Юрий Кувалдин "По песку чертить он начал" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ПО ПЕСКУ ЧЕРТИТЬ ОН НАЧАЛ

рассказ

Маргарите

Они вернулись из эвакуации вместе с заводом, на котором работал отец Валерия, летом 1944 года. Их комнаты на Полянке были заняты, и первое время (до 46-го года) они жили у бабушки в Уланском переулке (от него сейчас остался маленький огрызок). В комнате размером 20 квадратных метров жили семь человек - их пятеро (родители, Валерий и две его сестры), бабушка и мамин брат дядя Саня. Правда, он почти все время был в командировках, но все равно трудно сейчас понять - как умещались?
По песку чертить он начал. Скоро звезды тихим светом упадут на дно реки. Мне тоскливо. Но всё грозило нам - и рев морских валов, и вранов томный клик, и лай ужасный псов. Останется - наверняка - в тумане белая река, туман ее обворожил, костром на берегу украсил, на воду бакен положил - движение обезопасил.
Квартира была большая, коммунальная, раньше всю ее занимали бабушка и дедушка со своей семьей (детей у них было четверо), а потом их "уплотнили", оставив две комнаты. Вторую комнату разделили пополам, получились клетушки, узкие и длинные, как пеналы. Их отдали маминым братьям, когда они женились. Так что Валерий имел замечательную возможность жить в одной квартире и дружить со своими двоюродными братьями и сестрой.
Поэзия такое дело - она для правильных людей.
С теми двумя годами жизни в Уланском переулке связаны у Валерия отрывочные, но очень яркие воспоминания. До войны, когда они - папа, мама и Валерий - приезжали в гости и оставались ночевать, для Валерия строили ледокол "Ермак" - сдвигали вместе шесть стульев, стелили постель, и он на этом ложе почивал. Утром бабушка спрашивала у него: "Как прошло плавание?" Когда они вернулись из Уфы, кровать из стульев сооружали для сестер, но никакого романтического наименования это сооружение не получило. По ночам милиция ходила проверять квартиры - нет ли посторонних. Взрослые очень боялись этих проверок: они жили без прописки и как раз и были этими самыми посторонними.
К ним приходили раза три - среди ночи вдруг зажигался свет, и начинались громкие разговоры. Проснувшись, Валерий сильно пугался - они лежат, а в комнате стоит милиционер с суровым лицом, и неизвестно, что хочет сделать. Потом в коридоре долго не смолкал тревожный шепот. Но как-то все обходилось, а потом проверки, наверное, кончились. А может, их положение легализовалось, и к ним перестали заходить.
Самым главным предметом в жизни Валерия был тогда репродуктор - большая черная тарелка на ножке. Только разве можно так говорить - предмет? Это была живая связь Валерия с миром. Замечательные тогда были радиопередачи - "Театр у микрофона", "Клуб знаменитых капитанов" и другие. Если "Театр у микрофона" передавался поздно, когда все спят, Валерий пристраивал репродуктор на валике своего дивана, и он тихонько нашептывал ему в ухо какую-нибудь пьесу, оперу или оперетту - он все слушал. В час ночи передачи прекращались.
Люблю осеннюю Москву в ее убранстве светлом, когда утрами жгут листву, опавшую под ветром. А затем, что было духу, прочь бежал из Пантеона по ступенькам; через церковь, через двор бежал он, мимо иудейских властелинов. Схорони меня, друг, под осиной и лицо мне прикрой придорожной парчой. Много крошечных фигурок выписано со стараньем. Парит, парит гусиный клин, за тучей гуси стонут. Горит, горит осенний клен, золою листья станут. Закрыта жарко печка, какой пустынный дом.
Ему нравятся: искусство, красота во всех её проявлениях, творчество других, пить чай или кофе, необъяснимые поступки, нарциссизм, розы, благовония, дороги, медитация, серое небо и провода, шарфы, белые орхидеи, стихи, гитара, лилии, Серебряный век, книги, символы, поиск своих, жизнь, антиутопия, Скерцо из 9-ой симфонии, всё вишнёвое, чёрно-белое фото, безумие, запах сигарет на морозе, шёлк, играть, Маркиз де Сад, отвратительные рассказы, чужие рисунки, странные люди, Бойцовский клуб, прогулки по городу, прогулки по лесу, мороженое, независимость, старые книги, закономерности, парадоксы, Антонио Вивальди, скрипка, ножницы, свобода, Рихард Вагнер, фиолетовый, чёрный, спокойствие, Герман Гессе, белые рубашки.
Валерий любит ходить пешком по старой Москве - по улицам и переулкам, расположенным в пределах Садового кольца. В старой Москве явственно чувствуется аромат минувших эпох. Гуляя вечером по Москве, Валерий думает: хорошо бы все осталось здесь как прежде - неизменным, застывшим, вечно напоминающем о былом.
Пусть спесь губернской прозы трезвой, чинясь, косится на нее, поэзией живой и резвой она всегда возьмет свое.
К салютам они были привычны, в последнее время салюты бывали часто - по случаю освобождения наших, а потом европейских городов, и они перестали уже ходить "на салют". Но это был особенный салют и особенный праздник. Они пошли на Садовое кольцо, и сколько же было там народу! Все дома в городе, наверно, пустые стояли. Люди обнимались, смеялись и плакали. Не было тут ни одного человека, которому война не принесла бы горьких потерь. Бабушка тоже плакала: у нее погиб на войне один из сыновей.
А вскоре (Валерий не помнил, когда это было) по Садовому вели пленных немцев. Валерий с бабушкой ходили смотреть. Колонна была нескончаемой, все шла и шла, а потом вслед за ней поехали поливальные машины - мыли улицу. Валерий с бабушкой стояли на тротуаре в густой толпе, толпа молчала, и это было очень страшно.
Валерий очень любил свою бабушку, но время от времени он с ней жестоко ссорился: она была верующей, а Валерий в своем пионерском детстве был воинствующим атеистом. Какой-то миссионерский дух в нем горел: Валерий стремился обратить в атеизм и направить на путь истинный всех несчастных заблудших верующих. А верующей в его тогдашнем окружении была одна только бабушка, вот ее-то Валерий и "обращал". С удивлением и стыдом вспоминает он сейчас свои яростные наскоки на нее. Не помнит, какие аргументы он приводил, - да и какие аргументы могут быть у невежества!
Огромный медленный костер над облетевшим садом похож на стрельчатый костел с обугленным фасадом.
Однажды бабушка вдруг спросила Валерия: "Как ты думаешь, почему за войну стало больше верующих?" И они с ней в один голос сказали: "Да потому, что люди горя хлебнули!" И оторопели от такого буквального совпадения ответа. Несколько дней потом на их фронте было затишье - как-то не хотелось спорить. Несколько позже добавилось у Валерия еще одно "достижение" на этой ниве.
В какой-то год они снимали дачу у вдовы солдата, имевшей двоих детей, мальчика и девочку примерно возраста Валерия (он был тогда классе в четвертом-пятом). Валерий не знал, верили они в Бога или нет, но нательные крестики носили. Конечно, он не мог этого пропустить и развернул антирелигиозную пропаганду. Они поддались его напору и сняли крестики, а мать сильно потом на них кричала, и кажется, даже побила, а сама потом, Валерий слышал, плакала.
Я счастлив был: мелькали дни мои летучим сном, заманчивым и ясным.
Валерию она ничего не сказала, зато сказала мама. "Нельзя так беспардонно вмешиваться в чужую жизнь, - сказала она. - Ты после этих проповедей уедешь, а они в своей тяжелой жизни с чем останутся?" Валерий запомнил ее слова на всю жизнь, так они его потрясли. Потом его атеизм стал бессодержательным и необременительным, а потом на этом месте образовалась пустота.
Хорошо, когда в душе есть много всякого, а не только одна-единственная идея, которая потому все и пожирает, что она единственная. А бабушкины иконы, когда она умерла, отнесли в церковь. Им не было места в их доме: отец коммунист, Валерий комсомолец. Сейчас он нашел бы для них место в доме, как и в душе своей находит место для всякого разного.
Жадно - как губы к губам прижаты, звонко - как льется вода в кувшин, тяжко - как в землю стучит лопата, сладко - как птица поет в глуши, - в это кромешное поднебесье на неизбежный стремимся зов - твой - не последняя ли? - от песни изнемогающая любовь!
С 1946 года их семья жила на Соколе. Тогда это была далекая окраина Москвы - бесконечные кварталы частных деревянных домов. Их восьмиэтажный дом единственный возвышался среди этих домишек, вокруг сады и цветники. Летом цветов было море!
Улицы между кварталами тенистые, тихие, без асфальта - просто утоптанная земля и трава, как в деревне. Ходили трамваи - "шестерка" в Тушино и "двадцать первый" в Щукино к Москве-реке. Летом они ездили туда купаться.
Тогда жива еще была речка Таракановка - хоть и маленькая, но настоящая речка, ее переходили по мосткам. Возле знаменитой сейчас церкви было кладбище, темное от больших деревьев, наверное, очень старое.
Трамвайная остановка недалеко от церкви называлась Всехсвятское, а села Всехсвятского уже не было. Улицы за Всехсвятским носили имена художников - улица Поленова, улица Врубеля. Стояли на них особняки, были магазинчики, одноэтажные, деревянные, деревенского типа. Когда Валерий бывал там, то всегда, глядя на какой-нибудь особняк, удивлялся: да как же это возможно, чтобы в таком большом доме жила всего одна семья, пусть даже и известного художника? Психология коммуналок - они тогда в коммуналке и жили, только, по-видимому, их так не называли.
Совсем недалеко, в двух трамвайных остановках, - Покровское-Стрешнево, большой дачный поселок и железнодорожная станция. В поселке было много красивых домов типично дачной архитектуры, со всякими балкончиками и террасками.
А железнодорожная станция! Сколько тонкого очарования было в зеленом флигелечке, украшенном затейливой резьбой, с зеленой же островерхой крышей. Станция стояла на горке, вниз к платформе вела крутая тропинка, а рядом пруд. Тогда он был большой и чистый. И огромный парк. Осенью в пруду плавали рыжие и красные листья - в парке было много кленов. С этой станции Валерий ездил на дачу - они всегда снимали дачу на лето. Иногда жили на даче и в сентябре, и тогда Валерий ехал туда вечером, после занятий в институте. И этот контраст - станция островком яркого света, а со всех сторон чернота и отражение фонарей в черном пруду - одно из счастливых воспоминаний юности. Окна в вагонах поезда казались такими яркими и уютными. И настоящий черный паровоз!
И ведь кому-то это было нужно - построить этот островерхий флигелек "далеко от Москвы"! И все станции на железной дороге были тогда разные. А сейчас, в какую сторону ни поедешь, хоть на восток, хоть на запад, на остановках везде одинаковые будки из стекла и бетона. Может быть, и есть в них индустриальная красота, как в полотнах Леже, но нельзя же, чтобы везде было все одинаковое! Нельзя, приехав в Южно-Сахалинск, увидеть те же Черемушки. Да Валерий даже в Кабуле их увидел! Что же будет с душой людей, если они везде будут видеть одно и то же. Но тогда ни о чем таком Валерий, конечно, не задумывался, приходил на станцию, покупал билет (а может, и не покупал, уже не помнит), садился в поезд и ехал. И красота входила в душу. Она и поныне живет там - Валерий все помнит.
Сейчас это все куда-то делось - и речка Таракановка, и сады, и кладбище, и этот флигелечек. Зато, как по знаку волшебной палочки, появились Песчаные улицы, многоэтажные дома и асфальт, асфальт, асфальт. Где-то Валерий прочитал, что человек выбирает самые прекрасные уголочки природы - и асфальтирует их.
На дачу выезжали каждый год - мама считала, что "детей на лето надо вывозить за город". Хотя город был совсем не такой, как сейчас. О довоенной дачной жизни у Валерия сохранилось только одно смутное воспоминание: обрывистый берег реки, склонившиеся до самой воды кусты с узкими листьями и странное слово "омут".
После войны дачу снимали сначала недалеко в дачных поселках (начали с Опалихи) и так, чтобы было близко от станции, потом, по мере того, как это становилось дороже, забирались все дальше и снимали дом или полдома в какой-нибудь деревне. Валерий прикипел душой к этой дачно-деревенской жизни с самого первого дачного утра в Опалихе летом 46-го года, когда, проснувшись, он увидел солнечные квадраты на белых половицах пола. И нет на земном шаре для него лучше речки, чем Истра, и нет красивее мест, чем эта среднерусская, сердцу близкая полоса.
Когда Валерий был студентом, дороговизна загнала их уж совсем далеко: несколько лет подряд они жили в деревне Павловское-Лужецкое, километрах в четырех-пяти от станции Манихино, у одной и той же хозяйки тети Нюры Варывдиной, вдовы солдата с двумя девочками примерно того же возраста, что и сестры Валерия. И жили они вроде как одной семьей.
Выезжали из города в конце мая, как только сестры заканчивали школу. А у Валерия занятия в институте были до конца июня, так что он ездил туда-сюда. Вставать приходилось ни свет, ни заря. Бежит на станцию по деревне - а она длинная, с километр, - ежится от утреннего холода. Времени, конечно, в обрез. Еще, глядишь, гуси пристанут - вожак вытянет шею над самой землей, зашипит и побежит за Валерием, а за гусаком все стадо. Так вот, бежит Валерий рысцой, опаздывая на электричку, и клянет на чем свет стоит эту чертову дачу. Но выскочит на "бетонку", и дух захватит: такая открывается красота. Местность там холмистая - пригорки, впадины, где лес, где поле, где луг, и все в непередаваемом утреннем освещении. Много таких картин накопилось у Валерия за те годы - не воспоминания, а именно картины, и ему их иногда "показывают": холмы в утренних красках, березовую рощу на пригорке, овраг за околицей, заросший малиной и крапивой. Они ходили туда "на трубу" за водой - там был родник, и утоптанная земля около него была ледяная - спускаешься в овраг с жары, и сразу по телу бегут мурашки.
Сохранилось несколько "зарисовок" с Истры - в разные годы жили в разных местах, но всегда так, чтобы можно было ходить купаться. В Нахабине, в деревне Павловское, напротив "их купания" на другом берегу реки был интернат, где жили "испанцы" - дети участников гражданской войны в Испании. Когда они приходили купаться, на реке стоял веселый гвалт, они бегали, смеялись и брызгались. Но Валерию было их жалко: ему казалось, что это невозможно и бессмысленно - жить так далеко от своей страны. Валерий не знал, почему, но "на их сторону" никогда не ходил, хотя невдалеке была плотина и можно было перейти на тот берег.
В одном месте по дороге на речку был небольшой, но крутой бугор, как маленькая гора, на нем росли сосны. Валерий и ребята взбирались на него, хватаясь руками за траву и корни. Было хорошо сидеть на нагретой хвое, и земляника там росла крупная и сладкая. И сеть овражков "на задах" в Жевневе, звенящий зной и одуряющий аромат разноцветья - Валерий знает, что это избитые слова, но зато очень точные. И трава по колено - тропиночка узкая, идешь, а трава хлещет по ногам. И стоит звон - это кузнечики потирают лапку о лапку, так Валерий знал и так объяснял младшим. А слово "цикада" было ему тогда неизвестно.
И темные еловые, и светлые лиственные лесочки, и поляны, и рощицы, и все, что только может выдумать лес. И огромные опасные леса. Хозяйка рассказала, что ее маленькая дочка ушла однажды в лес и пропала. Хватились через несколько часов, искали не один день всей деревней, прочесывали лес цепью, но так и не нашли. Это наводило на меня ужас.
Валерий помнил, в какой панике метались они с хозяйкой и по деревне, и по задам, и по краю леса, когда у них пропала Татьяна (а было ей тогда годика четыре). "Ну, все, сейчас будем бить в рельсу", - сказала хозяйка, но тут Татьяна нашлась. Помнит Валерий и деревенские колодцы, и всегда радуется встрече с ними.
Ему нравится ходить по маленьким переулкам где-нибудь на Таганке, на Чистых Прудах. Эти переулки еще сохранили что-то от старой Москвы, как кажется Валерию, там тихо, народу мало, дома старые, но отреставрированные. Особенно ему нравятся старушки - коренные москвички, очень воспитанные, открытые, ухоженные, этакие божьи одуванчики, любил с ними беседовать о старых временах, о местах, где они работали.
На иней, иней, иней (или их вовсе нет), на синий, синий, синий младенческий рассвет.
С колодцем связана у Валерия маленькая история - когда ему было лет двенадцать-тринадцать, он собирался спуститься в него за утопленным ведром. Случилось так: ни карабина, ни крючка никакого на цепи на том колодце не было, ведро привязывали принесенной с собой крепкой веревкой. А в тот раз веревки у Валерия не было, и он вынул шнурок из ботинка. До сих пор Валерий встает в тупик, вспоминая эту историю: он знал, что ведро оторвется! И все равно сделал так, как сделал. Почему?
Ведро, конечно, утонуло, а он испугался - скоро приедет из Москвы мама и попадет ему по первое число. Да и ведро... И Валерий решил лезть за ним: сядет в ведро (другое, привязанное уже крепко), а его друзья опустят его вниз, до воды. О том, что он будет делать, достигнув воды, не думал. До сих пор помнит Валерий свой страх. Это был даже не страх, а какой-то темный ужас перед неизбежным.
Валерий помнит огромное, ни с чем не сравнимое облегчение, когда, крича и размахивая руками, прибежал кто-то из взрослых и задал всем трепку. Вот такая была история. И "колодец" для Валерия не просто слово, случайно захваченное с собой из детства. Колодец - это колодец.
Душа отцвела; природа уныла; любовь изменила, любовь унесла надежду, надежду - мой сладкий удел. Куда ты, мой ангел, куда улетел? Ах, полно! я счастьем мирским насладилась: Жила, и любила, и друга лишилась.
Сейчас Валерия иногда спрашивают: "Как вы считаете, состоялась ли ваша жизнь?" И ему приходится отвечать - в первую очередь себе: состоялась ли его жизнь? Абсурд какой-то. А вот, поди ж ты, перед ним нет-нет да и встает такой вопрос. И тогда Валерий заглядывает в свою жизнь, как в сумрачный гулкий колодец. Страшно. Черная вода в глубине неподвижна. Если бросить камень - пойдут круги. И чем откликнется, как отзовется колодец? Счастлив тот, кто, заглянув в колодец своей жизни, ощутит идущую оттуда прохладу и увидит отраженный в его глубине солнечный свет. А если не так?
Но знай, что тяжела отчаянная битва с глаголом тайны роковой, что для тебя одной спасительна молитва, неразделяемая мной. Мое сердце - родник, моя песня - волна, пропадая вдали, - разливается. Простоволосая головка, улыбчивость лазурных глаз, и своенравная уловка, и блажь затейливых проказ - все в ней так молодо, так живо, так не похоже на других, так поэтически игриво, как Пушкина веселый стих. Потом - учебник "Родная речь", фото, где вся моя семья. И чтобы землю уберечь и нас в несчастья не вовлечь, природа неотступно сама крепит взаимосвязь, на мудрецов не положась. Но на третий день явился человек из дома Альба. Ее уж нет! Всё было в ней прекрасно! Я прощаюсь с теплым летом без печали и тоски. И себе сказал он твердо, что сносить отныне будет терпеливо все причуды необузданного друга.
Сейчас Валерий понимает - всегда жили бедно; до войны, наверное, лучше, чем после войны. До войны у них даже была домработница, хотя Валерий и ходил в детский сад. Отец был, как тогда говорили, "итээром", инаверное, представителям этого социального слоя полагалось иметь домработниц. А после войны и разговора о домработнице не было, хотя их, детей, было уже четверо. Мама не работала, работал один отец. Он был кормильцем (давно забытое в теперешнем образе жизни понятие): семья из шести человек, хоть и очень скудно, могла существовать на его совсем не большую зарплату начальника цеха. Как ни странно, эта их скудная до нищеты жизнь казалась Валерию естественной - может быть, потому, что тогда все жили бедно. Вернее сказать, сразу после войны было еще ничего: еще были карточки.
Хлеб тогда продавали на вес, разрезая огромным острым ножом, смонтированным на прилавке: продавщица за ручку поднимала лезвие из гнезда и опускала на буханку. В булочной кроме "прикрепленных" всегда толкался какой-то народ, они подходили и спрашивали: "Мальчик, хлеб не продаешь?" Валерий продавал: хлеб у них оставался, а денег всегда не хватало.
Как жаль, что слова исчезают из обихода, а какое чудесное было слово "довесок"! И вкусное: как хорошо было не спеша брести домой, жуя по дороге свежий ароматный довесок с хрустящей корочкой! В 40-50-х годах слово "довесок" имело хождение не только в своем изначальном смысле.
В пионерских лагерях, куда Валерий, начиная класса с пятого, ездил каждое лето, в отрядах всегда были один-двое детей младшего возраста - дети сотрудников или их родственников, - и их звали "довесками". Когда Саша или Маша шалили, им говорили: "Ах ты, довесок! Вот я тебе!" А в 47-м и 48-м годах было голодно. Мама варила на воде жидкий рисовый супчик, заправляя его парой яиц, и это была еда на весь день. Валерий помнит, ему очень жалко было отца.
В какой-то момент вдруг исчез хлеб. В их окрестностях вместо трех или четырех работала одна булочная, а в булочной, в большом торговом зале, была всего одна продавщица. И очередь была длинная-предлинная, и двигалась, как на похоронах, медленно и в полном молчании. И в этом полном молчании, когда они вошли уже в магазин, Валерий во весь голос спросил: "Мама, а почему одна продавщица?" На него оглянулись, а мама ничего не ответила. Что-то зловещее было во всем этом. Но очень скоро, дня через три, хлеб снова появился, а страх забылся.
После школы Валерий собирался работать, но родители и слышать не захотели: само собой разумелось, что он будет учиться дальше. Но стипендию Валерий обязан был получать. И получал, с третьего курса - повышенную, и всю отдавал маме. Да, в общем, очень уж богатых среди его однокурсников и не было. Многие ребята ходили на лекции в заплатанных штанах, и не так, как это было модно одно время. А просто - сзади на брюках вместо вытертого места были встрочены большие квадраты. И никого это не смущало.
Многие ребята были из других городов, они жили в общежитии. А москвичи, которые были посостоятельней (и жили в центре города), приносили с собой бутерброды с колбасой, и когда они их разворачивали, какой дух распространялся по аудитории! Конечно, они угощали соседей, но Валерий, может, с тех пор, есть в присутствии других людей, только когда едят все. А если на всех нельзя разделить, лучше он помрет с голоду возле бутерброда!
Вообще жизнь была простой: в студенческом буфете основным, а может, и единственным блюдом был винегрет. Они брали две порции и хлеб, и это был обед, да какой вкусный! И винегрет Валерий обожает по сию пору!
Сколько у нас ругали богатство и превозносили бедность! А теперь вот Валерий понял: ничего хорошего нет - жить в бедности. Вот мама, когда случалась какая-то необязательная с ее точки зрения трата, всегда сокрушенно вздыхала и говорила: "Килограмм яблок можно было купить!" А если можно было купить не килограмм, а два, то это было для нее уж совсем большое огорчение. Бедность может быть, но она должна кончаться.
На какое-то время (наверное, в конце 50-х) показалось, что они будут жить в достатке: Валерий с Верой окончили институт, начали работать. У Валерия была высокая по тем временам зарплата - 1300 рублей, у Веры примерно столько же. Жили тогда на Соколе у его родителей одной семьей, мама брала с них на питание по 300 рублей (после реформы по 30) - сказала, что этого достаточно. И Валерию казалось, что у них куча денег! И действительно, появилась возможность что-то покупать. После хрущевской реформы денег сразу стало меньше, это очень почувствовалось.
Начав жить самостоятельно, Валерий понял, что его мама всю свою жизнь героически сражалась с бедностью. Всю-то жизнь - тяжелая нужда и тяжелая домашняя работа. И у нее никогда ничего не было. Когда Валерий окончил десятый класс и ему подарили наручные часы, она сказала: "А у меня часов никогда не было". Без сожаления и без упрека - просто констатировала факт. Она никогда не ездила отдыхать в санаторий, никогда не видела моря. Став взрослым, Валерий не раз ощущал уколы совести: а у мамы этого не было...
Из всех их мама была самой жизнестойкой и самой жизнерадостной. Валерий так и не смог понять, откуда у нее брались запасы жизненных сил и жизнерадостность. Жизнерадостность-то - откуда?
При всей своей тяжкой жизни она охотно смеялась, ее легко было обрадовать, и она была полна доброжелательного интереса ко всему и ко всем. А наивысшей жизненной ценностью для нее всегда были дети: в доме, можно сказать, был культ ребенка.
И из родительского дома Валерий вынес убеждение - для того чтобы дом был теплым, в нем всегда должен быть маленький ребенок. И хоть мама была, как Валерий (стесняясь этого) писал в анкетах, "домашняя хозяйка" и всю жизнь занималась детьми, ему она такой судьбы не хотела: когда пришли ко нему одноклассники поздравить с рождением сына и один из них сказал: "Ну, вот, ты уже сделал свое главное дело в жизни", - маме это очень не понравилось.
Как ясен август, нежный и спокойный, сознавший мимолетность красоты. И вот возникла женщина с осанкой гордой. На плече кувшин.
Что еще о даче? Темные августовские вечера - сейчас таких не бывает. Валерий с кем-то сидит либо на порожке, либо на чьих-нибудь бревнышках (если не у своего забора, то у соседнего обязательно лежали "бревнышки", и на них сидели - сначала взрослые с детьми, потом пары). Чаще всего Валерий сидит с мамой вдвоем (младшие уже спят), смотрят на черное бархатное небо и на звезды и говорят о чем-нибудь хорошем.
Впереди - река и люди, вдалеке - на заднем плане - белый город.
Часто они говорят о том, какая хорошая скоро будет у них жизнь - какие-то личные "пригорочки" впереди просматривались. Звезды падают. Мама говорит, что если Валерий успеет загадать желание, пока падает звезда, оно обязательно сбудется. Кому кто, а Валерию это рассказала мама.
А пригорочки те, где ждала их хорошая жизнь, так и затерялись в тумане. В городе живут как в коробке, переходят из одной коробки в другую - из коробки квартиры в коробку троллейбуса или вагона метро, потом в коробку конторы и обратно. А в деревне живут в пространстве. Все твое - лес, поле, речка. И дали, и шири!
А вечером все небо видно. И все звезды.
Может, это смешно, но, когда они жили в деревне, всерьез боялись грозы - все забивались в дом, закрывали окна ставнями и сидели притихшие, слушая удары грома. Это правильно - грозы надо бояться: это осознание того, что в природе существуют силы, гораздо более могущественные, чем человек со всей его техникой. И таинственные: почему молния ударила в этот дом или в это дерево, а не в соседнее? Это и было страшно - кого она выберет? Грибы и ягоды, которые они собирали, были для них существенным подспорьем.
Варенье из малины и черной смородины "доживало" до следующего лета, и, когда Валерий оставался в Москве, никакой еды, кроме хлеба и варенья, у него не было. Мама, наверное, расстраивалась по этому поводу, но "жить на два дома" не было возможности, и они обходили эту ситуацию молчанием, как и другие подобные.
В последние годы "дачной жизни" Валерию приходилось таскать со станции тяжелые сумки с сахаром и крупой - свободных денег, чтобы купить необходимые продукты на все лето, не было.
Отец получал очередную получку, Валерий покупал сахар, гречку, перловку и остальное, что сказано, и тащил от станции в двух сумках: носить рюкзак научился позже. Валерий признавался, что раздражался на всю эту дачную жизнь, хотя понимал - что же тут сделаешь! И все равно - жить в деревне было замечательно!
Наверное, его далекий предок был лесной человек - Валерий очень любит лес. Конечно, любит море, любит смотреть на горы - на них можно смотреть бесконечно. Но это - не его: он - из леса. И очень неравнодушен к деревьям... А может, все дело в том и заключается, что мама считала, что "детей надо вывозить на лето за город". И как же жить без всего этого? Без леса, без речки, без травы на пригорке, без росы по утрам, без вечерних туманов?
И в час расцвета, в час зачатий, вступая в путь, еще без плача об утрате вздымалась грудь. О этот город! В этом городе метро - до самых Лужников. Сними кольцо, выпиши вестник мод. Прощай, дорогая. Позолотив древесные листы, он чувства заключил в порядок стройный.

"Наша улица" № 95 (10) октябрь 2007

В книге: Юрий Кувалдин «Море искусства»: рассказы / Оформление художника Александра Трифонова. - М.: Издательство “Книжный сад”, 2011. - 304 с.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве