Юрий Кувалдин "Отчаяние" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ОТЧАЯНИЕ

рассказ

Он вышел и пошел. Ей так показалось, что он именно вышел и пошел. Куда пошел? Ольга приподняла голову с подушки: Николай снимал книги со стеллажа и ставил их назад. Снимал и ставил. Даже не заглядывая на название. Просто так снимал и ставил. А сначала Ольге показалось, что он вышел из комнаты и пошел в уборную. Или в ванную. Или на кухню. У Ольги глаза были закрыты. Она еще спала, но уже не спала. А Николай встал и пошел. Или, теперь, когда глаза у Ольги открылись, стало ясно, что Николай встал и, подойдя к стеллажу, стал одну за другой снимать книги.
- Что ты ищешь? - сонно спросила Ольга.
- Заткнись! - грубо ответил Николай и под майкой зашевелились мускулы.
Он продолжал снимать и ставить. Ольга с шумом повернулась на другой бок, лицом к стене, открыла глаза на узор обоев и сразу же закрыла их. Открыла и закрыла. Хорошая сволочь все же Николай, подумала Ольга, сдерживая в себе кипение. Ну что он там ищет? Ольга легла на спину, взглянула на Николая. Он продолжал снимать и ставить. Ольга шумно, чтобы упрекнуть его, вздохнула, но Николай не обратил на ее вздох никакого внимания. Ольга уставилась в потолок, тоскливый, безвыходный. Конечно, какой выход может быть с потолка? Да еще такого скучного, как этот?
Наконец, Ольга увидела, Николай застыл. Достал то, видимо, что нужно. Раскрыл книгу, приблизил к глазам, он был подслеповат, и пошел, читая, к столу. Шел медленно и читал. Читал и шел. И губы шевелились у дурачка. Ольга давно его уже так называла. Дурачок шел и читал. Очень медленно шел и читал. Глаза бегали слева направо. Глаза следили за строчками. Шел и следил. Следил и переваривал. Ольга видела это. И вскипала. У дурачка новый приступ творчества. Дурачку что-то на ум пришло. Он шел, шелестя тапочками по паркету, и читал, шевеля бесшумно губами, тонкими, синими. Почему у него посинели губы? Дурачок, Ольга знала, что он дурачок, знала, Ольга. Она.
Ольга лежала и думала, чем себя занять. С этим дурачком она уже лет пять никуда не ходила. Дурачок все время сидел за столом. С тех самых пор как его НИИ захлопнули, как коробку с долларами. Доллары кладут в коробки. Интересно. Встал и пошел. С коробкой, через проходную. Ольга видела это и знала. Знала и видела. Она сбросила с себя одеяло и встала. Встала и потянулась.
- Нашел, придурок?
- Заткнись.
- Отвечай, когда старшие спрашивают!
- Иди ты!
- Пойду. Нашел?
- Как ты со мною разговариваешь! - вскричал, не поднимая на Ольгу глаз, Николай.
- А как с тобой разговаривать?
- Как с ученым!
- А ты ученый?
- Ученый!
- Дурак ты!
- Сама дура!
- Дурак!
- Дура!
- Я тебя содержу!
Николай прикусил губу, поскольку пуля Ольги попала не в бровь, а в глаз, и этот глаз вытек на страницу книги. Последний раз Николай получил что-то в прошлом году. Теперь он делал работу по заданию трубного института. Говорил, что обещали хорошо заплатить, если он трубу изобретет. А как изобрести трубу, когда их никто в глаза ни разу не видел? Что такое труба? Никто не знал. А Николай хотел узнать и бился над расчетами. Доллары теперь не в коробках будут носить, а в трубах. Как сделать так, чтобы по трубам ходили доллары? Сами. Без помощи человека. Формировали. Источники. Финансирование. Бюджет. Налог. Алог. Лог. Ог. Г. Николай, думай!
Ольга напряглась и ей захотелось ударить Николая по голове чем-нибудь тяжелым, металлическим, гантелей, утюгом, шаром, молотком. Ничего на глаза не попалось, и Ольга вышла из комнаты. Встала, подумала об ударе металлом по голове, и вышла. Встала и вышла.
Была суббота. После зимы еще не были на даче. Но разве с этим трубопроводом съездишь? Ольга толкнула дверь в комнату сына. Сын спал, сопел, с кошкой в ногах. Кошка тут же встала и вышла. Очень умная кошка. Тоже, как Ольга, встала и вышла. Мяукнула на кухне.
- Что? - спросила Ольга.
- Хочу есть, - сказала кошка.
- А что я тебе могу дать? - спросила Ольга. Ольга, высокая, худая, с короткой стрижкой, русая, нос короткий, как стрижка, или стрижка короткая, как нос. Широкий и короткий, ноздри видны, открыты ноздри, что дурнит Ольгу. Ольга подошла к окну и отдернула занавески. Шел снег. Снег, подумала Ольга, уже встал и шел. Шел и встал. Ольга работала на вертолетном заводе в конструкторском бюро. На Красной Пресне, недалеко от зоопарка. С шестьдесят пятого года. А родилась Ольга в 1941 году, 22 июня.
- Война фашистская! - кричал на Ольгу Николай.
- Недоносок! - мягко возражала Ольга, раздувая и без того огромные ноздри.
- Я не могу вести с тобой диалог, - тенорил Николай, - ты сразу переходишь на личности.
- Ты узнал себя в “недоноске”?
- Сволочь военно-морская!
- Слушаю, сэр.
- А почему “сэр”?
- Из вежливости.
- Всего хорошего, дорогая.
- Всего хорошего, дорогой.
И опять кулинария, валокордин, валидол, сердце, кулинария и штопка носков. Сын, Никита, учился в авиационном, а ел дома. Хорошо устроился. Учился и ел. Ел и учился. Плита электрическая. Ольга любила утку в духовке готовить в чугунной утятнице. Гусятнице. Гуся тоже можно было в чугуне готовить. А Никита и этот изобретатель трубопровода съедали утку или гуся за один присест, без гарнира, хотя Ольга писала записку, на столе, лежит, чтобы картошку купили и нажарили. Они даже записку не видели, пришли и сели, сели и съели. Сели, пришли и съели. Как вам это понравится? И ей не оставили. Валокордин. Сердце. Война, 1941 год, 22 июня. Все кричат - война! А Ольга родилась и стоит у окна. Шел снег. Хорошо все-таки родиться, встать у окна и смотреть, как идет снег. Нет, в самом деле, в этом что-то есть: муж дебил, сын обжора и она у окна, хотя и Ольга. А почему, собственно, Ольгой ее нельзя называть? Никто и не спрашивает об этом. Она с кристальной честностью, Ольга Анатольевна, встала и стоит. Стоит и встала. И есть не хочется. Впрочем, сразу Ольга никогда и не ела. Так, чаю немножко или кофе. Но сердце, валокордин, аптека, поликлиника, завод. Работа, оклад. Дают, через раз. А Николай с ума сошел: трубу изобретает, договор подписал пять лет назад и с тех пор все изобретает. Ну что, изолировать его? От кого? Когда кругом такие же кристально честные и все подряд приватизированные. Поголовно. Как в родильном доме. Ольга. Встала и стоит у окна. На шестом этаже. Напротив такой же девятиэтажный дом, как уборная, кафельный. Как же можно ненавидеть человека, чтобы дома кафелем облицовывать, как уборные. Кафель, уборная, ванная, станция метро “Смоленская”, как уборная, и все с кафелем - уборные. Ольга сказала, так и будет. Встала и стоит.
Отошла в сторону. Кошка сказала:
- Ольга Анатольевна, дайте Христа-ради поесть.
- А где я тебе возьму?
- В холодильнике, - сказала сообразительная кошка.
- Там не растет.
- А где растет?
- В море.
- Я не была на море, - сказала кошка.
- Да и я давно там не была, - сказала Ольга. - А хотелось бы съездить на море, в Крым или на Кавказ.
- Чтобы тебе дали в глаз, - в рифму сказала кошка. Вот так и стоишь столбом каждый выходной, пока не сообразишь, что предпринять, чтобы развеяться. Ольга стояла у окна, потому что она встала. Стояла, потому, что встала. А если бы еще лежала, то видела бы Николая, который встал и книги на полках перебирал.
- Ну, вот что, - сказала Ольга. - Пожалуй, я поеду на дачу.
Она это машинально сказала и сразу же повеселела. То стояла без дела, потому что встала, а тут сразу повеселела и открыла холодильник, в котором можно было катать шары, никелированные, металлические, которыми хорошо по голове, сзади, со всей силы, было дать, шаром, с футбольный мяч, дать Николаю, чтобы скорее трубу изобрел, на которую договор подписал, на сто тысяч долларов. Ольга вытащила мисочку, прикрытую пластмассовой тарелочкой, макароны холодные, положила кошке и подсолнечным маслом немного полила. Кошка раза три или четыре кругом блюдца обошла и физиономию корчила такую, что не надо, не надо нам таких физиономий, и все же принялась, а что делать прикажете, есть. Принялась есть. Ходила и принялась. Смотрите, как глагол жжет сердца людей: ходила и принялась, встала и стоит, ходит и принялась. Скажем по-другому: кошка настолько умна, что глаголом зажгла сердца людей, от которых делегатом на кухне была Ольга. Тоже человек. Люд. Людя. Единственное число от “людей” - люда. Имя хорошее. Младшая сестра у Ольги есть Людмила.
- Каждый день макароны! - воскликнула кошка, когда все подчистую подмела,
- Скажи спасибо, что макароны!
- Спасибо макаронам! - сказала кошка.
- Макароны, макаронам, макаронами, о макаронах, макарон, - сказала Ольга и почесала бок под рубашкой.
Постояла еще у окна, поговорила с кошкой и пошла приводить себя в порядок в ванную, у зеркала над раковиной, а в раковине волосы. Волосы Ольги. Лезут волосы. Сколько же ей теперь лет, что волосы-то лезут? 97 отнять 41 равняется 56. Всего-то ничего, а сын взрослый, заканчивает авиационный институт, есть любит дома, домой ходит все время, некоторые молодые люди из дому бегут, а этот домой идет, один и сидит за столом с учебниками и логарифмической линейкой. Ему бы компьютер, а он с линейкой логарифмической. Рейсфедер еще любит и ватман. Ольге самой нравится ватман и рейсфедер. Ватман и рейсфедер. Встал и пошел. Николай.
Ольга отражается в зеркале. Зеркало, между прочим, старое и по краям зашелушилось и пожелтело, а в центре ничего себе - серебрится и ноздри Ольгины показывает и желтую кожу, морщинистую, лицо показывает. Тут стоит еще рассказать о том, кто опоздал к нашему репортажу, что Ольга сначала встала, а потом отразилась, если бы не встала, то не отразилась бы, встала и отразилась. Лицо и зеркало. Ноздри. Чуть-чуть опустить голову, наклонить и ноздри исчезают. Но тогда кажется, что Ольга бодается. Нет уж, пусть будет так, как есть. Это очень важно - не обращать внимания на свои физические недостатки и смело шагать по жизни. С ноздрями. Такими. Встала и ноздри. Лицо и стоит. Снег и лежит. Лежит и идет. Шаркая. Глаголом их, паразитов! Глаголом и шаром. Глаголом и молотком. По затылку молотком. По затылку глаголом. Чтобы пробрало до самых ногтей.
Еще воду не пустила, а эта уже мяукает за дверью:
впустите, мол. Кошка спит каждый день с сыном, в ногах, а ходит за матерью. Спит с сыном, а ходит за Ольгой. Ольга открыла дверь, впустила кошку, кошка вспрыгнула на край раковины и уставилась на Ольгу, отразившись в зеркале: заплатанная, рыжая с белым, там, сям, рыжая, белая, вошла и вспрыгнула. Ловко очень. С кристальной честностью. Валокордин, аптека, ноздри и зеркало.
- У меня что-то побаливает голова, - сказала кошка.
- А у меня прошла, - сказала Ольга.
- Ты поедешь?
- Поеду.
- Одна?
- А с кем же еще?
- С этим.
- Дурачком?
Она собралась и вышла. Собралась в подъезд и на улицу. В метро стояла и ехала. Народ стоял в проходе, у дверей, стоял, народ, стоял и ехал, стоя ехал, передвигался так под землей.
Ольга вошла в вагон, нашла место, реечки, желтые, сиденье. И даже у окна. Ехать полтора часа, с книгой и у окна. Вошла и села. Пахло снегом и драпом. В пальто. Вошла и села. И все сидели и бригадир, и подполковник, и толстая продавщица, и столяр и еще многие люди. Ольга вошла и села. Сумку повесила на крючок. Огляделась. Лица оглядываются. Лицо и лица. В вагоне электрички. Шелестят газетами. Снег идет. Платформа грязная, серая, в лужах. Тоскливо, но ехать надо. На дачу. Встала и вошла. Чем бы и кем бы они не были населены, все равно поедут рано или поздно. И точно. Доехала на метро, думала пустой вагон подадут для Ольги, а тут - нате вам! Сидят, набились, едут.
- Вы далеко едете? - спросила она у соседки.
- Недалеко.
- Я до конца.
- А я нет.
- Снег идет.
- Вчерась шел.
Народ сидит в электричке и едет. Над землей. Сидит над землей и едет. Не то, что в метро. Сидит и стоит, в проходе и под землей. А тут сидит и едет. Сразу так это едет сидя. И в окнах все мелькает. Особенно встречные электрички. Залпом. Пулей. Скорости складываются и свистят. Бах! И вагон как бы в сторону отскакивает. Встречная и в сторону. Бах и свист. И мелькает, и мелькает, и мелькает в окнах: вжих, вжих, вжих, вжих, вжих! Девять или двенадцать? Чего? Вагонов! В электричке сколько вагонов? Четыре раза по три, в связке.
Ольга сидит с книгой у окна и не читает. С раскрытой книгой, но не читает. Смотрит, как за окном все мелькает и летит назад, назад, назад. Едет и назад, назад и едет, сидя, над землей, летит и назад. Вперед. Едет. Дет. Ет. Т. Ольга.
А книгу не читает!
Платформа и скрип тормозов тяжелой электрички. Дергается, шипит открываемой дверью и дергается. Одновременно: шипит и дергается или вздрагивает. Под ногами асфальт мокрый, снег ленивый, ему надоело идти, а он все идет, идет, падает, еще как можно сказать?, спускается, опускается, парит и еще. И еще идет и парит, как Ольга. Идет Ольга в пальто, драповом, от которого пахнет вагоном, теплым и влажным. Так бы и не просыпаться, потому что все опротивело: и асфальт грязный, и откосы заплеванные, и заборы, и столбы, и так называемые дачи. Сараи щитовые. Четыре щита и из старых рам так называемая терраса. У всех. У всех одинаковые террасы. Под пропитанной нефтью бумагой, то есть под рубероидом. Нищие. Бомжи. А друг другу гордо: “Еду на дачу!”. Как будто у них там каменные с белыми колоннами особняки!
Асфальт быстро кончился и пошла грязь, глина, помои, осколки битого стекла; из оврага пахнет гнилью, там помойка, куда ходят жители шалашей, то есть по-советски - дач, и вываливают мусор всякий и отходы. Ходят и вываливают. Вываливают и ходят. Уже тридцать лет. По шесть соток дали еще при Никите Хрущеве Сергеевиче, или Сергеевиче Никите Хрущеве. Дали. Кому? Отцу дали. То нельзя, это нельзя, то - нельзя больше 16 квадратных метров, это - нельзя второй этаж, нельзя фундамент. Яму в углу - согласовать с ЦК КПСС. Согласовали. И срут по углам до сих пор. Все без денег. Бомжи. Банки свои вскрывают и едят. И в угол, в уборную.
Ольга дошла по улочке, присыпанной щебенкой, к своему участку. Голые ветви, влажные ветви сирени с метелками бывших соцветий нависают над покосившейся, гнилой калиткой. Тридцать лет. Замочек на ней от почтового ящика. Так - одно название. Без ключа открывается. На участке лежит снег и не тает. Белый, а не тает. А все белое должно таять. Так учили в школе и в институте. Даже белое движение и то растаяло.
Одни ели сопротивляются бесцветию и таянию: стоят назло зеленые. Стоят и зеленые. Зеленые, значит, как учили - окисленные. Окси - значит зеленый. Кислород. Умрешь и зазеленеешь. Ольга ненавидит зеленый цвет, цвет смерти. Все умирающее покрывается зеленью. Зеленые флаги означают мертвые нации, без перспектив, окисленные. Поэтому сопротивляется смерти только кровь, то есть жизнь - красная. Красная кровь. Красная жизнь. Красное знамя. Серп и молот на красном. Труд. Труд побеждает смерть под красным знаменем, Николай изобретает доллары. Россию потому что превратили в казино. Играют на деньги. Не работают, а играют. Зеленые. Похороним!
С ели Ольга перевела взгляд на крыльцо и заметила чьи-то следы. Взгляд остановился. Ольга остановилась. Чьи следы? Сердце кольнуло. Испугалась. Кольнула иголка, которой нет, и испугалась. Ольга и испугалась. Не вела плавно предложение, как положено, а рвала его. Она и рвала. Уже лет пять как рвала, только захочет успокоиться, а не может уже. Дрожит вся и рвет. Рвет и дрожит. Всю ненависть хочет успокоить и внятно высказаться, но не может, закипает и рвет фразу. То одни глаголы идут, то одни столы и стулья.
Кто? Следы и зелень, снег и крыльцо.
Ольга медленно пошла. Пошла и решила. Решила пойти к крыльцу и пошла. Замок выломан. Щепки на крыльце. Прислушалась, нет ли кого в доме? Тишина. Очень тихо. Птица какая-то только по компостной куче у забора... Посмотрела. Ворона. Ворона затихла и тоже посмотрела. Прекрасный кадр: Ольга обернулась и посмотрела на ворону, и ворона обернулась и посмотрела на Ольгу.
- Привет! - пытаясь выглядеть смелее своего страха, сказала Ольга.
- Здорово! - сказала бесстрашная ворона.
- Как дела?
- Что за идиотский вопрос! - воскликнула ворона.
- Кто тут был?
- Фраера сопливые.
- Какие?
- Сопливые, говорю, фраера, лет по четырнадцать, стриженные наголо, в черных вязаных шапочках и в очень коротких черных кожаных на “молниях” курточках, пьяные.
- Ты видела?
- Если б не видела, не говорила бы, - сказала ворона.
- Не может быть! - воскликнула Ольга.
- Это не так говорят.
- Как?
- Разве ты не читала Эдгара По в переводе Владимира Жаботинского?
- Никогда? - спросила Ольга.
- Невермор, - каркнула ворона и взлетела.
Ольга вошла на террасу. Подтвердилось самое худшее. Стекла были выбиты. Посуда побита. На столе - сковорода с остатками гречки. Ели, сволочи. Грязные стаканы. Дверь в комнату сломана. На полу выпотрошенные подушки: пух-перо, разрезанный матрац, сломанные стулья. Стол с отломанными ножками. Разбитый приемник. Торчат провода и детали. Тряпье разбросано.
Разбито и разбросано. Осквернено и опустошено. Унесли все вилки и ложки. Нет керосинки. Сорвана люстра. Кругом окурки и следы от них на стенах, на полу и даже на потолке, оклеенном белой бумагой. На белом черные отпечатки окурков.
Ольга села на край изуродованной кровати и заплакала. Села и заплакала. Николай и трубопровод. Зеленые и смерть. Красное запрещено. Ольга и приехала.
Минут через пять, постанывая, Ольга начала убираться. Стала и начала. Или встала и начала? Одним словом, заглаголила.

“Время и мы”, № 143-1999

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 4, стр. 350.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве