Юрий Кувалдин "Высокая мода" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ВЫСОКАЯ МОДА

рассказ

Зашел зоотехник Родин, в мятой серой шляпе, в потертой рыжей с засаленными черными пятнами, с разными пуговицами, одна из которых была с армейского бушлата, золотистая, со звездой, и с коричневой заплатой на локте телогрейке, в грязных с подвернутыми голенищами резиновых сапогах, с которых шматками слетала жирная глина на серый, давно не мытый дощатый пол.
Казаченко то ли улыбнулся, то ли всегда его круглое коричневое лицо с черными щелями глаз улыбалось. По паспорту он писался русским, но на самом деле был корейцем. Отец его, чтобы перебраться в Подмосковье, взял себе фамилию “Казаченко”, чтобы не обращать на себя в документах излишнего внимания. В улыбке Казаченко не было как бы самой улыбки, а скрывалось некоторое надменное ироничное превосходство над прочими людьми. Волосы у корейца были длинные, свисали до плеч, лаково-черные, каждый волосок толстый, как леска.
Заросший, как дикарь, рыжебородый и рыжекудрый, одни тяжелые, как у гипнотизера, поблескивающие глаза выглядывали из невероятных зарослей, Бакланов с неприязнью взглянул на корейца, отложил журнал и сел на кровати. Почему он так смотрел на корейца? Да потому, что он прилепился к Бакланову, а сам ни одной копейки добыть не мог, хотя говорил, что корейская община может что-нибудь подкинуть. На самом деле все обещания корейца оказались круглым нулем. А ведь и в советское время все тянул Бакланов. Казаченко начал с ним работать на фильме “Философские тетради” В. И. Ленина”, потом делал с ним такие фильмы, как “Сталевары Запорожья навстречу XXIV съезду КПСС”, “Утро машиностроения” (о герое соцтруда Николае Забалдашкине), “Коммунист - имя существительное” (о первом секретаре Фрунзенского райкома КПСС г. Москвы Борисе Грязнове), “Третий трудовой семестр” (о студенческом строительном отряде МГУ) и др.
В избе было уже достаточно натоплено, но Казаченко и Бакланов были в полной одежде: в телогрейках и свитерах, даже в сапогах.
Родин без приглашения сел к столу, покрытому скользкой клетчатой клеенкой, потертой во многих местах, взял никелированную, с толстым черенком вилку и принялся тыкать ею в сковороду с жареной с репчатым луком картошкой. Бакланов сильно зевнул, со скрипом кровати встал и тоже сел к столу. Казаченко снял шапку, положил ее на угол стола и тоже сел. Родин достал бутылку, молча откупорил и налил всем в граненые стаканы.
В минуту тишины, пока пили, отчетливо слышался ход старых ходиков у печки.
Рыжие кудрявые космы Бакланова упали на лоб, горбатый нос покраснел, толстые губы залоснились от селедки, которой он закусывал.
- Хорошо тут на Вологодчине, как в доисторическое время, - сказал он задумчиво своим глуховатым баском, чтобы подыграть хорошему настроению зоотехника.
Бакланов встал и прошелся по избе, дабы размять затекшие ноги. Он был невысок и худ, но все его движения и позы были, что называется, монументальны. Вообще Бакланов всегда держал себя подчеркнуто надменно, и говорил свысока, давая понять этим, что он знает все обо всем, и манера держать себя таким образом, и высказываться столь непререкаемо и величественно лишний раз подчеркивают его превосходство над другими.
Родин пошел рассказывать о доярках. Казаченко встал из-за стола и включил приемник. Он был столь же горд и надменен, как его друг и коллега по работе Бакланов. Как и всякий надменный человек, Казаченко был мал ростом. Под музыку он несколько раз топнул каблуками и в ритм раскинул в стороны, а затем сложил на груди маленькие руки с короткими пальцами. Потом он с видом буддийского монаха прервал зоотехника и стал рассказывать, как он жил в Казахстане с другими корейцами, как сажал лук и как ел собак.
- Ну, это не дело! - услышав про собак, воскликнул Родин, и тут же налил себе и приезжим.
Недавно эту избу он продал корейцу. Стояла до этого изба без крыши, гнила. Жила в ней бабка, померла летось, ну, Родин и продал, за ящик водки. Теперь Казаченко наезжал сюда с друзьями поохотиться, да за грибами и ягодами. Два раза в неделю ходил автобус на станцию за семьдесят километров. Другого транспорта сюда не было, и люди жили здесь отъединенно от общественного прогресса, национально ограниченно.
В избе стало совсем жарко. Все поднялись и вышли на улицу. У забора стояла лошадь, запряженная в телегу. Родин отвязал лошадь, поправил шлею, перевернул сено, оскользнувшись, вспрыгнул задом на телегу, свесив ноги, и тронул вожжи. Лошадь навострила уши, взмахнула мордой с широкой белой, как положено, полосой между глазами, покосилась огромным блестящим глазом на Бакланова с корейцем, пока они усядутся так же, как Родин, свесив ноги, и тогда уж пошла, огибая палисадник, к дороге. Моросил дождь, и довольно-таки быстро темнело.
Заборы и избы почернели от дождей, и стояли безжизненно. Пахло болотом. Людей не было видно. В угловом доме только тявкнула собачонка, и тут же пропала. Проехали полем, по стерне. По дороге двигаться было невозможно. Дорога превратилась в густое коричневое месиво с полуметровыми колеями от колесных тракторов. Бакланов задумчиво смотрел на длинный смолистый хвост лошади, которым она изредка взмахивала, и Бакланову казалось, что это Казаченко взмахивает своей гривой.
За церковью, в которой был гараж и заодно конюшня, где распряг и поставил в стойло лошадь Родин, располагалась школа. Длинный серый, обшитый тесом барак светился огнями. В предбаннике двое учителей-мужчин, химик с физиком, пили из горла. Увидав новичков, встрепенулись, сунув бутылку за спину, но Родин успокоил:
- Свои, мужики, с Москвы.
Мужики с удивлением посмотрели на экзотичного корейца Казаченко и не менее экзотичного Бакланова. К корейцу Казаченко они никак не могли привыкнуть, и никак не могли понять, чего он забыл в их глухой деревне.
В коридоре на табурете стоял оцинкованный бак с питьевой водой, и к кранику на цепи была привязана алюминиевая кружка. В классе на сдвинутых столах в простых полулитровых темно-зеленых бутылках стояла водка, в больших эмалированных тазах, в которых обычно стирают белье, дымились горячие куски телятины, в тарелках лежал нарезанный хлеб, а рядом лежали целые буханки, и в мисках - крепко пахнущие укропом соленые огурцы. Народу было так много, что Бакланов и Казаченко растерялись. А все лезли к ним, как к деятелям искусств, жали руки и знакомились. Бакланов и Казаченко работали на киностудии научно-популярных фильмов. Бакланов режиссировал, а Казаченко снимал кинокамерой. Местечко это им приглянулось, и вот они, в золотую осень, приехали отдохнуть. На корейца, когда он сел за стол, навалилась сзади грудью розовощекая директриса школы Суртайкина, мол, хочу выпить вместе и чокнуться. Суртайкина родилась в деревне под Саранском, в Мордовии, и по национальности была мокшанка, так как нет такой национальности - мордва, или мордвин, или мордвинка, а Мордовию населяют две нации: мокша и эрзя. Это для тех - кто понимает. Справа от корейца сидела с золотым зубом математичка, рыжая, как Бакланов, и плоская, как доска из дома парижских моделей. Бакланов на это шепнул корейцу:
- Я абсолютно, старик, уверен, что “синяя птица” вылупилась во Франции. Именно оттуда ветер дует. Почему? В этой деликатесной стране все прекрасно, кроме баб. Как сейчас помню: иду по Парижу и не могу встретить ни одной женщины с формами. А если и попадется - это просто сенсация какая-то! У нас же таких в метро навалом - роскошные бабы с тяжелыми кошелками. Россия - самая красивая страна благодаря нашим женщинам. А в Париже мужики настолько устали от своих тощих уродливых селедок, от их наигранности и неестественности, что в знак протеста у них возникло желание общения между собой, взаимного сочувствия и поддержки. А вот другой полюс - Америка со своей политической корректностью. Гомосеки, видите ли, “жертвы” жестокого общества. Они как бы “белые” негры-рабы (есть, правда, среди них и черные). И надо быть к ним терпимыми, бля, уважать их “самость”. Но что из этого получилось? Сплоченное и агрессивное “голубое” меньшинство сразу же село на голову размягченному, аморфному, инертному “нормальному” большинству, да еще начало на нее срать. А если кто-нибудь из обсираемых начинал возмущаться, его сразу же объявляли свиньей, которая не сочувствует “угнетенным”, а потому заслуживает осуждения...
Слева от Казаченко сидела полная, щекастая физичка. Ее ляжка терлась о ногу корейца. Через нее, нашептавшись с Казаченко, сел Бакланов. Казаченко понимал, что Бакланов теперь накрепко замкнулся на этой теме. Дело в том, что он добыл чуть меньше миллиона долларов на производство фильма о голубых. Правда, не здесь, а в Германии, и через пару месяцев Бакланову с Казаченко предстояло туда ехать. Чуть дальше, между двумя доярками втерся Родин. У него брат жил в Москве, на “Речном вокзале”, рядом с Центрнаучфильмом, и работал там слесарем в отделе супертехников.
Бакланова взял кто-то сзади за плечо. Бакланов обернулся. Ему улыбался директор совхоза Китаев и кивал на дверь, мол, пойдем, поговорим. Бакланов взглянул на корейца. Тот мотнул головой, чтоб не боялся.
Китаев вывел Бакланова в коридор, где уже вовсю курили мужики, и завел в комнату, напоминающую кладовку, потому что она была уставлена коробками, ящиками, лопатами и граблями. Китаев извлек из одной коробки запечатанную бутылку водки, поставил два стакана, и, открывая и наливая, объяснил Бакланову, что за столом у них не принято много пить, а тут - надо, чтобы за столом не пить. Бакланов этой тактики не понял, но махнул стакан, который Китаев наполнил под обода.
- Ты грузин, что ли? - спросил вдруг, крякнув, Китаев.
Несколько оторопев от прямого национального вопроса, который, считал Бакланов, задавать в наше время не то что неприлично, а даже оскорбительно, столь же прямо ответил:
- Еврей!
И действительно, отец его переменил фамилию с “Бляхман” на “Бакланов” еще до войны, и внушал сыну, чтобы он не возносился над местным населением, а действовал столь же политически грамотно и тактично, как в течение тысячелетий действуют настоящие иудеи: маскируются под этносы и ландшафты. В Византии они были иереями, в Испании они играли роли испанцев, в Германии они носили немецкие фамилии и говорили на немецком языке, правда, искаженном, под названием “идиш”, в России они носят в массе своей русские имена и фамилии и говорят по-русски. Советы отца сын усвоил почти что полностью. А “почти” - это потому, что не мог переделать свою надменную внешность “богоизбранного народа” и не мог “унифицировать под народ” свою манеру говорить свысока. Действительно, Бакланову казалось, что он гениален, что он знает все, или почти все, что он начитан в философии, в филологии, блестяще знает режиссуру в лице таких, по его мнению, гениев, как Мейерхольд и Эйзенштейн, а уж об искусстве кино и говорить нечего. Там он плавает как рыба в воде.
Простительная улыбка разлилась по широкоскулому лицу Китаева, и он сказал:
- А то все говорили - грузин, грузин! А ты ж всего-навсего яврей, - он приударил именно на “я”. - Это бывает. Я, к примеру, бялорус, - добавил он как-то простительно приударив в слове “белорус” на “я” - “бялорус”, как простительно отпускают что-нибудь в адрес несмышленых детей.
Бакланова поначалу это сильно обидело, но он постарался сдержаться, потому что знал, что всякий уважающий себя еврей непременно ввязался бы в пререкания, начал бы доказывать, что он не виноват, что он еврей, и так далее в том же духе, до того, что, мол, евреи самые лучшие люди на земле, что они избранники Божьи, про Бога сами написали Библию, дали веру славянам, христианскую веру, и вообще - родоначальники всех слов, и главного Слова, которое и есть Слово, из которого все живое пошло. Все эти мысли промелькнули в голове Бакланова, но как человек опытный, компромиссный и политически выдержанный, он понял, что на тему идеологическую (он считал, что еврей - не национальность /по национальности они арабы/, с Палестинского пятачка), еврей - это категория, и в переводе с греческого “иерей”, от которого пошло русское слово “еврей”, означает - священник, или святой). Разумеется, что все эти мысли было бы глупо втолковывать примитивному, по мнению Бакланова, даже дубоватому директору совхоза Китаеву. Да и вообще Бакланов редко кому что втолковывал, он просто подделывался под русских дебиловатых людей, то есть, как бы играл всю жизнь роль рубахи-парня, своего среди русских. Но со стороны все это выглядело карикатурно. Поэтому Бакланов простовато хмыкнул, утер рот рукавом и быстро вырулил Китаева на другую тему (ох, какое это искусство выруливать на другую тему!) и стал хвалить деревенских женщин, а затем пересел на своего конька:
- Вы слышали, как в одном из американских университетов был проведен - в рамках “кампании терпимости” - день геев, лесбиянок и бисексуалов?
- Нет, не слыхал, - сказал Китаев, откусывая крепкими зубами половину головки репчатого лука.
- Так вот, - продолжил Бакланов, - заправлявшие на нем активисты этого движения, согнали в кучу первокурсников и показали им фильм о себе, который оказался самой настоящей порнографией - с минетами, орально-анальным сексом, взаимной мастурбацией и прочими чудесами.
- Во, чего делают, пидоры! - воскликнул Китаев.
- Причем, во время сеанса активисты ходили по рядам и фотографировали лица зрителей. Не дай бог, кто-нибудь поморщится, состроит гримасу отвращения - потом его фотография появится в студенческой газетенке с ярлыком: “гомофоб”, то есть “человеконенавистник”...
Китаев круглыми глазами смотрел во тьму глаз Бакланова.
В классе уже пели хором, как говорится, кто в лес, кто по дрова:

Огней так много золотых
На улицах Саратова.
Парней так много холостых,
А я люблю женатого...

Бакланов привалился к косяку двери, с порога громко подхватил песню:

Эх, рано он завел семью!..
Печальная история!
Я от себя любовь таю,
А от него - тем более...

Китаев не сел за стол, а остановился у стены с мужиками. Он исподлобья глянул на Бакланова, и вдруг озорная мгновенная улыбка осветила его лицо, блеснули глаза, сверкнули зубы, и он о чем-то громко и весело заговорил с мужиками. Те в процессе разговора, по одному, подходили с другой стороны стола, останавливались напротив Бакланова, и пристально, у некоторых даже уши шевелились, как в музее, рассматривали его. Один из них захохотал, подмигивая Бакланову, толкая приятеля под бока. До Бакланова даже донеслось:
- Гляди-ко, настоящий яврей!
Бакланов подумал со злостью о том, почему все они в этой стране коверкают слова, почему они вместо “е” говорят “я”? И сразу догадался, да и догадаться-то не стоило особого труда: “Они люто ненавидят меня и всех евреев, и не просто ненавидят - у них антисемитизм на генетическом уровне”.
Казалось, все многочисленные глаза мужчин и женщин обратились на Бакланова, а он, не смущаясь, взял под руку щекастую директрису и принялся плясать с ней под баян учителя пения. Ноги в резиновых сапогах взопрели, все тело вспотело, рубашка прилипла к спине. Потом перешли на медленный танец. Бакланов прижимал к себе мясо необъятной, высокой, выше Бакланова на голову, директрисы школы Суртайкиной, у которой лицо было совершенно мужским, не накрашенным и грубым, с бесцветными ресницами, и шептал ей на ухо:
- Сейчас мы то и дело слышим: голубые правят миром. Голубой капитал... Жуткие оборотные средства... Масонские ложи... Тайные рычаги... Чуть ли не рыцарские Ордена... Все это чистая чушь - нет никакой голубой мафии, голову даю на отсечение! Конечно, они в какой-то степени поддерживают друг друга, есть некая солидарность при устройстве на работу, но это скорее похоже на особое общество инвалидов, бля... - вырвалось непроизвольно у Бакланова. - Пардон, - моментально извинился он, а Суртайкина и не заметила этого “бля”, вовсе не обратила внимания на это “бля”, а Бакланов продолжил раскручивать тему: - А для создания мифа многого не надо: кто-то что-то сказал, кто-то подхватил и пошло-поехало. Главное, чтобы побольше говорили. Ну, есть в правительстве пара-тройка голубых, как в любой большой компании, не страшно. Нас как бы берут “на понт”. И мы беремся. Если бы все это было правдой, то был бы такой бардак, какой нам и не снился.
- Неужели? - вскидывала брови потная, даже мокрая от пота необъятная Суртайкина.
- Миф о том, что голубые правят миром, к сожалению, мы создаем и поддерживаем сами: ведь если говоришь о каком-то явлении, то в этот момент подпитываешь его энергией своего голоса, взгляда, мысли. Как от батарейки. Не голубые, а нормальные мужчины правят миром. Просто мир развивается циклами. Давно замечено, что в конце каждого века вся гадость всплывает наверх. Всплывает и ненормальный интерес к мистике, спиритизму, оккультным наукам - и все, как правило, на фоне исторических катаклизмов. Это происходит сейчас. Но гомосексуализм продержится в моде еще лет двадцать, а потом утихнет и примерно в 2025 году педиков занесут в Красную Книгу.
- Неужели? - крепче прижимаясь, спрашивала Суртайкина.
- Правда, есть одна польза от гомосеков - они спасают мир. Они нам посланы космосом: земля и так перенаселена до предела, а голубая любовь в какой-то степени действительно спасает мир от перенаселения. Естественный отбор за счет голубых - защитный механизм самой Земли. Вспомните всемирную историю. Настоящего успеха добивались неизменно те мужчины, которые нравились женщинам и которые любили женщин. Благодаря им талантливый человек добивался большего. Излучая любовь к женщинам, очаровываясь и восхищаясь ими, русские казановы черпают в ответ энергию, которая помогает им творить, дает силу и уверенность.
- А Петр Ильич Чайковский? - дышала горячо ему в ухо Суртайкина, и лицо ее затуманилось и приняло то теплое, неопределенное и поэтическое выражение, какое бывает у людей, думающих о чем-то неясном, трансцендентном, но очень хорошем.
- А кто помогает творить голубым? - продолжал, пропуская не вписывающегося в теорию Чайковского, разгоряченный и увлеченный Бакланов, отличающийся ничем не излечимой интеллигентской болезнью говорения слов. - Нет, не смазливые женственные ребятки - эти им нужны в сугубо утилитарных целях. Голубая культура - это культура уродства, от которой идет густой аромат вырождения и тупика. В женщинах, особенно красивых, они чувствуют своих соперников и ненавидят их за то, что те дают жизнь и пропуск в вечность, тем самым оправдывая свое место рядом с мужчиной. У голубых же нет ничего, кроме двух яиц, в каждом из которых - кощеева иголка.
- Неужели?
- Мы рождены на Земле и, как любая живая тварь, подчиняемся ее законам. В животном мире не бывает гомосексуальной любви, могут быть разные штучки-примочки, но любовь есть любовь, она закодирована на продолжение рода. Я до двадцати лет не имел женщин. Я был занят самосовершенствованием и познанием мира. На определенном этапе сублимация половой энергии дает очень мощный заряд к проявлению способностей. Теперь, в наши дни, меня, определенно, назвали бы гомосексуалистом. А будь я молодым эстрадным певцом, не имеющим возможностей самостоятельно пробиться сквозь дебри шоу-бизнеса, мне посоветовали бы искать пути, пролегающие через чью-то постель.
- Неужели? - задрожавшим голосом перебила она Бакланова, затем задержала дыхание, поправила плечом волосы, прядь которых прилипла к щеке, и еще раз повторила: - Неужели?
- Кстати, почему именно голубым цветом обозначается принадлежность к гомосексуалистам? Только за кражу голубого цвета я бы уже надавал им пиздюлей. Голубой цвет - цвет неба, покоя, мира, - (“Израиля” и журнала “Новый мир”, - произнес он про себя). - Может быть, именно он в какой-то степени и примиряет их с естественным мирозданием?
- Неужели?
- Но мы, мужчины, были бы не очень великодушны и не очень справедливы, если бы видели в гомосексуалистах только плохое. Голубые обладают, например, более возвышенным взглядом на вещи, чего так часто не хватает нам, мужчинам. Они, по-видимому, могут тоньше чувствовать, переживать. Но определенные области, глубины души им не подвластны.
- Неужели? - голос Суртайкиной сейчас был тих и нежен. Спросила она, чуть помедлив, словно не сразу поняла смысл говоримых Баклановым слов. Золотистые волосы ее слегка вились возле висков, завитки их спускались на лоб, и всю эту слабо сиявшую глянцевитую массу волос прорезал чистый и ровный пробор.
- Однако меня беспокоит, что это меньшинство - при всей его внешней безобидности и миловидности - ведет какую-то скрытую борьбу и постепенно, благодаря своей сплоченности и энергии, отвоевывает куски нашей, мужской территории. Так, законодательство Нового и Старого Света уже капитулировало перед требованиями сексуальных меньшинств, - опьянение способствовало многоговорению Бакланова, да и вообще он очень любил говорить, мог говорить часами, увлекая людей, не способных этого делать. - Впрочем, область права - уже не единственная арена борьбы: гомосексуалисты прекрасно понимают, что добиться настоящей победы можно, лишь переломив общественное мнение, и через литературу и искусство внедряют в сознание доверчивой публики многочисленные мифы о прелестях и безвредности гомосексуализма. В последнее время нам усиленно навязывают теорию о том, что талант и успех неразрывно связаны с гомосексуальностью, что мир опутан намертво голубой паутиной, что без этого ничего не добьешься. Нам выдают жутчайшую статистику, в которой обычным мужикам вообще нет места. Ученые ударились в панику, и приводят цифры, близкие к концу света.
- Неужели?
- Как остановить голубого призрака, который шатается по миру и тянет руки к нашей ширинке? Как урезонить это декадентское привидение, которое виляет своим посиневшим задом и приписывает себе все - от цунами до поноса, - говорил Бакланов, испытывая необыкновенный прилив сил. - Как искоренить “злокачественную эпидемию”, грозящую нам потерей в ближайшем будущем братьев, сыновей, внуков? Отвечу притчей мудрого сказочника Евгения Шварца. Однажды от человека отделилась его тень и зажила самостоятельной жизнью. Постепенно она прибрала к рукам имя и положение этого человека, его имущество, его невесту, наконец. И затем собралась отправить этого человека на плаху. А, чтобы справиться с ней, как оказалось, надо было просто сказать: “Тень, знай свое место!”
- Правильно! - воскликнула краснощекая Суртайкина, шаря рукой по брюкам Бакланова.
- Мир гомосексуализма - это своего рода тень нормального мира. Мы не должны позволять голубым дурачить нас и маскировать свою сущность. Не надо переписывать “голубыми” чернилами нашу историю, мужскую историю. Отойдите от наших летописей и не маячьте за спинами наших героев! Праздник жизни не может уйти от нас. Мы имеем право одеваться, как хотим, любить или не любить женщин, гулять во все стороны среди цветов необычайной красоты. И быть мужчинами! А потому мы говорим своим теням: “Не дышите нам в зад!”
- Вот это правильно! - воскликнула разгоряченная Суртайкина, крепче прижимаясь к Бакланову.
В это время Казаченко вывел для танца дощатую с золотым зубом. Баянист ударил плясовую. Все, кто был в классе, дружно стали бить каблуками в пол, так что звенели бутылки и стаканы, и раскачивались две скромные медные люстры.
После танца опять наливали, то в кладовке, то за столом. Потом вышли на воздух. Дождь перестал. Светила огромная белая луна. Казаченко пошел куда-то с золотозубой за заборы. Бакланов обнаружил в своих объятьях дородную Суртайкину. Они стояли на крыльце, и никого рядом не было. Потом Бакланов увидел себя под березкой, одетым, а рядом - раскатанные губы директрисы. Да, она раскатала губы на Бакланова. Он целовал их, мял своими губами. Чуть позже Суртайкина втолкнула Бакланова в какие-то сени. Некоторое время они были впотьмах, потом зажглась керосиновая лампа, и тут же Бакланов оказался раздетым на пуховых подушках, а на его лицо мягко и горячо легла одна из могучих грудей директрисы.
Он проснулся от какого-то грохота. Падали то ли ведра, то ли листовое железо. Суртайкина, тряся голубоватыми с огромными малиновыми сосками грудями и необъятными розовыми ягодицами, накинула халат и выскочила из комнаты. Потом ввела качающегося, сильно пьяного, черноволосого химика, своего мужа, и уложила на диван. Бакланов хотел встать, но не удержал равновесия и свалился с кровати на ковровую красную дорожку.
Минут через десять он шел к избе корейца, едва разбирая в темноте дорогу. Одеться ему помогла Суртайкина. Было холодно, дул ветер, срывая последние листья с деревьев. К избе Бакланов подошел с задов, где росли кусты терновника. Бакланов сорвал несколько ягод и сунул их в рот. Кислота сначала порадовала, а потом отрезвила и вызвала обильную рвоту. Бакланов стоял в раскоряку, держась за ствол ольхи, и с ревом блевал в крапиву. В глазах поплыли голубые, как флаг Израиля или обложка “Нового мира”, круги.
- Ну как? Полегчало? - спросил Китаев.
Бакланов в страхе преследования оглянулся - никого не было. Привиделось. И он задрожал всем телом, даже колени и те задрожали. Зуб не попадал на зуб.
Спустя минут двадцать, он дергал ручку двери. Изба была закрыта. Казаченко, должно быть, занимался любовью с плоскодонкой. Бакланов оглядел избу и остановил свой взгляд на небольшом оконце кухни. Он легко выставил стекло, просто нажал, и оно выпало внутрь. Затем влез в оконце и, не раздеваясь, прошел в комнату, упал на кровать и с ходу мертвецки заснул.

“Наша улица”, № 4-2002

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 447.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве