Юрий Кувалдин "В рогожском углу" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

В РОГОЖСКОМ УГЛУ

рассказ

Злые такие ходят, лица крупные, часто рябые, а то и квадратные, с огромными бородами, рыжими, черными и сивыми, пудовые кулаки сжаты, идут куда-то целеустремленно, но куда бы ни шли, все время на одном своем старообрядческом месте остаются, и все время замечания делают. Вот упертые-то какие! Буквами им написали старыми в одном порядке, поэтому другой порядок букв они и не понимают и не принимают, мол, деды наши старой веры были, и мы будем веры той, как буквами написано. Родились здесь, будем молиться по-старому, и помирать будем на своем кладбище. Ну, а что ты хотел? Вера она и есть вера, так как упорством и упрямством из века в век держится. Как иудеи ни с места, так и старообрядцы ни с места. Уперлись рогом в Рогожскую улицу и в свое кладбище, и не сдвинешь. Христиане, и католики, и православные хоть как-то развиваются, а эти как зацементированные, ни шагу от буквы, шаг вправо, шаг влево считается побегом. Если б все люди их слушались, то Земля бы до сих пор первобытной была. Зачем развиваться, учиться, все равно дураком помрешь. По ним просто видно, что выходят на улицу они, чтобы делать замечания. А если нет никого вокруг, то делают замечания голубям, чего, мол, летают над самой головой, или кошкам, чего, мол, крутятся под ногами тут, или пьяным небритым бомжам, побирающимся у забора, чего, мол, грязные сидят тут и в кепку, брошенную на землю, мелочь собирают. В общем, так, выйдет из своей конуры и давай всем подряд, кто стоит, идет, или лежит, замечания делать.
- Чего тут стоишь, а!? - мрачновато спрашивает он, сверля тебя противно визжащей дрелью своего взгляда.
- А чего мне не стоять, - отвечаешь вполне нейтрально, глядя себе под ноги, рассматривая серый, потрескавшийся, с многочисленными ямами, мелкими камешками и песком асфальт дорожки.
А в глазах его маленьких, очень глубоко посаженных и оттого кажущихся еще злее, видны электрические разряды ненависти к тебе.
Отводишь взгляд в сторону. Замечаешь воробьев в кустах, звенящих, как сплошной трамвайный звоночек вдалеке. Потом видишь очень умную ворону с засохшей хлебной коркой в длинном клюве, боком, наблюдая за тобой, как бы чего не вышло, подходящей к еще не высохшей луже в тени кустов, чтобы замочить корку в этой мутной водице и размягченную с удовольствием съесть ее.
А тот с бородой лопатой все буравит тебя, и смачно втягивает в себя влагу ноздрей, как будто собирается свирепо харкнуть тебе в лицо. Да вот сам иди и прогуляйся к таким по Рабочей улице от метро "Римская". Один известный человек даже переспросил Овсянникова об этой станции, когда услышал название "Римская", неужели такая есть в Москве. Конечно, известному человеку простительно, он с 1991 года в метро не бывал, его обслуживает черная иномарка из президентского гаража.
Вот иди прямо по Рабочей улице, никуда не сворачивая. Понимай, что это места за Рогожской заставой. Слева от тебя идущего пролегает Владимирка - шоссе Энтузиастов. Продолжением улицы Сергия Радонежского идет. Слева - завод "Серп и молот", справа - вагоностроительный и вагоноремонтный завод им. Войтовича. И оттуда можно зайти к Рогожскому кладбищу, по улице Войтовича. Но по Рабочей улице как бы срезаешь угол, как в футболе у Высоцкого "режет угол у ворот". Москвичи, настоящие москвичи, а не те, которые приехали и москвичами стали, а те москвичи, деды которых тут жили, так вот эти москвичи всегда норовят не как все идти по прямым улицам, а все в подворотни ныряют, в переулки-переулочки, в проходные дворы, знают черт-те какие ходы и выходы. Колхозник на метро будет полдня от ГУМа до ЦУМа ехать, а москвич в три минуты перескочит с Никольской на Театральную проходным двором...
Ну, стало быть, шагаешь от "Римской" по Рабочей улице. Конечно, ты тут совершенно ничего не узнаешь. С тех пор, как ты бывал здесь в 70-х годах у Володи Гусева, приятеля с кафедры, все изменилось: вместо пятиэтажных хурущоб стоят высокие красивые дома. Рабочая улица так это под углом выходит на Новорогожскую улицу, на которой тоже многое изменилось. Разумеется, надо было по ней и идти прямо до Нижегородской улицы, а там спуститься под мост на улицу Рогожский поселок. Но доцент Овсянников с Новорогожской не пошел прямо, а дал влево на железнодорожную насыпь. Убаюканный был перестуком колес. В детсве любил напрямую ходить. Думал спрямить путь к Рогожскому кладбищу. Но не тут-то было. За линией железной дороги шел сплошняком бетонный забор, да еще, кажется, с колючей проволокой. Так что сократить расстояние не удалось. Насыпь была обновлена сиреневым гранитным щебнем. Так что топал он по ней приличное расстояние, пропуская поезда и электрички, и спустился вниз там же, где и находился путепровод с Нижегородской улицы.
- С коротким рукавом в церкву нельзя! - шипит в старообрядческом храме старуха в надвинутом до бровей белом платке.
Бросаются в глаза мощные доски пола церкви, как в какой-нибудь северной избе или лабазе. Женщины с ватными, безликими лицами, в черных халатах и белых платочках моют пол швабрами, обернутыми тряпками, макая их, звякая, время от времени в большие оцинкованные ведра. В храме пусто, и от этого он кажется неимоверно огромным. Солнечные лучи падают на почерневшие иконы.
- Не с рукавом, а с рукавами. Множественное число творительного падежа...
Старуха не очень-то от этого смущается, но видно, что становится еще злее.
- Ты какой веры?
Отвечать? Не отвечать? Очень странно, что она окликает вошедшего. Обычно в храмах не задают вопросов. Все делается молча. Купил свечку, зажег от другой свечи, поставил в подсвечник. Перекрестился. На всем как бы доброта разлита. А тут - на тебе! Сразу злоба летит, как пыль, в глаза.
- Вопросы задают в КГБ, - отвечаешь с некоторым сарказмом и с подковыркой.
При чем здесь рукава? Человек о возвышенном думает, о мире метафизики, а тут тебе о форме одежды, как в армии. Да, собственно, большинство людей и живет только внешним. По магазинам бегают, тряпки меняют каждый день, и никакой интеллектуальной загрузки.
- Надо с длинным рукавом приходить! - голосом ведьмы угрожающе говорит старуха.
- Когда один рукав отрежу, тогда приду.
- Рукавами...
Хорошо, хоть тут множественное число включила, злая стерва. Овсянников некоторое время помялся, озираясь на сдержанный трепет свечей и лики святых в полутьме, затем не спеша вышел на паперть. Солнечный день. Пустынно. Напротив стоит уборная, выкрашенная коричневой масляной краской, с от руки написанными большими неровными буквами "Ж" и "М". Как на каком-нибудь перевалочном пункте в армии или на глухой станции. Во дворе росло много всякой травы: и осот, и мята, и подорожник, и полынь, с обвивающейся вокруг нее повиликой. Овсянников посмотрел на другой, самый высокий здесь храм, с черной главою, который ремонтировался и был в лесах, и походил на космический корабль, готовый к запуску.
От староверческого храма Овсянников медленным шагом, рассматривая все вокруг, прошел к православной церкви. Зашел в полумрак ее, ощутив приятную, древнюю, какую-то пещерную прохладу. Замечаний никто не делал, вопросов не задавал. Он купил свечку, прошел к алтарю, поставил, засветив от другой, горящей, свечки, перекрестился. Выйдя из храма, прошел под изукрашенной теремковой аркой к воротам кладбища. Остановился, посмотрел на примыкающий к храму дом, с венчающим его карнизом, украшенным кирпичом-поребриком, окна которого были с витыми решетками. Ни от какого метро пешком не дойдешь. Глухой угол какой-то: тут железная дорога, там железная дорога, тут бетонный забор, там сараи сплошняком чуть ли не на километр тянутся, а потом из-за них как бы выламывающийся старый завод из бурого кирпича со змеиными переплетениями гигантских чернеющих труб, как будто застывших в напряженном борении, белесый пар, ползущий рваными кусками, серо-пепельная гарь. Лики московской промзоны...
Ночью, помнил Овсянников, были особенно неожиданно пугающи резкие очертания труб, заборов, цехов - всей этой бездарной социалистической индустрии, усеянной огнями, выступающей из черной мглы. А он жил здесь когда-то, как и почти все в те после военные годы в бараке. У них была одна комната с печью, в которую бросали дрова и уголь. На ней мама и готовила. Она приходила с работы, и Овсянников с ней растапливал печку, и они варили картошку. Слева от окна стояла кровать родителей, к подоконнику приставлена синяя тумбочка-стол. Возле двери, синий такой умывальник, и мусорное ведро. Еще там был так называемый шифоньер. Сделан он был из фанеры, покрытой коричневым лаком. Сам барак - одноэтажное строение с коридором посредине, два тамбура на концах были входом. Овсянников уже забыл, сколько семей проживало там, но кажется, не меньше двадцати.
Было всегда шумно. Да еще колес перестук, свист протяжный у станции. По выходным происходили скандалы и стычки. В этом коридоре сосед, дядя Петя, бил при всех свою жену. Он ходил в военной форме, хромовые сапоги его блестели. Маленького роста коренастый, колобок с черными усами. Медалей у него было много. Он бил жену как-то снизу вверх, подогнув колени, держа ее левой рукой за платье возле шеи, а правой с размашкой, как в кино, бил жену кулаком по лицу. До сих пор страшно неприятно вспоминать об этом. Была здесь какая-то показная неправда. Уж больно весело на его гимнастерке звенели медали.
Потом Коля Баранов сломал замок на люке, ведущем на крышу школы, и там с Овсянниковым впервые пили водку. Было это, кажется, во втором классе! Четвертинка на двоих, но проспали на крыше до утра и их никто не искал.
В одно солнечное воскресенье Овсянников был в гостях у своей бабушки. Она с дядьками Овсянникова Степаном Васильевичем, Василием Васильевичем и Виктором Васильевичем жила недалеко, за речкой. Если идти мимо завода, то обязательно бросится в глаза мутная серая заводская речка, постоянно окутанная паром, теплая во все времена года. Мать Овсянникова, Екатерина Васильевна, была их старшей сестрой, и у Овсянникова была целая куча дядьев.
У входа в барак, стояли скамьи. На них сидели и разговаривали соседи по бараку. Вдруг дядя Степан, с темным лицом, как бы иссеченным солнечным ветром, начал драться с Виктором Васильевичем. Овсянников испугался и побежал к бабушке в комнату. Там дядя Вася сидел на табуретке, и чинил ботинки. Дядя Вася был унылый широколобый мужик в куртке, скорее всего, домашнего шитья. Услышав от Овсянникова, что дядья дерутся, он вскочил, в руке у него был острый сапожный нож, к которому Овсянникову даже нельзя было подходить. Дядя Вася вылетел на улицу, схватил Степана Васильевича одной рукой и припечатал его к стене. Тот, как увидел нож, сразу стал трезвый. Дядя Вася ему сказал пару слов, и отпустил. И не ударил. Потом обнял за плечи дядю Витю, и они ушли домой. Косо заточенный нож был крепко зажат у дяди Васи в грубой правой руке. Все, кто сидел тут на лавочке, стали испуганно, вжав головы в плечи, расходиться, молча, обходя сидящего на земле Степана Васильевича.
Овсянникова при этом забыли, он так и остался тихо стоять у той косой стенки, к которой был силою дяди Васи прилеплен его брат дядя Степан. А Овсянников боялся даже двинуться, как какой прикованный цепью в тюрьме, с места. Уйма времени, казалось, прошла. Потом уж появилась медлительная донельзя сгорбленная бабушка и потихоньку забрала его к себе в комнату. Дядя Степан остался один, рубаха была без пуговиц.
В районе бараков все уборные были сколочены из досок и побелены известкой. Их белили всегда на 1-е мая и на 7-е ноября. Усыпанные белой хлоркой, загаженные изнутри. И вот сделали новый туалет, через дорогу. Он из красного кирпича. Интересно, а что там внутри? Овсянников договаривается втроем завтра пойти посмотреть.
Ночью приснился сон. Они перебегают дорогу. Овсянников оглядывается и видит, что у Коли Баранова с левой ноги слетела тапочка. Кирзовая такая, серенькая, сделанная из голенища сапога. Коля бежит обратно, наклоняется, подбирает тапочку, стоя на одной ноге, пытается обуть вторую. Из-за бугра выезжает грузовик.
Темная комната в бараке. Много народа. Мама прижимает к себе Овсянникова и плачет. Горят свечки. Лоб у Коли желтый, на нем полоска бумаги с буквами по сторонам от черного крестика.
Утром Овсянников рассказал сон маме. Она не поверила.
В поздние годы Овсянников много читал о староверах. Они следовали букве Евангелия, не признавали православную церковь, грозили друг другу и злились под постоянный перестук колес. Угрюмо собирались на молитвы по старым книгам у избранного общиной "дедушки". Женщины, как мусульманки, в обязательном порядке носят платки, а мужчины отпускают бороды. В доме не должно быть ни радио, ни телевидения, ни газет. Посторонние в дома староверов не допускаются, а дети не должны посещать школу. Даже воду из водопровода нельзя пить, потому что техника, а можно только из природы. Женитьба на "мирских" недопустима.
Овсянников из книги В.Е.Макарова "Очерк истории Рогожского кладбища в Москве", изданной в 1911 году, узнал, что оно появилось в московскую чуму в 1771 году, когда все кладбища в черте города Москвы были закрыты, в том числе и два старообрядческих кладбища - одно, бывшее за Тверскими воротами, и другое у Донского монастыря. Взамен этих двух кладбищ, с разрешения графа Г.Г.Орлова, командированного в Москву для организации борьбы с чумою, старообрядцам, приемлющим священство, было отведено место за Рогожской заставой, направо от Владимирского шоссе, в поле. Там, прежде всего, были погребены в братской могиле старообрядцы, умершие от чумы; затем, по прекращении чумы, там осталось общее старообрядческое кладбище, и с разрешения императрицы Екатерины II были выстроены один за другим два храма, летний и зимний, построен богаделенный дом, и образовался постепенно целый старообрядческий поселок.
Старообрядцы делились на две основные ветви - поповщину и беспоповщину. Поповщина признавала священство и создала собственную церковную организацию. Беспоповщина отрицала православную церковь, церковную организацию и священство.
А можно спросить у староверов про пиво и самогоноварение. Овсянников знал, что деды его были старообрядцами и как-то к этому были причастны, то есть гнали самогон. А вообще Смирнов, Петров-Водкин - это старообрядческие фамилии, которые гнали беленькую. Но сами-то они не употребляли...
Детство было рядом, протяни руку и достанешь. Душа не стареет. Он помнил, как часов в шесть-семь сумерки сгущались и высоко в темно-синем небе, прямо над большим тополем во дворе, зажигалась долгожданная звезда. "Это моя звезда! - думал Овсянников и с тех пор часто смотрел на нее вечерами, отыскивая ее первую на вечернем небе.
- Староверы? Не знаю ничего о них, - говорит медленно бородатый в болотного цвета рубахе с длинными рукавами в жару у красной стены кладбища и чешет затылок.
Не пьют, не курят, матом не ругаются. У молодых староверчиков три волосинки, а все равно борода, не должно ее железо касаться - когда в армии служат, тогда и бреются.
- Не те уже староверы, - говорит и исчезает в воротах кладбища.
Глядя ему вслед, Овсянников с улыбкой произносит сам себе:
- Не та вера уже!
Какая-то в них злоба на весь мир, думал Овсянников, оттого, что мир не остановился вместе с ними, а продолжил движение. И советские партийные запреты все идут как бы от староверов. Вот, к примеру, чрезвычайно любопытно своими глазами увидеть, что предлагали убрать из фильма "Андрей Рублев" - "разрисованный зад скомороха", реплика: "Спасибо, не пьем. Скоморох: и баб не ...", "дружинники бьют скомороха грудью об дерево", "избиение собаки", "идет обнаженная женщина", "из-за кустов выходит обнаженная Марфа", и еще раз: "голая Марфа идет в воду", "ослепление Заики", "Из горла Петра хлещет кровь". То есть, говоря современным языком, Тарковскому предлагали убрать мат, а также сцены с эротикой и откровенным насилием. А в спектакле "Высоцкий" Театр на Таганке был готов во фразах "Чемодан мой от водки ломится" и "с кем водку пью" заменить "злодейку с наклейкой", как говорили в еще более ранние времена, на боржоми...
Цензоры, как староверы, видимо, считали, что их позиция единственно правильная, по-своему заботились о нравственности народа. Недаром же говорят, что благими намерениями выстлана дорога в ад. И все мы были бы до сих пор ужасно нравственными, продержись железный занавес до наших дней и будь он действительно железным. А то ведь всем известна, ведь по телевизору показывали, печальная судьба староверов Лыковых: здоровые люди вымерли чуть ли не в одночасье, столкнувшись с постоянно развивающимся миром...
Потом побежали, как договорились, смотреть новую уборную, как будто это открылся музей какой или картинная галерея. Был сам Овсянников, с ним Ванька-немец, он всегда играл в войну, и, само собой, Коля Баранов. Стоило, надо сказать, идти смотреть. Дело в том, что таких уборных ребята еще не видели. В школе и то была хуже. А эта, для всех бараков, была отделана на загляденье новенькой белой плиткой. Немного пахло хлоркой, и даже приятно от этого запаха было, свежо как-то на душе стало, чисто. Народу никого. Идут под впечатлением от увиденного назад домой. Овсянников оглядывается и видит, что у Коли Баранова с левой ноги слетела тапочка. Кирзовая такая, серенькая, сделанная из голенища сапога. Коля Баранов бежит обратно, наклоняется, подбирает тапочку, стоя на одной ноге, пытается обуть вторую. Из-за бугра выезжает грузовик. Ну, потом фотография на память на фоне церкви у входа на кладбище. Коля - в гробу. Вокруг стоят бородатые мужики и бабы в платках до самых бровей - родственники. Овсянников прижат к матери, которая плачет. На заднем фоне - ряд церковных окон с чугунными витыми решетками.
Как только Овсянников из этого рогожского угла выбрался?! Никто из его приятелей не выбрался: кто спился, кто в тюрьме сгнил, кто от завода был похоронен... Уму непостижимо! Неужели перезагрузить, переделать человека невозможно?
Овсянников шел вдоль заборов, за которыми была линия железной дороги, и считал, два коротких, два длинных, железных колес перестук. На одноэтажном старинном домишке прочитал машинально табличку: "Старообрядческая улица". Только потом вдруг остановился и изумленно перечитал название улицы еще раз. Не было такой улицы в Москве! Не было. Сбоку на стене еще одна надпись разъясняла, что улицу Войтовича в 2005 году переименовали в Старообрядческую улицу. Овсянников задумался, постоял некоторое время, почесывая затылок, затем под линией железной дороги вышел на Нижегородскую улицу к остановке троллейбуса, сел на 16-й номер и поехал под эстакаду нового Третьего транспортного кольца в центр. Велика Москва и много в ней тайн.

"Наша улица" № 103 (6) июнь 2008

В книге: Юрий Кувалдин «Сирень»: рассказы. - М.: Издательство “Книжный сад”, 2009

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве