Юрий Кувалдин "Окно" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ОКНО

рассказ

Аня очнулась от стука в дверь, потому что колотили так настойчиво и мощно, что дверь не выдержала, затрещала и вывалилась из коробки.
На пороге стоял коренастый старик в черной шинели до пят. Лица Аня не разглядела, далеко оно находилось, это лицо. Черная шинель выпустила из рук деревянную бабу, которой проламывала дверь, и втащила в мерзлую комнату продолговатый ящик на веревке. На ящике висели сосульки. Черная шинель приблизилась вплотную к кровати, и Аня увидела рябое толстое лицо с рыжими усами.
Старик остановился перед нею, показал белые острые, как гвозди, зубы и прохрипел, что его можно называть просто дядей Иоахимом.
От имени этого сердце Ани сжалось, страшная догадка промелькнула в голове.
“В Петрополе прозрачном мы умрем...”
Она разглядела в торчащей огненно-рыжей шевелюре ребристые серые рога, похожие на рога горных козлов, которых она вечность назад видела в зоо...
Аня зашевелила руками, стала натягивать на себя тряпье и увидела на белом от инея мраморе подоконника горячую буханку хлеба.
Пахло подрумяненной корочкой.
Аня всегда была голодна, но не так, как ныне. Прежде она хоть что-то съедала за день. А уж сухарь из мякины - обязательно. Нет, ей нельзя думать о нем.
Аня подошла к окну, боязно притронулась к блестящей корке хлеба, сладостно втянула в себя хлебный запах, ржаной, сочный, самый лучший на свете.
Кто бы мог принести ей этот хлеб, подумала она и оглянулась. У зеркала сидела на стуле ее мать и расчесывала частым гребнем густые волосы.
- Я тебе говорила, что нужно было ехать на Урал. Вот теперь одним хлебом питайся.
- Да что ты, мама, хлеб лучше всякой еды.
Аня стала разрезать буханку, из-под ножа послышался странный ноющий писк: “пи-пи-пипи-пипи-пи...” Да это же не нож. Это ключ! Возле печки пристроен. А по побелевшей дымоходной трубе проносится этот писк. Молоденький лейтенант сидит у печки и постукивает ключом. Это же лейтенант Михальцов! Она сразу узнала его. Для него эти “пи” были симфонией. Как он только в пиканье этом разбирался. Она стояла на пороге штаба и смотрела на лейтенанта, который склонился над столом у рации и выстукивал морзянку.
- Аня, садись, попробуй! - добродушно сказал лейтенант Михальцов и положил руку на ее плечо.
Она резко отстранилась, Михальцов смущенно кашлянул.
Когда Аня впервые попала в эту комнату, уши ее заложило от писка. И теперь этот писк звенел в голове.
Аня раскрыла глаза, в комнате было темно, окно задраили, как люк в танке. Иоахим посапывал в черном углу. Это посапывание в холодной тишине напоминало писк. Не такой, разумеется, как от ключа, но... Да это же от мороза дуновения, от дуновения балтийского дымоходная труба потрескивает со звоном, догадалась Аня, и слабость нахлынула на нее, лишь где-то далеко-далеко продолжался писк, пока не смолкал, но по мере погружения в болезненный, голодный сон, писк стал возвращаться, а вместе с ним и лицо лейтенанта Юры Михальцова предстало перед Аней.
Удивленные глаза лейтенанта и сейчас внимательно смотрели на оцепеневшую в ледяной кровати Аню. Иоахим пошевелил плечами, поднял воротник шинели. Аня съежилась.
Долго, очень долго лейтенант Юрий Михальцов, опухший от голода и ослабевший, колотил в эту дверь. Ребра можно считать, когда он взглянул на себя в бане. А сердце и мозг работают неплохо. Конечно, голова кружится, особенно когда нагибаешься. Тогда чувствуешь себя в тупике каком-то.
В бане чуть лоб не расколотил о каменную скамью, когда склонялся к шайке. Красные круги поплыли перед глазами. Такие же круги плыли, когда он раздевался на лавке в предбаннике. Нагнулся, чтобы разуться... Затошнило, желчь в рот полезла. Правильно, что Аня не пошла с ним, потому что мокрый воздух пах мертвечиной. Раньше Михальцов не замечал этого запаха, а тут с желчью ощутил, откинулся к стене и вздохнул глубоко.
Люди толкутся. Не люди - тени от людей. Глаза у всех потусторонние, как у рыб. Мужчины и женщины тут же раздеваются.
Одна женщина, как парализованная, все узел свой затянуть не может. Стоит, как смерть, голая, венозная перед Михальцовым и вяжет узел. Михальцов спросил вяло, зачем узел-то здесь вязать. А она шепотом еле выговорила, что упрут одежу. Да кому нужна ваша “одежа”, когда тут не до нее. Тут бы могильную вонь, да вшей смыть со своих костей.
Инерция боязни воровства. А тут не люди, а время-вор ворует!
Михальцова вновь затошнило, он едва поднялся с лавки и, покачиваясь, как пьяный, стал протискиваться меж скользких желтых тел в банное отделение.
Он глотнул горячего воздуха и ему полегчало. Встал за какой-то скелетной теткой в очередь за кипятком. За ним занял сморщенный, с мутными глазами старичок. Стоял за Михальцовым, прикасаясь холодной шайкой к нему, и все бубнил о том, что последняя стадия ада идет, потому что еще и ходим, а уж женщину от мужчины отличить нельзя.
Но горячая вода разгоняла печальные думы. Легче от нее делалось. И женщины мытые прозрачными какими-то становились. Добрые такие женщины. Люди. Не было потому что уже мужчин и женщин.
Оставались лишь люди.
Он нащупал дверь рукой, поднял лом и в темноте коридора стал долбить ее. Проломил. Смотрел в пролом, но ничего не видел. Нащупал в нагрудном кармане гимнастерки коробок. Пальцы от мороза не слушаются. Кое-как, сломав пяток спичек, чиркнул. Желтый лисий хвост огонька метнулся в щель, и Михальцов увидел кровать. Горы тряпья заиндевелого возвышаются, как сугроб на улице.
...А потом наступила весна, и она воевала за нас.
Ехали по пустынным улицам. Солнце светило в кабину и приятно было жмуриться, когда луч, как женская ласковая рука, скользил по лицу.
Шофер Сукочев, узкоплечий, с впалой грудью, с голубыми навыкате глазами и очень длинным носом, притормозил, потому что перед машиной прошла колонна моряков.
И тут взвыла сирена, пронзая до кишок каким-то металлическим звуком.
- Давай во двор! - крикнул Михальцов.
Сукочев с ходу крутанул налево и въехал под арку какого-то двора. Заглушил мотор, откинулся на спинку сиденья.
- Опять прилетел, - мрачно сказал Сукочев.
- Ты патефон никогда не чинил?
- Нет...
- Аня просила...
- К ней что ли заедем?
Михальцов кивнул и вспомнил тот день, когда долбил дверь, когда спас Аню и своего ребенка, который уже жил в ней. Ребенок, даже еще не ребенок, а то, что постепенно должно было стать ребенком, не умер в Ане, несмотря на то, что она сама была на краю гибели.
Сукочев положил обе руки на руль, уперся в них подбородком и заметил в глубине двора возле кирпичного сарая под железной лестницей какую-то рухлядь.
- Пойду гляну, - сказал он, - может, что ценное есть.
Он хлопнул дверцей и направился через длинный двор к куче у стены, на которой было выведено белилами: “Сдесь становитца воз прещено”.
Поржавевшая, но еще целая канистра привлекла внимание Сукочева. Он, подумав, вытянул ее из кучи, обернулся, поднял ее над собой и потряс в руке, но мгновенно застыл, рука с канистрой сама собой опустилась, металлический, режущий воздух стон упал в тишину, дом, под аркой которого стояла полуторка, вздрогнул, как живой, вздыбился и осел в оглушительном взрыве, распадаясь на части.
Облако пыли окутало Сукочева, он упал, ощущая клокочущую боль в ушах.
Когда пыль рассеялась, он увидел канистру и сразу же сообразил, что живой.
И ему стало жаль лейтенанта.
Через какой-то подъезд и окно в нем Сукочев выбрался на параллельную улицу, встряхнул головой, слух вернулся к нему, он, подумав, решил пойти к лейтенантовой Ане, чтобы сказать, что... Или ничего не сказать, а просто починить патефон, де-мол, Михальцов прислал... Сукочев даже удивился простоте этой мысли. Потом - пусть пришлют бумажку... Он вновь задумался, сел на бортовой камень, закурил. И машину ему было жалко.
Прошло с полчаса, когда Сукочев все же пошел, увидел серый дом, свернул во двор. Здесь должна жить Аня. Он вошел в подворотню, гремя подковками сапог, и вдруг лицо его побелело, он остановился, дыхание прервалось и он закашлялся.
Во дворе стоял лейтенант Михальцов и смотрел куда-то вверх...
Сукочев поднял канистру и пропал под грудами камней.
Ты умер, бомба попала в дом и разнесла тебя в щепки. Ты мертв, но не весь, вздохнуть даже можно. Михальцов набрал полные легкие воздуха и тут же сплюнул. Земляная, песчаная пыль с привкусом старой ваты из матраца лезла в рот, в нос, в глаза, в уши, которыми он ничего не слышал, оглох сразу, не успев испугаться.
Он толкнул дверцу кабины и вылез в темную подворотню. Когда он выбрался сквозь щель в развалинах на улицу, то поразился надежности арки, как архитектурного сооружения.
Михальцов потряс головой, фуражка соскочила с головы, упала на тротуар и, как детское колесо, за которым ребята бегают с крючковатой проволокой, подталкивая это колесо, покатилась вдоль улицы, поблескивая фибровым козырьком на солнце. Михальцов взглянул на развалины и только в этот момент испугался. Нужно же было шоферу вылезать из кабины! В такой надежной подворотне стояли. Он стоял у развалин и переживал смерть Сукочева.
Когда Михальцов свернул под арку Аниного дома, гул шагов усилился до того, что слух вернулся, Михальцов вошел во двор, поднял голову и увидел распахнутое окно, а в нем - Аню в белом платье, которое когда-то надевала на выпускной вечер в школе. За спиной Михальцова в подворотне кто-то глухо кашлянул, он обернулся.
Пришлось уверовать в чудо.

В книге “Философия печали”, Москва, Издательское предприятие “Новелла”, 1990, тираж 100.000 экз.

Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 363.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве