Юрий Кувалдин "Прими чужую боль" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ПРИМИ ЧУЖУЮ БОЛЬ

рассказ

И в нем возникло нечто такое, что можно было назвать легким испугом. Ведь сам Малюгин никогда в жизни не болел столь серьезно, чтобы требовалось ложиться на операционный стол.
Когда щуплый профессор Воробьев, хрустя накрахмаленным, отливающим синевой халатом, взял иглу, такую точно иглу, которой сам Малюгин неоднократно прокалывал вены больных, у него, как говорится, екнуло сердце и он едва заметно побледнел.
Он увидел блестящую бусинку катетера, которая быстро исчезла в проколе иглы, увидел уходящую под кожу мягкую, эластичную, гладкую тончайшую жилку и почувствовал, что тело, помимо его воли, противится этой жилке.
Воробьев сразу же заметил это напряжение и сказал, чтобы Малюгин расслабился. Сказать просто. Малюгин говорил себе то же самое, но лихорадочно пульсирующая плоть не желала подчиняться этим командам.
Малюгин знал, что ничего сложного в этом эксперименте нет, но умозрительное значение, понял он теперь, ничего не имеет общего с тем, что ты лично испытываешь.
Он понимал, что сейчас катетер медленно ползет по сосудам, воспринимает удар крови, гидравлический удар, который регистрируют приборы. Не волноваться, ведь Воробьев, вводя зонд, точно знает, какой уровень давления должен быть, допустим, в правом предсердии, поток крови удерживает и направляет движение зонда в сердце. Но где-то в глубине сознания Малюгина витало: “А вдруг!”.
И у него возникла мысль, что он борется теперь с этим “а вдруг!”, что он борется с инстинктом самосохранения, ибо этот величайший инстинкт сохранял жизнь в таких иногда ситуациях, когда, казалось, все кончено.
Лежа на столе, Малюгин выполнял собственную программу: прислушивался к своим ощущениям, чтобы в дальнейшем их подробно описать, следил за тем, чтобы неловким движением не изменить положения электродов, фиксирующих функциональное состояние организма, чтобы не вызвать смещения зонда в сердце. По команде профессора Воробьева садился, вставал, крутил велоэргометр и так в течение трех дней...
На языке медиков этот эксперимент назывался: “Исследование гемодинамики человека при различных функциональных состояниях”.
Он и лег в основу диссертации Малюгина.
За работой он не заметил, как охладевала к нему жена, вернее, сам он перестал обращать на нее внимание, а если она с чем-нибудь обращалась к нему, он кричал, чтобы не мешала. Однажды она не выдержала и ушла к матери. Малюгин вздохнул свободно, одержимо ушел в работу и понял, что жена была обузой.
После защиты диссертации сидели на поляне в тени березы. С этой поляны кто-то еще несколько раз бегал в магазин за подкреплением, пока, наконец, мир не сомкнулся в узкую щель, в которой Малюгин пытался что-то разглядеть, направляясь куда-то.
Он пытался в метро добраться до “Юго-Западной” или до “Беляева”, откуда ходил до улицы Академика Варги автобус, но никак Малюгину не удавалось попасть на эти станции, потому что в вагонах он садился и сразу же засыпал, уронив черный чуб в ладони. Просыпался где-то на “Ждановской”, на “Преображенской”, на “Речном вокзале” и везде его осторожно будили пассажиры, он вываливался на платформу, продирал глаза и, обнаруживая, что опять не туда попал, садился в поезд, который шел в обратную сторону.
Малюгин был подобен слабому стрелку, который со многих попыток никак не может угодить в мишень.
Наконец он обнаружил себя на какой-то открытой платформе в Измайлове, потому что проснулся и выскочил из вагона из-за нетерпения, зашел за какую-то колонну и справил малую нужду. Покачиваясь, вышел из-за нее и попал впросак, то есть был ухвачен за руку дежурной по станции. Она приставила” как гильзу губной помады, ко рту свисток и переливающаяся трель понеслась над платформой...
Тусклый свет лампочки упал на лицо Малюгина сквозь зарешеченное маленькое окошко, прорезанное в верхней части обитой железом двери, и Малюгин проснулся. Взглянул на это окошечко, поморщился, ощутив боль в предплечье и в правом боку. Пока он ощупывал себя, не понимая, где он и что с ним, дверь лязгнула и отворилась.
На пороге стоял сержант с хмурым, невыспавшимся лицом. Малюгин с улыбкой непонимания поднялся с топчана и молча уставился на сержанта. Прикрыв глаза от света ладонью, Малюгин пытался вспомнить, что же с ним произошло. Но далее защиты диссертации и живописной поляны воспоминания не шли. Однако сержант с помощью капитана напомнили обо всем, зачитав подробный протокол, и дали подписаться Малюгину под ним. Слова Малюгинских извинений, говоримые им с искренностью, не подействовали.
Сержант доставил Малюгина в районный суд, передал протокол черноусому молодому человеку и удалился. Молодой неказистый человек, оказавшийся судьей, без всяких там торжественностей и церемоний, присудил за хулиганство Малюгину десять суток ареста.
- А еще врач! - назидательно сказал судья и с нескрываемой брезгливостью отвернулся.
Сердце Малюгина в столь плачевных обстоятельствах вздрогнуло, ноги налились свинцом...
Фургон миновал границы Москвы, сделал правый поворот и по извивающейся асфальтированной дороге подъехал к воротам. Был теплый летний вечер, но на душе кандидата медицинских наук Малюгина лежал лед, не тающий даже от некоторого оптимизма, что все, мол, перемелется...
Он вошел вместе со всеми в двухэтажный желтый барак и оказался в длинном широком коридоре с дощатым, поблескивающим мастикой полом. Малюгина распределили в правое крыло барака” в угловую, напротив столовой, вонючую камеру - шестнадцатиметровое мрачное помещение с небольшим зарешеченным окном. Справа и слева от узкого прохода, упиравшегося в зеленую обшарпанную батарею отопления, в два этажа располагались настилы - “нары”, предназначавшиеся для пяти - семи человек каждый. Настилы были окрашены в скучный коричневый цвет, который нагонял и без того сильную тоску.
В камере уже находились арестанты, “старики”, которые довольно весело встретили пополнение. Поскольку нижние нары были заняты, потому что, как потом выяснил Малюгин, там дышалось легче, он забрался на верхний настил справа и втиснулся между каким-то обросшим серебристой щетиной стариком и молодым парнем с перебитым лиловым носом.
Старик дремал, а парень тут же принялся расспрашивать Малюгина о том, за что он попал. Малюгин, задыхаясь с непривычки в смрадном воздухе камеры, довольно-таки невнятно что-то рассказал, потому что стыд не позволил говорить правду. Вроде бы за драку, сказал Малюгин. Сердце предательски сжалось, хотелось провалиться сквозь нары, но парень отвлек его своим рассказом о превратностях судьбы, то есть о том, как он “загремел”. После сандуновских бань “поперлись”, как говорил парень, в ресторан “Узбекистан”, “шикарно” посидели, “как купцы”, и он, как купец, молча вышел в фойе и перебил все зеркала.
Малюгин тяжко вздохнул и покачал головой, парень это заметил и, тоже загрустив, сказал, что теперь, наверно, “с работы вышибут”. В Малюгине что-то стрельнуло с резкой болью в голове от этих слов, он отвернулся от парня, накрыл голову руками и смежил веки. Он вспомнил о том, о чем все это время не вспоминал, о своей клинике, об исследуемых больных, о профессоре Воробьеве и даже простонал от этих воспоминаний. Парень толкнул его в бок, забормотал успокоительные слова.
Малюгин приоткрыл глаза и уставился в близкий грязный потолок камеры, вздохнул, думая о своем. Загремел засов, появился надзиратель с красным мясистым носом и грубо повелел слезать с нар, строиться и идти в столовую.
Длинный стол, обитый оцинкованным железом, тусклые засиженные мухами лампою и, пронзительный запах рыбных щей, в которых нельзя было ничего путного выловить, вызывали тошноту. Малюгин схватил кусок горбушки и, сунув ее под нос, часто стал вдыхать хлебный запах. Парень заметил это и сказал, чтобы “не брал в голову”, “все перемелется”, что “привыкнет к хлёбову”. Старик, сосед по нарам, хлебал так азартно, что чувство отвращения постепенно схлынуло. Малюгин пожевал хлеб и запил его мутным чаем из алюминиевой, с жирными стенками кружки.
К утру кто-то с нижних нар закрыл форточку, Малюгин чуть не задохнулся в смраде и дыме, потому что кто-то всю ночь курил, хотя курить в камере запрещалось. Малюгин спрыгнул со второго этажа и, не обращая внимания на цыканье прочих, открыл форточку и принялся жадно вдыхать в себя мокрый и холодный утренний воздух, как будто кто-то только что душил Малюгина. За решетчатым окном шел сильный дождь, капли били по листьям деревьев и они вздрагивали, как больные в бреду.
Когда Малюгин узнал, что их повезут в Москву на работу, то есть представится возможность позвонить в клинику, потому что об этой возможности сказал ему парень, то страх в нем дошел до того, что даже чай не проходил Б глотку, так она заклинилась.
Поеживаясь от холода, дождя и тоски, Малюгин добежал до автобуса, занял место и принялся думать о том, куда ему звонить и что говорить при этом.
Рядом на сиденье плюхнулся парень в теплом свитере, вязаной шапочке, сказал, что он уже звонил “третьего дня” матери и она принесла ему, на всякий случай, теплые вещи, что так же точно может поступить Малюгин, позвонить родным и попросить принести ему все что угодно, то есть из одежды то, что угодно, потому что остальное, даже сигареты “в зоне” отбирают. И нос у парня был кумачово-лиловый, с облупившейся бурой коркой болячки.
Согревшись в теплом автобусе, Малюгин протирал ладонью запотевшее, как в бане, стекло и смотрел, куда их везут. От Савеловского вокзала автобус пробежал по тесному Бутырскому валу и через некоторое время подвез к воротам Боткинской больницы, что Малюгину сильно не понравилось, ибо здесь у него работало несколько знакомых, а он никак не хотел, чтобы его видели в столь пестром окружении.
Тут же парень “спроворил” для Малюгина пару монет по две копейки, вызволив их из ботинка. Малюгин, намокший под дождем, сжимал эти монеты и не знал, кому же ему звонить. Черный чуб влажными прядками прилип ко лбу.
Малюгин стоял под навесом, ожидая вместе со всеми, когда подъедут грузовики с новыми кроватями, которые им предстояло таскать в только что введенный в строй корпус больницы. Малюгин истязал себя и довел до того, что решил, вопреки всяким спасительным соображениям, позвонить в клинику, в Петроверигский, профессору Воробьеву и выложить все начистоту.
Телефон-автомат располагался на лестничной площадке корпуса. Малюгин несколько раз набирал номер профессора Воробьева, но от накатывавшего страха вешал трубку.
Наконец, пересилив этот страх, Малюгин вслушался в гудки.
Когда услышал спокойный голос Воробьева, в Малюгине возобладало мужество, и он рассказал профессору, что за справленную малую нужду прямо на станции в пьяном виде он арестован на десять суток.
После долгого молчания профессор Воробьев сказал, что он “ошарашен” сообщением, об остальном же - при встрече, и повесил трубку.
От этого звонка Малюгину стало легче. И он, подумав, решил позвонить жене.
Люда появилась, когда Малюгин с парнем снимал с машины очередную железную сетчатую кровать. Малюгин увидел жену, красивую женщину с розовым зонтом над светлой головою, сердце замерло, а в голове мелькнуло - да ведь она была моею. Малюгин выпустил кровать, парень от неожиданности вскрикнул, потому что кровать, ударившись об асфальт, задела и его по ногам, обернулся в ту сторону, куда смотрел Малюгин, и увидел высокую, с тонкой талией и большой грудью женщину.
Везет же людям, подумал парень, когда Малюгин подошел к ней, таких жен имеют, а дурака валяют, вот бы мне, подумал парень, такую жену, я бы ради нее был бы самым лучшим человеком на свете.
Он бросил кровать и закурил, но на него крикнул милиционер, сопровождавший их, однако парень извинился и, дождавшись какого-то алкаша, потащил вместе с ним кровать в корпус.
Малюгин, ничего не говоря, взял Люду под локоть и повел ее в беседку за деревьями. Люда с какой-то поразительной улыбкой смотрела на него, пока не расхохоталась. Малюгин смущенно провел ладонью по небритому” посиневшему от холодного дождя подбородку.
Малюгин, не стеснявшийся этой женщины никогда, даже в тот далекий день, когда хладнокровно овладел ее красотой впервые, еще сильнее смутился и не мог поднять на нее глаз. Люда будто бы уловила в нем эту перемену, поставила вместительную сумку, которую до этого держала в руках, на скамью беседки, открыла “молнию” и достала нейлоновую куртку с капюшоном. Малюгин, еще не надев эту куртку, почувствовал, что ему стало теплее. Вслед за курткой Люда извлекла ботинки и свитер, а затем со дна - полиэтиленовый пакет с бутербродами.
Малюгин облачился в принесенные вещи и, все еще боясь заглянуть в глаза Люде, молча жевал, давясь, бутерброды с ветчиной, в которые были вложены ярко-зеленые веточки петрушки и укропа. Малюгин боялся прервать это жевание, чтобы не дать волю чувствам, так ему вдруг сделалось плохо.
Люде, казалось, передалось это состояние тоски и печали, она крутила в руке сложенный зонт и смотрела, не мигая, как с него стекали струйки воды на серый сухой пол беседки.
Наконец, когда рот затыкать было нечем, потому что всю принесенную еду Малюгин съел, он сказал:
- Ведь ты оказалось... ну... одной, которой... кому я мог позвонить...
При этих словах Люда вздрогнула и отвернулась. Она сдерживала себя, опасаясь, что слезы смоют краску.
- Зачем ты мне это говоришь? - спросила она.- Не нужно. Ты был слишком жесток со мной, чтобы теперь так говорить...
Слезы все же выступили на ее глазах. Она достала из маленькой сумочки носовой платок, промокнула их и уже спокойнее сказала:
- Не надо об этом... Лучше скажи, что тебе еще требуется... На вот, возьми платок... А то тебе там утереться, наверное, нечем...
Малюгин взял платок и сразу же почувствовал, что плачет. Он низко склонил голову, чтобы Люда не видела, но слезы капали на пол, как будто это были дождевые капли. Стыд давил душу, особенно сейчас, когда Люда была рядом, та Люда, на которую он раньше смотрел как на обузу, помеху его науке. И от этого воспоминания ему становилось гадко, он тряс головой и всхлипывал. Волевой, черноволосый...
Она прислонила холодную ладонь к его щеке. Он склонился к ее плечу. Люда отрывисто вздохнула и подумала о чем-то неопределенном, давнем, о том времени, когда она была влюблена в Малюгина, ходившего в хлопчатобумажной форме, в того Малюгина, который снился ей ночами и которому она была готова вверить свою жизнь, но чтобы не показывать тогда этого чувства, она делала вид, что ей больше нравятся мальчики в шерстяных формах, мальчики из приличных семей, а не этот безотцовщина, сын уборщицы...
Профессор Воробьев, против ожиданий, встретил Малюгина по-деловому и сразу же принялся листать какую-то новую брошюру о дифференцированном подходе к определению функционального состояния миокарда. Малюгин смотрел в брошюру, слушал Воробьева и все ждал, когда же тот начнет задавать вопросы по существу, но тот не задавал.
Задавал эти вопросы замдиректора клиники по административно-хозяйственной работе, толстопузый веселый человек, страстный любитель футбола и спиртного.
- Культурно нужно уметь пить, а не доводить себя до свинства! - сказал замдиректора и вслед за этим отчитал для острастки. Отпустив Малюгина, он сунул в специальную папочку “телегу” из милиции, считая, что человек становится лучше, если на него есть такие бумажки...
Через год наступил тот решительный день, когда Люда почувствовала, что ждать более нельзя. Схватки были такими сильными и болезненными, что даже Малюгин испугался, глядя на ее искаженное болью и страхом лицо. Он бросился к телефону и вызвал “скорую”.
Голова Люды лежала на высокой подушке, волосы разметались, на лбу и щеках выступил пот. Ей казалось, что она не сможет подняться с кровати, так она отяжелела в этот момент, такие предродовые муки накатили на нее. Люда схватила руку Малюгина и прижала к животу.
- Ты слышишь? - спросила она с одышкой.
Прошло более двадцати минут, а “скорой” все не было. Люда продолжала сидеть на кровати, обхватив руками живот. Малюгин нервно посматривал в окно.
Был апрель, последний снег сошел, земля отдавала лишнюю влагу небу, поэтому казалось, что шел дождь. Но это был не дождь. Это влажные клубы тумана поднимались от земли к небу.
Люда вскрикнула. Малюгин бросился к ней. Он проникся таким состраданием к этому любимому, единственно любимому для него человеку, так перевоплотился в ее страдания, что, казалось, будто он сам собирался перенести все великие муки рождения нового человека.
В этот миг в его голове пронеслась очень понятная в простоте своей мысль о том, что вот и есть то основное, благодаря чему жив человек, то таинственное, что вызывает лишь восхищение и недоумение - да как же так, без всяких наук и диссертаций создается новый космос - новый человек?

В книге “Философия печали”, Москва, Издательское предприятие “Новелла”, 1990.

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 389.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве