Юрий Кувалдин "Библиотекарь" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

БИБЛИОТЕКАРЬ

рассказ

Помню, у меня был знакомый, Бирюков, который всего боялся, был членом партии, не пил, не курил. Сколько раз я его приглашал в разные компании, но он отказывался. Хотя и учились мы в одном институте, но я, извините, считал его недалеким человеком. Когда все занимались самиздатом, сидели за пишущими машинками, перестукивая Солженицына, читали Булгакова, он склонялся над пухлыми томами какого-нибудь никому не известного Корнюшина или Сидоренко. Я носился со стихами Мандельштама, а он мне говорил:
- Это народу не понятно.
И сам читал стихи какого-нибудь Фирсова или Новикова.
Я тогда подозревал, что у Бирюкова, как говорится, не все дома, и что он не может отличить талантливое произведение от серости.
Бирюков скучал в районной библиотеке. Я к нему часто заскакивал, чтобы взять какую-нибудь острую книжную новинку, например, помню, “Глоток свободы” Окуджавы или “Прощание с Матёрой” Распутина.
Единственно, на что соглашался Бирюков, это на поездки за грибами. Он любил ходить со мною по лесу, любил слушать мои рассказы о писателях. При этом он очень ловко, к моему удивлению, высматривал грибы, несмотря на свою замедленность. Остановит меня и тихо, почти шепотом, говорит:
- Вон, под елкой...
И я видел огромный белый, с коричневой шляпкой гриб...
Годы проходили, а Бирюков все сидел на одном месте, составлял все те же библиографические карточки, и думал все об одном и том же, как бы поселиться на берегу реки. Мне он часто говорил своим сипатым, глухим, тихим голосом:
- Куплю участок у реки...
И мечтательно возводил свои белесые, с зеленоватым оттенком глаза к потолку.
Бирюков был упитан, лыс, остатки волос были жиденькими, желтенькими и мягенькими, как пакля. Ходил он тяжело, как старик, хотя ему исполнился только тридцать один год. По лестнице, когда приходилось, поднимался с трудом, отдыхая и отдыхиваясь. А так - всё на лифте старался подниматься. Но, самое удивительное, он не умел разговаривать. Таких называют увальнями, проглотившими язык. Он листал книги филологов и литературоведов, задерживал внимание на каком-нибудь абзаце, фразе, и поражался, как складно они пишут, ничего не выражая. Потому что Бирюков не понимал, о чем они пишут.
После каких-нибудь литературных вечеров, на которых я выступал, подходил ко мне и с нескрываемым восхищением говорил:
- Ты так здорово говоришь! А я не умею...
Часто меня спрашивал о каких-то очевидных вещах. Например, однажды спросил:
- Ты вот все говоришь: “Фраза, фраза...” А что такое “фраза”?
И это с таким серьезным видом, что я терялся. Даже подозревал, что он надо мной смеется.
- Фраза - это то же предложение, - говорил я.
- А... понятно, - говорил он таким тоном, как будто я вернул ему долг.
Еще он часто признавался мне, что не запоминает фамилий и имен писателей, даже знакомых часто забывает, как звать.
Я ему давал читать Ницше. Он, возвращая, сказал:
- Ничего я в твоем Шнитке не понял...
“Ну, и тип!” - думал я. И с удивлением смотрел на него, пытаясь объяснить для себя его беспамятство.
Я начал думать о том, почему, например, человек забывает сновидение по пробуждении? То, что сновидение к утру исчезает, всем известно. С другой стороны, бывает нередко, что сновидения остаются в памяти чрезвычайно долгое время. И сам помню сейчас одно сновидение, которое видел, по меньшей мере, лет сорок назад, и которое до сих пор не утратило в моей памяти своей свежести. Все это чрезвычайно удивительно и на первых порах довольно-таки непонятно.
Быстро забываются нередко сновидения, о которых в первый момент помнишь, что они были чрезвычайно живы и рельефны, между тем как среди сохранившихся в памяти можно найти очень много призрачных, слабых и совершенно неотчетливых образов. Далее, в бодрственном состоянии обычно легко забывается то, что произошло всего один раз, и, наоборот, запоминается то, что доступно восприятию неоднократно. Большинство сновидений представляет собой однократные переживания; эта особенность способствует забыванию всех сновидений. Для того чтобы ощущения, представления, мысли и т. п. достигли известной силы, доступной для запоминания, необходимо, чтобы они не появлялись в отдельности, а имели бы между собою какую-либо связь и зависимость. Если двустишие разбить на слова и представить их в другом порядке, то запомнить двустишие будет гораздо труднее. Стройная, логически связанная между собою фраза значительно легче и дольше удерживается в памяти. Абсурдное же, в общем, запоминается столь же трудно и столь же редко, как и беспорядочное и бессвязное. Сновидения же в большинстве случаев лишены осмысленности и связности. Композиции сновидения сами по себе лишены возможности сохранять воспоминание о самих себе, и забываются, так как в большинстве случаев они распадаются уже в ближайшее мгновение.
Но иногда, наоборот, бывает, что мы запоминаем лучше всего самые странные сновидения.
Эти сновидения как бы поднимаются над уровнем нашей душевной жизни, парят в психическом пространстве, точно на небе, и которые малейший порыв ветра может быстро согнать. В том же направлении действует и то обстоятельство, что по пробуждении внешний мир тотчас же овладевает вниманием, и лишь немногие сновидения выдерживают сопротивление его силы. Сновидения исчезают под впечатлением наступающего дня, как сверкание звезд меркнет перед сиянием солнца.
Забыванию сновидений способствует, кроме того, тот факт, что большинство людей вообще мало интересуются тем, что им снится. Тот же, кто в качестве наблюдателя интересуется сновидениями, тому и снится больше, вернее говоря, он чаще и легче запоминает сновидения...
По-видимому, у Бирюкова было не все в порядке с тем участком мозга, который отличал сновидения от реальности.
Бирюков знал, что филологи - почитаемые люди, имеют ученые степени, получают гонорары и имеют участки земли в Переделкино. Почему-то иногда слово “участок” представлялось ему кладбищенским местом для покойника. Может быть, оттого, что еще совсем недавно я возил его в Переделкино, показывал огромные дачи Чуковского, Пастернака и Фадеева, а потом водил на кладбище к могилам Пастернака и Чуковского... Да и сам Бирюков недавно похоронил мать. И эта тоска по филологии, гонорарам и собственному участку земли у него мало-помалу вылилась в определенное желание, в мечту купить себе участок где-нибудь на берегу реки.
Вообще же, он был добрый, кроткий человек, его любили сослуживцы, в основном, как это бывает в библиотеках, женщины, но этому желанию запереть себя на всю жизнь на собственном участке они никогда не сочувствовали. У него было заметное брюшко, к тому же подчеркиваемое вечно носимым свитером. Казалось бы, надень пиджак, и не так будет брюхо заметно. Так нет же! Припрется, бывало, в затертом свитере, как назло, и трясет животом. Мне частенько думалось, что Бирюков лишен чувства стыда.
Как там, у классиков, принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли? Посмотрите, весной, как все они, радостные, бегут с лейками и рассадой помидоров на вокзал к своим электричкам, чтобы добраться до клочков земли! Но ведь те же классики восклицают, что три аршина нужны трупу, а не человеку! Теперь считается, что если наша интеллигенция имеет тяготение к земле и стремится на дачи, то это хорошо. Но ведь эти дачи те же три аршина земли. Уходить из города, от борьбы, от социальности, уходить и прятаться у себя на участке - это не жизнь, это своего рода существование. Человеку нужно не три аршина земли, не дача, а общественная жизнь, процветание твоего народа, вся информация, где он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа во славу своего великого народа.
Бирюков, сидя у себя в библиотеке среди великих имен, мечтал о том, как он будет проводить по целым часам на террасе и глядеть на поле и лес.
Сельскохозяйственные книжки и всякие советы в справочниках составляли его радость, любимую духовную пищу; он любил читать и газеты, но читал только “Из рук - в руки”, рекламные объявления о том, что продается столько-то соток земли. И рисовались у него в голове коровник, сено, дорожки в саду, цветы, яблоки. Эти воображаемые картины были различны, смотря по объявлениям, которые попадались ему. Ни одного участка, ни одного поэтического угла он не мог себе представить без того, чтобы там не было коровника. Я раньше удивлялся этому, но удивляться тут, в сущности, нечему: все его предки на десять колен были родом из деревень, да к тому же - крепостными.
- Деревенская жизнь имеет свои удобства, - говорил он, бывало. - Сидишь на террасе, а продукты в огороде зреют...
Жил он скупо: недоедал, недопивал, одевался бог знает как, словно нищий, и всё копил и клал на книжку. Страшно жадничал. И мне не понятно было, отчего он такой упитанный? Оказывалось, что тогда была еще жива его мать, деревенская женщина, и кормила его вволю, а когда умерла, то кормила Бирюкова сестра, тоже мечтавшая о домике в деревне.
Годы шли, перевели его на должность заместителя заведующего библиотекой, а он всё читал объявления в газетах и даже откладывал деньги из своей мизерной зарплаты. Потом женился. Всё с той же целью, чтобы жить на берегу реки в ближнем Подмосковье, где-нибудь в Мамонтовке, он женился на старой, некрасивой вдове, без всякого чувства, а только потому, что у нее были большие деньги. С ней он познакомился на презентации книги, в библиотеке же, где был просторный актовый зал на сто пятьдесят мест, книги ее покойного мужа, известного кинорежиссера.
Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь, а деньги ее положил на книжку на свое имя. С кинорежиссером она привыкла к сервелатам и салатам, а у Бирюкова, как говорится, и хлеба черного не видала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни да года через три взяла и отдала богу душу. Еще в СССР. Тут и возраст ее сказался, она была старше Бирюкова на двадцать два года. При ней Бирюков кое-чего успел добиться: например, защитил кандидатскую по трудам Шахматова (переписал чью-то диссертацию), потом открыл свой кооператив в области книжной торговли, переподчинил себе, благодаря связям жены, три большие книжные магазина и свою же библиотеку (просто перевел денежные потоки государства на свой счет, как почти что все тогда делали).
После смерти жены стал высматривать себе участок. В 1989 году Бирюков через один полулегальный кооператив купил двадцать пять соток земли вместе с домом на Клязьме.
Это уже был не робкий прежний библиотечный работник, а настоящий предприниматель, да к тому же - филолог, ученый. Он уже обжился на Клязьме (в верховьях она особенно хороша, прозрачна, с рыбой, быстра, холодна!), привык и вошел во вкус; в кооперативе на него работали молодые хваткие ребята (всем им купил по “жигулям”), ел много, жарил шашлыки с сухим вином, построил на участке баню и мылся в ней чуть ли не каждый день, полнел, называли его теперь “господином”. Ездил с охраной. Его принимали за бандита. Стричься он начал коротко, отчего голова стала еще круглее, внушительнее. И о душе своей заботился солидно, по-новому, и ходил не просто, а с важностью. Женился он на молоденькой, но какой-то невзрачной, худой, конопатой, простоволосой женщине. Ходил по огороду с мобильником.
Перемена жизни к лучшему, сытость, праздность развивают в русском человеке самомнение, самое наглое. Бирюков, который когда-то в библиотеке боялся даже для себя лично иметь собственные взгляды, теперь говорил одни только истины, и таким тоном, точно министр: “Расширение состава русского языка необходимо, но для народа это надо делать постепенно”, “Без табуированной лексики нет русского языка, но это не означает, что мы за повсеместное введение мата”.
Когда о человеке говорят: “У него доброе сердце, но глупая голова”, а о другом: “У него хорошая голова, но злое сердце”, - то каждый чувствует, что в первом случае похвала значительно превосходит критику, а во втором случае - наоборот. Поэтому, когда кто-нибудь совершает плохой поступок, его друзья и он сам всячески стараются перенести вину с воли на интеллект и представить ошибку сердца как ошибку ума; дурные поступки называют заблуждениями, говорят, что это было вызвано просто необдуманностью; в случае крайней необходимости ссылаются даже на мгновенное умопомрачение, а если речь идет о тяжком преступлении, на безумие, чтобы только каким-нибудь образом снять вину с воли.
Все это достаточно убедительно свидетельствует о том, что только воля составляет в человеке его ядро; интеллект же - только ее орудие и он может совершать ошибки, в которых не участвует воля. Те, чье предпринятое действие потерпело неудачу, всегда ссылаются на свою добрую волю, в которой не было недостатка. Если человек глуп, его оправдывают тем, что он в этом не виноват; если кто-нибудь попытался бы таким же образом оправдать того, кто зол, его бы просто осмеяли. И все-таки то и другое - врожденные свойства. Это доказывает, что воля - и есть человек, интеллект же - просто ее орудие.
В выдающихся духовных способностях всегда видели дар природы. Именно поэтому их и называли дарами, рассматривая их как нечто от самого человека отличное, ниспосланное ему чьей-то благосклонностью. Напротив, моральные качества никогда так не воспринимали; в них всегда видели нечто зависящее от самого человека, ему присущее.
Соответственно этому все религии сулят награду в потустороннем мире за достоинства воли, сердца, и ни одна из них не обещает награду за превосходство ума, рассудка. Добродетель ждет своей награды в мире ином; ум надеется обрести ее в этом мире; гений не ждет ее ни в этом, ни в ином мире; его награда в нем самом. Таким образом, воля - вечное в человеке, интеллект - временное.
Связь, общность и общение между людьми основываются, как правило, на отношениях, связанных с волей, редко - на отношениях, связанных с интеллектом. Общность первого рода можно назвать материальной, общность второго рода - формальной. К общности первого рода относятся узы семьи и родства, затем все связи, основанные на какой-либо совместной цели или на интересе, например, профессиональном, корпоративном, партийном, деловом и т. д. Здесь все дело в убеждениях, в намерениях; в интеллектуальных же способностях и развитии членов таких сообществ может существовать величайшее различие. Поэтому члены их могут не только жить в мире и единении, но и совместно действовать и объединяться для общего блага. Брак - также союз сердец, а не умов. По-другому обстоит дело с чисто формальной общностью, цель которой составляет только обмен мыслей; здесь требуется известное равенство интеллектуальных способностей и образованности.
Большое различие в этом разверзает между людьми непроходимую пропасть; она разделяет, например, высокий дух и глупца, ученого и матроса. Такие разные люди с трудом понимают друг друга, если речь идет о передаче мыслей, представлений и взглядов. Тем не менее, между ними может быть тесная материальная дружба, они могут быть верными союзниками, заговорщиками и поручителями. Ибо во всем, что касается только воли, в которую входят дружба, вражда, честность, верность, обман и предательство, они совершенно однородны и сделаны из одного теста; ни ум, ни образованность не вносят какого-либо различия между ними, и здесь необразованный человек подчас может пристыдить ученого, а матрос партийного функционера.
- Я знаю народ и умею с ним обращаться, - говорил Бирюков. - Меня народ любит, потому что я сам из народа! Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает всё, что захочу.
Было неприятно его слушать. Я видел счастливого человека, сравнивая его с разочарованной во всем, циничной, издерганной тощей московской интеллигентской тусовкой. Я видел Бирюкова и понимал, что заветная мечта его осуществилась, что он достиг цели в жизни, получил то, что хотел, что он был доволен своею судьбой, самим собой. К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате, радом с хозяйской, окнами выходящей на реку... И всю ночь я слышал счастливый храп Бирюкова.
Я с досадой думал: как, в сущности, много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на нашу жизнь: наглость и праздность “демократов”, невежество и скотоподобие бомжей, пьянство, наркомания... Мы видим тех, которые ездят на рынок за провизией на иномарках, ночью едят, днем спят, которые играют в казино, распутничают, старятся, в роскошных гробах из красного дерева тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами.
Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то убито в Чечне, столько-то погибло в бандитских разборках, столько-то детей погибло от клея-”момент”... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, как говаривали классики, о которых Бирюков забыл, да и просто, в силу устройства своей большой лысой головы, не помнил, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда - болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, - и всё обстоит благополучно.
Когда я был у Бирюкова в последний раз осенью 1993 года, он повез меня на своей черной (предел его мечтаний) “Волге” по бетонке, далеко, туда, куда мы добирались в юности на электричке, и где никогда не было людей.
Машину он оставил в небольшой деревеньке на шоссе, на дворе у какого-то своего знакомого. Потом мы долго шли по лесу. Ночевали на чердаке пустой заброшенной сторожки, на слежавшихся, потерявших запах листьях. Я проснулся, когда сквозь дырявую сухую крышу начал пробиваться слабый свет. Бирюков посапывал, неловко подворотив руки, завернув голову телогрейкой, раскидав толстые ноги с большими ступнями. Из-под бока у него торчал мобильник, который тут же затрезвонил. Бирюков спросонья крикнул:
- У аппарата!
Потом, выслушав, сказал:
- Если на нефть цены упадут, то будем гнать на Запад только бензин...
Я знал, что теперь он занимался еще и нефтью, и сидел в своем огромном офисе в роскошном особняке в переулке между Арбатом и Пречистенкой.
Я обулся, напряженно, боясь сорваться, слез по приставнкой лестнице, в которой не было многих перекладин. Слез, постоял, смотря на белеющий восток, неподвижные деревья, на мокрые отяжелевшие кусты, потом медленно обошел сторожку.
Раньше здесь был загон для скота, ночевали пастухи, пахло дымом, молоком и навозом. Земля была истоптана, скользка от коровьих лепех... Теперь уж лет пять все было заброшено, поскотина местами повалилась, подле сторожки буйно росла крапива с бледно-зелеными большими листьями. Во всем проглядывали заброшенность, запустение, глушь была на месте человеческого жилья.
Дверь в сторожку была сорвана, и я пошел внутрь. Стекол в окнах не было, только в одном торчал запотевший осколок, ставший от старости, дождя и солнца сизым. По углам лежали кучи листьев, из печки вынута дверца, сняты чугунные плитки, теперь она зияла черной холодной пустотой. Почему ушли отсюда люди? Где пасут теперь свой скот?
Я присел на листья в углу, медленно закурил, долго следил, как дым вытягивается в окно, запутывается в толстой, пыльной паутине. Пахло в сторожке сухой глиной от печки, старым деревом; из окон тянуло свежестью травы, чистым и печальным воздухом, и я задумался с погасшей папиросой о том времени, когда я, совсем молодой, ходил за грибами.
Было мне тогда лет семнадцать. Ошалевший, как молодой жеребенок, почти больной от счастья, целый месяц бродил я с Бирюковым по этим певучим просторам, спал в шалаше или в стогах крепким молодым сном, просыпался на рассвете, и жизнь лежала передо мной - нетронутая, бесконечная, радостная. Потом мы с ним бродили по озерам, лугам, по сумрачным борам, были несказанно счастливы своей молодостью, силой, готовы были переплыть любую реку в самом широком месте. И еще - и это, пожалуй, самое главное - я был влюблен тогда в Анну, беспрестанно со сладкой тоской думал о ней, и казалось мне по молодости, что еще не то будет в жизни, что пока еще не настоящее счастье, а гораздо большее, невыразимое счастье будет впереди. Теперь я понимаю, что это всегда так. Нам все кажется, что лучшее впереди. Я и не предполагал, что через день после нашего возвращения с грибами Бирюкова убьют из “калашникова” в собственной “Волге” у подъезда офиса.
Сколько ушло, сколько прожитого навсегда минуло из памяти, но этот тихий светлый край и то время, когда мы здесь скитались с юным увальнем Бирюковым, так и запомнились, как лучшее в жизни, как самое чистое. И я помнил все - все дни и все места, где у нас были счастливые минуты, в которые мы набирали полные корзины грибов, звенящих белых и подберезовиков, помнил приметные деревья, потаенные родники, помнил даже, какие стихи я читал тогда Бирюкову:
...Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
но люблю эту бедную землю,
оттого, что иной не видал...
Теперь я снова приехал сюда с Бирюковым, и, когда ехал, было томительно-радостно, что я опять увижу все, а теперь стало тяжело - так все неузнаваемо изменилось, так все постарело, поблекло... Все не то, все не то, только рассвет и роса на траве, запахи - все те же, вечные, навсегда те же! И странно до восторга было думать, что еще тысячи людей, может быть, и не родившихся даже, будут так же просыпаться когда-нибудь и смотреть на рассвет, туманы на лугах, будут дышать крепкими запахами полевых цветов.

"Наша улица", № 8-2002

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 8, стр. 9.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве