Юрий Кувалдин "Одинокая" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ОДИНОКАЯ

рассказ

Ночью она открыла окно и встала на подоконник. Внизу светились огни. Вверху бледнела луна. Ветерок обвевал ее тело. Нервы немного успокоились, она слезла с подоконника, прошла на кухню, включила “маяк”, достала из холодильника пакет молока, налила в чашку, но пить не стала, зашла в ванную, уставилась в зеркало: на нее смотрела изможденная Вера Владимировна с очень умными глазами, да и все лицо выражало какую-то огромную мысль. Но вот что это была за мысль, сама Вера Владимировна не знала. Она иногда даже не понимала значение самого слова “мысль”. Что это за слово? И что значит мыслить? Но Вера Владимировна считала себя очень умной, умнее всех подруг и знакомых, умнее директора НИИ, в котором она отработала 35 лет, занимаясь закрытыми разработками локационного оборудования подводных лодок. А уж умнее правительства тем более!
Таким образом, как говорят в народе, у Веры Владимировны был характер. Семьи у Веры Владимировны не было, а характер был. В чем он заключался? В отношении ко всем свысока. И это главное. Откуда у нее все это? Наносное? Мать была какой-то нищенкой. Не в смысле побиралась на улицах, а в самом стиле жизни. Вечно шила на руках лоскутные одеяла, по десяти раз штопала носки, которые можно было давно выкинуть в помойку, склеивала копеечные чашки клеем БФ, который просила Веру приносить из института, ходила постоянно в засаленном халате, в грязном фартуке и, главное, что бесило Веру Владимировну, - постоянно грызла ногти, превращая свои руки в совершенно мужские. Иногда Вера Владимировна чуть-чуть начинала догадываться о столь странной манере жить: она, мать, маскировалась, чтобы ее не засекли члены КПСС, что она “бывшая”. Отец матери, дед Веры Владимировны, владел одноэтажным особняком на Таганке - и небольшим винным погребом на Разгуляе. В революцию он успел сбежать в Париж, бросив мать с дочерью. Правда, дочь училась уже на женских курсах. Вписалась в революцию, как вписываются в жаркую погоду, или в мороз, или - куда ветер дунет. Мать надела красную косынку, устроилась на стройку и стала грызть ногти. Вышла замуж за прораба, уроженца Воронежской губернии, родила Веру. Получили комнату в Кривоарбатском переулке.
Мать-дворянка замаскировалась настолько, что не ходила в кино, ничего не читала, даже газет, не ходила в театр, даже на Красной площади не была ни разу. В войну, правда, побывала на станции метро “Маяковская”, как в бомбоубежище, вместе с Верой. А так - больше в метро не ездила. Она была 1905 года рождения, прожила всего 60 лет и вместе со свержением Никиты отошла на покой. Потом умер и коренастый, упрямый, или как говорят сейчас, упертый, папаша, Владимир Поликарпович. Не пил, не курил, матом не ругался, выходные проводил дома на диване с газетой “Правда”, ставил Веру в угол, не давал смотреть телевизор, изредка за тройки порол узким ремнем. Когда получил от управления садовый участок под Дмитровом, гонял туда и Веру, хотя ей хотелось побыть в компании. Изможденные, они долбили глину, разносили компост, крутили огурцы. Зачем? Банки взрывались. Отец не закусывал. Мать шила лоскутные одеяла. А Вера познакомилась с Эдиком. Эдик был ниже нее ростом, постоянно краснел и потел, а Вера смотрела на него сверху вниз, говоря этим взглядом, что она самая умная и властная. Потом Эдик куда-то пропал, даже не осмелившись поцеловать Веру, а Вера поступила в инженерно-строительный институт на факультет фундаментов. Проучившись два года - бросила, поступила в институт электронного машиностроения.
Вечерами с подругами ходила в театр. Если подруги хвалили спектакль, она ругала, если ругали - Вера хвалила. Она с умным видом шла с ними, отдаляя их от себя этим умным видом. Потом не могла понять, почему подруги не звонят ей. После окончания института распределили в НИИ, где за ней, вроде, стал ухаживать военпред, майор, рыжий, конопатый, с бесцветными губами. Вера отдалась ему, и они поженились. Но у нее случился выкидыш, а военпред не ходил с нею в театр. Она называла его “хануриком” и орала так, что майор завязал глаза и сбежал. Она осталась одна в однокомнатной кооперативной квартире на улице Героев Панфиловцев, в панельной пятиэтажке. Книг она, как и мать, как и отец, не читала, хотя у нее было две полки с книгами. То из Константинова, куда плавала на теплоходе по Москве-реке и Оке, сборник Есенина привезла, то из Ростова-Великого альбом, то из Риги альбом...
Каждый вечер Вера Владимировна постоянно куда-то шла, а если не шла, то садилась в тоске у телевизора и злилась на телевизор, потому что все программы были глупее нее. Театр тоже был глупее нее. Все были глупее. За столом в компании она брала управление на себя и начинала долго, очень громким голосом рассказывать что-нибудь, как правило, выеденного яйца не стоившее. Например, как она встретила одноклассника в Малом театре. Рассказ обычно начинался из такого далека, что слушать было невыносимо скучно. Нет, чтобы сказать, я встретила в театре такого-то и такого-то, поговорила, он работает там-то. Нет! Вера Владимировна кричала на весь стол:
- Да тихо вы! Представляете, в четверг я была в Большом на Плисецкой. Умопомрачительно, великолепно, какой прыжок, какое лицо, какие руки!
- Да, у нее руки! - вклинивался кто-то.
- Помолчи! - ревниво кричала Вера Владимировна. - После Большого я зашла в гастроном....
Шел подробный рассказ, как она встала в очередь в кулинарию. Потом она с напором рассказывала, как ехала домой, как в метро к ней пристал пьяный, как она потом под дождем ждала автобуса, как шла от автобуса до квартиры, как кормила кошку, как не могла долго заснуть под впечатлением от Плисецкой, как утром встала, каким кремом смазала руки, каким - ноги, каким - лицо, во что оделась, как вышла из квартиры, как доехала до работы, что ела в буфете, что ела на обед, как потом добиралась до театра, как, наконец, увидела в фойе очкарика, Шурку Белова, как обрадовалась ему, а он ей и т.д. и т.п.
Многие уже стали бояться Веру Владимировну приглашать куда-нибудь. Но не все же ей могли отказать от стола. Наташа Горькова, тоже жившая в Тушино, например, не могла. Они учились в одной школе, жили в Кривоарбатском переулке, считали себя элитарными москвичами, из центра, с Арбата, еще бы! Хотя Наташа Горькова жила в семиметровой комнате, в полуподвале, воспитывалась без отца матерью-дворничихой. А Вера стояла в углах... Теперь же они показывали себя как неких дворянок, ходили с кольцами и брошами, с открытыми плечами и грудью, не замечая своего старения. А кожа везде была уже сморщенная, как на мумии, особенно на лице, похожем на лица алкоголиков. Высшим шиком было вообще не подкрашивать лицо, оно все было покрыто сеткой морщин, короткая стрижка придавала какой-то блатной вид, а развязная, даже наглая манера говорить, нет, не говорить, а судить, вызывала иногда просто отвращение.
При всем при том Вера Владимировна одевалась модно. Вот идет на высоком каблуке, в чулке со стрелкой, виляет задом, коротко стриженная, сумочка на очень длинном ремешке, ногтей на пальцах нет, тоже стала сгрызать, как посмотрит ядовито и с глубокой мыслью на челе, так упадешь, побоишься заговорить. А у нее в этот момент пусто в голове, как, впрочем, почти всегда, только набор готовых фраз да определенный алгоритм поведения на работе, где польза от нее равнялась минус единице. Ничего она не изобрела, потому что перекладывала 35 лет бумажки с места на место, а теперь держится там по инерции, получая и пенсию, и зарплату.
Не умением, а числом брала оборонная промышленность. И вот дооборонялись до того, что без боя сдали половину страны, а Афганистану и Чечне вчистую войны проиграли. А она идет на высоком каблуке в консерваторию и не думает об этом, в эту сторону у нее и мозги-то не приварены, вообще, такое впечатление, что нет мозгов. А смотрит? А вид такой умный, что закачаешься, оторопеешь, когда хрипловатым баском что-нибудь спросит у соседа, и тот, взглянув на нее, подумает: какая необыкновенная женщина, какая современная, стильная.
- Какое прекрасное исполнение! - говорит сосед в перерыве.
Вера Владимировна бросает на него вольтеровский взгляд, от которого сосед уже вянет, и громко басит:
- Что вы, любезный! Абсолютное отсутствие нового взгляда, перемалывание старых зерен, я не вижу новаторства, эксперимента!
И дальше все в том же роде. И видно, что концерт ее шокировал. Так понял ее тираду сосед. И тут нельзя было спорить, потому что соседу показалась тут не поза, а искреннее чувство. Ему чудилось что-то грозное в самой ее простоте, которую, однако, она сама не в силах была понять.
Вот так, сосед замолчал, но и без слов ясно, как он подавлен. А у Веры Владимировны даже слуха музыкального не было, был лишь неизвестно откуда взявшийся ритуал хождения по театрам, концертным залам и художественным выставкам. Особенно она хорошо смотрелась, когда брала на фуршете бокал шампанского, отходила в угол на своих высоченных каблуках, в плотно облегающем платье, с бусами, крестиками, перстнями, кольцами, брошами, смотрела на какую-нибудь картину и взгляд ее был полон философского прозрения. Она хрипловатым баском, словно принадлежащем какому-нибудь развязному кинорежиссеру или алкоголику-грузчику, говорила:
- Здесь новизна вплетается в угрюмость!
И многозначительно замолкала...
Она быстро находила язык с незнакомыми людьми. С захлестом расскажет, как встретила однокашника, так тот и отпадает или прилипает, потому что сам никогда бы не сумел рассказывать минут эдак 40-50 такую муру! А Вера Владимировна великолепно заполняла время мурой, считая, видимо, что в молчании ужас жизни. Объятая ужасом жизни, она уже несколько раз вставала на подоконник и хотела полететь с шестнадцатого этажа, но так как у нее был всего лишь второй этаж хрущобы, то лететь не хотелось, не было бы в этом полете подвига.
“Маяк” передавал песню Пахмутовой “Надежда”, которая, как компас; хотя Вера Владимировна не обладала музыкальным слухом, но эту песню, как и все советские шлягеры, напевала похоже, сносно. Вера Владимировна стала подпевать песне хрипловатым ритмичным полушепотом, вкладывая в каждое слово смысл, которого в нем не было раньше и не оставалось потом, такие ритмичные исчезающие смыслы, как исчезающие жизни, как исчезающие песни, как исчезнувшие родители, смыслом которых была временная Вера Владимировна, но с ее исчезновением они все, весь их род исчезнет, не зацепившись в исторической памяти народа, впрочем... Когда мелодия шла вверх, голос, следуя за ней, мягко сбивался на речитатив, как это часто бывает с грудным контральто, и при каждом таком переходе кругом словно разливалось немножко волшебного живого тепла.

“Время и мы”, № 143-1999

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 4, стр. 341.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве