Юрий Кувалдин "Письмо" рассказ
Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.
Юрий Кувалдин
ПИСЬМО
рассказ
Вернулся домой Грищев продрогшим, выпил горячего чаю и внезапно его словно кто палкой по голове ударил, он взвыл от боли, схватился за щеку, повалился на диван.
Боль была такой пронзающей, дерзкой, что все вокруг померкло, все смыслы исчезли, оставив лишь эту невыносимую, мерзостную боль.
Грищев со стоном закрыл глаза, искры посыпались из черноты, как праздничный салют в вечернем небе. Грищев зарылся лицом в подушку, но боль пулеметной очередью и одиночными, снайперскими выстрелами расстреливала мозг.
Терзаемый болью Грищев пролежал на диване более часа, мял лицо, до крови расцарапал язык о скальпель разрушенного зуба, около полуночи поднялся, стал нервно, громко шаркая тапочками, расхаживать по комнате. Стреляло уже, казалось, во всей голове, во всем напряженном теле.
Чтобы отвлечься, Грищев принимался читать начатую полгода назад новую инструкцию по охране труда. В глазах зарябили, как помехи на телеэкране, строчки: “Работать с кислотой, щелочью или электролитом можно только в резиновых перчатках, полусапогах, в прорезиненном фартуке...”, “С огнем не входить”, “Курить запрещается”, “Горением называется химическая реакция окисления, сопровождающаяся выделением большого количества тепла и свечением. Внешним проявлением горения является огонь...”
Но, прочтя несколько страниц, ничего не понимая, вернее, не принимая из написанного, ожесточенно швырнул страницы под книжный шкаф.
Все померкло перед ним. Все казалось никчемным, жалким по сравнению с этой всепобеждающей, страшной болью.
Грищев бегал по комнате, обхватив и стиснув руками голову. За что такие муки свалились на него, Грищева? Неужели все прежде жившие люди проходили через такую боль? Как они могли справиться с этой непостижимой болью? Заговаривали зубы? А обезьяны? Сходили с ума, прыгая по лианам, засовывали волосатые руки в рот, дотрагивались до больного зуба, издавали душераздирающие вопли? Неужели они переносили эту сумасшедшую боль до самого конца, до того момента, пока зуб полностью не разваливался, а боль не умолкала? Но для этого нужно было очень долго терпеть!
Терпеть и терпеть!
Почему такая боль сокрыта именно в зубах? Болеть может любое место в человеческом организме, разумеется, но зубы! Самая изощренная боль! Самые чувствующие нервы.
Грищев нагнулся, извлек из-под шкафа странички. “Быстрое сгорание горючей смеси, не сопровождающееся образованием сжатых газов, называется вспышкой. Внешним проявлением горения газа, пара или взвеси является пламя. Беспламенное горение твердого вещества называется тлением”.
И вновь Грищев расхаживал по комнате, как борец перед схваткой, лицо его горело, глаза, ничего не выражая, бешено блестели, крупный нос стал красным, иногда Грищев от яростной вспышки боли приседал к полу, стонал, как подранок. Рот наполнялся сладкой, липкой слюной, Грищев в страхе сглатывал ее, а из дупла со свистом тянуло, будто насосом, ошеломляющую, наэлектризованную боль.
Когда Грищев сжимал зубы, они, казалось, склеивались, он не мог разомкнуть рот. Осторожно проводил ладонью от подбородка к виску, чувствовал вздувшуюся жилу, наполненную болью, переполненную ею, несущую эту боль от какого-то маленького, несчастного зуба, в мозг, а оттуда распространяя эту боль по всему телу, чтобы не один зуб знал, что ему плохо приходится, чтобы каждый орган почувствовал эту боль, услышал сигнал бедствия.
А то разоспались там, блаженствуют, не знают, что такое боль! Вот послушайте ее, поборитесь с нею, ищите смысл бытия! А он вот, этот смысл, в безумной боли, от которой нет спасения!
Неужели зубы имеют такую ценность, чтобы о своей гибели сообщать с такой неистовой болью?
Грищев судорожно вышагивал по комнате, думал обо всем этом. Он уже не мог отвлечься от боли. Он думал только о ней. Зуб для него превратился уже в мудрого повелителя жизни, в тирана, только усов не хватало, ради которого все вокруг движется. Уничтожьте зубы, жизнь кончится. Вы не сможете пережевать самой простой пищи, вы будете давиться манной кашей, творожный сырок вам будет казаться камнем! Зуб - это жизнь! Поэтому он с такой невыразимой болью сообщает о своей гибели. Почему люди умирали в пятьдесят лет в каком-нибудь каменном веке? Да потому что не умели укрощать его величество зуб! Зуб, только зуб владыка нашей жизни!
Берегите зубы, своевременно обращайтесь к дантисту!
Не к специалисту по Данте Алигьери, а к зубному врачу - дантисту, dent - по-французски, зуб. Стало быть, в имени Данте есть что-то зубное, а поэтому инфернальное (адское)!
Я пригвоздил к нему свой взгляд,
И он выпрямился во весь рост,
Как если бы уничижал ад великим презреньем.
От этой мысли Грищеву даже как-то полегчало. Теперь ему оставалось каким-то образом скоротать ночь. Он прихватил чайник, отправился на кухню.
Каждый шаг отражался всплеском боли. Вскипятил чайник, налил грелку, эту горячую медузу, пахнувшую сладким детством, и, кажется, боль чуть-чуть отпустило.
Грищев прилег на диван, от усталости сомкнул глаза. Притерпелся к боли. А когда очнулся, за окном рассвело. Начиналось воскресное утро. Боль с новой силой ударила в мозг, так что Грищев, вопреки себе, пропел: “Утро красит нежным светом...” и поморщился. Торопливо оделся, выскочил на улицу.
Щекастая дворничиха, щеки были видны сзади, мела мостовую. Грищев деликатно поинтересовался у нее, где тут поблизости зубная, никогда не ходил, поликлиника. Дворничиха поправила оренбургский платок, сощурила и без того узкие от жира глаза, указала рукой в сторону Зубовской площади. Грищев двинулся в эту даль и через некоторое время отыскал во дворе желтого, конечно, желтого, по-московски, еще чуть с белым, где-то между окон, как колонны, похожие на свечи, дома подъезд с табличкой: “Стоматологическая поликлиника”.
У регистратуры толпились больные. Грищев сдал пальто в гардероб. Лица граждан были помяты, перекособочены.
- С острой болью нужен талон? - спросила у регистраторши какая-то женщина.
- А что у вас? - высунулось из окошка овальное лицо.
- Боль под коронкой.
- Коронки мы не снимаем. В платную идите...
- Как же, - простонала женщина, - теперь-то?
- Ну сходите в пятый кабинет, - ответило овальное лицо и добавило голосом вокзального радио: - Граждане, у кого острая боль - в пятый кабинет. Талонов на прием нету. В пятый без талонов.
Услышав это разъяснение, Грищев не стал переспрашивать, а сразу, опережая задумчивых, направился к пятому кабинету. Занял очередь.
Он стоял у стены, заложив руки за спину. Боль нарастала. Грищев возводил глаза к потолку, прикусывал многострадальный язык...
Наконец его пригласили в кабинет.
Испуганно, как в зал суда, не зрителем, разумеется, вошел в кабинет Грищев, жалостно взглянул на поблескивающую никелем бормашину, понуро сел в жесткое кресло. Врач, молодая девушка с большими темными глазами, длинными и пушистыми ресницами, с ямочками на щеках, хрустя накрахмаленным халатом, направила в лицо Грищеву яркую лампу, попросила открыть рот, взялась за холодные инструменты. Едва она прикоснулась к зубу металлическим предметом, от которого почему-то пахло духами, как Грищев ойкнул и вдавился в кресло.
- Потерпите, - сказала мягко девушка, - я быстро! Закрутилось жало бормашинки, не успел Грищев опомниться, как в зуб уже был заложен мышьяк и закрыт белой массой.
- Вот и все, - сказала девушка, улыбнувшись Грищеву. - Через день придете вынуть мышьяк и поставить пломбу... А так у вас рот хороший... Один лишь зуб запустили...
И прикосновение ее нежных пальцев к его щеке. Встал Грищев, проговорил что-то в благодарность, поглощенный болью, направился в гардероб, оделся, вышел на улицу. Прошел несколько метров, почувствовал, что боль стала стихать.
Едва заметно улыбнувшись себе, он погулял на воздухе еще с полчаса и понял, что он стал другим человеком.
Боль исчезла!
И это все она, та девушка.
И была она прелестна, и была мила она!
Грищев развернулся, побежал назад в поликлинику. Не раздеваясь, он прошел к пятому кабинету, распахнул дверь, но там работала одна лишь пожилая женщина. Девушки не было. Сказали, что она ночь дежурила, а теперь домой ушла.
Разочарованно опустив руки, Грищев поплелся к выходу. И был вечер, и шелестела листва под ногами, и перед глазами стояло лицо девушки с ямочками на щеках, а потом... Потом, придя домой, Грищев принялся сочинять письмо к ней. И письмо должно быть таким, какими всегда были и будут письма влюбленных.
Зачем писать, если можно увидеться? Но Грищеву нужно было писать, писать примерно так: “Степень нагрева души, при котором излучается тепло и свет, характеризуется накалом. Накаленные чувства при душевных разрядах называются искрой. Возникновение горения души под воздействием милого сердцу источника зажигания называется возгоранием любви. Источником возгорания может служить черноокая девушка с длинными и пушистыми ресницами и ямочками на щеках, обладающая чувственным запасом энергии, достаточной для возбуждения горения души пациента”.
А пока расхаживал по комнате и думал. Впрочем, так... так бы начать: “Стоит отлучиться вам на минуту, и я уже близок к смерти...”
Нет, это выспренне... Но разве любовь не выспрення? Слава зубной боли!
В книге “Философия печали”, Москва, Издательское предприятие “Новелла”, 1990.
Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 417.
Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве