Юрий Кувалдин "Дурной" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

На снимке: Юрий Александрович Кувалдин в редакции журнала "НАША УЛИЦА" на фоне картины своего сына художника Александра Юрьевича Трифонова "Царь я или не царь?!"

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

ДУРНОЙ

рассказ

Один прилично пьяный военный, трясший другого тоже бывшего заметно навеселе военного в тусклом свете фонарей возле китайского чайного магазина, кричал, держа его за лацканы шинели, на всю улицу:
- Да пошел ты в пизду со своим Советским Союзом!
К ним незамедлительно подошел полноватый гражданин.
- Как вы смеете, товарищи, так о нашем государстве высказываться?!
- А ты кто такой?
- Такой! - воскликнул, с походкой пингвина, руки были оттопырены, как крылья, Дурной, и сразу сунул им в нос свою красную книжку сотрудника КГБ, но был ошеломлен тем, что один из пьяных в звании подполковника военно-воздушных сил вырвал у него из рук эту книжку и швырнул ее в лужу под колеса припаркованной черной машины.
Понимаете, вырвал и швырнул! Что? Сотрудника КГБ Дурного, как какую-нибудь промокашку!? Не самого, конечно, Дурного, а ценное его удостоверение.
Дурной получил то, чего никак не ожидал получить на улице. Была весна, закрытая зимою, и падал тихий дождик, как всегда. Это было наблюдение из-за угла бывшего ВХУТЕМАСа. Камень на камне, крашенный и старый, серый, под гранит, в основном, а то и в стиле модерн с овалами окон, с разноцветной плиткой. На Кировской. Мясницкая как-то в голове не укладывается. Нужно вернуть старое название.
Итак, Дурной остановился на краю узкого тротуара между машинами, и посмотрел в лужу, где исчезло его устрашающее удостоверение. Нет, он не стоял между машинами. Причем, когда Дурной окинул всю Кировскую взглядом, этот взгляд сразу стал мокрым, просто слезливым, иными словами, слезы потекли двумя самыми настоящими струйками, потому что были обильны, наполнены прозрачной влагой.
Дурной снял зимнюю меховую шапку. Есть ли у вас элитная мужская шапка? Пыжик меня вполне бы устроил! Да, у Дурного была пыжиковая шапка-ушанка. Он очень любил ее надевать в минуты серьезных и трезвых трудовых будней. Как люди! Пыжик формы «ушанка» придавал облику Дурного нотку торжественности, и замечательно смотрелся и соло, но всю свою внутреннюю сущность раскрывал в дуэте с новой дубленкой на белом подбое.
А теперь Дурной взял шапку за шнурки между завязанными ушами, отвел руку от груди вперед и, медленно отпустил, как будто парашют. Шапка аппетитно, массивно шлепнулась в лужу, как блин со сковородки на тарелку.
Когда жидкость скапливается, в данном случае почти что вода, хотя она и черного цвета, но не нефть, откуда нефти быть напротив почтамта, вода, конечно, на поверхности вдавленного асфальта, или вовсе разбитого, в яме, у бортового камня, который некоторые поэты называют поребриком, но Дурному слово «поребрик» не нравится, потому что кажется, что это его собираются отмутузить по рёбрам, - нет уж! - тогда лужа вдохновляет каждого истинного москвича.
И что это постоянно говорят, что не море топит пьяного, а обыкновенная лужа? Все хотят унизить пьющего человека, мол, ему и море по колено, и утонет он даже не в луже, а тарелке борща. Вон один просто в кружке пивной утонул, сначала выпив из горла целую бутылку водки, «московской», в пивной на Партизанской улице, на «Молодежной». В стекляшке. Автоматы пивные стояли по двадцать копеек. Вот он там махнул в толпе бутылку водки из горла и упал носом в кружку. Думали, он пиво пьет, а он утонул. Но мало кто на него внимание обращал. В пивной как звери все были в советский период истории, толпа как на переходе на «Белорусской» в час пик с кольца на радиальную линию. Пуговицы с телогреек и бушлатов отлетают. Все распаренные, с красными глазами, как рыбы, с алкающими взглядами. Дым коромыслом. Все обливаются потом. В луже ничего сначала не разглядишь, даже можно сказать, что и сам себя не узнаешь.
Потом Дурной, соблюдая полное публичное одиночество, переложил содержимое карманов дубленки в пиджак и брюки, снял дубленку и так же, как и шапку, небрежно бросил в лужу, не отрывая взгляда.
Что любопытно. Многочисленные прохожие не обращали на странные действия Дурного никакого внимания, вежливо обходили его. Даже не оглядываясь. Ну, мало ли что делает человек на Кировской среди машин и людей. Ну шапку бросил в лужу, ну дубленку бросил в лужу. Может быть, он еще и брюки примется снимать тут? Пиджак он все-таки пытается снять, даже подает белое в рубашке плечо вперед, галстук свисает синей селедкой Оскара Рабина. Но передумал. Постоял несколько минут, сверля взглядом лужу. И перестал. Как бы опомнился.
Потом Дурной начинает бегать по Кировской вдоль и поперек, забегая иногда во двор дома номер 13, в котором жил когда-то учитель Иосифа Бродского поэт Евгений Рейн, изображая перед машинами танец с саблями. Сабля в руках Дурного, разумеется, воображаемая. Делает вид, что бросается под колеса, матерится вслед иномаркам и «девяткам». Вдруг обнаруживает, что по улице перестали часто ездить машины. Наступила ночь. Дурной не понял, как это произошло, догадался только, что идет от Кировской Банковским переулком к Кривоколенному. Причем некому на него внимание обращать, кроме автора этих строк. Я-то уж знаю повадки гэбэшников. Только притворится пьяным, а потом вдруг – раз, и трезвый!
Идет Дурной по Кривоколенному. Вдруг девушка сзади догоняет. Улыбаясь и заинтересованно:
- Вы куда?
Дурной гордо и отчаянно:
- На Покровку, может, троллейбусы еще ходят!
Дурной придает голосу твердость, позой изображает уверенность.
- Какие троллейбусы, уже второй час! Поздно. Пойдемте к нам. Можно переночевать...
Дурной внутренне протестует, боится. Судорожно прокручивает варианты, соображает куда метнуться? К ней? Или от? Пытается разглядеть в темноте лицо новой знакомой: молодая, припухшая от хронических возлияний, взгляд потусторонний, зеленые искры, в голосе поскуливание...
Но Дурной все же готов идти. Что он сейчас чувствует? Настолько пьян, что ничего не боится? Хорошо, он будет бояться в воображении. Дурной боится и идет из Кривоколенного, пересекая Телеграфный, в Потаповский. Дождя нет. От новой знакомой поступает предложение выпить. В матерчатой сумке у нее позвякивают бутылки. "Как ни бьемся, к вечеру напьемся!" - добавляет она и смеётся.
У Дурного в плоской металлической фляге еще плещется прозрачная, нежно любимая им жидкость, предусмотрительно, еще в конторе, перелитая водка.
- Не открывай, - видя, что она достает бутылку водки, говорит Дурной и протягивает ей фляжку.
Она жадно делает несколько глотков. Достает из сумки батон и откусывает большой кусок.
Дурной пьет без закуски.
Через несколько шагов небо над переулками расчистилось и повеселело звездами на темно-фиолетовом фоне.
Идут и потихоньку знакомятся, осторожно прощупывая друг друга. На подходе к Сверчкову переулку Дурной крепко и неожиданно целует её в губы. Она сует в его рот язык с умилением в глазах и повизгиванием.
Зовут её Марина, стриженная, энергичная, такой двадцативосьмилетний темноволосый крепыш. Говорит хриплым голосом, с каким-то, как уже он заметил, поскуливанием, и часто насильно улыбается, накрашенные кукольные, широко расставленные глаза. А в них – закрытый занавес. Все ушли на фронт. И ненависть. Еще – да я лучше других, пошли вы все! Похожа на недавно родившегося волчонка, оказавшегося на льдине в середине широкой реки. Скользят лапы, смотрит испуганно, крутит головой, припадая на живот: "Что со мной? Почему я здесь на льдине?" Щелкает острыми зубками по льду, стараясь укусить его.
- Все пальцы отбила! - Марина, ощеривает свои маленькие зубы, демонстрирует вымазанные зеленкой пальцы, - это я вчера мать отпиздила. Чтобы не скандалила!
- Что ж, ты постоянно мать свою бьешь? - Дурной делает вид, что ему это интересно, хотя в подпитии и интересно на самом деле.
- Что ты! Пальцем ее не трогаю, - говорит с хохотом Марина.
Светят фонари, отражаясь в лужах. Они идут, а перед ними на мокром асфальте скользят их тени.
Добредают, наконец, до высокого готического дома в Потаповском переулке, считай, у самой Покровки. Две башенки на крыше. Входят в арку ворот, видны старинные палаты. Звездное небо над переулком, и приятнейший кайф в груди. Идут дальше, спускаются по крутой заплесневелой лестнице, пахнущей рыбным отделом продмага, в глубокий подвал. По стенам идут какие-то кабели и трубы. В углу стоят метлы и лопаты.
Запьяневший Дурной обнял Марину и поцеловал взасос, пытаясь всосать ее острый язык в себя. Марина, постанывая, припала плечом к двери, дощатой, обшарпанной, и она - эта дверь - открылась в какую-то темную каморку, из которой понесло сыростью, плесенью.
Дурной, держа Марину в поцелуе, втолкнул ее в эту комнатушку, в которую очень слабо доносился свет жидкой лампочки, висевшей при спуске в подвал. Двигая Марину в темный угол, Дурной одновременно склонялся, беря её за полное колено, затем под юбкой за мягкое, расширяющееся к ягодицам бедро.
Мне показался этот подвал театральной сценой, на которой сейчас я, автор пьесы и её режиссер, разверну действие.
Тут Марина произнесла слово, знакомое Дурному, и которое он ясно расслышал.
- Ты сказала «возьми»? - спросил он, быстро оглядываясь во все стороны. - Ты сию минуту сказала - "возьми". Здесь что ли прямо? Я хочу понять.
Марина не ответила прямо, но с улыбкой, едва заметной впотьмах, сказала:
- Ну, так можно и войти, пусть он войдет, - прошептала она и провела ладонью по брючному ремню Дурного.
Наступило молчание. Дурной с улыбкой посмотрел на Марину и обрадовался, что она четко знает, что делать. Через минуту подвал показался Дурному вагонным купе. Простоватое лицо Дурного, непринужденные манеры и веселый взор понравились Марине. Посмотрев на него с прищуром, она вдруг протянула ему руку и сказала:
- Прощай!
- Как прощай, деточка?! - вскричал Дурной, стараясь прижать Марину к себе. - Зачем прощай?
Марина взглянула на Дурного с тем пытливым взором, с каким она его встретила в Банковском переулке.
- Да, дружок, - сказала ласково Марина, - прощай, прощай навеки! Где же он? - прибавила она потом, с беспокойством проводя пальцами по его брюкам и озираясь вокруг.
Марина почувствовала на щеке дыхание Дурного прежде, чем тот пошевелил губами для ответа.
- Помни меня, Марина, - зашептал Дурной, смотря ей в глаза. - Помни меня. Я хочу тебя!
И еще раз, поднимая к низкому потолку подвала дрожащие руки, он воскликнул:
- Помни меня!
- Ну, теперь положи меня, - сказала Марина, - и подойди ко мне ближе, мой милый, ближе: дай мне хорошенько посмотреть на тебя!
Дурной и Марина обнялись.
- О, как скоро бежит река, милая Марина, между зелеными берегами! Но вот и море близко. Уже я слышу его волны! Всегда говорят одно и то же морские волны!
Потом он сказал ей, что качание лодки на быстрой реке убаюкивает его. Как прекрасны теперь зеленые берега, как блестят цветы, растущие на них! Но вот уже лодка выплыла на море и тихо, тихо скользит по лазурным волнам. A вот и берег. Кто стоит на берегу?..
Он сложил руки на ее груди, - сложил, не изменив своей позы.
- Мать похожа на тебя, Марина. Я вижу теперь её лицо. Но скажи мне, что испытываешь ты сейчас, когда я пришел к тебе в гости. Здесь всё одинаково. Женщины устроены одинаково, под копирку. Свет от твоей головы блистает надо мною... Я иду!
Золотые волны снова заструились на стене, зашевелились...
Старый, странный, восхитительный закон, - искони соединяющий воздушные создания, облаченные временно в плоть и кровь, - о любовь!
И этот древнейший закон, побеждающий твою плоть ради создания новой плоти, обеспечивает бессмертие рода человеческого! Хвала и благодарение тебе, всемогущий Законодатель! Хвала и благодарение от всех живущих на земле, которых каждая минута бросает в океан любви! Жизнь – это непрерывный секс!
- Слава херувимам и серафимам! Кто бы мог подумать, что Дурной и Марина будут на несколько минут мужем и женой!
Это мое восклицание вырвалось столь беззвучно, что его, кроме меня, никто не услышал.
Спустя некоторое время, проходят в комнату, которая поражает Дурного. Сарай и тот выглядит приличнее. Засаленные, оборванные обои, на веревках сушится то ли белье, то ли тряпьё. Ни стульев, ни телевизора, ни стола, ни других вещей и мебели, наличие которых создает подобие человеческого жилья. Просадили всё, что можно, чтобы поправить голову, и начать по новой. Только вот привлекает внимание на грубо привинченной к стене металлической самодельной полке фарфоровая белая статуэтка Галины Улановой, с поднятой ножкой и поднятой ручкой с оттопыренным мизинчиком. Одноглазая черная собака, второй глаз стал стального цвета после чумки, - Марина недавно подобрала во дворе, - впивается голодным глазом в Дурного и кашляет, как человек, который простудился. Днем собаку выпускают побегать по дворам в поисках еды.
На деревянных нарах, покрытых тряпьем, почивает хозяйка комнаты.
- Мам, у нас гости! - входя в дом, с некой торжественностью восклицает Марина.
Толстое красное лицо записной алкоголички, с густо-зеленым фингалом под глазом, оживляется. Мать оглядывает случайного визитера доброжелательно, но и подозрительно изучающе, как бы давая понять, что и она смекалиста и хитра.
Усаживаются на какие-то дощатые ящики вокруг щита, лежащего на таких же ящиках. Это стол. Появляется сковорода без ручки, держится таким ухватиком, поджаренная гречневая каша с луком – закуска, годящаяся для демократа и для дегенерата.
Дурной опрокидывает треть граненого стакана. Марина бросает на него ободряющий взгляд. Действительно, Дурной умеет пить. Он не привык запивать водку водой, тем более пивом, бутылка которой оказалась у Марины. Гречку ест с удовольствием.
Медлительная, хмелеющая мать вдруг оживляется, кивает на Марину: "Хочешь послушать её пение! Я скажу, могёт петь она. Слезу выколачивает!" Дурной двигает ящик, разворачивается лицом к Марине, собираясь слушать, бросает на нее подбадривающий взгляд: "Ну, давай, поголоси, что ли!"
Во взгляде Марины сверкает металл. Язычок облизывает губы, ресницы хлопают, как ставни. Затем, сощурив один глаз, и, реверсировав его в магнитофонную запись мозга, с блатной интонацией громко запевает:

Помню, помню, помню я,
Как меня мать любила,
И не раз, и не два
Она мне так говорила:

“Не ходи на тот конец,
Не водись с ворами,
Рыжих не воруй колец -
Скуют кандалами!”

Не забуду мать родную
И отца-духарика...

Ночь длится бесконечно, не обещая скорый рассвет.
Появляются и исчезают какие-то типы. Одних Дурной пугается, других игнорирует, с третьими ведет мутный, затяжной, пропахший водочными парами и сигаретным дымом, разговор.
Наконец, Дурной, измученным телом распластывается на досках, брошенных на ящики. Сначала думает о том, что среднестатистический мужчина до 60 лет всё равно не доживает, а ему нужно искать фанеру на достройку яхты. Дача у Дурного на Истринском водохранилище. Дурному уже кажется, что забор на даче намного важнее яхты, а оклейка рубки стеклотканью по трудоёмкости не идёт ни в какой сравнение с обшивкой дома вагонкой. Где же в Москве достать березовую влагостойкую фанеру? Вопрос на первый взгляд глупый. Москва это столица нашей родины, порт пяти морей, состоит из 7-ми высотных сталинских зданий, 9-ти вокзалов и множества строительных рынков. Казалось бы, что может быть проще купить в Москве березовую влагостойкую фанеру?
После фанеры Дурной стал погружается в навязчивое сновидение о собственных похоронах. Его заколачивают в длинный винный ящик, несут на кладбище, а он позвякивает, как стеклотара…
Утром мать ставит на стол самогон.
Появляется Марина, куда-то успевшая сбегать. Ее бьет дрожь; выкрикивает что-то, шипит. Когда говорит, - будто кусает воздух, торчащими вперед зубками. Заночевала она у знакомого, а, проснувшись, не обнаружила в кармане 100 долларов. Уверяет, - взял он.
Позже вваливается этот, подозреваемый в краже, уже сильно нетрезвый тип.
- Сволочь поганая! - Марина надрывно кричит, срываясь на визг. - Я эти баксы пиздой отмахала!
Тип бормочет, отнекивается, кричит, поет какую-то песню, типа: «Пьют маляры, депутаты, артисты, Боксеры, монтеры и даже министры. Пьют паханы в кабинетах из кожи, Штаны пропивая, пьёт пьяный прохожий, Ночью бомжи пьют, в подвале ночуя, Пьют пастухи со стадами кочуя»… Затем мнет в беззубом рту кусок хлеба, и крутит ежиком волос из стороны в сторону. Лицо бордовое, сморщенное, как только что отжатая половая тряпка. Внезапно тип встает с ящика – длинный, черт! Молча, почесывая заросший щетиной кадык, и словно собираясь уходить небрежной походкой, таким это воровским, выкидывая ноги по сторонам, но бесшумным шагом, который только такие типы и умеют изобразить, вдруг резко, слишком резко, вскинув подбородок и присев, поворачивается, берет со щита столовый длинный нож, и в прыжке летит к спокойно стоящей у стены Марине, и всаживает ей нож по самую рукоятку в пах.
Марина ломается пополам, падает на пол, схватившись за низ живота.
Жизнь показывает зубы взрослого волка. Он, как собачка, но ест людей. Обманчива симпатичная мордочка. Дурной пытается криво улыбнуться ей в ответ. Он подбегает к Марине, вжавшейся в пол. С трудом, разворачивает ее скрюченное тело, оглядывает дрожащим взглядом ее живот в поисках следов крови. Марина поднимает к нему посеревшее лицо, медленно открывает глаза, оглядывается, будто вынырнув с того света.
Сегодня ей несказанно повезло. Ее задели всего лишь кулаком, нож ушел ниже в просвет между ногами.
Небритый тип спокойно курит на ящике, мнет пальцами рыжее лицо, опять что-то жует, громко чавкая. Дурной пристроился рядом на корточках, пытается заглянуть ему в глаза и непрестанно повторяет:
- Ну, ты чего?.. А если б ты ее убил!?
Небритый рыжий отвечает небрежно, лениво:
- Ну... еще бы одна ходка была. Мне в зону, как в пионерлагерь съездить.

Сбреют длинный волос твой
Аж по самой шее,
Поведет тебя конвой
По матушке-Расее!

Будут все тогда смеяться,
Над тобою хохотать,
Сердце кровью обливаться,
И на нарах будешь спать!

Потихоньку все успокаиваются, отряхиваются от наваждения, незаметно приходят в себя. Мать сладостно, с оттяжкой, храпит, улюлюкая, в тряпье на своих нарах. Её будят. Нужен же коллектив! Собираются у стола, допивают остатки самогона, закусывают холодной гречкой. Под столом скулит собака - изучает компанию голодным глазом, хрипло кашляет, как человек, и жалобно трется носом о ногу Дурного.

“Наша улица” №126 (5) май 2010