется, что кто-то там притаился и подстерегает тебя, а ты в томительной грусти трепещешь от прекрасных вечерних видов и сама себя, как ребенок, пугаешь чудищами, благодаря необъятности собственной фантазии рисуешь их какими угодно страшными и вдруг замираешь в испуге от вида собственной тени, скользнувшей на дорожку, когда попадаешь в лунный свет, и поспешно оглядываешься в темень кустов. А там что-то шевелится и хрустит, тогда сердце твое замирает, а потом начинает колотиться так, словно с этой минуты твоя жизнь не принадлежит тебе и висит на волоске, но тут же ты для бодрости начинаешь что-то насвистывать себе под нос и понемногу успокаиваешься, останавливаешься и вскидываешь голову на небо, находя в мелькающих огнях звезд неисчерпаемую пищу для душевных восторгов, на небо, превратившееся в необъятный свод так, что сама для себя ты уменьшаешься, прилипаешь к земле, вдавливаешься в нее и разеваешь рот от потрясающей тебя картины звездной ночи, божественно ясной, такой, что хочется радостно выть от этой непостижимой красоты, от этих чудных звезд, и ты бы взвыла трепетно, но молчишь, озираешься по сторонам, не видит ли кто твоего умопомешательства, не стоит ли кто в тени деревьев и не смеется над тобой, думая, что наконец-то в полной мере узнал повадки такой дуры.
Свет в зале зажегся, и Катя увидела восторженно поблескивающие глаза Курочкина и услышала его тихий голос. Этот голос несколько раз повторил, что фильм великолепен. Вышли на улицу, и Катя уже хотела идти к метро, как Курочкин придержал ее и сказал, что за доставленное удовольствие подбросит Катю до дома на своей машине, и спросил у жены, не возражает ли она. Жена не возражала. А Катя сказала, что ей далеко, в Тушино, но Курочкин на это заметил, что им почти что по пути, они живут на Октябрьском поле. Когда Катя выходила у дома из машины, то столкнулась с Юрой. Надо же такое совпадение: она выходит из “Волги”, и муж Юра подходит к подъезду. Катя любезно сказала Курочкину “до свидания” и увидела Юру, а он слышал это “до свидания”, и когда Катя приблизилась к нему, то увидела его резко побледневшее лицо, нервную улыбку и стиснутые зубы. Машина уехала, а они все стояли у подъезда. Затем Юра с дрожью в голосе спросил, что, мол, все это означает, что это за “Волги”, что это за хахали и вообще, почему Катя себе много позволяет, почему сразу после работы не побежала домой, а ушла куда-то (ах, в кино!) без его разрешения. Катя крикнула грубо, чтобы он не лез в ее частную жизнь. И откуда только эта “частная жизнь” вылезла? Юра побежал к лифту не оглядываясь. Катя молча двинулась следом.
В квартире Юра влепил Кате пощечину. Катя вскрикнула, выбежала Светка, а за ней Алешка, из комнаты сестры показался Сенечка, а за ним - девчонки. У Кати из глаз хлынули слезы, она прямо в пальто прошла на кухню и поставила чайник, чтобы что-нибудь делать, чтобы не обращать внимание на примитивизм мужа. И опять она спохватилась, вылавливая в мыслях этот “примитивизм”. Раньше она так о Юре не думала, а теперь сразу как-то вынырнуло это словечко “примитивизм”, выскочило и заострилось в сознании. А ведь действительно он примитивен, с грустью подумала Катя, смахнула слезы и глубоко вздохнула. Она прошла в прихожую, молча разделась. Юра с нею весь вечер не разговаривал. Это заметил Сашка, спросил, чего это они поругались, но Катя не ответила. Пришел Петька, трезвый, в хорошем настроении - у него была получка, и он купил торт. После чая с тортом Петька надел наушники и утонул в своем роке.
На другой день выписалась из роддома сестра, Сенечка привез ее на такси. Новорожденную положили в старую коляску, которую вытащили с балкона. В этой коляске катались и Светка, и девчушки сестры. Коляску вкатили в одиннадцатиметровую комнатку сестры, и там совсем стало тесно, пройти негде. Все заходили посмотреть на новорожденную, а Юра зашел тогда, когда сестра вывалила из просторного халата свою грудь с набухшим коричневым соском, из которого сочилось молоко, и принялась кормить Маринку, как назвали они дочку с Сенечкой. Катя с усмешкой сказала Юре, что, мол, нечего зариться на чужие груди, что, мол, у нее, Кати, грудь ничуть не хуже. Юра смутился этого женского откровения и поспешно вышел. А Катя подошла к зеркалу, встала в профиль и распрямила спину, как бы проверяя взглядом свою довольно-таки приличную и еще не очень мягкую грудь. Юра в это время был на кухне, Катя вошла туда и сразу села к нему на колени, Юра даже чуть-чуть подпрыгнул от неожиданности, а Катя прошептала ему на ухо, что ее направляют учиться в институт. Юра не понял сразу, о чем идет речь, переспросил. Катя рассказала все подробно, и о кино сказала, и о замдиректоре Курочкине, который из любезности подвез ее до дому на своей машине. Вот будет у нас своя машина, сказала Катя, целуя Юру и не вставая с его колен, будешь меня возить сам на ней.
По случаю рождения Маринки Сенечка выставил на стол пару бутылок водки и бутылку шампанского. Катя, махнув рукой, выставила на стол свой рыбный заказ, и опять по-царски мазала красной икрой белый хлеб с маслом. Весь застольный разговор в основном свелся к получению квартиры сестрой и Сенечкой.
И эту квартиру они через месяц все-таки выцарапали, здесь же, в Тушине. Юра, Сашка и Петька помогали их перевозить, а когда комната освободилась, то Сашка с Петькой перебрались туда, и всем квартира показалась сразу же огромной. Ходили из угла в угол и радовались. Катя с Юрой говорили о покупке кое-какой мебели. В конце концов купили еще один диван и тумбочку. На новом диване обосновался Петька, дзюдоист. В общем, в квартире стало посвободнее, и Катя в выходные дни стала стучать халтуру дома, взяв машинку у подруги на неопределенное время.
Игорь Олегович теперь постоянно спрашивал о том, как готовится Катя к поступлению в институт, но Катя, пожимая плечами, говорила, что еще окончательно не решила, поступать ли ей. Юра, отнесшийся сначала к этой идее, как к шутке, в последнее время, когда Катя заговорила об этом серьезно, стал принимать эту идею в штыки. И может быть, поэтому, из-за этой позиции мужа, Катя постепенно стала склоняться, из чувства противоречия, к осуществлению этой идеи. Достала учебники и держала их пока на работе. Машинистки, от глаз которых ничего нельзя было сокрыть, стали расспрашивать, зачем Кате учебники, и она созналась, что собирается поступать в институт. Машинистки, как и Юра, с настороженностью восприняли это решение, но постепенно привыкли.
Не до конца понятно Кате было во всей этой истории поведение самого Игоря Олеговича. Поначалу ей все казалось, что Игорь Олегович за ней приударяет, но потом эта догадка рассеялась. Игорь Олегович, в общем, вел себя достаточно странно и никакого повода к различным подозрениям не давал. Он по-прежнему приносил Кате кое-какие книги, она их с удовольствием читала, и несколько раз вручал ей билеты в кино, в частности, она посмотрела “Мольбу” Абуладзе и “Сталкер” Тарковского. На последнем фильме Катя увидела жену Игоря Олеговича, очень красивую худощавую женщину, и окончательно поняла, что не ради ухаживаний Игорь Олегович “шефствует” над Катей. Ради чего?
Как-то ездили в гости к свекрови, та все просила приехать со Светкой. Катя намекала Юре, чтобы он переговорил с нею насчет денег на машину, но Юра в этот раз промолчал. Вообще-то, он не очень любил бывать у матери, считая ее в чем-то провинившейся перед ним. В чем конкретно? Наверное, в том, что она сразу после смерти Юриного отца вышла замуж. Муж у нее был неплохой, даже нравился Кате тем, что много читает. Они со свекровью выписывали толстые журналы. Свекровь в свое время, до пенсии, работала библиотекаршей. Она напекла пирогов и поставила самодельную наливку. Когда немного выпили, Юра взял и ляпнул, что Катя собирается учиться. Свекровь буквально на дыбы встала: мол, что ж это получится - дом на произвол судьбы. Но Юра как-то смиренно успокоил ее тем, что вот Катя поступит, вот поучится месяц-другой и сама бросит. Муж свекрови спрашивал у Светы, как ее зовут, и Светка отвечала, что ее зовут Швета. Она шепелявила. При прощании свекровь настоятельно просила не забывать ее и почаще приезжать в гости, чтобы это исполнить. Катя взяла почитать несколько журналов: мол, так или иначе, приедут, чтобы отдать журналы.
Вернувшись домой, застали Сашку и Алешку, а Петьки не было. Он не пришел и ночью, и утром не пришел. Отправляясь на работу, Катя оставила для него записку, в которой написала, что так себя не ведут. Сашка один оставался дома, у него был свободный день, как он сказал, или сам не захотел идти в институт по определенной причине. Катя догадывалась, по какой, - к нему наверняка, как дверь за Катей закроется, наведается его девушка. Она дух этой девушки в квартире уже улавливала.
Придя в машбюро. Катя сразу же принялась за халтуру, пока не принесли чего-нибудь, как всегда, срочного. Молотила, превышая собственную бешеную скорость всеми десятью пальцами. На сей раз работа была от Соловьева, из отдела строительных конструкций. Этот Соловьев обещал Катю целый год заваливать халтурой, потому что на полставки работал в МИСИ с аспирантами, которые с редкостным азартом строчили свои диссертации.
В обед Катю подозвали к телефону, звонил из дому Сашка, в его голосе Катя уловила какие-то странные, то ли испуганные, то ли трагические нотки, то есть что-то случилось, а он, Сашка, говорил таким голосом о какой-то чепухе, что-то о супе, который, как ему показалось, прокис. Катя насторожилась. Ладно, черт с ним, с супом, прокис так прокис, пойди да выплесни его в унитаз. Она, перебивая, спросила, что случилось, и тут возникла долгая пауза, Катя просто-таки закричала: что случилось? И Сашка нанес ей удар: на заводе, прямо во время работы... умер Петька. Катя лишилась голоса на какое-то мгновение. Ей казалось, что она кричит, но на самом деле она, побелев, молчала. К ней подбежали женщины. Что, что, что случилось? Сын? Сын? Не может быть.
Вместо того чтобы что-то делать, куда-то бежать, бить во все колокола, Катя в каком-то бреду села за машинку и яростно отстучала целый абзац, после чего вскочила и побежала к раздевалке, потом вернулась, бросилась к телефону, собираясь кому-то звонить, конечно, Юре в парк, диспетчеру, у Юры машина с рацией, заказная, пусть выловят его с линии. Так и сделала, позвонила и сказала, чтобы ему передали, что она ждет его у своей работы, пусть прямо на машине за ней подъезжает. Потом позвонила домой Сашке, спросила, что ему сказали насчет Петьки, где он, там ли на заводе или уже отвезли на “скорой”? Сашка и сам не знал. И телефона позвонить на Петькин завод не было. Петька работал в “ящике”, поди разыщи туда телефон по 09!
Потом она побежала вниз, выскочила на улицу, стала жадно ловить глазами приближающиеся такси. Юры все не было. У какого-то парня Катя стрельнула папиросу и теперь, глубоко затягиваясь, во все глаза смотрела в даль улицы. Прошло минут пятнадцать, когда появился Юра. У Кати сразу затряслись поджилки. Юра выскочил из машины, подбежал к ней, она оперлась на его плечо, и он довел ее до машины. Катя тяжело опустилась на сиденье и заплакала с подвываниями. Юра резко стронул машину с места, и все время, пока ехали, повторял одно и то же, что это ужас, ужас, ужас! А Катя опять плакала и говорила, что это судьба казнит их за то, что просмотрели Петьку, не обращали на него родительского внимания, пустили на самотек. Подъехали к заводу, из проходной позвонили в цех, там сказали, что Петьку уже отправили в морг 67-й больницы. Катя срывающимся голосом попросила выйти к проходной кого-нибудь, кто был свидетелем последних минут жизни сына, и вышел пожилой, со впалыми щеками фрезеровщик, и он печальным, хрипловатым голосом сказал, что Петька в курилке, утром еще, жаловался на то, что сильно трещит голова после вчерашнего, видать перебрал, а не похмелился, потом, ближе к обеду, к его станку подошел пацан, из токарей, Петька стал ему какой-то прием борцовский показывать, только сделал захват руки у того пацана, как побледнел и схватился за грудь: мол, плохо мне. Ну, я, стало быть, говорил фрезеровщик, табуретку сунул ему, Петька сел, минуты две посидел, да и упал. Тут уж позвали из санчасти врача, да поздно.
Похоронили Петьку на Митинском кладбище. Катя ночью вставала, выходила на кухню, долго смотрела в окно и курила. Она не могла поверить в то, что Петька умер, и в этом неверии возникала в ней какая-то подозрительность к самой жизни: явь ли это или все сон, сон, сон?
Юра, чтобы забыться, пахал с утра до ночи каждый божий день, и через месяц они с Катей набрали тысячу и съездили в деревню, оформили доверенность в присутствии председателя колхоза, их вписали в колхозную книгу. А Катя грызла учебники, решив, из-за Петьки, во что бы то ни стало поступить учиться. Она все схватывала на лету, делала все то, что приходилось в жизни делать, с каким-то азартом. Вот что в Кате было основное - у нее было какое-то неимоверное сопротивление, что ли. Что-то в ней было твердое, какой-то инстинкт самосохранения. Может быть, это Игорь Олегович сразу почувствовал? Иногда, где-нибудь в дверях. Катя останавливалась и плакала, тихо, незаметно. С уходом сына Петьки в душе Кати образовалась пустота. Но прошло какое-то время, и эта пустота стала постепенно и неизбежно заполняться разными заботами. Все же и Сашка, и Алешка, и Светка были живы, и за ними нужен был уход и уход, а тут еще изба, прекрасная деревенская изба, а за нею поле, а за полем - речка, быстрая и холодная. И коровы живые пасутся!

Игорь Олегович попросил Катю выкупить билеты на неделю французского кино. Катя ушла с обеда и поехала в кинотеатр. В помещении касс, как в аквариуме, солнце рассекало толпу. Катя пробралась, как и говорил Игорь Олегович, в коридорчик к приоткрытой двери администратора. Администратором оказалась молоденькая девушка. Она сидела за столом, а над нею нависал пузатый гражданин, распаренный и краснеющий в крике. Он совал в нос девушке надкусанный бутерброд с позеленевшим сыром и кричал, что все тут сговорились и решили перетравить зрителей тухлым сыром. Когда жалобщик удалился, Катя получила свои билеты и поближе познакомилась с администраторшей, чтобы и в дальнейшем иметь возможность беспрепятственно ходить в этот кинотеатр.
Подошло время вступительных экзаменов. Катя очень волновалась, но, ко всеобщему удивлению, сдала все экзамены на пятерки и поступила. Когда увидела себя в списках, голова закружилась от радости, и захотелось идти куда-нибудь просто так, не разбирая дороги. Высокое солнце скользило острыми лучами по булыжной мостовой, поблескивающей, как чешуйчатая, только что выловленная здоровенная рыбина. Катя свернула за угол, едва не наткнувшись на плоский капот медленно ехавшей навстречу “Волги” - такси, такой же, как, у Юры. Шофер притормозил, безразлично пропуская светловолосую женщину со спортивной сумкой на плече.
Из какого-то окна неслись звуки электрической гитары, сопровождаемые девическим повизгиванием. Пахло древним жильем. Катя любила центр, не фасадный, а скрытый, знакомый лишь коренным москвичам, к которым и себя Катя относила. По отцовской линии она была москвичкой с прошлого века, по материнской - с 22-го года. Отец умер, когда Кате было семь лет, а мать - два года спустя, и Катя с сестрой воспитывались у тетки, у нее были и прописаны, жили на Сретенке, потом получили эту двухкомнатную квартиру в Тушине, тетка умерла, когда Кате было уже двадцать и она была замужем.
Высокий тополь выступил на тротуар, взломав асфальт. По зеленовато-желтому стволу струился тополиный сок. Катя обогнула дерево, носом почуяв живую плоть его, зашагала в другой переулок. Она шла бодро, как будто ей было восемнадцать, поглядывала по сторонам. Она студентка! На душе было хорошо. Катя уже не помнила, сколькими переулками прошагала, как обнаружила, что идет неизвестно куда. Задумалась. Но не остановилась, не огорчилась, а пошла прямо, миновала трамвайные пути, дом с ротондой, перешла какую-то площадь, вступила на мост. Облокотившись на решетку моста, Катя посмотрела на воду, на дома, на черные трубы Мосэнерго, на белоснежные, вдали открывающиеся взору на высоком холме соборы. Зубчатые красные стены окаймляли этот многократно уменьшенный в размерах град благодаря удаленности взгляда. Кате казалось, что даже воздух над соборами был золотым, словно кусочек золотого солнца опустился, там, у голубой - в это мгновение - Москвы-реки. Каменные, белые дуги соборов, женственные дуги, контрастировали с золотом куполов. Белый, пронзительно белый Иван Великий, прямой, высокий, взлетал в небо золотым куполом. А сбоку целый рой золотистых луковок с частоколом православных крестов, казалось, сдвинется сейчас с места и, подобно многозвучным колокольчикам, зазвонит во всю Ивановскую!
В каком-то переулке Катя увидела дом с витыми белыми колоннами, со львами перед подъездом. Сторожевые львы. Львы стерегут город. И сколько столетий спокойно они лежат перед этим подъездом, скрестив передние лапы, гранитные львы! Склонив с возвышения головы, они смотрят, как идут люди, они видят, как годы бегут, как проносятся судьбы безвестные и цветы на фронтонах цветут.
Вдруг подул сильный ветер, поднимая пыль с асфальта. Катя ускорила шаг, зашла в молочный магазин и купила четыре пакета молока. Молоко домочадцы, особенно Юра и Сашка, хлестали будь здоров! Когда Катя вышла из магазина, небо потемнело, а у нее не было с собой зонтика. Казалось, сами дома зашевелились, заскрипели крышами и дверями, форточками и карнизами. Черные рыхлые тучи столкнулись, высекли чудодейственную искру, и полетели на землю огненные клиновидные молнии, расцвечивая улицу, как сполохи фейерверка на революционный праздник. Дома из желтых превращались в голубые, лица прохожих озарялись. Воздух затрепетал и через мгновение был пронизан ливневыми струями. Капли отчаянно барабанили по стеклам телефонной будки, где укрылась Катя. Дождь стоял стеной. Гром грохотал так, будто сбрасывали с крыши листовое железо. И справа и слева взвивались молнии, выворачивали себе шею, кривились к земле. Пляска огненных драконов над Москвой была великолепна.
Полыхнула еще одна ослепительная молния, разрывая дневной мрак, и было видно, как она всочилась в мостовую, потом грохнуло так, что из окна напротив вылетело из оконной рамы второго этажа стекло и с дребезгом разлетелось на мелкие осколки, ударившись на пути своем к земле о широкий выступ карниза. В этом окне показалась едва различимая тень старушки, накладывавшей на себя торопливо крестные знамения, и Катя подумала, что дождь хорошо польет могилку Петьки и что глиняный холмик зарастет травой. Подумав об этом, Катя вздохнула и, затаив затем дыхание, вслушалась в новый раскат летней грозы.
Элочка отгуляла отпуск, вернулась с курорта с ухажером, усатым молодым инженером по холодильным установкам ресторана “Пекин”. Губа не дура! Катя сказала Элочке, что теперь будет с ней в одном институте учиться, на что Элочка заметила, что только какой-то год, и она уже пойдет на пятый курс, да и отсюда скоро уйдет, место подыскано, а где - не сказала. Еще Элочка сказала, что они с ухажером подали заявление в загс и что, как они распишутся, Элочка переедет к нему в Беляево, у него отдельная однокомнатная квартира, а из Беляева ездить сюда замучаешься. О художественных текстах речь уже не шла, поскольку ухажер говорил, что работать нужно там, где есть доход, и неважно, какое у тебя образование: гуманитарное или техническое. Сам он, со слов Элочки, закончил “плешку”, самый ходовой институт.
Свекровь “достала” Юре очередь на машину, на “Москвич”. Катя не могла понять, во-первых, то, откуда у свекрови разные связи, и во-вторых - откуда у нее деньги. Юра ничего внятного на этот счет не говорил, но по намекам Катя в конце концов догадалась, что свекровь всю жизнь чем-то спекулировала, благо работа библиотекарши позволяла толкаться по очередям, скупать кофточки и перепродавать их, а может быть, и еще что-нибудь. Но это ее личное дело. Катя не собирается лезть в ее жизнь.
После просмотра одного из французских фильмов Игорь Олегович выслушал сетования Кати на то, что муж совершенно не интересуется ни книгами, ни фильмами. Живет как обыватель какой-то. Игорь Олегович заговорил о том, что обыденные представления всегда относятся к культуре как к чему-то дополнительному, такому, чем можно, грубо говоря, заканчивать. Ну, вот, поговорили, например, о том, что комбайны вышли на поля, что на металлургическом заводе по-прежнему льют сталь, что в магазинах не хватает продуктов, что в больницах недостаточно внимательны к пациентам... - тогда, после всего этого традиционного для нас антиинформационного потока, поскольку в этой информации нет информации, ибо известно априори, что комбайн выйдет в поле, а на металлургическом заводе отольют сталь, вот тогда можно поговорить о культуре под рубрикой “Новости культуры”.
Да, как точно Игорь Олегович назвал культуру чем-то дополнительным. Юра так и относится к настоящим фильмам и книгам, как к чему-то необязательному. А Катя - нет. Но дома она не может даже почитать. Как только Юра видит ее с книгой, то восклицает, что она бездельничает, а уже подходит время обеда! Как она будет учиться в институте, ведь Юра не даст ей заниматься. Ладно, время покажет. Скорее бы Элочка освободила место, у Игоря Олеговича в РИО времени для занятий будет достаточно. А здесь, в машбюро, то текучка, то халтура! Да еще два раза в месяц - к окошку бухгалтерии с холщовым мешочком за зарплатой, и вроде неудобно отказаться, ведь Катя самая проворная, как говорят машинистки.
В середине августа взяла очередной отпуск, чтобы пожить в деревне. Алешка на третью смену в лагерь не поехал. Вот с ним и со Светкой пожила две недельки в избе, прибралась там хоть немного, на речку ходили купаться, но теплых дней выдалось мало, зарядили дожди, и вечерами было скучновато без телевизора, а к соседям ходить каждый раз неудобно. У соседей в избе гарнитур, стенка и ковер на полу, по которому пасутся куры! Хозяин в колхозе трактористом, а она - бухгалтерша. У крыльца всегда лежит мохнатый коротконогий пес Шарик, рыжий, как лисица. Алешка подружился с сыном соседей, а у того - мопед, вот и гоняли все время - в дождь и в солнце - по деревне, а то и за грибами раз ездили в дальний лес, но ничего не нашли, так, одни чернушки да свинушки. Воду брали тоже у соседей, у них колодец прямо на огороде, сами когда-то рыли, но вода невкусная, какая-то желтоватая, пахнет болотом. Юра все это время работал, приезжал только на выходные, да и далеко своим ходом ездить, от Загорска всего три автобуса в сутки на Нагорье, а Фонинское как раз и стоит перед этим Нагорьем, редкостным по убогости городком, но хозяйственный магазин там хороший, а в книжном Катя купила свободно двухтомник Карамзина с его повестями и отрывками из его “Истории Государства Российского”.
Короче говоря, две недели пролетели одним днем, даже почитать было некогда, хотя брала с собою Эдгара По. И вновь - машбюро, долбежка, да еще прибавился институт - четыре раза в неделю. Наконец-то уволилась Элочка, Катя даже не спросила, куда, подала заявление и перешла к Игорю Олеговичу. Он сделал так, что Катя стала сидеть с ним в одной комнате. Элочка занимала стол с машинкой в общей комнате, на что довольно-таки часто жаловались редакторши, поскольку они не переносили стука машинки. У Игоря Олеговича комната была длинная, с двумя окнами. У одного окна стоял его двухтумбовый стол, а у другого поставили стол для Кати. Сначала Катя приходила, как и требовалось по распорядку, к девяти утра, но потом Игорь Олегович разрешил ей являться тогда, когда ей будет удобно, то есть часам к одиннадцати, а то и к двенадцати. Это Кате очень понравилось. Да и работы здесь было гораздо меньше, чем в машбюро.
Сам Игорь Олегович подъезжал часам к двенадцати. У института не было своей типографии, и все заказы РИО выполнялись в типографии министерства, поэтому Игорь Олегович частенько туда наведывался по утрам. Получив место в комнате Игоря Олеговича, Катя как бы избежала необходимости общения с редакторшами в процессе работы, что ей очень понравилось. Она раскладывала свои учебники и готовилась к вечерним занятиям. Дома она не могла позволить себе такой роскоши. Муж теперь цеплялся к ней по всякому пустяку, главным образом из-за еды и из-за того, что Светка вечерами без нее не слушается ни Сашку, ни Алешку. Катя старалась не обращать на это внимания, готовила на несколько дней вперед, все стояло на плите, только разогрей. Но Юра даже этого не делал. Придет и сидит у телевизора до тех пор, пока Катя не придет с учебы, и смотрит на нее так, как будто она перед ним пожизненно виновата. А она подает на стол тарелки, кладет вилки-ложки, только тогда Юра нехотя садится за стол и молча ест, не забывая при этом вставить что-нибудь о Катином рассудке, в том смысле, что она его лишилась на старости лет. Дура дурой!
Приходилось проглатывать эти сентенции и оживать только на работе, когда можно было поговорить о чем-нибудь возвышенном с Игорем Олеговичем. Ни о чем другом Игорь Олегович, кажется, и не мог говорить. Он даже не спрашивал Катю о реакции мужа на ее учебу, так что Кате невольно пришлось заговорить на эту тему. Игорь Олегович выслушал и заговорил о том, что у Эдгара По есть новелла “Низвержение в Мальстрем”: человек попадает в гигантский водоворот у берегов Исландии, но спасается, спасается случайно, один, в то время, как остальные уже погибли в этом водовороте. Спасается он благодаря тому, что не сопротивляется. Он следует течению, хотя это очень страшно. Течение увлекает куда-то на дно, на скалы, но он замечает, что многие предметы выплывают из водоворота неповрежденными. Они не плывут против течения. Вот это мальстремическое отношение к культуре, доверие к бесконечно разрастающемуся ее течению - это особенность большинства людей. Но их отношение к сложной культуре бывает иным, сопротивительным, противодейственным. И человек не принимает этого течения быстрых событий. Он старается все вернуть к каким-то простым формам, каким-то предельно обозримым версиям существования. На каком бы убедительном языке вы с ним ни говорили, он будет стремиться придать всему вид простой, обозримый. Эта тенденция просматривается, по всей видимости, и у мужа Кати.
В буфет теперь Катя ходила вместе с Игорем Олеговичем, брали кофе, а Игорь Олегович и что-нибудь пожевать, и продолжали говорить о чем-нибудь интересном. Причем, если кто-нибудь садился к ним за стол, Игорь Олегович не прекращал говорить, а тот, кто садился, прислушивался и потом как-то незаметно сам включался в беседу. Катя заметила, что с Игорем Олеговичем многие желают поговорить, то есть в институте оказалось достаточно интересных собеседников. И когда она по какой-то причине в буфете оказывалась одна, то ее спрашивали, где Игорь Олегович. Все уже привыкли видеть их вместе.
Кате и отпуск на зимнюю сессию не понадобилось брать, поскольку Игорь Олегович разрешил планировать время, как ей самой будет угодно. Сессию Катя сдала на пятерки, а сразу после сессии Игорь Олегович пригласил ее на неделю итальянского кино. Катя сама поехала выкупать билеты к той администраторше, с которой была уже знакома.
Администраторши на месте не оказалось, и пришлось ее дожидаться с тыла бетонного, серо-шершавого кинотеатра. Там была довольно просторная автомобильная стоянка, заставленная машинами, среди которых Катя различила голубой, поблескивающий холодом никеля “Ниссан”. Рядом с Катей покуривал человек с газетой, и в этой газете Катя увидела в жирной траурной рамке портрет генсека Черненко. Вот так новость! Черненко концы отдал. Фамилию генсека Черненко Катя нарочито произносила с сильным смягчением: “Черьненько”. Катю поражало, до какой степени Черненко и присные не владели русской разговорной речью, да и письменной, вероятно, тоже. Кате казалось, что в школе они числились отстающими учениками не только по русскому языку, но и по другим предметам, что тогда, возможно, и зародилась у них естественная мальчишеская неприязнь к более способным сверстникам. С годами она могла перейти в неприязнь вообще к тем, кто подозрительно хорошо владел устной речью и широкими знаниями. Должности и почетные звания они стали охотнее предоставлять тем, кто был близок им по интеллектуальному уровню, вернее, по отсутствию такового.
Улыбнувшись этим размышлениям, Катя стрельнула сигарету у человека с газетой, закурила, голубой дымок от сигареты слился с голубой окраской “Ниссана”, так стояла Катя, что угол зрения как раз сходился на голубом “Ниссане”, и голубой дымок ложился на пересечении взгляда с этим “Ниссаном”. Голубой дымок на фоне голубого автомобиля обрадовал Катю, то есть не то, чтобы сам по себе дымок обрадовал, а эстетический эффект от голубого легкого дымка на фоне красивой машины обрадовал. То есть так: ничего не видит тот, кто ничего и не собирается увидеть. А Катя увидела и обрадовалась. Для кого-то этот дымок на синем автомобиле ничего бы не означил, а для Кати означил многое.
Затем из задних дверей кинотеатра повалил народ. Катя, чтобы ее не толкали, отошла к серой бетонной колонне. Кто-то сел за руль сереньких “Жигулей” и принялся выезжать из тесноты автомобилей. Катя наблюдала за робким водителем, думала об этом водителе: он посмотрел фильм, сел в машину - куда ей до голубого “Ниссана”! - стал выезжать со стоянки. Сероватый дымок пошел из выхлопной трубы. Колесо наехало на кучу слежавшегося серого снега. Вот он обогнул бортовой-камень, и на повороте переднее колесо наехало на ярко-красное безногое пластмассовое нечто, которое - нечто - хрустнуло. Взгляд Кати перешел на помойные баки за сетчатым металлическим ограждением. На горе мусора сидели две крупные вороны и долбили клювами, как топориками, по чему-то съедобному.
Вот внешний мир, открытый для обзора: тыл кинотеатра, стоянка автомобилей, серые помойные баки, вороны, мусор вдоль бортовых камней. Все наблюдение через голубой дымок сигареты заняло три минуты. За это время кто-то успел добежать, ничего не замечая, до троллейбусной остановки, кто-то влетел в местную булочную. кто-то быстро вышагивал по улице, различая лишь встречных прохожих, как некие бессмысленные пятна, с которыми лишь бы не столкнуться, лишь бы не разминуться.
И странно, пока Катя созерцала эту сцену автомобильного разъезда, перед глазами все время возникал образ Игоря Олеговича. Влюбилась, дура! Точно!
Администраторша была уже на месте. Катя получила билеты, поговорила с ней о том о сем и в хорошем настроении вернулась на работу. Игорь Олегович сидел на своем месте, и, взглянув на него, Катя еще раз убедилась, что любит его. Чтобы скрыть эти чувства, она поспешно села за машинку и принялась отстукивать какой-то текст. В эти минуты муж Юра был особенно неприятен ей, и она, как бы смотря вперед, предчувствовала его бормотание насчет того, что жрать нечего, что никто не подаст тарелку супа и т. д. и т. п.
Вместо занятий вечером Катя пошла в кино с Игорем Олеговичем. Она хотела спросить, почему не пошла его жена, но, подумав, не спросила. Свет медленно гас. Катя изредка поглядывала в темноте на Игоря Олеговича. Рот у него был приоткрыт, как у ребенка. В эти минуты он и казался Кате, в сущности, ребенком. Как его поглощала параллельная реальность! Вероятнее всего, Игорь Олегович полностью отождествлял себя с экранными персонажами, вживался в их жизнь. Катя придвинула свою руку совсем близко к его руке, но он взял и как-то поспешно убрал свою руку. После фильма встретилась прямо в зале администраторша, подбежала к Игорю Олеговичу и восторженно заговорила о только что просмотренном фильме, затем сказала, что скоро будет ретроспектива Куросавы, и она обязательно устроит билеты, при этом она, как заметила, Катя, с кокетливой улыбкой заглядывала в глаза Игорю Олеговичу, и Катя приревновала ее к нему. Это уж совсем глупо!
Как только Катя переступила порог дома, Юра устроил ей сцену, почему в доме нет молока. Катя удивилась, с утра она покупала пять литровых пакетов, и уже нет! Муж кричал, что его не интересует, сколько там она пакетов покупала, важно, чтобы для него всегда молоко было. С ума совершенно сошел. Далось ему это молоко! Катя быстренько сварила кастрюлю киселя, но Юра не стал пить. Светка же с удовольствием на ночь выпила две чашки. Да и Алешка с Сашкой не отказались. Юра же в пылу гнева стал обвинять Катю в том, что это она угробила Петьку, потому что никогда не думала о доме, а все замышляла чего-нибудь этакое. При этом Юра покрутил пальцами над своей головой. Катя вгляделась в его лицо. Как Юра сильно постарел: морщины, кожа желтоватая, глаза блеклые, волосы седые. Одним словом - старик. Пятьдесят лет. Раньше Катя к нему так не приглядывалась. А вот теперь, вглядевшись, поняла, что он просто устал. И что-то в нем проявилось бабье: то ли голос, высокий, даже визгливый, то ли прическа сделалась какой-то женской - длинные волосы, а он не стрижется.
Свекровь теперь, как звонит, спрашивает, мол, как, студентка, не надоело еще дурью маяться. Катя вскипала, но старалась не говорить ей резкости, к тому же свекровь уже отвалила Юре 3 тысячи на машину. А он все считал, пересчитывал деньги и говорил, что почти набрал. Теперь он ожидал открытки на покупку. Звонил и Сенечка, интересовался, не купил ли еще Юра машину. Сам Сенечка выучился на шофера в учебном комбинате, но в такси идти передумал. Он устроился на продовольственную автобазу и говорил, что пока возит молоко, а со временем перейдет на колбасу и сосиски, тогда уж будет что-нибудь и им подкидывать. Хвалил работу и призывал Юру переходить к ним в автобазу, но Юра говорил, что ему и в такси хорошо, а колбасу он воровать не собирается.
Весной Сашка решил жениться. Юра восторгался: нашел же все-таки, балбес, богатую невесту! Катя побывала в гостях у нее. Ее мать встретила Катю достаточно настороженно. На голове у нее было белое полотенце, а лицо покрыто толстым слоем желтоватого крема. Катя и мать невесты обменялись взглядами, словно узнав друг друга, но никак не обрадовавшись. Где-то в глубине квартиры играла музыка. Мать довольно сухо спросила Катю, где она работает и кем, глядя красноватыми после мытья головы глазами. Этим вопросом она как бы неофициально, но достаточно отчетливо дала понять Кате, что она тут пока чужая, лишняя, и в эту минуту без всякой видимой причины Катя вдруг испытала какую-то приниженность, какую еще ни разу не ощущала до этих пор.
Когда они сидели за столом в просторной столовой, где на ковре лежал огромный, как теленок, с отекшими глазами пес, белый, с шоколадными пятнами, лохматый, Катя внутренне восхищалась простотой отношений невестки с матерью. Разумеется, мать преобразилась, она была в обтягивающей грудь водолазке и в новых, грубых и негнущихся джинсах с фирменным клеймом на кожаной нашлепке.
Сашка вел себя прилично, как воспитанный молодой человек. И Кате это очень льстило. Ирина Николаевна, так звали мать невестки, Лены, говорила что-то о японской поэзии и переглядывалась то с Сашкой, то с дочерью, которая после каждой точно воспроизведенной цитаты из какого-нибудь средневекового японца, хлопала в ладоши совсем по-детски. Тем не менее Лена следила за тем, чтобы мать не очень-то ударялась в многословие и литературный слог, вежливо перебивала и искусно переводила разговор на другой предмет, более социально значимый, например, пересказывала содержание рассказа (довольно подробно) “Случай на станции Кречетовка” Солженицына, где ей особенно нравился образ актера, которого арестовывает на станции юный “примитивчик”, как назвала его Ирина Николаевна, лейтенант Зотов. Катя чувствовала себя неловко, потому что не читала Солженицына и не понимала, о чем идет речь. Необходимо у Игоря Олеговича попросить что-нибудь Солженицына.
Свадьба Сашки и Лены была чрезвычайно пышной. На улицу Грибоедова, во Дворец бракосочетания, ездили на трех “Чайках” в сопровождении черных “Волг”. Юра причмокивал губами и все подмигивал Сашке в знак одобрения. По квартире ходили генералы и простоватые мужички в добротных костюмах, мужички, занимающие руководящие посты в министерствах и главках.
Тесть, замначальника главка, лицом походящий на зажиточного крестьянина, много и громко говорил о достоинствах простой жизни, при этом сильно окал и пил водку фужерами, не обращая внимания на довольно частые замечания Ирины Николаевны, которая внешне ну никак не стыковалась в глазах Кати с этим природным человеком. Ирина Николаевна была довольно-таки изнеженной московской дамочкой, и если бы ее где-нибудь встретила Катя одну, то никогда бы не предположила, что она замужем за выходцем из деревни, хотя и процветающим в Москве человеком. Но Юре он очень понравился, и Юра с удовольствием подливал ему водки и звонко чокался.
Когда Катя в разговоре за столом задела Сталина, тесть генеральским тоном заявил, чтобы не трогали Иосифа Виссарионовича. Катя спросила, какие аргументы тесть может привести в его защиту, тесть, наливаясь краской, встал и прогремел, что может этих аргументов “в защиту” привести хоть тысячу. Юра под столом наступил на ногу Кате. Ирина Николаевна в смущении опустила глаза, а приглашенные мужички и генералы дружно захлопали, и один из них крикнул: “За Сталина!” - и поднял бокал...
Катя рассказывала о свадьбе Игорю Олеговичу и о том эпизоде, где тесть защищал Сталина, и вновь поразилась, как Игорь Олегович неспешно говорит, как точно расставляет акценты, как верно находит причины. В эти минуты он был особенно дорог Кате, она как бы преображалась, переходила в иную реальность. А Игорь Олегович продолжал о том, что Сталину даже такие, как Бухарин, довольно-таки средние в интеллектуальном отношении люди, казались уже интеллектуалами высшего пошиба. И Сталин стал подбирать таких, которые бы ему смотрели в рот. То есть Сталин снижал уровень культуры окружения до самого нижнего предела. Можно сказать, что он на самом верху социального положения стремился оформить свою жизнь так, чтобы горизонт его был не шире и не глубже, чем горизонт человека, находящегося в самой непривлекательной позиции в жизни, имеющего самую неблагоприятную для обзора точку существования культуры. Своим мундиром без знаков различия Сталин как бы себя приравнивал в культурном отношении к самому простому солдату из казармы.
Когда Катя вернулась с работы, Юра сиял: пришла открытка на “Москвич”. Катя тоже забыла все теоретические разговоры и принялась обнимать мужа. Дома никого не было: Светка гуляла во дворе, Алешка ушел на шахматы. Он записался в шахматную секцию в жэке. Катя обнимала мужа и, закрыв глаза, думала, что она обнимает Игоря Олеговича, даже отчетливо видела его лицо. Катя задернула занавески и, пока раздевалась, не смотрела на мужа, чтобы все еще думать, что она сейчас будет близка с Игорем Олеговичем, и когда Юра склонился над нею и прикоснулся к ней, то даже вскрикнула от соприкосновения с Игорем Олеговичем. А Юра удивленно спросил, что это она, как девочка, кричит, спросил неласково, и тут же весь эффект пропал, осталась какая-то нудная необходимость. Спустя пять минут, пришлось быстро приводить себя в порядок: в дверь позвонили. Катя побежала в халате открывать, то была Светка с подружкой. Катя облегченно вздохнула и повела Светку на кухню кормить и подружку тоже покормила, а потом принялась готовить для Юры и Алешки, который со своих шахмат пришел голодный и закричал прямо с порога, что хочет жрать. Так и крикнул: “Жрать!” Катя сделала ему замечание, что нужно говорить повежливее. Алешка огрызнулся, и Катя дала ему подзатыльник. Алешка высунул язык и пошел умываться.
Через день Юра пригнал к подъезду зеленый “Москвич”. Катя с детьми пожелала прокатиться. Машина работала хорошо, покатались по загородному шоссе, потом сделали несколько километров по Кольцевой. Юра все вслушивался в работу двигателя, то прибавлял скорость, то снижал, поглядывал на датчики, проверял тормоза. Кстати говоря, тормоза попались неважные: жесткие и со свистом, но Юра сказал, что это просто подрегулировать. Барахлил еще какой-то датчик, да на обшивке сидений были царапины. А ведь все по техпаспорту предполагало быть сделанным самым наилучшим образом. Кате же все казалось великолепным, она восторженно смотрела по сторонам, и у нее чуть-чуть дрожали пальцы. Игорь Олегович как-то выпал из головы, как будто его совсем в жизни не было, и не было его хороших книжек и умных разговоров. Алешка все время подзадоривал Юру, говоря, чтобы обогнали то “Запорожец”, то “Волгу”, и Юра старался это делать, он ловко выкручивал руль влево, поддавал газу, обходил машины и все делал по правилам, профессионально. А Светка боялась этих обгонов и испуганно восклицала, что не надо так быстро ездить. Юра говорил о какой-то прокладке в двигателе, которая даст возможность пользоваться тем бензином, на котором он работает в парке, а то денег не наготовишься платить за бензин из своего кармана. Катя то приоткрывала окно, когда ей вдруг становилось душно, то закрывала, потому что на скорости ветер с силой задувал в салон. Потом с Юрой возник разговор, где ставить машину. Юра, оказывается, уже присмотрел стоянку, платную, и на ней вроде бы было место. Требовалось кое-кому поставить бутылку, хотя стоянка располагалась за три остановки автобуса от их дома. Катя одобрила это, потому что без присмотра машину оставлять опасно, говорят, что все с машин воруют: выдавливают стекла, откручивают фонари и снимают колеса. Так что пусть уж лучше на платной стоянке стоит.
Юра от нетерпения сразу же взял отпуск, чтобы поехать в деревню на своей машине. Катя просила его повременить, потому что у нее начиналась сессия, но Юра, рассудив, сказал, что так даже лучше: сначала он побудет с Алешкой и Светкой, а потом его сменит Катя, поэтому у детей получится почти что все лето на воздухе. Катя согласилась и обещала поговорить с Игорем Олеговичем, чтобы он пошел ей навстречу и отпускал с середины недели, чтобы Катя могла приезжать в деревню дня на четыре, если, конечно, расписание экзаменов будет позволять. А то и с Алешкой на какое-то время можно Светку оставлять, все-таки Алешка уже почти что взрослый, девятый класс заканчивает.
Разумеется, Игорь Олегович не возражал против такой постановки вопроса. Юра с детьми уехал в деревню, и Катя осталась одна. Чтобы использовать свободное время с пользой, она набрала халтуры и в первое время довольно-таки много из этой халтуры сделала. Потом обложилась учебниками и зубрила. Изредка позванивал Сашка, а однажды приезжал со своей Леной, и Катя специально для них испекла пирог. Глядя на Лену, Катя вспомнила о Солженицыне и на другой день спросила у Игоря Олеговича, нет ли у него рассказа “Случай на станции Кречетовка”. Игорь Олегович сказал, что есть, и старом журнале, а журналы у него на даче. Катя удивилась, узнав, что у Игоря Олеговича есть дача, потому что он ни разу о ней не говорил, даже тогда, когда Катя рассказывала ему о покупке избы. Катя расспросила, где находится дача, часто ли Игорь Олегович там бывает. В общем, ей как-то сразу захотелось побывать там, но Игорь Олегович даже не намекнул на то, что Кате там можно побывать, правда, он обещал, если, конечно, не забудет, привезти ей журнал, хотя, с другой стороны, он ничего с дачи не увозит, потому что там все хранится надежнее. Тем не менее Катя всевозможными намеками пыталась дать понять Игорю Олеговичу, что существует что-то еще другое, нежели книги, но Игорь Олегович либо не понимал, либо не хотел понимать. А Катя, влюбленно глядя на него, готова была тут же пойти к нему в руки. И в эти мгновения ее начинал колотить озноб. Катя садилась за машинку и, чтобы сбить этот озноб, принималась печатать, а если не было работы, открывала учебники.
Один экзамен у Кати попал на субботу, поэтому она среди недели поехала в деревню. По мере того как электричка приближалась к Загорску, Катя все меньше думала об Игоре Олеговиче. Она предвосхищала встречу с детьми и Юрой. Катя везла полные сумки продуктов, в основном мясных, и кое-какие подарки Светке и Сашке, а также бутылку водки для Юры. Вот уж он обрадуется! В Загорске на вокзале перекусила пирожками и втиснулась в старый автобус, идущий на Нагорье. Через час еще от остановки Катя увидела зеленый “Москвич” у дома, и все мысли Кати обратились на семью. Ее не ждали, поэтому очень обрадовались. Катя сразу же принялась за мытье полов, потом сказала Юре, что полы нужно покрасить. Но Юра, прежде чем красить полы, решил перебрать печь, уже нашел в соседней деревне печника. Катя согласилась с ним. Алешка был очень доволен жизнью в деревне, вечерами ходил на танцы в телогрейке, и все парни вечерами тут ходили в телогрейках. Земли в огороде было мало, председатель не разрешил прирезать Юре ту землю, которая была за огородом и тянулась до самой реки, и на той земле кто-то сажал картошку. Но Юра все же хотел договориться с председателем и поэтому посылал на работу в колхоз Алешку полоть сорняки на свекле. Катя занялась грядками. Несколько раз ездили с Юрой за торфом, грузили в большие полиэтиленовые мешки и укладывали их в багажник и на пол у заднего сиденья. Грядки получались у Кати высокие, как могилы, она их часто поливала, потому что почва была песчаная, и вода быстро уходила. Потом ездили в Нагорье по магазинам, купили краски для пола, белил для дверей и окон. В колхозе Юра собирался купить тесу, чтобы отремонтировать горницу и сарай. Чтобы пилить доски, Юра решил сделать свою циркулярку, уже договорился с колхозным электриком. Да и шифер бы не грех сменить на крыше.
В пятницу вечером Катя уехала в Москву, в субботу сдала экзамен, после которого долго бродила по центру, кое-что купила Светке, в частности сандалии. Домой ехать не хотелось, потому что... потому что думалось об Игоре Олеговиче, хотелось его видеть сейчас же, сию же минуту. Катя долго колебалась, прежде чем сесть в электричку. Вот она приедет и что скажет? А ничего! Пусть все идет так, как идет. Впрочем, скажет, что приехала за журналом. Все приметы дачи Игорь Олегович ей рассказал, так что Катя без труда отыскала в одной из улиц зеленый дом с большой террасой. Игорь Олегович был на даче один. Это Катя предчувствовала, просто внутренний голос ей говорил о том, что он там сидит один. Увидев Катю, Игорь Олегович побледнел. А Катя, сама как на иголках, заговорила об экзамене, о волнении, о том, что только вчера приехала из деревни, что очень устала, что так устала, что даже не знает, как доедет назад до Москвы. И тут Игорь Олегович как-то машинально сказал, что Катя может отдохнуть тут. Катя вспыхнула и, не подумав, ляпнула что-то насчет жены Игоря Олеговича. Игорь Олегович сказал, что жена в санатории, что ей сделали операцию на почках, и сразу как-то погрустнел. Катя почувствовала всю неловкость своего визита, хотела тут же уходить, но Игорь Олегович удержал ее в буквальном смысле: взял ее за руку и долго не выпускал эту руку. И Катя вдруг воскликнула, что ей весело. Игорю Олеговичу в этом восклицании послышалось удивление самой Кати, что у нее может быть хорошо на душе. Первый раз в жизни он увидел ее такою веселой. Она была в этот момент очень красива, и у нее были прекрасные голубые глаза, бледный, нежный цвет лица и трогательное выражение доброты и печали, и когда говорила, то казалась еще красивее.
На террасе работал телевизор. Игорь Олегович не выключил его, лишь приглушил звук, когда они с Катей сели ужинать и пить чай с вареньем. От смущения, которое все еще не покидало Катю, она заговорила о культуре. Игорь Олегович, как бы воодушевляясь, подхватил тему. Катя сказала, что, как она понимает, культура - это то постоянное, устойчивое, что всегда присутствует в жизни народа. Игорь Олегович с этим согласился и заговорил о том, что вопрос о культуре встает тогда, когда жизнь выходит на какой-то поворотный рубеж, но могучая инерционная сила направляет народную жизнь в сторону от намеченного пути. Это пугает, настораживает. Отчасти именно это происходит в обществе сейчас. Наше общество - это общество поворота. И на крутом витке очень многие вдруг почувствовали, что и повернуть так быстро и строго под тем углом, под которым предварительно хотелось бы, и двигаться после поворота туда, где видны давно уже выбранные цели, нельзя, что-то мешает. И тому, что мешает, люди находят разные объяснения. Это и упадок нравов, и потеря идеи. Другие говорят - сталинизм и проклятое недавнее прошлое. Но дело обстоит сложнее. В развитии каждой цивилизации наступает такой момент, когда устойчивого жизненного материала культуры становится очень много. То есть, грубо говоря, существует культура интеллигенции, культура рабочих - нечто среднее между крестьянской и городской культурами... и так далее. Поэтому уже нельзя по своему произволу переставлять фрагменты жизни так и эдак, создавать обычаи, менять общественное положение, в каждом случае делать того, кто был никем - мгновенно, чудообразно - всем.
Катя с любовью смотрела на Игоря Олеговича, который в этот момент говорил, что, на его взгляд, человек рождается зверем, животным и за свою короткую жизнь должен проделать путь от своей животности, то есть от примитивизма природного, до состояния интеллигентности. Других целей быть не может. От бескультурного состояния - к высочайшей культуре. Здесь существует своя табель о рангах, но не из 14 петровских классов, а из гораздо большего числа. Так что культурных вершин достигают единицы, постоянно работающие над собой в духовном смысле. Россия была крестьянской страной. Дореволюционный же рабочий класс, потомственные рабочие очень пострадали, поскольку они экономически были внедрены в общественную жизнь. Парадокс здесь заключается в том, что в стране, где социализм после проведения коллективизации, как нам внушали, победил, победил во многом в результате сильного социального давления на крестьянство, - все-таки именно крестьянство оказалось той социальной силой, которая пришла к очень и очень многим рычагам социального управления. Если дать культурную квалификацию сталинизму, то это культурный радикализм, позиция в культуре, которая проникнута пафосом простоты. В этой-то крестьянской простоте и расцвел сталинизм как культурное явление. Откуда эта болезнь простоты? По-видимому, из биологической неспособности большой части людей воспринимать всю культуру и в ее объеме, и в ее развитии. И в городском населении преобладает этика крестьянства. Допустим, разделение на “чужих” и “своих”, двойная система оценки, когда поступок “своего” хорош при всей его плохости, а поступок “чужого” плох во всех случаях при всей его хорошести.
Катя уже меньше слушала, а больше любовалась Игорем Олеговичем и ждала момента, когда он выговорится и можно будет ложиться спать. И вот этот момент наступил, но Игорь Олегович сказал, что он будет спать на террасе, потому что ночи теперь теплые, а Кате постелет в маленькой комнате, там очень удобная кровать. При этих словах Катя, словно от холода, затряслась, и эта дрожь была ей так приятна, что она улыбнулась Игорю Олеговичу и спросила о журнале. Игорь Олегович провел Катю в большую комнату, где стоял шкаф, забитый старыми журналами. Журнал был тут же найден и вручен Кате, чтобы она на ночь прочитала рассказ. Потом Катя сходила в душ, который Игорь Олегович подтопил, как следует помылась, насухо вытерлась пушистым полотенцем и надела свое летнее платье-сарафан на голое тело. Игорь Олегович сидел за столом на террасе. Катя несколько раз мимо него проходила: то что-то будто бы искала в сумке, то смотрелась в зеркало, которое висело в проеме между широких окон. А пройдя в последний раз перед тем, как лечь, Катя небрежно, позевывая, бросила, что Игорь Олегович может приходить в гости, и слегка прикрыла за собой дверь. Игорь Олегович, наверное, думал, что она закроется на крючок, но Катя оставила дверь незапертой.
Уж кончились телепередачи, а Игорь Олегович все не ложился, то пытался читать, то что-то писал, а сам внутренне разрывался: идти к ней или нет? Стиснув зубы, пересилил себя и не пошел. Разделся, лег и долго лежал с открытыми глазами, глядя в светлый потолок. Утром он в одиночестве выпил кофе, так как Катя не собиралась вставать. Игорь Олегович несколько раз, предварительно постучавшись, заглядывал к ней в комнату. Катя лежала в кровати, покрытая простыней, лежала на животе и смотрела каким-то странным взглядом на Игоря Олеговича, готовая, по всей видимости, вот-вот выпалить: “Ну, иди же ко мне!” Игорь Олегович это читал буквально в ее огромных, подернутых влажной, поблескивающей пленкой глазах, но сдерживал себя. Тем не менее он в последний раз перед тем, как она встала, заглянул в дверь, помедлил и подошел к кровати. Катя лежала все в той же позе, на животе, лицо на подушке щекою, глаза возбужденно смотрят на Игоря Олеговича. Вероятно, в Кате, думал он, шла та же самая борьба, что и в нем, и она это понимала, поэтому не хотела начинать сама (а как хотелось самой же вцепиться в него!), а все ждала, что он по-простому набросится на нее и съест! А он не набрасывался и не ел! Но в последний момент чуть не произошла развязка, он со словами: “Какие у вас, Катя, роскошные волосы” - протянул руку к ее голове, прикоснулся к волосам, и Катя сразу же закрыла глаза, то есть сделала явный знак, что она желает его, а он лишь провел ладонью по ее волосам и отдернул руку, потому что в эту самую минуту Катя вдруг взяла и перевернулась на спину, простыня съехала и обнажила бедро и часть груди, а он испугался этого и поспешно вышел из комнаты. Причем и сама Катя тут же преобразилась, стала какой-то холодной, как будто Игорь Олегович самим приходом к ней в комнату позволил такое, чего не следовало позволять.
Впрочем, когда за столом на террасе они завтракали. Катя была оживлена и говорила о том, что хорошо бы прогуляться по лесу. Погода благоприятствовала этому. В лес пошли, и Катя несколько раз сказала, собственно, не к Игорю Олеговичу обращаясь, а так, будто в воздух сказала, что под платьем на ней ничего нет, и хлопала ладошкой себя по бедрам. С полдороги Катя вдруг захотела вернуться, закрылась в комнатке, надела на себя все, что нужно надевать под платье, и поспешила в сопровождении Игоря Олеговича на станцию, кляня себя последними словами за любовную навязчивость. И хорошо, хорошо, что Игорь Олегович оказался умницей, не полез на нее. Как это хорошо. Теперь она может смотреть ему прямо в глаза, смело. А что бы было, если бы...
Только Катя приехала домой, как раздался телефонный звонок, звонила свекровь, спрашивала, где это Катя вечером была, на что Катя резковато ответила, что готовилась к экзамену и отключала телефон. Тогда свекровь немного успокоилась и спросила, как там поживают деревенские. Катя сказала, что хорошо, что Юра собирается перекладывать с печником печь, затем ремонтировать сарай и сам дом, а для этого делает циркулярную пилу. Свекровь была удовлетворена столь подробным ответом и повесила трубку. Потом Катя позвонила сестре и сказала, что через час приедет в гости, потому что ей скучно было сидеть одной в пустой квартире, а халтурить не хотелось. Съездила к сестре, благо рядом. До чего же просторная у нее кухня: и шкаф поставили, и диван, в общем целая комната. Сенечка сбегал за бутылкой, водки не было, оторвал коньяк за 15 р.! Катя с удовольствием выпила пару рюмочек, повеселела, и поездка к Игорю Олеговичу потихоньку стала выходить из головы. Вот надумала же, дура!
У Кати закончилась сессия, и она взяла отпуск. Игорь Олегович разрешил ей прихватить еще пару неделек, потому что он сам уходил в отпуск. Катя уехала в деревню и еще целую неделю жила с Юрой, пока у него заканчивался отпуск. Когда она ложилась с ним в постель, то в памяти всплывала маленькая комната на даче у Игоря Олеговича, она даже видела самого Игоря Олеговича и чувствовала его дыхание. В эту последнюю неделю своего отпуска Юра привел печника, старика в кирзовых сапогах и телогрейке, и они на пару сломали старую печь, занимавшую половину комнаты. Новую печь, меньших размеров, печник принялся выкладывать еще при Юре, а закончил без него, под присмотром Кати и при помощи Алешки. Печник привез с реки какую-то специальную глину, которую все вынюхивал и тер пальцами. Когда печь была готова и Катя расплатилась с печником, сама покрасила пол в комнате, а спали они в горнице: так называли они пристройку сзади избы, ход в которую был с моста. Мост этот тоже привели в порядок, и он превратился в холл или столовую, где поставили квадратный обеденный стол и газовую плиту, которую Юра привез на “Москвиче” из Москвы, но не новую плиту, а списанную из одного дома, в котором шел капитальный ремонт. Также Юра купил и поставил возле плиты газовые баллоны. На газу готовить было очень удобно. Соседка приходила смотреть и говорила, что ей бы тоже нужно поставить плиту. До Кати в деревне ни у кого газовых плит не было, готовили кто на чем: в печках, на электроплитках, на керосинках.
За лето Катя решила наконец-то как следует прочитать “Войну и мир”, но на чтение почти что не оставалось времени, и лишь к концу отпуска она плюнула на все и читала с утра до вечера в течение четырех дней, и по мере чтения Катя замечала, что как бы удаляется из реальной жизни, и живет совсем с иными настроениями и в иной реальности. Когда она откладывала чтение, чтобы накормить детей, то и сама внешняя жизнь казалась ей преображенной, лучшей, чем она есть на самом деле, и Катя улыбалась этой жизни. Юра приехал за ними и отвез в Москву. А так хотелось еще побыть на природе, почитать! Но все же Катя с удовольствием поехала в Москву, зная, что вскоре она увидится с Игорем Олеговичем, по которому, откровенно говоря, соскучилась.
Когда ехала в Москву, Юра поинтересовался, не собирается ли Катя бросать институт, поинтересовался, как показалось Кате, вполне доброжелательно, без злого подтекста. Катя смотрела в окно на лес охотничьего хозяйства, который они как раз в этот момент проезжали. Вдоль хорошего шоссе то тут, то там стояли красочные щиты, сообщавшие, что останавливаться, выходить из машины, а тем более собирать ягоды или грибы - строго запрещается. Катя и Юра уже знали, что это особое охотничье хозяйство, что сюда приезжают развлекаться с двустволками слуги народа. Однажды Юра попытался заглянуть в этот лесок, но тут же увидел человека в штатском, который отделился от серого бетонного забора и пугнул Юру так, что желание обследовать хозяйство пропало раз и навсегда. А местные жители говорили, что за первым забором, которого с шоссе не видно, есть еще и второй забор. За тем вторым забором - речка, которая и за деревней протекает, но в хозяйстве кремлевских мужичков она была перегорожена металлическими сетками, чтобы рыба не уходила, и ее ловили сачками.
Юра строил планы большого расширения усадьбы: хотел поставить слева, чтобы отгородиться от соседей, кухню. А для этого нужен материал, а значит, деньги. И он долго говорил об этих деньгах, говорил упоенно, так что Кате стало противно. Она смотрела на Юру и видела, что он совершенно погряз в материальном. Деньги и деньги! - вот его движущая пружина. Несомненно, что для Юры, как и для большинства людей, жизнь - материальный процесс, а так называемое идеальное для него несвойственно. Кате не нужно было быть философом, чтобы из этого сделать вывод, что жизнь большинства протекает только на материальном уровне и таких идеалистов, как Игорь Олегович, - единицы. Вообще, жизнь теперь казалась Кате более сложной, чем прежде, и она хотела вникать в каждую подробность, нередко повторяя при этом, что от грошовой свечи Москва сгорела. Словно спала с глаз какая-то пелена. Ни звания человека, ни состояние не имели теперь в ее глазах никакого значения. Значение приобрел сам человек, такой, как Игорь Олегович. Наверное, можно было сказать, что Катя совершенно потеряла голову, но ведь так она относилась к Игорю Олеговичу с самого начала, изменилась лишь степень этого отношения. Мы живем не для одних себя, но и для ближних наших - вот о чем все больше и больше думала Катя. И уже в этих рассуждениях доходила до совершенных афоризмов - мы должны жить на земле так, как колесо вертится: чуть только одной точкой касается земли, а остальными непременно стремится вверх, а мы как заляжем на землю, так и встать не можем. А чтобы встать, нужно самопознание. Вместо самопознания в преобладающем большинстве людей видна только мишура, наружный блеск, а внутри пустота и скука. Кате вдруг становилось как бы стыдно за саму себя, что прежде она не задумывалась ни о чем, а плыла как бы по течению жизни, плыла до сорока лет. И тут она догадалась, что есть возраст анкетный, наружный, хронологический, но есть и возраст духовный, и этот, последний, у нее очень мал.
Юра вдруг окликнул ее, и она испугалась, а он остановился у магазинчика и сказал ей, чтобы она вышла и купила в Москву молока. На самом интересном перебил, прервал, как ему не стыдно! А ему было не стыдно, он думал, что Катя утомилась и задремала. Он и не предполагает в ней открывшейся духовной жизни, он ловит внешнее, поверхностное.
На работе произошли изменения: уволили директора, и не просто уволили, а исключили из партии. Слухи были разные. Одни говорили, что комиссия обнаружила финансовые злоупотребления, при этом восклицая, что у кого этих злоупотреблений нет, другие говорили, что директор, человек резковатый, пробивной, кому-то не понравился наверху, что будто бы он сам рвался наверх и нарвался! Говорили даже, что какой-то большой начальник “оттуда” порвал его партбилет. Ну, директор пришел к нему, хотел посоветоваться, рассказать, что как было на самом деле, а тот попросил партбилет да на глазах ошеломленного директора порвал его и в урну бросил. Это тот самый, который с двустволкой за двумя бетонными заборами охотился, сачками рыбу ловил да рвал грибы и ягоды?! У самого бы у него партбилет порвать! Казалось, работа в институте прекратилась. Стояли кучками, обсуждали, шептались. Директора многие жалели, другие говорили, что так ему и нужно.
Но увольнение директора повлекло за собой другие события. А именно: через месяц пришел новый директор с фамилией Кулаков. Пришел с какого-то огромного закрытого завода, где был секретарем парткома. У Кулакова лицо было, как кулак, лицо боксера с тяжелой челюстью и такими же тяжелыми надбровными дугами. Этот Кулаков созвал на собрание (на партхозактив) институт и загремел с трибуны хрипатым голосом, сильно коверкая многие слова, о том, что в институте болотный застой, что по всей стране идет полным ходом перестройка, а тут палец о палец не ударяют и “кумпирировались”, что должно было, по всей видимости, означать “коррумпировались”. Коллектив института после этого оказался в шоке. Шептались по углам: неужели в Москве перевелись интеллигенты, что нужно завозить в нее полуграмотных директоров.
Катя до глубины души была возмущена речью, да и всем видом этого директора от сохи. А Игорь Олегович не возмущался, он был по-прежнему спокоен и говорил ровным голосом о том, что бороться с подобными Кулакову можно только расширением круга интеллигентных людей, то есть каждому интеллигентному человеку нужно, грубо говоря, вербовать в интеллигенты хотя бы тех, кто рядом прозябает на биологическом уровне материального жизненного благополучия. Катя вздрогнула и поняла, что и она попалась в сети ловца интеллигентов, однако подумала об этом с удовольствием, потому что в последнее время ей очень нравилось постигать ранее неизвестное, но главное в жизни духовного человека. А Игорь Олегович говорил о том, что подобные Кулакову уже были, и не только вчера, но и позавчера, и тысячу, и две тысячи лет назад, хотя бы в Греции, когда такие же Кулаковы, правда еще без партбилетов, завозились “единомышленниками” из провинции и назывались эти Кулаковы охлократией, то есть чернью у власти. Так что тут возмущаться нечем: охлократы всегда были, есть и будут, поскольку человек рождается зверем, развивал уже известные Кате мысли Игорь Олегович, и за короткий отрезок своей жизни должен пройти огромный путь от состояния звериности до интеллигентности. Но кому это нужно? Каким-то единицам. Путь в интеллигенты сложен и тернист, сплошные шишки и ссадины, и никакой материальной выгоды: ни должностей, ни денег. Нрав интеллигента не позволяет ни оскорбить противника, ни ударить его. Интеллигент держится скромно, говорит мягко, считает всех людей Земли братьями, мыслит глубоко и оригинально, а стало быть, непонятно для охлократии и т. д. В последнее время охлократия пытается сама рядиться под интеллигентов, называя себя то технической интеллигенцией, то партийной интеллигенцией, что звучит дико. Нет ни партийной, ни технический, никакой другой интеллигенции. Есть интеллигенция как нравственная и культурная категория. Но как сделать так, чтобы каждый человек добровольно стремился к интеллигентности? Нужно помочь открыть ему в себе нечто такое, что позволит ему самопостигать себя, работать над собой в нравственном и культурном отношении, стремиться к духовному общению с себе подобными, то есть открыть в них способность, а она заложена в каждом человеке, к трансцендентной любви к ближнему.
Дома Юра уже не доброжелательно, а со всяческим злым подтекстом настаивал на том, чтобы Катя бросала учебу, потому что он в первую смену ничего не захалтуривает, что вся работа вечером, а она четыре дня в неделю ходит учиться и он вынужден сидеть бестолково дома и еще Светке кашу варить, Алешка сидеть со Светкой не желает, вечерами шляется где-то. Катя старалась с мужем не спорить, но в конце его выступлений тихо и твердо говорила, что учебу она не бросит. Юра бесился и кричал, что она с ума сошла, но потом потихоньку успокаивался, поскольку Катя держала себя в руках - не возражала и улыбалась. В выходной сама покупала бутылку, готовила богатый обед и всячески ублажала мужа.
Как-то навещали свекровь, та тоже все бурчала насчет Катиной учебы, а потом перекинулась на журналы, в которых, по ее слезам, такое стали печатать, что даже читать стало некогда. Катя взяла несколько журналов почитать, на что Юра заметил, что пора уж остепеняться, становиться “домовитой” женщиной, а не журнальчики почитывать. Катя смолчала. И продолжала читать и журналы и книги. Она теперь знала, что это нужно не только ей самой, чтобы стать интеллигентной женщиной, но и тем, кто стремился расширить круг интеллигентных людей. Когда она урывала минуты для чтения дома, то, прочтя что-нибудь интересное, тут же предлагала это же прочитать Алешке, и тот с удовольствием прочитывал. Кате это очень нравилось, и она уже наметила Алешку к выводу в интеллигентный круг, а потом и на Светку обратила внимание. Стала ей каждый вечер перед сном читать сказки, чего раньше не делала, и Светка настолько привыкла к этому, что, когда Катя была на занятиях, просила Юру почитать ей. Юра с большой неохотой исполнял это требование дочки и читал медленно и запинаясь чуть ли не на каждом слове. А Светка восклицала, что он не умеет читать, а вот мама читает, как по телевизору в детской передаче, как будто и вовсе не читает, а рассказывает своими словами. Юра после этих замечаний дочки сразу же захлопывал книжку и кричал, что она вся пошла в мать.
На работе начались конфликты директора Кулакова с замдиректора Курочкиным. Как говорили, Курочкин не собирался пересматривать в угоду Кулакову научную направленность деятельности института, а Кулакову во что бы то ни стало нужно было эту направленность повернуть, чтобы наверху сказали о нем, что он сразу же приступил к перестройке. Ему так хотелось этой перестройки, что он все время дергал уважаемых в институте людей. Когана он додергал до того, что тот вынужден был уйти. Вот после ухода Когана и стало ясно, что за перестройку ведет охлократ Кулаков. Как и предсказывал Игорь Олегович в своих рассуждениях о том, что охлократия тащит в центр из провинции себе подобных, Кулаков тут же на место Когана усадил некоего Теплова, майора-отставника, бывшего начальника первого отдела того завода, с которого пришел сам Кулаков. Теплов начал с того, что завел в отделе Когана режимную дисциплину. Все являлись к девяти часам и расписывались в специально заведенной книге. Даже выйти в коридор теперь бывшим коганцам стало трудно: Теплов держал дверь в свой кабинет открытой и зорко наблюдал за отдельцами. Сам Теплов снимал пиджак, вешал его на спинку стула, оставаясь в военной рубашке цвета хаки, сдавленной подтяжками, и что-то все писал, писал, писал, прерываясь лишь на 45 минут в обед.
Начиналась неделя польского кино, и Катя ездила выкупать билеты. На сей раз она взяла абонемент и на Алешку, а Игорь Олегович - на свою жену. Кате очень понравился фильм Вайды о “железном” Валенсе и о “Солидарности”. Алешка после фильма серьезно рассуждал о том, что фашизм может существовать не только в фашистском государстве. На другом фильме Кате было очень неловко перед Алешкой, вернее, она смущалась за то, что показывалось на экране, и считала, что сынишке пока это смотреть рано, хотя, с другой стороны, он же десятиклассник и все понимает, но на эти темы она с ним никогда не говорила. А на экране показывалась женщина лет сорока, ведущая довольно-таки распутную жизнь. За этой женщиной регулярно наблюдает в бинокль девятнадцатилетний молодой человек. Женщина не закрывает занавесок, а молодой человек живет напротив и смотрит за ее любовными утехами из своего окна. Ему очень хочется поближе увидеть эту женщину, увидеть ее лицо, и он пишет записку, чтобы она пришла на почту за корреспонденцией. Сам молодой человек работает почтальоном. Женщина приходит, он разглядывает ее и влюбляется еще больше, нежели через бинокль. Женщина приводит все новых и новых мужчин. Молодой человек продолжает за нею наблюдать. Потом повторяет вызов на почту. Женщина поднимает на почте скандал за ложный вызов. Тогда молодой человек объясняет ей, что это писал он. Женщина набрасывается на него, спрашивает, зачем ему это нужно. И молодой человек сознается, что любит ее. Она ведет его к себе, раздевается и кладет молодого человека в постель. Он ошарашен прозой любви, идет домой и режет себе вены. Его забирают в больницу. Когда “скорая помощь” увозит его, женщина видит это через окно. Она изменяет свое поведение: мужчин больше не приводит, ходит в больницу к молодому человеку и начинает любить его.
После фильма Катя спросила у Алешки, понравилась ли ему картина, тот сказал, что очень. Катя больше ни о чем не стала спрашивать. Жене Игоря Олеговича и самой Кате фильм тоже понравился, а Игорь Олегович на сей счет не высказывался. Когда наступила пауза, Игорь Олегович заговорил об охлократии, которая сжимает кольцо вокруг интеллигенции, и что, по-видимому, скоро уйдет из института Курочкин, потому что Кулаков не даст ему работать, а следом, стало быть, и Игорю Олеговичу придется уходить.
На другой день Катя пыталась убедить Игоря Олеговича в том, что ему не нужно уходить, потому что так они без боя освобождают дорогу Кулакову. Игорь Олегович улыбнулся и сказал, что дорога Кулакову освобождена тогда, когда его без согласия коллектива назначили директором. Теперь Кулаков готовит свое “избрание демократическим путем” и проведет это избрание, когда его охлократия займет все ключевые посты в институте. Для них интеллигенция - прослойка, а они к слоеным пирогам не привыкли, они грызут буханки.
Изредка Катя рассказывала Юре о создавшемся на работе положении. Юра усмехался и говорил, что правильно этот Кулаков делает и что даже очень симпатичен ему Кулаков, простой русский мужик, что так и надо действовать, а то все эти хлюпики-интеллигенты загнали страну в пропасть, и жрать нечего. Катя пыталась доказать, что не интеллигенты тому виной, а именно Кулаковы, но Юра и слушать не пожелал, махнул рукой и полез в ванну мыться. Закрывая дверь, крикнул, чтобы минут через десять Катя зашла к нему потерла спину. Катя стала варить кашу Светке, и пока варила - тихонько плакала. Ей жалко было и себя, и детей, и умершего Петьку, и Игоря Олеговича, и Курочкина, и она с ненавистью думала о муже и о Кулакове, и они слились для нее в одно лицо. К удивлению всего института, на место Курочкина, который ушел завотделом в другой институт, Кулаков поставил не “варяга”, а Соловьева. Того, который Катю снабжал халтурой. Теперь Соловьев с трибуны поддерживал Кулакова и ратовал за скорейшую перестройку. Соловьев и вызвал однажды Игоря Олеговича и сказал, что более так не может продолжаться, чтобы беспартийный возглавлял редакционно-издательский отдел. А Катя-то и не знала, что Игорь Олегович беспартийный. Потом уж Игоря Олеговича вызвал Кулаков и спросил, когда Игоря Олеговича исключили из партии. На что Игорь Олегович ответил, что никогда в партию не вступал. Кулаков поднял на него удивленные глаза под боксерскими бровями и спросил, как же он оказался на руководящем посту. Игорь Олегович ответил, что очень просто - умеет работать и знает свое дело. Кулаков спросил еще, почему не вступал в партию. Игорь Олегович ответил, что не считал Соломенцева, Суслова, Кунаева и Брежнева своими единомышленниками, да и его, Кулакова, не считает таковым. Кулаков от этой дерзости побелел и вскричал, чтобы Игорь Олегович сию же минуту убирался.
Но Игорь Олегович не сразу убрался, он как бы мимо ушей пропустил слова нового директора. Не спеша обзванивал знакомых, подыскивая работу. Наконец что-то нашел подходящее и подал заявление. Катя со слезами на глазах смотрела на него и спрашивала, как же она тут без него будет. Игорь Олегович просил не переживать и обещал что-нибудь подыскать для Кати на новом месте, где коллектив достаточно интеллигентный. Затем Игорь Олегович добавил, что временно сдает эту позицию охлократии, чтобы в другой точке собрать интеллигентные силы.
Уходя, он пожал Кате руку, а она порывисто поцеловала его в щеку. На место Игоря Олеговича Кулаков перетащил со своего бывшего оборонного завода Марию Тарасовну Штыкало, мужеподобную бабенку с тонкими и морщинистыми губами. У нее от природы был огромный рот, а чтобы он выглядел маленьким, она его на людях все время складывала бантиком. Штыкало сразу же выселила Катю в общую комнату и начала бороться за дисциплину. Речь ее, состоящая из украинизмов, и особенно из этих мягких “г”, которые так не нравились Кате, была насыщена запугиваниями и угрозами. С первого же дня к ней в гости стал ходить военизированный Теплов и посоветовал завести книгу “прибытия на работу и убытия с работы”. Штыкало завела эту книгу. Катя зашла к ней и сказала, что не сможет работать на таких условиях за 80 рублей, что теперь ей будет трудно работать и учиться. Штыкало спросила, где Катя учится, и, узнав, что в институте, удивилась до крайности и сказала, назвав Катю “деточкой”, что в ее годы нужно за детьми ухаживать и за мужем. Тогда Катя сказала, что она вырастила четверых детей и живет всю жизнь с одним мужем. На это Штыкало не проронила ни слова.
Что это за человек? Катя часто теперь думала, что каждый человек - это силой обстоятельств, целой цепью причин сделанный субъект, все равно как испеченный пирог. Кто-то дал семян, кто-то сеял, кто-то жал, кто-то молол, кто-то хранил муку, кто-то продавал, кто-то в конце концов сделал пирог. И вот пирог на столе. Не по своей воле он именно такой пирог, а не иной. Так и человек. Катя понимала, что нужно быть святым человеком, мудрецом, чтобы быть пирогом определенного типа, именно пирогом высшего качества! Осуждать легко, тем более такую невыразительную, даже примитивную фигуру, как Штыкало. Может быть, надо даже дать понять Штыкало, что она далека от совершенства. Но философ и святой человек скорее убегут от жизни куда-то в сторону, чем позволят себе судить людей, копаться в их странном, полном дисгармонии душевном мире.
Катя с любовью вспоминала Игоря Олеговича и утешалась довольно простой мыслью - ни к чему не прилепляйся. Но все-таки без людей, которые нам дороги, к которым мы привыкли, которые что-то хорошее говорили нашему уму и сердцу, некоторый период жить грустно. Но есть странная сила в жизни, она берет верх во всех обстоятельствах, и без нее мы, наверное, могли бы сойти с ума, - это забвение. Трудно было бы жить, если бы мы всё помнили. И вот тут-то приходит на помощь время, несущее с собой забвение. Только человек философского склада ничего не забывает и все помнит. Зато он часто и грустит!
Как-то Катя с подругой, с которой училась, была в Елоховской церкви. Поехала специально, чтобы поставить свечку Петьке и послушать певчих. Но попали они на ирмосы. Зато Катя испытала удовольствие от “Слава в вышних Богу...”. Подруга говорила, что это, по-видимому, сочинение Сарти. Вещь довольно трудная, очень эффектная. Хор справился со своей задачей превосходно. Откуда-то сыскали молодого диакона - очень хороший голос. Катя приглядывалась к молящимся, обратила внимание на молодую девушку - она при пении “Величит душа моя” встала на колени. Несколько мужчин точно так же стояли на коленях при пении “Слава в вышних...”. Катя удивилась.
Потом с подругой бегали по магазинам. С продуктами в Москве неважно - большие очереди. Можно потерять целый день из-за этих очередей. Для личной жизни у массы людей не остается времени, о работе над собой нечего и думать, - отсюда бесцветность, серость людей, безынтересность. Денег на жизнь не хватает, поэтому матери, едва ребенок вылезет из пеленок, принуждены поступать на работу. Но в Москве хоть что-то из продуктов есть. Отсюда наплыв в Москву жителей пригородных мест. Стоя в очереди за мясом, Катя подумала: как часто в жизни приходится утешаться тем, что бывает хуже! И о себе подумала - жизнь у нее складывается так, что можно удивляться силе инстинкта жизни.
Светка вечером что-то рисовала в альбоме. Спросила Катю, как нарисовать народ в качестве иллюстрации к какой-то букве. Катя ответила, что народ нарисовать нельзя. Юра пришел в полночь, причем под сильной мухой. Говорит, что в парке посидели с ребятами. Наберут водки и сидят в какой-нибудь машине. Приятели нашептывают Юре, что жена выучится и бросит его. Зачем, мол, ей шофер!
Иногда Кате казалось, что она должна ругать свою судьбу, что совсем не преуспела в своей жизни. Ей казалось, что если мысленным взором окинуть ее жизнь, то можно прийти к выводу, что из нее вообще ничего не могло выйти: она, как субъект, не имела надлежащего объекта, то есть среды, и цели. Действительно, жизнь протекает так, что не хочется в ней разбираться. Но Катя понимала, что это трусость. Как раз надо разбираться во всем, как будто это научный материал, достойный внимания и крайне интересный. А ведь Катя уже разменяла пятый десяток! Наверно, поэтому она вдруг стала уделять большое внимание мыслям о краткости жизни. Явления, на которые она раньше не обращала внимания, теперь ее очень интересуют. Что это за явления? Она, например, когда бывает в центре, разглядывает дома-особняки, мысленно рисует их в прошлом и с сожалением видит, что теперь эти дома тоже постарели, выглядят неприглядно, а ведь когда-то в них кипела жизнь! Люди исчезли, дома близки к развалу. Разглядывает вещи, тоже старые смотрит, какой отпечаток на них наложило время. Смотрит на деревья, прислушивается к шуму листьев. Этот шум Кате ужасно нравится. Взирает на небо, на звезды... А в голове одна мысль: большая часть жизни позади, и она, Катя, исчезнет так же, как все исчезает. А между тем жить хочется, и притом как-то по-особенному, вроде как бы хочется начать жизнь сначала. Очень большая жажда знаний - так бы и сидела все время за книгами!
Но каждый день нужно совершать подвиг - к девяти на работу, оттуда в институт. И все это в сопровождении попреков и оскорблений мужа, бессмысленной работы, которой стала заваливать Катю Штыкало, словно проверяя Катю на прочность. И Катя барабанила текст, не вдумываясь в него, барабанила так, как прежде в машбюро, и даже это машинальное печатание доставляло ей какое-то удовольствие: она переключалась на свои мысли, и уже не видела ни текста, ни машинки, ни окружения. Она видела Игоря Олеговича, слышала его мягкий голос и вела с ним беседу.
На днях Катя заходила в книжный магазин за тетрадками для себя и альбомом для Светки, рассматривала открытки и купила себе одну: маленький Христос сидит среди фарисеев и слушает их рассуждения. Известный художник Поленов, на взгляд Кати, весьма хорошо справился с этой темой. Катя не знала, где находится подлинник этой картины, а то бы с удовольствием посмотрела. Жалко, что ни одной картины Поленова в подлиннике Катя не видела. Вероятно, критики в свое время отметили в них только природу и быт. А о главном умолчали, так как послереволюционная интеллигенция была не только безбожна, но просто безграмотна и гордилась тем, что она стоит только за науку, а религия - это удел дураков. Да, собственно, она интеллигенцией не была. Сейчас, правда, некоторые знают, что есть такая книжка “Жизнь Иисуса” и написал ее Ренан. Катя с большим удовольствием прочитала ее по совету Игоря Олеговича. Но вот что любопытно - и Ренана превратили в какого-то простака: по Марксу, Ренан - это беллетрист, по Толстому - сентиментальный болтун. Даже С. Трубецкой отзывался о нем в своей лекции без всякой симпатии, назвав его эпикурейцем мысли и дилетантом. В результате Ренан не только в наше время, но и в старое был почти неизвестен. Теперь укрепился взгляд, что Христа вообще не было, а если он и был, то такая фигура в общем историческом процессе не более чем эпизод и значения для современного человека не имеет.
Вика Левитина, редакторша, довольно милая женщина, напротив которой теперь сидела Катя со своей машинкой, как-то пожаловалась, что она, как еврейка, чувствует, что в институте усилился антисемитизм. Катя ее уверяла, что этого явления она не наблюдала, а если антисемитизм кое-где и есть, то он рассосется, так что Вике огорчаться не следует. Но что-то, думала Катя, по-видимому, есть, потому что ее однажды спросил Соловьев, когда еще халтуру давал, мол, какой национальности был Христос. Катя ответила: “Еврей”. Вопрос этот Кате не понравился. Дело ведь не в том, какой национальности он был, а в понимании роли христианства в деле нравственного развития человечества. А нравственное развитие теперь пустой звук. Нельзя обвинять в этом только нашу эпоху. И в дореволюционное время многие думали так же. Например, Вересаев в своих воспоминаниях о Толстом выражает недоумение, что Толстой всякую тему сворачивает на нравственную точку. Для Вересаева эта точка не в коня корм. Вот почему в воспоминаниях Гольденвейзера “Вблизи Толстого” упоминается только, что в Ясной Поляне был Вересаев, а вместо описания его беседы с Толстым приведены пунктирные строчки. Значит, догадывалась Катя, он произвел неприятное впечатление и писать об этом при жизни Вересаева автор - Гольденвейзер - не счел возможным из чувства такта.
Приближалась сессия, и Катя сказала Штыкало, что она возьмет отпуск, принесет справку. А тут у Штыкало наметилась срочная работа. Это помимо того, что Штыкало и машбюро загрузила. Штыкало уговорила Катю не брать отпуск, а подстраиваться так, чтобы и к экзаменам готовиться, и работу делать. То есть этим Штыкало расписалась в том, что Катя может переходить на свободный режим работы. Это Катю порадовало.
Теперь утром Катя могла готовить завтрак и кормить всех. Как-то за завтраком Светка по обыкновению капризничала, не хотела есть, грубила. Юра ударил ее по голове. Алешка вступился за Светку и буквально вытащил Юру с кухни. Юра обиделся и сказал, что не придет ночевать. Катя была вне себя от сознания, что у нее испорчен день.
Поэтому, чтобы отвлечься, как только пришла на работу, позвонила Игорю Олеговичу и, услышав его голос, просветлела. Игорь Олегович сказал, что тоже хотел сегодня звонить Кате, потому что у него есть билеты на просмотр “Ностальгии” Тарковского. Катя обрадовалась, и весь день для нее как бы осветился радостью. Но ночью, после фильма, Катя размышляла, что важнее: реальная жизнь и участие в ней или погружение в книги и фильмы и отход от жизни? Ответа не нашла. Однако днем решила, что так нельзя ставить вопрос. Если деятельность удается, надо действовать, то есть жить реально. Если же деятельность не удается, то вместо того, чтобы делать “ничто”, лучше отойти в сторону, погрузиться в книги и зажить особой жизнью.
После работы Катя посидела на скамейке в тихом сквере. Размышляя, она сидела, наверно, свыше часу. То ли нервная система требовала отдыха и наслаждения тишиной и красотой деревьев, то ли душа набиралась сил для дальнейшей жизненной борьбы. Для того чтобы побеседовать с собой, нужна надлежащая обстановка или сфера. Катя глядела на деревья, они еще совсем весенние, ярко-зеленые. А ведь будет осень, а там зима. Странно все устроено на свете! И самое странное существо на свете - это человек со своими идеями, которым в природе ничего не соответствует. И сколько ему в жизни приходится биться, а конец один - смерть или уничтожение, одинаковые с деревом или животным. В этом пункте, думала Катя, идеализм и религия вступают в свои права и заявляют: “Нет, это не так”. Несомненно, природа не могла создать человека, который превыше ее. Возникновение человека на земле - большая загадка.
А между тем реальный человек - это в большинстве своем странный, полный дисгармонии организм, который не ставит себе никаких идеальных целей и столь бестолков, что не соблюдает даже правил уличного движения. А прислушиваясь к разговорам стоящих в очередях, Катя сильно разочаровывается в людях. То же впечатление производят и разговоры на работе “новобранцев”: Кулакова, Теплова, Штыкало. Катя работает с семнадцати лет и не встречала, кроме Игоря Олеговича и еще, может быть, двух-трех человек, таких людей, за которых она бы ухватилась, которые были бы ей необходимы в духовном отношении. Сколько Катя видела людей! И все они ей, можно сказать, ни к чему. Или она какая-то действительно дура, как говорит муж, в чем, однако, сама Катя сомневается, или волею судьбы она попала в окружение посредственных людей, с которыми, чем меньше видишься, тем лучше.
Но все-таки есть люди, с которыми возможно элементарное общение. Но Кате казалось, что она впадает в ту ошибку, что, зная посредственность большинства, все-таки предъявляет к людям повышенные требования. Почему? Ей хочется все больше и больше развиваться, обогащаться. Сталкиваясь с людьми, она надеется от них получить что-то ценное, чтобы расширить свой душевный мир. А вместо этого она видит людей, поглощенных и завязших в таких интересах, которые ей чужды.
Приходится примириться, что человек - сделанный пирожок, и на этом успокоиться. А это скучно!
На субботу и воскресенье поехали в деревню сажать картошку. Светка всю дорогу спала на заднем сиденье, потому что выехали в субботу в четыре часа утра, чтобы побыстрее добраться. С утра хорошо ездить - шоссе почти что пустое, и Юра давит под 120 км в час! Алешка не поехал, потому что готовился к экзаменам. У Юры настроение было неплохое: набрали с собой хорошей закуски, а также замочили мяса для шашлыка и взяли бутылку с четвертинкой.
Когда приехали, зарядил дождь, мелкий, противный. Юра надел прорезиненный плащ и резиновые сапоги и вышел копать землю под картошку. Катя со Светкой затопили печь. Катя приготовила обед. После того как земля была вскопана, Юра принялся за циркулярку в сарае. А Катя со Светкой, облачившись в дождевики, пошли на край деревни, к тете Поле за семенами свеклы и моркови. У нее были какие-то особенные местные семена, из которых вырастали гигантские плоды. Шли по жуткой грязи, и Катя подумала о том, что недалеко мы ушли от своих предков, грязь в деревне такая же и дороги ничуть, наверное, не лучше, чем при Рюрике. Просто удивительно: десятилетиями живут люди и из года в год ходят по грязи, потому что не могут устроить простой дорожки. В некоторых местах просто не знаешь, как пройти, и Катя не раз попадала в трясину и брала Светку на руки. Находятся и защитники грязи, которые заявляют, что если дорога непроходима и к дому подойти почти невозможно, то это предохраняет от воров и от излишних прохожих. Получается, что люди не просто живут, а всячески обороняются от себе подобных. Поэтому на домах и сараях можно увидать поразительные замки. И наконец самая надежная охрана - собаки! Стоит только вам показаться, как тотчас выскакивает злое-презлое четвероногое и начинает так лаять, как будто вы уже что-то стащили.
У магазина ругались пьяные мужики. Светка ускорила шаг и тянула за собой Катю, чтобы шла быстрее. Светка странная девочка: она не любит толпу, ее не тянет к людям. Ей было неприятно идти по деревне, потому что казалось, что на нее все смотрят. Кроме того, она, несмотря на то, что осенью ей в первый класс, не умеет ни здороваться, ни прощаться, ни как следует поблагодарить за подарок или одолжение. А деревенским старухам это не нравится. Между тем Светка очень хорошая и ласковая. Другая отрицательная черта заключается в том, что она любит капризничать, грубить и не соглашаться. Можно подумать, что она - эгоистка, а на самом деле на нее это просто находит и потом вдруг сходит как ни в чем не бывало.
Когда взяли семена у тети Поли и вышли от нее, Светка спросила, зная, что тетя Поля живет одна, может ли она выйти замуж. Катя удивилась этому вопросу, но затем рассмеялась и сказала, что не может, потому что тете Поле очень много лет и в такие годы замуж не выходят. Вообще голова у Светки сидит на плечах правильно, и мозги работают хорошо.
Чтобы не идти по грязи, решили сделать крюк и прогуляться лесочком. Дождь помаленьку затихал, даже изредка проглядывало солнце. Сперва пошли полем. Трактор распахивал пустое пространство. Им управляла чумазая девушка. Катя посмотрела на нее - работает умело, привычно. Катя подумала: а сколько надо было времени и труда, чтобы распахать это пространство сохой! Вошли в лес, далеко не забираясь. Глядели на ели, на березы. Под ногами был мягкий ковер из хвойных веток и игл. Хорошо! В лесу ни души. Несколько раз свет солнца вспыхивал так ярко, что лес казался нереальным. Светка садилась на пни, а Катя, останавливаясь, размышляла о том, сколько раз человек делает в жизни не то, что надо. То ли она, Катя, делает, что нужно делать? - вот тревожный вопрос. Если б мы его задавали возможно чаще, жизнь была бы умнее и приятнее. Делая не то, что нужно, мы увеличиваем бедствия мира, а также свои страдания. Жизнь проста, думала Катя, но до чего она сложна, если поверить ей и с головой погрузиться в нее. А конец при всей сложности один - смерть. Так стоит ли суетиться?!
Пора было идти домой, и Катя сказала: “Прощай, лес!” - а Светка громко добавила: “Прощайте, деревья!” И так было хорошо в этот момент у Кати на душе, что она невольно подумала: в жизни есть нечто серьезное, благородное, красивое - нужно держаться за это и делать свое дело, не поддаваться среде и работать над собой. И тут же при этой мысли возник перед глазами образ Игоря Олеговича.
Когда вернулись домой, хорошо пообедали и легли отдохнуть. Юра сразу же уснул, а Светка долго ворочалась, но тоже задремала. Катя включила настольную лампу и все время, пока те спали, читала Швейцера “Культура и этика”. К вечеру Юра на задах, под навесом развел костер для шашлыка, когда прогорели березовые дрова, он нанизал на шампуры сочное мясо, замоченное в сухом вине, и поставил над углями. Готовые шашлыки в дом таскала Светка. Предчувствуя выпивку, Юра еще больше повеселел и говорил о том, что лучшего места для жизни, чем деревня, подыскать трудно, поэтому нужно сейчас погорбатиться, сколотить капитал и сразу после пенсии жить здесь постоянно. Катя поддакивала, и Юре это очень нравилось. Он раскраснелся и строил планы превращения участка в настоящую усадьбу.
Потом зашел сосед проведать, как он сказал, и Катя увидела высовывающуюся из кармана брюк бутылку самогонки. Сосед вовсю гнал. Катя пробовать самогонку не стала. Пошла на кухню и нажарила картошки на сале, которое брали у того же соседа. Юра с ним прилично выпил. Стали петь песни, и Катя подпевала. Она немного захмелела, и жизнь ей казалась простой и понятной.
Когда сосед ушел, Светка сразу же заснула. Катя прибралась и тоже легла. Юра не давал ей спать до утра. А она видела перед собой Игоря Олеговича. Тело - мужу, душа - ему.
В воскресенье часов в пять выехали в Москву. Сначала, до Загорска, ехали быстро, но затем часто приходилось останавливаться из-за пробок. Юра нервничал, выходил из машины, смотрел вперед и ругал частников за неумение ездить. Видели две аварии: в одном случае “Запорожец” лоб в лоб столкнулся на осевой с “Жигулями”, в другом - “Волге” ударил в зад “Москвич”. Приехали домой поздно. Юре захотелось есть, и Катя вынуждена была на скорую руку готовить ужин.
Во вторник позвонил Игорь Олегович и сообщил, что место для Кати подыскано. Прости-прощай, тоскливый день в отделе Штыкало. Пальцы у Кати так разогнались над клавиатурой машинки, что, казалось, жили отдельной жизнью. И впервые с начала дня Катя уловила внутри себя слабый привкус удовольствия. Это чувство понемногу росло в ней, и, когда после работы она спускалась по лестнице, на губах ее появилась приветливая и наивная улыбка.

В книге “Улица Мандельштама”, Москва, издательство “Московский рабочий”,1989.

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 1, стр. 219.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве