Юрий Кувалдин "В церкви" рассказ
"наша улица" ежемесячный литературный журнал
основатель и главный редактор юрий кувалдин

На снимке: Юрий Александрович Кувалдин в редакции журнала "НАША УЛИЦА" на фоне картины своего сына художника Александра Юрьевича Трифонова "Царь я или не царь?!"

вернуться
на главную страницу

Юрий Кувалдин

В ЦЕРКВИ

рассказ

Старуха, с трясущимися щеками, полная бьющей через край ненависти, с веником в руках, стояла на паперти и визгливо кричала, отмахиваясь от Седова, как от мухи, что вход в церковь с другой стороны. Под ее ногами кровавыми лужицами пламенели хаотично рассыпанные лепестки роз. У старухи были налицо все признаки ожирения, избыточного веса и сахарного диабета.
Седов задумчиво, не беря на сердце крик уборщицы, пожал плечами, и обошел церковь слева. Тяжелую резную дверь он с трудом и медленно отворил тогда, когда закончилось, по всей видимости, чье-то венчание. Малолюдное какое-то венчание. Жених с невестой, и еще с ними две женщины со стертыми, серыми физиономиями. Разумеется, совершенно случайно Седов с ними столкнулся при входе. А то можно подумать, что он специально явился на это постное венчание. На дороге к церкви стоял огромный свадебный лимузин с двумя кольцами, белого цвета. Ни в один старый переулок такой длинномер въехать не сможет. И платье белое новобрачное с розами красными.
Церковь всегда представлялась Седову неким возвышенным, даже поэтическим переходом от телесного к метафизическому. В любовном удовольствии тел мужчины и женщины созидается не просто биологический субъект, но новая галактика. Да, мы всегда и всюду, постоянно отделяем душу от тела. Душа - это одно, а тело - совершенно другое, чаще всего с отрицательным эпитетом - бренное. Значит, само совокупление есть причина души и всего, что душа видит и слышит, всего непостижимого мира, всего бесконечного всякого, звезд и планет.
Церковь, алтарь, престол, чаша, Святые Тайны, Христос, Отец. Церковь есть лестница Яхве, или, что одно и то же, Якова, ведущая из мира видимого к невидимому. И увидел во сне Яков лестницу, стоящую на земле, а верх ее касается неба, но весь алтарь, как целое, есть уже место невидимого, область, оторванная от мира, пространство запредельного. Весь алтарь есть небо: интеллектуальное место, и даже с воображаемым жертвенником. Алтарь имеет значение невидимого Божества, а сама церковь - видимого, человеческого. Еще проще, алтарь означает человеческую душу, а церковь - тело. В алтаре нужно видеть таинство трансцендентной по существу Троицы, а в Храме - Ее познаваемый в мире план и силу. Наконец, космологическое изъяснение: за алтарем признается символ неба, а за церковью - земли.
Войдя задумчиво в церковь, Седов медленно перекрестился, склонил голову, несколько мгновений так простоял без движений, затем, как бы приходя в себя, поднял взор и увидел, как одна работница привычно собирала обгоревшие свечи и протирала подсвечники. Но и почти целые, едва обгоревшие свечи она дыханием, сжав губы трубочкой, тушила, словно запрещала приходящим в церковь ставить свечи. Эта женщина привлекла внимание Седова. Что-то в ней было манящее. Она работала кропотливо, старательно, ходила по церкви почти счастливая. Седов пригляделся к ней, к ее стройной осанке, и вдруг ему почудилось, что это Ирина Маргулис, его однокурсница, которую он помнит до сих пор.
Рабочий синий халат не мог исказить ее прекрасную фигуру, очень странную для церкви. В основном, женщины здесь работали пожилые, с изможденными желтыми лицами, кривоватые или толстые. А эта словно ошиблась адресом, и вместо научной карьеры в НИИ работала уборщицей в церкви. Седов сел на стул у колонны и прикрыл глаза.
А тогда он приехал, помнится, к ней с двумя бутылками водки. А она сидела на краю кровати.
Да, Ирина сидела на краю кровати, глаза ее были сухи, слезы еще не пришли, они еще только подступали к горлу. Она сделала вид, будто раздевается. Тряхнула ногой, словно сбрасывая новые, белые с золотыми пряжками босоножки, подняла руки, будто снимая с себя платье, и коснулась пальцами волос, словно вынимая из них заколки и распуская волосы по плечам. Она раздевалась, не снимая с себя одежды, теперь она была обнажена.
Седов бросил сейчас, именно сейчас, взгляд на икону Богоматери с ребенком, с Христосиком, и увидел обнаженную женщину средних лет. Грудь ее была еще высокой, фигура хороша в своей полноте. Живот втянут, его поддерживали мускулы, хотя они уже начали сдавать. Лоно, давно уже, двадцать лет - а может, четыре года, - не знавшее мужчины, было все еще полно обещаний и жизни, готовой дарить и исполнять обещанное. Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между женщинами. Колени белые и все еще округлые, а ступни холеные - они ступали по мягкому, им редко приходилось топтать что-нибудь на своем пути. Округлые ягодицы все еще могли прельстить немолодых и даже пожилых, таких как Седов, мужчин. Спина и затылок все еще сохраняли мягкие очертания.
- Войди в мой Иерусалим! - страстно прошептала она.
И он на ослике своем въехал в эротический Иерусалим, в царство совокуплений, венчаний, крещений, отпеваний.
Возрадуйся любимый мой, я тоже кончаю.
Линия шеи была безупречна, волосы густые, и если в них появились седые нити, то так мало, что не стоило и считать. На лбу не было морщин, во всяком случае, они были не заметны в этом полумраке, да еще под слоем белил. Нос прямой, хотя, быть может, немного мясистый, а рот нежный и волевой, рот любезной хозяйки дома, рот долго ожидающей, чье ожидание только теперь перестало быть напрасным. А подбородок властный - подбородок женщины, которую не назовешь легкомысленной и слабодушной.
Когда-то она была свободна, думал Седов. Когда-то она была свободна перед лицом всех людей. Она могла выбирать.
На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его.
Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его.
Она почувствовала его взгляд и подняла голову. Их глаза встретились. И тотчас оба взглянули друг на друга опять, с таким ощущением, будто невзначай открыли друг в друге что-то новое. Седов встал и подошел к ней.
- С вами можно познакомиться? – спросил он сразу, пристально вглядываясь в ее лицо.
Да она сильно походила на Ирину.
Она не ответила.
Конечно, после этого не хотелось покупать свечи и ставить их. Все равно эта в синем халате выйдет из подсобки и начнет выдергивать свечи, все подряд, из отверстий подсвечника. В синем халате. И особенно неприятно было видеть ее с ведром и шваброй, с намотанной на нее тряпкой. Тут уж церковь совершенно начинала походить на какую-то казарму или коммунальную квартиру. Не хватало еще запаха кислых щей с общей кухни. Но и этот кислый капустный запах, разъедающий душу, не замедлил тут же явиться из-за каких-то приоткрытых дверей, где вероятно она же варила себе щи.
На ногах шлепанцы, как на кухне. Поверх чулок или колготок были надеты грубые белые носки домашней вязки, причем на одной пятке уже просматривалась дырка. Она поспешно убирала столики после венчания.
- А с вами вечером можно встретиться? – не в состоянии в голосе спрятать желание, спросил Седов.
Она не ответила.
Свой взгляд в этом молчании церковной красавицы Седов обратил на иконостас. Между двумя мирами, видимым и невидимым, в церкви есть своя граница, своя стена, называемая иконостасом. Иконостас преграждает дорогу к алтарю плотным строем святых, обступивших Престол Царя Небесного, сферу небесной славы, и возвещающих тайну. Иконостас есть видение. Иконостас есть явление святых и ангелов, явление небесных свидетелей, и прежде всего Богоматери и Самого Христа во плоти, - свидетелей, возвещающих о том, что по ту сторону плоти хранится тайна. Имя Господа непроизносимо! Запрещено. Иконостас есть сами святые. И если бы все молящиеся в храме были достаточно одухотворены, если бы зрение всех молящихся всегда было видящим, то никакого другого иконостаса, кроме предстоящих Самому Богу свидетелей Его, своими ликами и своими словами возвещающих Его страшное и славное присутствие, в церкви и не было бы.
Из церкви выходил жених с простецким лицом сельского жителя, и невеста с круглым и плоским лицом жительницы одной из бывших среднеазиатских республик.
Большая церковь казалась еще больше из-за отсутствия посетителей. Даже тихие голоса сильно резонировали. Пол был сделан под мрамор, если не из самого мрамора. Хотя сейчас имитируют любой материал.
Вообще, женщин в халатах здесь было несколько, три или пять. Но их казалось значительно больше из-за той суеты, которую они выказывали, чтобы показать свою непрерывную работу.
- Так почему же вы не хотите встретиться со мной? - спросил Седов, пытаясь заглянуть ей в глаза.
Но она опускала глаза на широкий круг золоченого подсвечника, у которого они стояли, и терла указательным пальцем затвердевший воск. Она терла его так старательно, что воск размягчался и становился похожим на вазелин.
- Я только в восемь часов вечера освобождаюсь, - сказала она. - Пока дойду до дому, будет уже поздно.
В этот момент она мгновенно взглянула на Седова. Глаза ее были бледно-синие, с отчетливым расширенным черным зрачком. Глаза эти показались ему такими же сексуальными, как у Ирины Маргулис, но испуганными. Знаете, в метро так это посмотришь в глаза женщине, сидящей напротив, пригвоздишь ее взглядом, хотя это и неприлично, так она пугливо опускает глаза, как будто ты уже гладишь её клитор. Глаза в глаза - опасное дело. Она боится, понял он. Чего она боится? Чего! Понятно чего? Водки, наркотиков и любви, мягко сказал Седов сам себе мысленно, не вслух, а про себя. Наверняка, не московская. Иногородняя. Сейчас спросим. И подтвердим это иногороднее происхождение.
И Седов спросил:
- А как вас зовут?
Она продолжала тереть пальцем подсвечник.
- Оля.
- Какое хорошее имя - Оля. Вы давно здесь в церкви работаете?
- Три года.
- Вы откуда-то приехали в Москву?
- Я приехала из Курска, - сказала она и несколько раз оглянулась, как будто за нею кто-то наблюдает.
- И сразу устроились в церковь?
- Нет… Я долго блуждала…
Теперь она посмотрела ему прямо в глаза. Он чуть прищурился - с некоторой даже насмешкой.
- Как? – не понял он. – Блуждали, чтобы прийти в церковь?
- Я здесь спасаюсь от бесов. Батюшка велел мне читать каждый день Евангелие.
Седов оторопело прекратил задавать вопросы, лишь с некоторой долей сочувствия вгляделся в ее глаза.
- М-да, - вымолвил он, а потом тихо, но и с огромным чувством, почти Ольге на ухо, продекламировал:

За лебединой белой долей,
И по-лебяжьему светла,
От васильковых меж и поля
Ты в город каменный пришла.

Гуляешь ночью до рассвета,
А днем усталая сидишь
И перья смятого берета
Иглой неловкою чинишь.

Такая хрупко-испитая
Рассветным кажешься ты днем,
Непостижимая, святая, -
Небес отмечена перстом.

Наедине, при встрече краткой,
Давая совести отчет,
Тебя вплетаю я украдкой
В видений пестрый хоровод.

Панель... Толпа... И вот картина,
Необычайная чета:
В слезах лобзает Магдалина
Стопы пречистые Христа.

Как ты, раскаяньем объята,
Янтарь рассыпала волос, -
И взором любящего брата
Глядит на грешницу Христос.

Последнее слово он произнес тягуче. Седов заметил, как глаза Ольги очень медленно наполнились слезами. Он следил, как, подобно медлительному роднику, взбухает, наполняя ее глаза, странная влага. Сердце, казалось, горело и таяло у него в груди.
Как она зависима от влияний, с горечью продумал он. И вдруг взгляд ее помутился, она сжала кулачки на груди, отошла от него на несколько шагов, и громко, на всю церковь зарыдала. Седов сначала растерялся в испуге, но затем довольно-таки уверенно направился к выходу. Оглянувшись, он увидел, как со всех сторон к Ольге бросились уборщицы. Ольга выхватила тряпку из рук одной, упала на колени и принялась тереть пол.
А помнишь, как вошла Батшеба к царю в покои его. И вытиралась тринадцать раз. Это просто значит, что Батшеба и Давид имели тринадцать половых сношений подряд - и после каждого оргазма, в соответствии с обычаями и законами Моисея, Батшеба должна была подмыться и вытереть досуха свои гениталии. И завершилось это ранним вечером, и Давид встал с ложа своего, что он совокуплялся днём, а не ночью, чтобы ночью быть свободным от желания. В течение дня царь Давид возлюбил восемнадцать жен, и сказал, что он устал от своего плача; каждую ночь он «орошал» свою постель спермой; его ложе пропиталось этими «слезами». Его силы истощены стенаниями, длящимися целыми днями; его семенная жидкость высохла, как в засуху летом. Он как пролитая вода; его влага испарилась, будто в зной самого жаркого времени года; он измучен своими слезами - непрерывными восклицаниями: «Я кончил!» Слово есть Христос. Или, точнее, Херос Теос, или Херос Бог, понятно теперь, почему он любовь.
Здесь исходной точкою послужит, конечно, то, что Седов знает о себе самом. То что ему семьдесят лет, что он эндокринолог, поэзии Николая Клюева почитатель большой... Но помимо этого он знает, что он раб Господень, что след от него через тысячу лет сотрется в порошок, что персонификация пред Богом абсолютно невозможна, что останется только в золотом нимбе лик Его, как писал Тютчев.

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Всё зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!

Да, жизнь души Седова дает опорную точку для суждения об этой границе соприкосновения двух миров, ибо и в нем жизнь в видимом чередуется с жизнью в невидимом, и тем самым бывают времена - пусть короткие, пусть даже из области нано, - когда оба мира соприкасаются, и Седовым как бы созерцается самое это прикосновение. В нем самом покров зримого мгновениями разрывается, и сквозь эту лакуну веет незримое дуновение: тот и другой мир растворяются друг в друге, и жизнь Седова приходит в сплошное струение, вроде того, как он летает во сне.
Когда Седов вышел из церкви, то все еще видел рыдающую Ольгу. Он шел и думал о ней. Смотрел перед собой, а видел ее лицо. И ее прекрасное лицо пахло яблоками. Он сразу даже не понял, почему ее лицо пахнет яблоками. Но в воздухе был разлит холодный, сладковато-кислый запах яблок. Когда Седов остановился на склоне холма за церковью, то увидел желтый ковер под деревьями вместо травы. Он сначала не понял, что это такое. Но затем догадался, подойдя ближе, что это были яблоки, упавшие с яблонь. Море яблок. Упали яблоки, но собирать их некому. Хотя, пройдя по дорожке чуть дальше, он заметил, как вдалеке какие-то две маленькие одинокие фигурки собирали яблоки в черный мешок. Седов раньше даже не знал, что за церковью был яблоневый сад. Он оглянулся на золотой фаллический купол церкви, величественно и страстно возвышавшийся над осенним садом. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Никогда он не испытывал такого эротического чувства, как в этот раз в церкви.

“Наша улица” №121 (12) декабрь 2009