Юрий Кувалдин "Капитан Кофман" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

КАПИТАН КОФМАН

рассказ

Я часто встречаюсь с людьми, которые мало читают, но пишут. Они начинают мучить меня вопросами. Вопросы задавать неприлично. Как неприлично есть в метро. Плюхается со мной рядом девушка и начинает жевать, чмокая, плохо пахнущий, текущий чебурек. Я встаю и отхожу к двери. Вскакивает приличный молодой человек, говорит:
- Садитесь, пожалуйста!
Я назидательно и зло отвечаю:
- Я сам всегда уступаю место молодым людям! Молодые должны сидеть!
Юноша пугливо и моментально исчезает с глаз моих.
- Ну что ты пьешь пиво из горла в метро!?
В Новоград-Волынский я попал совершенно случайно. Меня накрыла воинская повинность. Утром командир шестой дивизии бодро доложил о взятии Новограда-Волынского. Я шел среди белых мазанок с трубой и скрипкой, а Костров тащил огромный контрабас. Мы притворились, что оркестранты, и капитан Кофман нам поверил. Накануне я был с рапортом у военкома, который квартировал на квартире бывшего священника. Полная кухарка напоила меня крепким чаем и накормила пирожками с яйцом и луком. От пирожков шел запах пивной. Как будто к пузатым кружкам положили ржавую селедку с натюрморта Оскара Рабина. В храме грустно позванивали колокола, как звоночки в трамвае "Аннушка" на Яузском бульваре.
- Не ешь в трамвае!
Капитан Кофман, с узким темным лицом, горбатым носом и выпученными глазами, спросил меня:
- Вы читали Бабеля?
- Нет не читал, - ответил я чистую правду, потому что Бабеля прочитал после Новограда-Волынского, спустя полгода, в Шаталово Смоленской области, где в маленьком книжном магазине купил его рассказы.
Наши исхудалые, измотанные в непрерывных переходах по труднейшим дорогам лошади даже шагом еле тащили ноги. Артиллерия и повозки превратились в непосильный груз. Без горючего остановились бронемашины. Командиры соединений забросали полевой штаб заявками на продовольствие, фураж, боеприпасы. А у нас ничего этого не было. Каждый патрон и снаряд стал большой ценностью.
Яркие звезды высыпали на темном июньском небе. Кухарка говорила по-польски, но я ее понимал, и через силу жевал ее церковные пироги. В ее глазах я был "паном". В дверях появились какие-то беззубые и плешивые мужики, и вмести с ними молоденький служка с жидкой бородкой в черном балахоне. Это был помощник сбежавшего священника. Он картавил и называл меня "това-гищем". В двенадцать часов дня к станции Новоград-Волынский, до самой вывески скрытой высокими снежными гребнями, наметенными по обе стороны полотна, подошел поезд. Проплыли белые крыши вагонов и остановились. Костров родился чудаком. Но этот человек загадка, и великая! ...Играть и не проигрываться, скупость уметь соединить с дарованиями, и редкими, ибо если б он более трудился, более занимался...
Посмотрите, этот тип опять пьет из банки джин в метро!
На платформе началась сутолока, три человека в валенках, в одинаковых полушубках телесного цвета торопливо прошагали в хвост поезда, к последнему - московскому - спальному вагону. Поднялись в вагон, опять показались, подали вниз один чемодан в сером чехле, второй... И вдруг, словно ветер любопытства дунул по платформе, метнулся легкий шумок, и все побежало в одну сторону, тесной толпой сбилось около московского пульмана. - Кто приехал? - Сейчас будет выходить... - Вышел уж!.. Перед ним, то есть передо мною, или нет, перед кем же? - не помню, но стояла полненькая, с высокой грудью девушка среднего роста. Красивое белое лицо ее было спокойно, и только в глазах время от времени пробегали искорки голубого света. Это была Надя, машинистка штаба.
Нет-нет, я больше с вами не пью и не ем, люди!
Я был мрачен, под стать погоде, и в тысячный раз проклинал весь мир, мелочно останавливаясь на каждой отдельной гадости.
Играя шевронами с лошадиными профилями, стуча каблуками сапог со шпорами, конармейцы со свечами в руках оглядывают храм. Облик храма, наверно, сложился вследствие многих перестроек. Видно, что примыкающие к среднему нефу часовни пристроены позже постройки самого храма. Сам же средний неф пространственно объединен с боковыми высокими арками и не имеет естественного освещения. Его декор в виде рокайлевой лепки, каннелированных пилястр, картушей сделан, видимо, в середине XVIII века. Очень красив барабан северной часовни, потому что расчленен трехчетвертными колонками на консолях. Непонятный храм, не такой, как русские низенькие деревнские церкви с темными иконами. Здесь стоят деревянные мадонным с украшениями из драгоценных камней. Мы несколько смущаемся в церковно-заграничной обстановке. Нам нужно примоститься и рассмотреть карту, чтобы понять польские зигзаги.
Капитан Кофман спросил меня:
- А Достоевского вы знаете?
- О, да! Достоевского я очень хорошо знаю лет с шестнадцати, - ответил я.
Тогда публика, особенно молодежь, еще смотрела на него только как на бывшего каторжника, на экс-политического преступника. В его романе "Униженные и оскорбленные" все видели только борца за общественную правду и обличителя всего того, что давило в России всякую свободу и тушило каждый лишний луч света. "Мертвый дом" явился небывалым документом русской каторги. А то, что в нем уже находилось мистически-благонамеренного, - еще не было всеми понято, как должно, и тогдашний Достоевский еще считался чуть не революционером. Издание журнала, когда почвенное неославянофильство достаточно высказалось, - изменило взгляд на credo автора "Мертвого дома", но все-таки его ставили особо. В той жестокой полемике, какая завязалась между "Временем", а впоследствии "Эпохой", и радикальными журналами, Федор Достоевский весьма сильно участвовал, но не подписывал своих статей. И позднее, когда оба журнала - и "Время" и "Эпоха" - прекратились и началось печатание "Преступления и наказания", он продолжал быть любимым романистом, сильно волновал ту самую молодежь, идеям которой он нимало не сочувствовал.
- Прочитаете Бабеля и поймете, какой это большой писатель, - сказал капитан Кофман, принимая чай в металлическом подстаканнике из рук проводницы.
- Его же не издают, - сказал я.
- В этом году, я слышал, выходит его книга рассказов с "Конармией", - сказал капитан Кофман.
Я смотрел на него и думал, как такой интеллигентный человек мог попасть в армию, стать офицером, да еще ездить в качестве "покупателя" за пополнением.
От нестерпимой жары вчера многие попрятались в прохладных помещениях, а те кто не нашел укромного местечка, лежали на тенистых пригорках, вялые и ко всему безучастные. Многие были с собаками.
Долго на такой жаре не выдержишь. Инспекционная проверка колодца позволила узнать, что, несмотря на прекрасную охрану, он обмелел почти до половины метра. В ряске лягушки скользят по жаре, как на льду, обмелевшего пруда.
Первый раз вижу, рваный, грязный бомж сидит на лавке станции метро "Курская-кольцевая" и курит!
Весь день идет, не прекращаясь, серый дождь. Погода мрачная и безрадостная. У меня навязчивое ощущение, что сейчас осень, а не весна. Но вообще, я не могу заставить дождь пойти, или наоборот, внезапно закончиться, а дождь погружает меня в грусть, или вызывает страх, или злость на собственные неудачи.
И не верится, что в Новограде у Бабеля была нестерпимая жара. Хотя бывает, что и в Москве от жары плавится асфальт, а изнуренные прохожие прячутся в тени деревьев. Нет тени от июньского палящего солнца. А в храме, как в другом мире. Мы переглянулись. Стояла абсолютная тишина, нарушаемая бульканьем волшебной жидкости. Словно легат прервал на минуту напыщенную декламацию, опусткая длинный пергаментный свиток, потом снова поднося его к глазам, так и мы подносили к глазам стаканы, чтобы убедиться в равной налитости, ибо мы пили водку в храме, дожидаясь военкома, но он все не шел. Мы все трое значились студентами разных курсов и факультетов. Но проводы наши были самые скромные, несколько ближайших приятелей пришли проститься, немножко, вероятно, выпили, и только. Сплоченного товарищества по курсам, если не по факультетам, не существовало. Не помню, чтобы мои однокурсники особенно заинтересовались моим добровольным переходом, расспрашивали бы меня о мотивах такого поступка, приводили бы доводы за и против.
Едят, едят, не стесняются друг друга, и все толстые!
- А жаль, что ты пива не выпил, - сказал молоденький служка с жидкой бородкой в черном балахоне с глубоким огорчением.
- Пойдемте, - сказал я, - пойдемте поскорей, вам надо выпить рюмочку водки, что-то вид у вас неважный.
Рюмка, правда, была маленькая, молоденький служка с жидкой бородкой в черном балахоне наливал ее наполовину, я под ободок, в общей сложности я выпил граммов сто десять. Я пришел к молоденькому служке с жидкой бородкой в черном балахоне, пил, пел песни, устроил скандал дома и заснул пьяным сном на глазах у его матери.
Я вышел на сцену, дунул что было мочи в трубу. Раздался дикий визг. Но они сделали так, как им было нужно, - он кончался в этой комнате и думал обо мне... И теперь я хочу знать, - сказала вдруг женщина с ужасной силой, - я хочу знать, где еще на всей земле вы найдете такого отца, как мой отец... Я познакомился с крупной девушкой Надей, машинисткой штаба.
- Вот! - перебил я, и Надя остановилась. - Прекраснейшее место. - И я стал читать, не замечая улыбок Кофмана и Кострова. - "Не все писатели отличаются хваткой бульдога, который издохнет, но не выпустит из зубов добычи". Каково сказано? Какая сила! - Тут я взглянул на Кофмана, на Надю, увидел их улыбки. Сказав "эх", я потряс книгой и опять сгорбился на диване. Я в литературе понимал только то, что относится к художественной ее части. Надя мягко опустила руки на клавиши. - Я знаю, что вам нравится, - сказала она. - Вам нравится вот это!
Человек выше портвейна, выше водки!
Дети в зале засмеялись. А я запел: "На столе бутылки-рбюмочки..." Костров делал довольно сносно "бум-бум" на контрабасе.
Что может быть пронзительно ярче угасшего солнца, пятна от которого все пляшут перед глазами отрубленной головы?
Меня привез туда капитан Кофман. Под нашими пальцами прыгают костяные кнопки, раздвигаются разрезанные пополам иконы, открывая подземелья в зацветающие плесенью пещеры. И еще позднее автор "Бесов" не только заставил себе все простить, а под конец жизни стал как бы своего рода вероучителем, и его похороны показали, как он был популярен во всяких сферах и классах русского общества. Полемика тогдашних журналов, если на нее посмотреть "ретроспективно", явилась симптомом того, что после акта 19 февраля на очереди не стояло что-нибудь такое же крупное, как падение рабовладельчества.
Правительство держалось еще умеренно-либерального фарватера; на очереди стояли реформы земская и судебная. Но это еще не волновало публику и не отвлекало достаточно публицистику и критику от своих счетов, препирательств и взаимных обличений.
Шестидесятые годы. Капитан Кофман рассказывает в поезде новобранцу Советской армии о писателе Бабеле. В девяностые годы я встречу бывшего капитана Кофмана в Иерусалиме. А Новоград-Волынский будет в другой стране. Зачем воевал Бабель? Зачем служил я? Зачем была война, если Украина отделилась от России, и такой страны как СССР больше нет?!
Пленительный край с богатейшей культурой полон тайн и многовековых загадок, и познать его можно, лишь побывав там. Указательный палец у капитана Кофмана был согнут крючком и не разгибался. К утру после шумной ночи я переоделся в старую одежонку, и с рюкзачком в сопровождении чуть покачивающихся родных и друзей отправился на призывной пункт. Моя подружка рыженькая Валя радостно махала мне рукой, когда нас грузили в автобус. Организм досыпал в убаюкивающем потряхивании автобуса. Потом привезли в кинотеатр "Прогресс". Народ подвозили со всей Москвы.
В зале было душно. Только потом я узнал, что Новоград завоевывал Бабель.
В поезде было темно. Пили водку и играли в карты. У Кострова были тонкие усики, он громче всех кричал и не выполнял команды Кофмана и сержанта Бабичева. Поздней ночью приезжаем мы в Новоград. Капитан Кофман извлек из портфеля плоскую бутылчку марочного коньяка, налил в чай себе и мне, и продолжил рассказ о "Конармии" Исаака Бабеля.
Но вот я помню: умер в 1986-м Андрей Тарковский, и то ли перед домом того в Париже, то ли на паперти русской церкви на виолончели играет Ростропович. Говорят, он был виолончелист. Я в детстве очень смешно говорил: "вилоончель". Иногда до сих пор так и говорю. Как он играл на виолончели, несколько раз видел по телевизору. Так, секунд по тридцать.
Но вот 1991 год, и Мстислав Ростропович прилетает в кипящую свободой Москву, его обвешивают бронежилетами и автоматами, у него на плече спит какой-то снулый боец, а чуть позже, помню: Солженицын весь в бегах, весь бездомный, и привечает его на своей даче в Переделкино не кто иной, как Ростропович. А потом письмо какое-то подписывает, отказывается от гастрольных туров и прочее...
Кривые, как турецкие сабли, бватцы, ходят внизу и никак не могут уяснить: кого они победили, и кто этот старикан в бронежилете: по выговору судя, какой-нибудь из потомков царской семьи, чи шо?
Капитан Кофман спросил меня о чем-то.
И я что-то ответил.
Меня, уж извиняйте, гада непотребного, вечно таковые борцы за демократию несколько из себя выводят... Вот сколько Владимир Семеныч Высоцкий перестрадал, болезный... Столько ролей, как у него в театре, мало у кого еще было... Фильмография не самая большая, но иному бы на жизнь хватило... Гонорары черным налом такие летели, какие там Магомаевы с Кобзонами... И все-то его угнетали, а он, в знак протеста, очередной "Ситроен" расхерачет по дури и пьянке, и ждет, когда ему жена новенький пришлет...
Утром наши дивизии перешли в наступление. Стояла непривычная тишина. Без единого выстрела армия заняла несколько населенных пунктов. Бойцы удивлялись: куда девался неприятель, который так упорно держался вчера? 11-я дивизия достигла железной дороги Новоград-Волынский - Коростень у Андреевичей и разобрала ее. Перед 6-й кавалерийской показывались только разъезды противника. Они маячили в перелесках и быстро скрывались при подходе наших частей. Белополяки напомнили о себе только во второй половине дня.
Мы спали на высоких двухъярусных койках. Широкие доски пола солнечно поблескивали, надраенные густой мастикой. Сидеть в неположенное время на койках не разрешалось. Для этого был табурет, с вырезом для ладони в сиденье, чтобы легко можно было поднять его, просунув ладонь в щель. Я сидел в свободное время на этом табурете у тумбочки между кроватями и читал Теодора Драйзера, том за томом, все собрание сочинений, если не ошибаюсь, в семи томах. "Стоик", "Американская трагедия", "Сестра Керри", "Финансист", "Титан", "Дженни Герхардт", "Гений"... Я как бы подсознательно учился у Драйзера наблюдательности, искусству точного до скрупулезности изображения, искусству фактов и вещей.
Бригада спешилась, развернулась в боевой порядок и перешла в наступление. Но на подступах к Новоград-Волынскому, у Ржадковки, была остановлена ружейно-пулеметным огнем неприятеля из окопов на восточном берегу реки Случь.
Маленький город Новоград-Волынский с красными польскими казармами переехал в другую страну.
Кофман и Бабичев в Москве были первый раз. До сбора призывников они успели пробежаться по магазинам, поэтому ехали с сумками. Все убито тишиной, и только луна, обхватив синими руками свою круглую, блещущую, беспечную голову, бродяжит под окном.
Костров заиграл на гитаре и запел "Цыганскую венгерку".
- Это написал Аполлон Григорьев, - сказал я.
- А кто это? - спросил капитан Кофман.
Я сильно удивился. Знать Бабеля, но не знать Аполлошу!
И вот мы узнаем, что Аполлон Григорьев скоропостижно умер, только что выйдя из долгового отделения, которое помещалось тогда в Измайловском полку, где теперь сад Тумпакова. Он и тогда уже существовал как увеселительное место, и девицы легкого поведения из немок называли его "Тарасов сад".
Эта "Яма" (как в Москве еще тогда называли долговое отделение) была довольно сильным пугалом не только для несостоятельных купцов, но и для нашего брата писателя. Было что-то унизительное в этом лишении свободы из-за какого-нибудь векселька, выданного хищному ростовщику. Григорьев тоже оказался жертвой своего хронического безденежья. У него уже не было такого положения, как в журнале графа Кушелева и у Достоевских. Он вел жизнь настоящей богемы. А выручить его в трудную минуту никто не умел или не хотел. "Фонд" и тогда действовал; но, должно быть, не дал ему ссуды, какая была ему нужна. "Выкупила" его (не совсем с бескорыстной целью) известная всему Петербургу "генеральша" (вдова адмирала) Бибикова. Она внесла за Григорьева его долг с расчетом на приобретение дешевой ценой его сочинений. Но когда мы шли с нею с похорон Григорьева, она мне рассказала историю своего "благодеяния", уверяя меня, что когда она выкупила Григорьева, то он, идя с ней по набережной Фонтанки, бросился перед ней на колени.
Капитан Кофман спросил меня.
И я ответил.
На похороны Григорьева, самые бедные и бездомные, явились его приятели Достоевский, Аверкиев, Страхов, Вс.Крестовский, композитор Серов, вот эта матрона генеральша Бибикова и несколько его сожителей из долгового отделения... По дороге с Митрофаньевского кладбища они зашли в какую-то кухмистерскую, и там состоялся обед со спичами. Говорили его приятели, говорили и "узники" дома Тарасова, предлагали более или менее хмельные здравицы. А в городе, в литературном мире, в театре смерть Григорьева прошла очень холодно. И в театре его не любили за критику игры актеров. С Григорьевым трудно было водить закадычную дружбу, если не делать возлияний Бахусу...
Да, бватцы... Отходят в мир иной последние "борцы с ненавистным режимом", остается одна комса 60-70-х годов, - это нынешние министры-капиталисты да всякие денежные мешки. Какой уж тут ореол мученичества и геройства.
В Киеве сделали пересадку на Житомирский поезд. Погода была мрачная, но дождь не шел. Все как-то пыжилось, но не прорывалось. Призывники были одеты в старую, плохую одежду, поэтому, когда строем шли от вокзала к части, были похожи на заключенных. Трудно сказать, были ли это сплетни, или слухи, или же кто-то сказал об этом кому-то по секрету. Будем надеяться и верить, что за всем этим не скрылось злого умысла.
Вчера, стоя в переходе метро, с друзьями пили пиво. Подошел сотрудник милиции проверил документы и попросил пройти с ним оформить административное...
Когда меня хвалили в глаза, мне становилось тошно. Я смотрел на него, на его лицо с печатью смерти и думал: "Хочешь одурачить меня своей чахоткой, шулер. Я видел батальон на пыльной дороге, и каждый третий был обречен на смерть или на то, что хуже смерти, и не было на их лицах никаких печатей, а только пыль. Слышишь, ты, со своей печатью, ты, шулер, наживающийся на своей смерти. А сейчас ты хочешь меня одурачить. Не одурачивай, да не одурачен будешь". Только смерть его не дурачила. Она действительно была близка.
В гостиницу заселились, пульт от телека получили, вымылись, гулять побежали, пива сразу напились, до отвала нажрались, в гостиницу покатились, водки хлебнули, мясо куснули, в карту уткнулись, на Красную площадь метнулись, повернулись, оглянулись, у Василия Блаженного пофотались, в магазин побежали, тряпья накупили...
Капитан Кофман, в начищенных до зеркального блеска хромовых сапогах, подтянутый, изящный, высокий и тонкий, скрипя ремнями портупеи, построил всех нас в фойе кинотеатра "Прогресс", проверил по списку и повез колонной по два в метро на Киевский вокзал.
Чуден Днепр из окна вагона призывника Советской армии!
Я достал спичечный коробок и стал медленно вынимать из него по одной спичке, пока не вынул все их, и разложил спиралью на плоскости вагонного столика.
Капитан Кофман спросил меня.
И я ответил, даже не ответил, а закричал на весь вагон, надрывно закричал, как кричали и кричат во всех московских театрах, как будто все кругом глухие, но я был молод и кричать мне хотелось, и я закричал за голодранца Сатина:
"Когда я пьян... мне все нравится. Н-да... Он - молится? Прекрасно! Человек может верить и не верить... это его дело! Человек - свободен... он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум - человек за все платит сам, и потому он - свободен!.. Человек - вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они... нет! - это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека.) Понимаешь? Это - огромно! В этом - все начала и концы... Всь - в человеке, всь для человека! Существует только человек, все же остальное - дело его рук и его мозга! Чело-век! Это - великолепно! Это звучит... гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо! Выпьем за человека, Барон! (Встает.) Хорошо это... чувствовать себя человеком!.. Я - арестант, убийца, шулер... ну, да! Когда я иду по улице, люди смотрят на меня как на жулика... и сторонятся и оглядываются... и часто говорят мне - "Мерзавец! Шарлатан! Работай!" Работать? Для чего? Чтобы быть сытым? (Хохочет.) Я всегда презирал людей, которые слишком заботятся о том, чтобы быть сытыми... Не в этом дело, Барон! Не в этом дело! Человек - выше! Человек - выше сытости!.."
Он спросил меня.
И я ответил.
И сделали позвонки из чистого золота и повесили позвонки между яблоками по подолу верхней ризы кругом, а потом считали деньги в комнате военкома. И дни исчезли, и время остановилось. Сын сапожника окажется высоко вознесенным в царстве сильных. Его жестокой славы все будут бояться. Над головою звезды. Их свет далекий и холодный теряется в ночи.
Мертвый человек в очках лежит, закинувшись навзничь. Бабель Исаак Эммануилович, род. 1. 07. 1894, в Одессе, еврей, б/п, писатель, член Союза советских писателей. Адрес: Большой Николоворобьинский пер. у Яузского бульвара, д. 4, кв. 3. Расстрелян 27. 01. 1940.
Я спросил капитана Кофмана.
И он ответил...

"Наша улица" №104 (7) июль 2008

В книге: Юрий Кувалдин «Сирень»: рассказы. - М.: Издательство “Книжный сад”, 2009.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве