Юрий Кувалдин " "Гожусь ли я в артисты?" " рассказ
Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.
Юрий Кувалдин
"ГОЖУСЬ ЛИ Я В АРТИСТЫ"
рассказ
Утренняя птица разбудила Афанасьева стуком в окно. Чистотой и прохладой повеяло в комнату, когда он посыпал в кормушку пшена. Синица вспорхнула и отлетела к березе. Лишь после того, как рука скрылась в форточке, вернулась к окну.
Тонкая корка льда, под которой Афанасьев заметил распластанную, как под стеклом, бабочку подорожника, хрустнула под ногами, когда он, потягиваясь, вышел во двор. Погремел рукомойником, растер желтоватые после сна щеки. Береза, к которой был прикручен рукомойник толстой поржавевшей проволокой, въевшейся в ствол, скрипнула от порыва ветра. Береза была старая, надломленная, она постоянно жаловалась Афанасьеву на свой возраст, на свои мшистые болячки, на бугристый черный нарост, который напоминал горб человека, скрипела, казалось, даже в безветренный день, как скрипели от легкого прикосновения тонкие половицы в покосившемся сарае.
Петух скосил на Афанасьева галочку черного глаза, нахохлился, взмахами крыльев всколыхнул пыль с подсохшей песочной кучи, на которой он, как птица горная, стоял, и прокричал надрывно: “Ку-ка-ре...”, но не закончил фразы, бочком, под горку, выбрасывая вперед и твердо ставя ноги шпористые, важно прошествовал за рябенькой курицей. Афанасьев улыбнулся, запоминая позы, движения, шаг петуха. Он знал, что все увиденное в жизни, ему рано или поздно пригодится...
Но Афанасьев не додумал, потому что на крыльцо, возле которого лежало свежее еловое бревно, выскочила босая Аня, худенькая восьмилетняя сестренка. Афанасьев сел на крыльцо. Аня терла глаза и зевала. Вдоволь назевавшись, почесала тонкими пальцами всклокоченные волосы.
Афанасьев, глядя на нее, усмехнулся, встал, подтянул спадающие черные сатиновые шаровары, в которых ноги его походили на диванные валики, подскочил к сестре и поднял ее высоко над собой. Она ойкнула гортанно от неожиданности, но тут же залилась смехом, какой возможен лишь у детей.
- Киржачей обыграем сегодня! - Афанасьев прижал к себе сестренку и внес ее в дом...
Футболисты вымесили поле до черноты. За десять минут до конца Булка прострелил с правого края, мяч летел по крутой дуге, Афанасьев выпрыгнул из-за защитника киржачей и головой вколотил под перекладину второй - победный! - гол.
После игры ребята пошли в душ, а он, перекинув мокрые бутсы через плечо, побежал домой.
Мать налила борща и сама села обедать с детьми. Она долго водила ложкой в тарелке, покусывая губы.
Афанасьев взял сестренку за руку, и они пошли в кино. Он шел, поглядывая на деревья, и думал о том, что люди, причиняя друг другу боль, постоянно забывают о движении собственной души, которая стремится угадать даже в обыкновенном петухе частицу таинственного я, которое, в отличие от внешнего мира, уходящего, как эти деревья, всегда за спину... Но дальше этого смутного размышления он не пошел, потому что зрительные образы оттесняли словесные соображения, а именно этих соображений Афанасьеву не хватало.
Первые свернутые липкие листья показались на свет. Пахло прелой прошлогодней листвой, осиновыми дровами, ржавым железом и еще чем-то неуловимым, чем пахнет весна. Эти запахи отвлекали Афанасьева, он посмотрел на Аню, которая шла рядом, бормотала себе под нос какую-то считалку.
После кино они сидели на лавочке и ели мороженое. Афанасьев повторял про себя: “Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой...” Он готовился к поступлению в театральное училище.
В самодеятельности клуба радиозавода он переиграл за шесть лет с десяток ролей. Этот монолог скупого рыцаря никак не лез в него, но Афанасьев долбил его настырно, как записной попугай. Руководительница самодеятельности советовала, что до того, как учить, нужно своими словами пересказать содержание этой вещи, раскрыть образ рыцаря, нарисовать его словесный портрет... Сама руководительница любила всякую таинственность, говорила о движении души, о внутренней наполненности... Слова эти и в голове Афанасьева теперь витали, но он не мог найти для них подпорок осязаемости, чтобы понятия эти можно было увидеть, как вот эту продавщицу мороженого... Вдруг он вскрикнул:
- Выстрадай сперва себе богатство, а там посмотрим, станет ли несчастный то расточать, что кровью приобрел!
Сестренка не донесла до рта мороженое, уставилась на него, как на помешанного, спросила:
- Чего ты, Вов?
Он посмотрел на нее так, как будто видел впервые, спросил в ответ:
- Похож я на скупого рыцаря, по-твоему? Аня лизнула кончиком языка мороженое, завела свободную руку себе за шею, ухватила косу и перекинула ее через острое плечо на грудь, скосила на бант глаза, удостоверилась, что он по-прежнему похож на птицу с распахнутыми крыльями, серьезно сказала:
- Нет... Ты не скупой... Мороженое покупаешь, не то, что папка!
Афанасьев принялся вновь за составление словесного портрета скупого рыцаря. Бородка сначала походила на какую-то метелку, которой можно мести улицу, затем представилась щетинистым ежом, пока не пропала... Само же лицо никак не обрисовывалось, скулы то расширялись до монголовидных, то сужались до дистрофического вида, глаза, как медные пуговицы, валились из глазниц, он пытался подхватывать их, чтобы пришить к вицмундиру, но столоначальники разбегались по углам...
Наконец Афанасьеву это надоело, и он переключился с внутреннего на внешнее видение. По главной, прямой, как линейка, улице громыхали разболтанными замками стальных кузовов самосвалы, спешили куда-то. А весна наступала не спеша. Афанасьев подумал, что хорошо бы ему вот так же, не спеша освоить монолог.
- Гожусь ли я в артисты? - вдруг спросил он.
- Годишься.
- Нет, я вправду...
- И я вправду, - подтвердила сестренка.
Она лизнула мороженое.
Афанасьев все повторял, уныло и упрямо, про себя:
“Кто, кто во след за мной приимет власть...”
Дома Аня ползала по полу, рассаживала кукол у ножек стола, громоздила какие-то коробочки и скляночки.
- Бабушка, - обращалась Аня к старой кукле, - можно я в гости пойду?
- Куды? - отвечала она по-старушечьи за куклу.
- К дяде...
- Вона, что удумала! - отвечала с причитанием “бабушка”. - Дядька всегда пьян валяется... Не ходи к нему...
- Что эту волынку про пьяных завела! - одернула мать от швейной машинки. - Чтобы я не слыхала больше! - и стукнула ладонью по столу.
И тут Афанасьев, все еще долбивший монолог, услышал со двора от калитки знакомый хриплый голос. Этот голос пел, если, конечно, можно назвать пением те выкрики, которые, казалось, заполнили собою весь дом. От калитки неслось:
А я такой холодный,
Как айсбе-эрг в океа-ане!..
Мать уронила ножницы на пол. Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге возник отец.
Он стоял, покачиваясь, у косяка в грязных сапогах, в жеваном пиджаке, в тельняшке на голое тело, с редколесьем рыжей щетины на щеках, в милицейской фуражке без кокарды.
Мать, ни слова не говоря, с сухими глазами, потому что слез на него не было, шмыгнула мимо вошедшего к соседке, на ходу накидывая платок и сжимая в руке шитье.
С притопами и прихлопами отец прошелся по комнате, оставляя на чистом полу ошметки глины, и завалился на кровать. Афанасьев встал, потом сел, посмотрел на сестру, бросил книгу Пушкина, с которой сидел, на стол, и закрыл глаза. Аня притихла со своими куклами. Отец пошевелился на кровати и крикнул:
- Анька, сыми сапоги!
Аня сжалась и попятилась на коленях под стол. В душе Афанасьева сверкнула молния, а вместо грома по телу пробежала мелкая дрожь. Такое ощущение испытал он однажды, когда соединил оголенные концы проводки, подводя их к новому счетчику, и его дернуло током. Но тогда не было той горечи в душе, того бессилия, которое он чувствовал и переживал теперь.
- Слышь, что ли! - заорал отец, громко икая. Афанасьев, задыхаясь, вымолвил:
- Сам снимай.
Отец вскочил с кровати и, качаясь, подскочил к нему, размахнулся и ударил сына в зубы. Афанасьев осел под стол и услышал, наконец, в душе своей раскаты грома. По подбородку потекла горячая струйка.
В это время отец схватил Аню, поднял и ударил об угол шкафа. Визг Ани вывел из потрясения юного Афанасьева. Он вновь увидел перед собой зигзагообразный сполох, выскочил из-под стола, схватил за ножку табурет и углом его ударил по голове отца. Что-то хрустнуло, то ли дерево, то ли череп. Афанасьев, сдерживая дрожь, бросил табурет и увидел, что отец выпустил сестренку, побледневшую до синевы, и присел. Удар потряс его.
Аня бросилась вон из комнаты. Отец сидел на корточках, как в отхожем месте, зарывался лицом в ладони, словно в подушку, покачивался и дико мычал.
Афанасьев, утирая кровь с подбородка ладонью и поглядывая испуганно на эту кровь, выбежал следом за сестрой...
Ночевали у соседей.
Два урока физики Афанасьев кое-как высидел, а с литературы отпросился. Шел домой и твердил про себя, что теперь он справится с отцом, теперь в нем открылась потаенная сила противодействия, потому что, понял он, нельзя более терпеть этого чужого человека, нельзя пресмыкаться перед ним, потому что он - отец - подавлял самое сокровенное в нем - чувство самостоятельности.
На зеркала луж было больно смотреть, потому что все они отражали солнце. Афанасьев хмуро шел вдоль заборов. Вороньи тени мелькали на асфальте, раздавалось карканье, но Афанасьев не поднимал глаз.
Мать ушла утром на завод. У соседей завтракали и переодевались в форму. За ней ходил сам. Отец валялся посреди комнаты...
Афанасьев подошел к дому, заглянул осторожно в окно. Отца не было. Обошел дом, хрустнула ветка под ногами. Кошка сидела на ошкуренном еловом бревне, очень похожая на филина, такие же круглые, как медяки, глаза с черной прорезью, но, главное, поза - лапка к лапке, уши с шерстяными метелочками торчком, голова гордо вскинута.
Афанасьев облегченно вздохнул, пошел в дом, попил чаю и, оставив портфель у стола, отправился к школе за сестренкой. Афанасьеву казалось, что теперь таинственное движение души ему более понятно, потому что, вспомнив вчерашнее, почувствовал, что душа противится плохому, что она ищет успокоения...
Следом за этим рассуждением в голову пришла мысль о том, что скупой рыцарь не так уж и плох, потому что жалеет деньги не от одной жадности, но оттого, что не хочет бросать их на ветер распутства сына.
Вечером отец не явился. Все облегченно вздохнули. Долго сидели за столом. Мать поднимала ресницы, смотрела на детей зеленоватыми глазами, вспоминала дедушку Николая, папашиного отца, который всю жизнь, не в пример этому, как сказала мать, и злая искорка блеснула в ее глазах, провел в трудах, дом построил этот. И сейчас” как новый.
Афанасьев заметил грустную нежность на лице матери, когда наступило молчание и она задумалась о чем-то своем. Слышно было, как подвывает ветер на чердаке, как чешется кошка, выставив заднюю лапу пистолетом.
Мать ложилась спать и все повторяла тихо, как молитву, чтобы он не вернулся, чтоб сдох где-нибудь под забором, чтоб упекли его куда-нибудь. Бога страстно просила об этом. И у нее протяжно и мягко ныло в груди.
Ночью разразилась гроза. Стонала, как гибнущая собака, береза, вздрагивал пол, позванивал пересохшим, растрескавшимся деревом потолок, весь дом вздыхал, покашливал. И совсем он не новый, как говорила мать. Сны у обитателей дома были тревожные.
На третий день узнали, что отца забрали с больницу... Афанасьев увидел мать, идущую к дому с работы с двумя тяжелыми сумками. Уголки губ ее так и хотели подпрыгнуть в улыбке, но она сдерживала себя. В душе Афанасьева посветлело, он подхватил сумки и потащил в дом.
В комнате мать открыто улыбнулась, лицо ее разгладилось, исчезли морщины, даже напевать стала: “Живет моя отрада в высоком терему...” Афанасьев посмотрел на нее расширенными глазами, принялся проворно разгружать сумки.
Это настроение матери как-то само собой передалось и Ане. Она прыгала возле стола, расправляла скатерть, помогала носить с кухни тарелки, ложки, вилки.
- Что случилось? - спросил, наконец, Афанасьев.
Мать откинула со лба прядь, выбившуюся из-под шпильки, взглянула на него с улыбкой, сказала:
- Помер наш ирод-то! - и осеклась, и вздрогнула после слов таких, глаза повлажнели, села она на стул и вся затряслась, заходила ходуном.
- Ой, детки мои родненькие... Ой, деточки... Аня, открыв рот, обхватила мать тонкими руками и тоже зарыдала. У Афанасьева похолодела спина, он сжал губы, готовый вот-вот сам, как ребенок, разреветься.
- Отец он вам все ж таки был! - всхлипнула мать. ... Хоронили отца быстро и суетливо. Посторонние мужчины в телогрейках вытащили гроб из морга и втолкнули в милицейский фургон. На кладбище взглянули на распрямленного, мраморного, трезвого отца и сразу же заколотили крышку и опустили гроб в яму.
Афанасьев держал мать под руку. Она комкала шершавыми мужскими пальцами платок, смотрела, не поднимая ресниц, себе под ноги, иногда, правда, протяжно, как бы в забытьи, вздыхала. На нее косилась сгорбленная, высохшая сестра отца, старшая, лицо которой казалось вымученно исплаканным.
- Поплачь, бесстыдница! - шипела она. - Муж он тебе все же был! Как не стыдно только людей...
Мать почувствовала открытую ненависть в голосе сестры, не смутилась, лицо ее заострилось, стало жестким, она, вскинув бровь, взглянула на сестру, сказала твердо:
- Не стыдно...
Затем нагнулась и, не обращая внимания на смущенные от ее высказывания покашливания мужчин, подняла мерзлый еще ком глины и бросила в яму. Глухо стукнул он по доскам гроба, как будто кто-то ударил обухом топора по дереву.
Афанасьев взял за руку сестренку и они следом за матерью направились с кладбища. И чем далее они уходили от этого скорбного места, тем чище, казалось Афанасьеву, становилось в его душе, и он уже потихоньку начинал повторять про себя:
... но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство...
Нас уверяют медики; есть люди,
В убийстве находящие приятность...
В книге “Философия печали”, Москва, Издательское предприятие “Новелла”, 1990, тираж 100.000 экз.
Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 374.
Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве