Юрий Кувалдин "Демонстрация»" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

На снимке: Юрий Александрович Кувалдин в редакции журнала "НАША УЛИЦА" на фоне картины своего сына художника Александра Юрьевича Трифонова "Царь я или не царь?!"

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

ДЕМОНСТРАЦИЯ

рассказ

С черной бородкой Якушев сказал:
- Ты что думаешь, что пришел сюда на Первомай?
Небо было синее, как море, с парусами белых облаков.
В каждом явлении Якушев видел только ему открывающуюся глубину, даже непостижимость. Всегда Якушев начинал разговор с вопроса: «Ты что думаешь…» и далее раскрывалась тема самого вопроса.
Полноватый и лысеющий Астапов ответил:
- Да ничего я не думаю. Иду вместе с тобой в нашей колонне, и всё. – И, посмотрев на дочку, которую держал за руку, спросил у неё: - Ниночка, ты не устала?
- Нет, папа! - весело воскликнула девочка в красной футболке, с воздушным шариком в руке, вприпрыжку едва поспевая за бодрым шагом взрослых демонстрантов.
Якушев сказал:
- Э-э, нет! Вон видишь угол?
- Где? - не понял Астапов.
- Да куда ты смотришь! Смотри на угол мавзолея. Вон видишь?
Они миновали готическое здание Исторического музея и шли по серой брусчатке Красной площади. Всё время слышались, перебиваемые праздничной музыкой, громко выкрикиваемые с разных сторон лозунги: «Да здравствует Ленинский Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза!», «Слава советским профсоюзам!», «Пусть крепнет дружба между народами!», «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»… Они шли от Исторического музея в ближайшей к мавзолею колонне.
- Ну?
- Что «ну»? Угла-то там нет! Понимаешь?! Нет угла! - воскликнул с чувством собственного достоинства Якушев.
Астапов скосил глаза к переносице, как он делал тогда, когда хотел рассмешить всех, и сам захохотал, так что шагавшие рядом посмотрели на него с любопытством.
Мавзолей был уже хорошо виден с этим странным углом.
А Якушев продолжил:
- Ты повнимательнее приглядись к этому углу мавзолея. Это же не угол, а какая-то зигзагина, вроде угла в другом углу, как буква наша «М», или в перевернутом виде «дабл-ю» «W», если представить, что смотришь на этот угол мавзолея сверху. Но оттуда посмотреть вряд ли получится. Так у гармошки мехи расходятся, и складываются, понимаешь?
И только тут после этого объяснения и неоднократного тыканья Якушевым в сторону угла пальцем, более чем двухметровую по высоте и почти метровой ширины нишу заметил Астапов. Да, он увидел этот странный угол кладбищенского склепа. Ему даже показалось, что они идут колонной по кладбищу, и несут какого-то нового покойника.
- Этот угол засасывает людей! - воскликнул Якушев.
Тут раздался какой-то громкий лозунг о единстве партии и народа, после которого в момент тишины дочка Нина громко выкрикнула:

Если будешь всем давать,
Поломается кровать!

Ошеломленный Астапов посмотрел на своё дитя, потеряв дар речи.
Вставать Астапову не хотелось, но надо. А как же! В семь тридцать нужно быть на сборном пункте предстоящей демонстрации. А жены дома не было. Как ушла позавчера на вечеринку, так и пропала. Дочь сладко посапывала, обняв большого плюшевого медведя, в своей деревянной кроватке. Ирина и прежде загуливала, но в последнее время это стало повторяться регулярно. Красавица любила веселье, и мальчиков. Астапов ревновал и не ревновал, поскольку, когда расписывался с ней, знал об этой её слабости, но с собой ничего поделать не мог, потому что она отдавалась ему так, как никто не мог ему доставлять наслаждение.
Красные транспаранты, красные знамена, красные шары, красные цветы, Красная площадь. Знакомая каждому советскому человеку картина - на трибуне мавзолея товарищ Троцкий в фуражке и кителе без знаков различия, не военный, не гражданский, а выше всех на свете. Нескончаемый людской поток на огромной площади.
Кипучая, могучая демонстрация трудящихся.
Демонстрация.
Тут есть и ДЕМОНстрация, и деМОНСТРация.
Демоны с монстрами маршируют на кладбище коммунизма.
Зачем здесь эти мужчины, дети и женщины с заводов и фабрик, запрудившие площадь пестрым цветником? Троцкий с усмешкой смотрит на них и думает, что к стенке каждого второго поставить можно смело, потому что этот каждый второй считает его, Троцкого, узурпатором власти, троцкистом, убийцей Сталина, но мало кто понимает, что он Бог, что он разрешил хитрую общественную загадку, суть которой заключается в том, что Бог существует только при жизни, что Богом может быть каждый человек, но не у каждого хватает смелости заявить об этом и, главное, стать им, пока есть должность, то и человек занимать обязательно будет её.
Сквозь чеховское пенсне Лев Давыдович Троцкий смотрел на праздничных демонстрантов, а видел, как он спускался вниз по широкой реке Лене. Течение медленно сносило несколько барж с конвоем. По ночам было холодно, и шубы, которыми они укрывались, обрастали под утро инеем. По пути в заранее назначенных деревнях отсаживали одного-двух. До села Усть-Кут плыли около трех недель. Здесь Льва Давыдовича ссадили вместе с близкой ему ссыльной по николаевскому делу Александрой Львовной, его женой, занимавшей одно из первых мест в Южно-русском рабочем союзе. Совместная работа тесно связала с ней Троцкого. Чтобы не быть поселенными врозь, они обвенчались в московской пересыльной тюрьме.
В селе было около сотни изб. Троцкий с женой стали жить в крайней. Деревянная кровать сильно скрипела, когда он любил жену, не уставая всю ночь. Кругом лес, внизу река. Дальше к северу по Лене лежат золотые прииски. Отблеск золота играл на всей Лене. Усть-Кут знал раньше лучшие времена - с неистовым разгулом, грабежом и разбоем. Но во время пребывания Троцкого село затихло. Пьянство, впрочем, осталось. Хозяин и хозяйка их избы пили непробудно.
Жизнь темная, глухая, в далекой дали от мира.
Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу. Приходилось время от времени выселяться на день-два и открывать настежь двери на 30-градусный мороз. Летом мучила мошкара. Она заедала насмерть корову, заблудившуюся в лесу. Крестьяне носили на лицах сетки из конского волоса, смазанного дегтем. Весною и осенью село утопало в грязи. Зато природа была прекрасна. Но в те годы Троцкий был холоден к ней. Ему как бы жалко было тратить внимание и время на природу.
Троцкий жил меж лесов и рек, почти не замечая их. Книги и личные отношения поглощали его. Он изучал Маркса, сгоняя тараканов с его страниц.
В 17-м году на Финляндском вокзале в Петрограде Троцкого ожидала большая встреча. Он говорил с броневика среди знамен о подготовке второй революции.
К ночи 24-го октября 1917 года члены Революционного Комитета разошлись по районам. Троцкий остался один. Позже пришел Каменев. Он был противником восстания. Но эту решающую ночь он пришел провести с Троцким, и они оставались вдвоем в маленькой угловой комнате третьего этажа, которая походила на капитанский мостик в решающую ночь революции.
От имени Военно-Революционного Комитета под грохот аплодисментов Троцкий объявляет, что Временное правительство низложено. Отдельные министры подвергнуты аресту. Другие будут арестованы в ближайшие дни или часы. Троцкий бодрствовал ночью и по телефонной проволоке следил, как подчиненные ему отряды революционных солдат и рабочей гвардии бесшумно исполняли свое дело. Обыватель мирно спал и не знал, что в это время одна власть сменяется другой. Вокзалы, почта, телеграф, Петроградское Телеграфное Агентство, Государственный банк по указанию Троцкого заняты.
Этот голый отчет способен дать неправильное представление о настроении собрания. Когда Троцкий доложил о совершившейся ночью смене власти, воцарилось на несколько секунд напряженное молчание.
Потом пришли аплодисменты, но не бурные, а раздумчивые.
Зал переживал и выжидал.
Готовясь к борьбе, рабочий класс был охвачен неописуемым энтузиазмом. Когда же Троцкий шагнул через порог власти, нерассуждающий энтузиазм сменился тревожным раздумьем.
И в этом сказался правильный исторический инстинкт.
Ведь впереди еще может быть величайшее сопротивление старого мира, борьба, голод, холод, разрушение, кровь и смерть. "Осилим ли?" - мысленно спрашивали себя многие. Отсюда минута тревожного раздумья.
Новые опасности маячили в далекой перспективе. А тогда было чувство великой победы, и это чувство пело в крови. Оно нашло свой выход в бурной встрече, устроенной Ленину, который впервые появился на этом заседании после почти четырехмесячного отсутствия.
Поздно вечером, в ожидании открытия заседания съезда Советов, Троцкий отдыхал с Лениным по соседству с залом заседаний, в пустой комнате, где не было ничего, кроме стульев. Кто-то постлал им на полу одеяло, кто-то - кажется сестра Ленина - достал им подушки.
Троцкий и Ленин лежали рядом, тело и душа отходили, как слишком натянутая пружина.
Это был заслуженный отдых. Спать они не могли. Вполголоса беседовали. Ленин окончательно примирился с оттяжкой восстания.
Его опасения рассеялись.
В его голосе были ноты редкой задушевности. Он расспрашивал Троцкого про выставленные везде смешанные пикеты из красногвардейцев, матросов и солдат.
- Какая это великолепная картина: рабочий с ружьем рядом с солдатом у костра! - повторял Ленин с глубоким чувством. - Свели, наконец, солдата с рабочим!
Затем Ленин внезапно спохватывался:
- А Зимний? Ведь до сих пор не взят? Не вышло бы чего?
Троцкий привстал, чтобы пойти к телефону и справиться о ходе операции, но Ленин его удерживал.
- Лежите, я сейчас кому-нибудь поручу.
Но лежать долго не пришлось. По соседству в зале открылось заседание съезда Советов. За Троцким прибежала Ульянова, сестра Ленина. "Дан выступает, вас зовут".
1 ноября 1917 года на заседании Петроградского комитета - протокол во всех отношениях исторического заседания скрывается до сих пор - Ленин сказал, что после того, как Троцкий убедился в невозможности единства с меньшевиками, "не было лучшего большевика".
Власть завоевана, по крайней мере, в Петрограде.
Ленин еще не успел переменить свой воротник. На уставшем лице бодрствуют ленинские глаза. Он смотрит на Троцкого дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью, выражая внутреннюю близость.
- Знаете, - говорит он нерешительно, - сразу после преследований и подполья - к власти... - он ищет выражения, - нас могут вздернуть! - И показывает рукой вокруг головы.
Троцкий и Ленин смотрят друг на друга и чуть смеются.
Все это длится не больше минуты-двух. Затем - простой переход к очередным делам.
Надо формировать правительство.
Есть несколько членов Центрального Комитета.
Летучее заседание в углу комнаты.
- Как назвать? - рассуждает вслух Ленин. - Только не министрами: гнусное, истрепанное название.
- Можно бы комиссарами, - предлагает Троцкий, - но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары?.. Нет, "верховные" звучит плохо. Нельзя ли "народные"?
- Народные комиссары? Что ж, это, пожалуй, подойдет, - соглашается Ленин. - А правительство в целом?
- Совет, конечно, совет... Совет народных комиссаров! – восклицает Троцкий.
- Совет народных комиссаров?! – вопросом подхватывая восклицание, произносит Ленин. - Это превосходно: ужасно пахнет революцией!
Ленин мало склонен заниматься эстетикой революции или смаковать ее "романтику". Но тем глубже он чувствовал революцию в целом, тем безошибочнее определял, чем она "пахнет".
- А что, - спросил Льва Давыдовича совершенно неожиданно Владимир Ильич, - если нас с вами белогвардейцы убьют, смогут Свердлов с Бухариным справиться?
- Авось не убьют, - ответил Троцкий, смеясь.
- А черт их знает, - сказал Ленин и сам рассмеялся.
Со своей средневековой стеной и бесчисленными золочеными куполами Кремль, в качестве крепости революционной диктатуры, казался совершеннейшим парадоксом. Правда, и Смольный, где помещался раньше институт благородных девиц, не был прошлым своим предназначен для рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
До марта 1918 года Троцкий в Кремле никогда не бывал, как и вообще не знал Москвы, за исключением одного-единственного здания: Бутырской пересыльной тюрьмы, в башне которой он провел шесть месяцев холодною зимою с 1898-го на1899-й год.
В качестве посетителя можно бы созерцательно любоваться кремлевской стариной, дворцом Грозного и Грановитой палатой. Тесное повседневное соприкосновение двух исторических полюсов, двух непримиримых культур и удивляло, и забавляло. Проезжая по торцовой мостовой мимо Николаевского дворца, Троцкий не раз поглядывал искоса на царь-пушку и царь-колокол. Тяжелое московское варварство глядело из бреши колокола и из жерла пушки.
Принц Гамлет повторил бы на этом месте: "Порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?"
Но в них не было ничего гамлетического. Даже при обсуждении более важных вопросов Ленин нередко отпускал ораторам всего по две минуты. Размышлять о противоречиях развития запоздалой страны можно было, пожалуй, минуту-полторы, когда мчались по касательной к кремлевскому прошлому с заседания на заседание, но не более того.
В Кавалерском корпусе, напротив Потешного дворца, жили до революции чиновники Кремля. Весь нижний этаж занимал сановный комендант. Его квартиру революционеры разбили на несколько частей.
С Лениным Троцкий поселился через коридор.
Столовая была общая. Кормились тогда в Кремле из рук вон плохо. Взамен мяса давали солонину. Мука и крупа были с песком. Только красной кетовой икры было в изобилии вследствие прекращения экспорта. Этой неизменной красной икрой окрашены первые годы революции не только в памяти Троцкого.
Музыкальные часы на Спасской башне перестроили.
Старые колокола вместо "Боже, царя храни" медлительно и задумчиво вызванивали каждые четверть часа "Вставай, проклятьем заклейменный".
Подъезд для автомобилей шел под Спасской башней, через сводчатый туннель. Над туннелем старинная икона с разбитым стеклом. Перед иконой давно потухшая лампада. Часто при выезде из Кремля глаз упирался в икону, а ухо ловило сверху "Интернационал". Над башней с ее колоколом возвышался по-прежнему позолоченный двуглавый орел. Только корону с него сняли. Троцкий советовал водрузить над орлом серп и молот, чтобы разрыв времени глядел с высоты Спасской башни. Но этого так и не удосужились сделать.
С Лениным Троцкий по десятку раз на день встречался в коридоре. Они заходили друг к другу обменяться замечаниями, которые иногда затягивались минут на десять и даже на четверть часа, а это была для них обоих большая единица времени. У Ленина была в тот период разговорчивость, конечно, на ленинский масштаб. Слишком много было нового, слишком много предстояло неизвестного, приходилось перестраивать себя и других на новый лад. Была поэтому потребность от частного переходить к общему, и наоборот. Отношение Ленина к Троцкому и к членам его семьи было исключительно задушевное и внимательное. Ленин часто перехватывал сыновей Троцкого в коридоре и возился с ними.
В комнате Льва Давыдовича стояла мебель из карельской березы. Над камином часы под Амуром и Психеей отбивали серебряным голоском. Для работы все было неудобно. Запах досужего барства исходил от каждого кресла. Но и к квартире Троцкий подходил по касательной, тем более что в первые годы приходилось только ночевать в ней в непродолжительные его налеты с фронта в Москву.
Чуть ли не в первый день приезда Троцкого из Питера разговаривали с Лениным, стоя среди карельской березы. Амур с Психеей прервал их певучим серебряным звоном. Они взглянули друг на друга, как бы поймав себя на одном и том же чувстве: из угла их подслушивало притаившееся прошлое. Окруженные им со всех сторон, Троцкий и Ленин относились к нему без почтительности, но и без вражды, чуть-чуть иронически. Было бы неправильно сказать, что они привыкли к обстановке Кремля, - для этого слишком много было динамики в условиях революционного существования. "Привыкать" им было некогда.
Советская Москва встретила Троцкого с Лениным хаосом. Тут оказался свой собственный совет народных комиссаров под председательством историка Покровского, из всех людей на свете наименее приспособленного для этой роли. Власть московского совнаркома распространялась на Московскую область, границы которой никто не умел определить. На севере к ней причислялась Архангельская губерния, на юге Курская. Таким образом, Троцкий с Лениным в Москве открыли правительство, простиравшее свою власть, достаточно, впрочем, проблематическую, на главную часть советской территории. Исторический антагонизм между Москвой и Петроградом пережил октябрьский переворот.
Москва была некогда большой деревней, Петроград городом.
Москва была помещичье-купеческой, Петроград - военно-чиновничьим.
Москва считалась истинно русской, славянофильской, хлебосольной, сердцем России.
Петербург был безличным европейцем, эгоистом, бюрократическим мозгом страны. Москва стала текстильной, Петроград - металлостроительным. Такие противопоставления представляли собой литературные преувеличения действительных различий. Революционеры их сразу почувствовали. Местный патриотизм захватывал и коренных московских большевиков. Для улаживания взаимоотношений с московским совнаркомом создана была комиссия под председательством Троцкого. Это была курьезная работа. Он терпеливо расчленял областные комиссариаты, выделяя центру то, что ему принадлежало. По мере продвижения этой работы выяснялось, что во втором московском правительстве надобности нет. Сами москвичи признали необходимость ликвидировать свой совнарком.
Троцкий - это непобедимый поезд Предреввоенсовета. Личная жизнь Троцкого в течение самых напряженных годов революции была неразрывно связана с жизнью этого поезда, с жизнью Красной Армии, основателем и главкомом которой и был сам Троцкий. Поезд связывал фронт и тыл, разрешал на месте неотложные вопросы, просвещал, призывал, снабжал, карал и награждал.
Устройство общества как пирамиды постоянно говорит Троцкому, что всегда наверху царь будет, фараон будет, генсек будет, или будет президент, то есть главный в государстве будет. И главного задача собственную неприкосновенность обеспечить и до самой смерти собственную несменяемость, а после смерти пусть собирают двадцатый съезд партии, и подручный палач Троцкого Никита Хрущев будет оплевывать его и воскрешать имя Сталина. Но Троцкому от этого будет ни жарко, ни холодно.
Троцкий смотрит на монстриаду, усмехается, потому что понимает общество как беззащитное дитя, с которым нужно и можно делать всё что угодно. Я есть Бог, Азъ есмь Саваофъ, и все подчиняются Троцкому. Нужно постоянно для этого, ежедневно, неусыпно, еженощно развивать, укрупнять, разветвлять до каждой квартиры, до каждой комнаты укреплять органы и не давать продыху гражданам, людям, всем, рабочим и служащим, красноармейцам и колхозникам, слесарям и артистам, иждивенцам и обывателям, постоянно, регулярно, как отче наш, блюсти их, фиксировать каждое движение, держать их в трепете и в страхе.
Расстреливать, и еще раз расстреливать.
Троцкий стоит на мавзолее - религиозном, культовом сооружении. Свою строит религию он на фундаменте старой, освободив её от прежних жрецов, руководствуясь ленинскими принципами:

"1 мая 1919 г. № 13666/2.
Председателю ВЧК тов. Дзержинскому Ф.Э.
УКАЗАНИЕ
В соответствии с решением ВЦИК и Сов. Нар. Комиссаров необходимо как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатать и превращать в склады. Председатель ВЦИК Калинин, Председатель Сов. Нар. Комиссаров Ульянов (Ленин)".

Скот любит мясокомбинат.
Земля и небо вдруг задрожали от гуда и грохота. Над Красной площадью нависли огромные самолеты. Головная машина тяжелых бомбардировщиков летела так низко, что было видно смуглое улыбающееся лицо летчика.
Якушев воскликнул:
- Смотри, это Василий Джугашвили, сын того Джугашвили, которого агент НКВД убил ледорубом в Койокане, в Мексике по приказу Троцкого!
Действительно, ТУ-4 уверенно вёл командир авиационного полка Василий Джугашвили. Троцкий оставил сына своего злейшего врага в живых, сказав свою легендарную фразу: «Сын не родственник отцу!».
Над площадью разнесся вздох сочувствия к убитому Сталину.
Но тут Василий Джугашвили отколол такую штуку, что все в ужасе закрыли глаза. Он пустил машину в штопор прямо на Троцкого. Самолет стал резко уменьшаться в размерах, как в обратной перспективе на иконах, и чуть-чуть не попав в вождя, совершенно бесшумно и незаметно ввинтился, как в пробку бутылки, в зигзагообразный угол мавзолея, и исчез.
Троцкий был цел и невредим, только смахнул рукой пот со лба. Но тут вдруг почувствовал потепление в ногах, как в детстве. Иногда ему казалось, что он помнит, как сосет грудь матери. Надо думать, однако, что он просто перенес на себя то, что видел на младших детях. У Троцкого были смутные воспоминания о какой-то сцене под яблоней в саду, которая разыгралась, когда ему было года полтора.
Но и это воспоминание недостоверно.
Наиболее твердо осталось в памяти такое происшествие: он с матерью гостит в Бобринце, где есть девочка двух или трех лет. Леву называют женихом, девочку - невестой. Дети играют в зале на крашеном полу, потом девочка исчезает, а Лева стоит один у комода, он переживает момент остолбенения, как во сне.
Входит мать с хозяйкой.
Мать смотрит на Леву, потом на лужицу возле него, потом опять на сына, качает укоризненно головой и говорит: "Как тебе не стыдно"... Лева смотрит на мать, на себя и затем на лужицу, как на нечто ему совершенно постороннее. "Ничего, ничего, - говорит хозяйка, дети заигрались".
Все так и ахнули!
Чудо, алтарь, жертвоприношение! Как же он так мог исчезнуть в этом углу?!
Якушев и Астапов с дочкой прошли по подземному сводчатому, как в церквях, тоннелю и оказались на трибуне мавзолея.
Троцкий нагнулся к дочери Астапова, поднял её на руки, поставил на барьер трибуны, чтобы весь народившийся народ увидел героиню демонстрации, и спросил:
- Нина, это ты проскандировала… - и Троцкий сам громко, на всю площадь, произнес:

Если будешь всем давать,
Поломается кровать!

- Да, это я произнесла лозунг, - совершенно по-взрослому сказала Нина, и пояснила: - Все люди на демонстрации сделаны в кроватях.
Якушев забился в конвульсиях хохота на груди Астапова.
В колоннах демонстрантов бурно захлопали в ладоши, и под гармошку хором слитно все грянули:

Если будешь всем давать,
Поломается кровать!

Астапов, Якушев и Троцкий были поражены сообразительностью девочки.
И все трое рефреном воскликнули вторую строку:

Поломается кровать!

- И у меня в ссылке тогда поломалась кровать! - воскликнул Троцкий, и добавил: - Скрипела-скрипела, и поломалась!
Все рассмеялись.
- Лев Давыдович, - обратился к Троцкому Астапов, - вы действительно руководили революционным восстанием?
- Я, - без тени смущения сказал Троцкий.
Спел и пропал. Частушки сплясала и пропала. Клубная самодеятельность перед красными воинами. Писать они не умеют, и читать не умеют. Неграмотные. Вот и орут частушки на площадях, перестреляв мысль. Бог переходит всегда на другого. Другой не есть ты. Что за слово «другой»! Очень близкое к «чудной».
«Красная площадь» происходит от крови.
Центральной площадью была Соборная площадь в Кремле. Все «красные» - кровавые. Недаром большевики кладбище на Кровавой площади устроили. Вот ироды на ней и пляшут и поют частушки. А ты не есть другой. Замечательное слово «другой». Вот именно другой и только он, понимает лучше тебя, что есть Бог. А ты еще не дорос до понимания Бога, поскольку ты еще не стал другим. Вот когда ты станешь другим для самого себя, тогда ты и станешь Богом. Это происходит следующим образом. Ты идешь по улице, допустим по Мясницкой, меся грязный снег на льду, постоянно поскальзываясь и хватаясь, чтобы не упасть, за скобы, решетки, трубы, но все-таки падаешь головой об угол ступенек подвала, а навстречу тебе идешь ты сам. Ты узнаешь самого себя, говоришь ему: «Здравствуй!». А он проходит мимо тебя, не узнавая. Это говорит о том, что он еще не способен разделить свой мозг надвое, на красных и белых, для написания нового романа. И если хорошенько подумать, то все люди, идущие тебе навстречу, есть ты сам, только пока они еще об этом не догадываются. Итак, понимаете, что другой есть уже нечто абстрактное и для вас идеальное, к которому стремится всё совершенное человечество, вечно приближающееся и никогда не приблизившееся к идеалу.
Белогвардейцы, вы победили красную половину мозга!

"Наша улица” №135 (2) февраль 2011