Юрий Кувалдин "Сын" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

СЫН

рассказ

Нет-нет да и взглядывал в небо Петр Александрович, шестидесятитрехлетний и бывший научный сотрудник, а ныне пенсионер, и вновь ему казалось, что было уже с ним такое однажды, что он видел этот тихий свет высокого весеннего неба, свет приглушенный, фиолетово-синий, прорывающийся иногда в голубизну. Ну, конечно же, он видел этот свет нынешним утром, свет, внезапно грянувший в окно и так же внезапно исчезнувший.
...Бывало, случалось с Петром Александровичем, что он совершенно выпадал из действительности, созерцал отчетливо возникшую в сознании картину, но тут подходил к нему Боря, сын его, подносил к лицу красного целлулоидного попугая и спрашивал, не вникая в суть занятий отца, о том, умеют ли летать попугаи, но не дождавшись ответа, Боря сам принимался отвечать, фантазируя, что попугаи живут вместе с пингвинами, у которых точно есть крылья, а когда становится холодно на льдинах, вместе с теми же пингвинами улетают в жаркие края.
Изредка Петру Александровичу удавалось уделять сынишке некоторое внимание, но и тогда Петр Александрович действовал как бы на два фронта, то есть говорил о чем-то с Борей, строил ему крепость из разноцветных кубиков или рисовал что-нибудь в альбоме, а сам витал где-то совершенно в другом мире...
Соседка стояла рядом и говорила:
- Мы залезали в сад, набирали румяных крепких яблок и, устроившись где-нибудь на задворках, чтобы видна была широкая красноватая луна, хрумкали их с неописуемым восторгом... Потом кончилась эвакуация, отца убило под Кенигсбергом, мать в день состарилась, брата мобилизовали. Мы с мамой вернулись в Москву. И помню весну сорок пятого, Москву майскую и опять, как и в эвакуации, сирень... Следующую весну тоже хорошо помню, потому что брат вернулся жив и невредим...
Она хотела успокоить Петра Александровича, ободрить. Соседка возвращалась с работы и увидела лежащего на асфальте вверх лицом на углу переулка Петра Александровича. Сначала она помогла ему сесть, привалившись спиной к стене, а потом и встать.
Зажглись фонари. От фигуры соседки упала резкая тень и коснулась тени от Петра Александровича. Соседку устраивал новый сосед. Она недавно въехала в эту квартиру. Прежде жила с пьющими скандалистами.
Час спустя Петр Александрович сквозь дымку видел свою комнату, видел корешки книг, всю комнату видел, но так, будто сидел в кинематографе и повлиять на происходящее никак не мог.
В том-то и дело, что все он отчетливо различал, но сам находился в блаженном состоянии полного равнодушия. Скажи ему сейчас, чтобы встал, ни за что не встанет, и не потому, что не захочет, а потому, что просто не сможет.
Он не замечал соседку, которая присела на стул возле него, не замечал ничего. Даже не знал, когда соседка ушла к себе. Он заснул не сразу. К нему вернулось ощущение присутствия в жизни, но как-то туманно, размыто, по-детски. Он слышал женский голос в коридоре, шаги, шарканье, телефонные звонки. И сладко ему стало, и хорошо до слез, что рядом есть кто-то живой.
Была тишина. Прожужжала и стукнулась в стекло первая проснувшаяся муха. Где-то далеко, в ином мире, едва слышно просигналила машина. Каждый звук вступал в тишину, как инструмент в симфоническом оркестре, в отведенное ему нотным станом время.
Невидимый дирижер управлял этими звуками, соединял их в одну разрастающуюся мелодию утра. Вот услышал Петр Александрович краешком уха ритмичное, глуховатое тиканье будильника, к нему присоединилось доносящееся через открытую форточку чириканье воробьев, на кухне звякнула кастрюля, проскрипела половица в коридоре, послышались шаги, дверь всхлипнула.
Петр Александрович лежал на боку, не шевелясь, глядя Б дерматиновую спинку дивана. Петр Александрович смутно вспомнил вчерашний вечер и догадался, что это вошла соседка.
Ему стало неловко за себя, что так расклеился вечером, даже упал на асфальт, ступил за угол и упал, взял да упал, нет, не он сам взял, а его кто-то взял и уложил, стыдно Петру Александровичу стало, как бывает стыдно ребенку, когда он напроказит и ждет возмездия.
Петр Александрович смотрел в коричневую спинку дивана, которую он видел ровно столько лет, сколько прожил на свете. Боязно прислушиваясь к своему телу, он опасался услышать в нем - теле - какие-нибудь посторонние шумы, ощутить слабость и боль, но ничего, кроме сладостного пробуждения, не слышал. Он пошевелился и лег на спину. Солнечный луч скользнул по его удлиненному лицу с большим острым носом, ослепил. Петр Александрович зажмурился, улыбнулся и сел на диване. Затем сбросил одеяло, качнулся и встал. Вчерашней слабости как не бывало. Для верности он взмахнул рукой, прошелся к окну, присел - все нипочем, самочувствие самое утреннее, обнадеживающее.
Дверь отворилась и из-за гардин показалась соседка.
- Ой, простите! - сказала она, увидев размахивающего руками Петра Александровича в одном белье, и поспешно вышла.
Петр Александрович на мгновение застыл в позе древнегреческого дискобола, но тут же вышел из оцепенения и принялся одеваться. Прихватив полотенце, отправился на кухню.
Соседка возилась у плиты.
- Утро доброе! - инверсировал Петр Александрович. - Вчера я сам что-то...
- Как спали? - спросила соседка. - Я, право, вчера хотела врача вызывать. Лица на вас не было...
- Как в детстве, - достаточно бодро ответил Петр Александрович, подставляя лицо под холодную струю воды.
Потом сидели за столом. Он пригласил соседку на чай. Петр Александрович смотрел в раскрытое окно, думал о чем-то своем. Тихий золотой луч скользил по стеклу книжного шкафа, расцвечивал корешки старых книг. Легкие пылинки парили в этом теплом луче весны.
Соседка задумчиво смотрела на Петра Александровича, глаза ее были грустны. Лицо ее казалось иссушенным и сморщенным, но не по-старушечьи, а так - как есть природные люди, которым будто с рождения раз и навсегда дано одно и то же выражение и состояние лица.
И золотой луч, и грустное лицо соседки, и корешки старых книг, и портрет жены в рамке, и шум в переулке - все радовало Петра Александровича, успокаивало, вносило в душу порядок.
Раздался звонок. Соседка пошла открывать. Вернулась она с гостем. Петр Александрович удивленно встал из-за стола, увидев сына своего Бориса.
- Ну, отец! - сказал тот, пощипывая светлую бороду. - Я думал, ты лежишь, а ты у меня тут...
Петр Александрович как-то деланно улыбнулся, отчего лицо вытянулось, затем двинулся навстречу, зацепил локтем чашку, она покатилась по краю стола и уже готова была свалиться на пол, но быстрая рука соседки подхватила ее.
- Нет, какое там! - сказал Петр Александрович. - Это мы так... Ты бы хоть кепку снял, разделся...
- Вот еще скажешь! У меня ни минуты нет...
- Боря...- смешался Петр Александрович.
- Телеграфируешь, понимаешь, я вынужден за тридевять земель...
- Да не давал я телеграммы, дорогой ты мой, это недоразумение. - Петр Александрович пожал плечами и оглянулся на соседку.
- Это я давала, - твердо сказала она.
- Ну, вот видишь! - улыбнулся Петр Александрович.
- Отец, ты не прикидывайся, - металлически-равнодушно сказал Борис. - Мы с тобой чужие люди, по-моему, тебе это было ясно еще двадцать лет назад, а теперь...
- Молодой человек, не забывайтесь! - громко сказала соседка и встала. - Перед вами ваш отец!
- Это я и без вас вижу, уважаемая!
- Борис, не волнуйся, давай поговорим, садись, сними плащ, очень прошу,- сказал Петр Александрович.
- Садиться я, естественно, не намерен, я спешу. И впредь, будь добр, звони только в самом крайнем случае, а лучше...
- Вы переходите всякие границы! - вставила соседка.
- Простите, а вы кто такая? - небрежно глянул на нее из-под очков Борис. И нос у него был такой же длинный и острый, как у отца.
- Соседка... Но это неважно, я просто вижу, что вы, молодой человек, совсем не умеете себя держать!
- Положим, держать я себя умею, но не перед ним! - он ткнул указательным пальцем, как пистолетом, в сторону Петра Александровича. - Когда двадцать лет назад он вышвырнул меня из этой самой комнаты на улицу, он не думал о том, как себя держать. Он вообще никогда не думал ни о ком в жизни, кроме своей замечательной персоны. Ему, видимо, казалось, что все должны ходить вокруг него на цыпочках, не дышать, удаляться куда-нибудь, чтобы он, он мог заниматься... Но кто он такой, вы посмотрите на него! Кто? Я понимаю, что со стороны моя речь покажется феноменально кощунственной, дикой, и сам я кажусь наглецом, нахалом, но нет, в моем сердце сокрыто многое, сердце умеет не только любить, но и ненавидеть, ненавидеть даже отца, отца, который дал мне жизнь! Да, это дико, но, поверьте, - он обратился к соседке, - этот человек ни разу в жизни палец о палец не ударил, чтобы что-то сделать для других, я не говорю о себе, мне он вообще никогда не уделял внимания, не интересовался, что я и почему, нет, ему было наплевать на всех окружающих, даже на мать, которую он прежде времени загнал в гроб...
- Борис! Пощади, ты не справедлив! - взмолился Петр Александрович и, как раненый, осел на диван.
- Нельзя говорить так, нельзя такое говорить! - с дрожью в голосе прошептала соседка и побелела лицом.
- Почему же нельзя. Вы думаете, что говорить только ему можно? Нет, вы ничего не знаете! Однако вы можете подумать, что он лупил меня ремнем или бил палкой по голове. Нет, ничего подобного не было. Он у нас тихий. Он даже никогда в жизни, наверное, не выругался как следует. Он просто молчал, упрямо молчал и делал такое лицо, что хотелось повеситься! Он входил в комнату так, будто входит в стан врагов, которые ему житья не дают. Он садился к столу и делал такие глаза, что хотелось провалиться куда-нибудь, только бы не видеть этих глаз. Я не мог не то что говорить в комнате, я не мог передвигаться, шевелиться. Но он, ему плевать было на меня! Другие отцы хлопотали по райисполкомам квартиры, а этому ничего не нужно было. Да он просто боялся куда-нибудь пойти, настоять на своем, потребовать. Нет, это не для него. Он у нас человек особенный, талантливый... Всю жизнь просидел в своем тухлом НИИ на ста рублях. Ха-ха-ха! Да мать в три раза больше него зарабатывала, она содержала и меня, и его. Она одевала и кормила. Да по сто рублей теперь даже уборщицы не зарабатывают! Но он был выше денег, он был выше всего. Его манили высокие идеалы. Впрочем, мне уже безразлично. Я хотел побороть в себе неприязнь, и даже поборол отчасти, как видите, приехал, думал, он уже того, как говорится... Но, нет, я заблуждался, ох, как я заблуждался. Отец живуч! Такие, как он, не умирают! Нет, он сто лет будет жить и плевать на всех и вся! Лишь бы его не трогали, не беспокоили, ибо он, смотрите, здесь, сидит на диване, а на самом деле его нет, ибо он в других измерениях... Отрезал я тебя, отец, нет у меня отца! И поэтому я чувствую себя более спокойным, чем если бы он у меня был и...
- Убирайся вон! - страшным голосом закричал Петр Александрович, вскочил с дивана, схватил со стола тарелку и ударил ее об пол. - Убирайся!
Звон битой посуды эхом отозвался из переулка. Соседка схватила Петра Александровича за руку, оттащила к дивану, усадила. Искаженное лицо Петра Александровича пылало гневом, глаза налились кровью, бесцветные губы дрожали.
- Уходите, прошу вас! - тихо, но властно сказала соседка.
- Прощайте! - ответствовал Борис и торопливым шагом вышел.
Через открытое окно было слышно, как хлопнула дверь подъезда.
Спустя четверть часа соседка говорила:
- Это я во всем виновата из-за телеграммы. Не могла я знать. Впрочем, вчера не до рассуждений было... Как вы себя чувствуете?
Петр Александрович пожевал губы, скосил глаза на кончик носа, сказал с привкусом брезгливости:
- Отвратительно.
- Ничего, пройдет... Как все вышло! И зачем он все это говорил!
- Как же зачем? Чтобы правота за ним была. Теперь ведь все желают быть правыми. Виноватых нет. Я, разумеется, очень сожалею, что вам пришлось все это выслушивать. Я не собираюсь оправдываться, только Борис изобразил все со своей колокольни. Действительно, я был замкнут, молчалив, я садился за стол, я писал... Да, я работал всю жизнь младшим научным сотрудником, я получал сто рублей... Но, с другой стороны, я видел потребительские наклонности сына и молчал. Тут, конечно, я упустил, но поймите... Однажды я прихожу с работы, жены дома не было, а этот валяется на моем диване с девицей... Что я должен был сказать? Я вышел из комнаты, подождал, пока она уйдет, а потом сказал Борису, что это неприлично водить в дом этих, что он уже взрослый, университет заканчивает... Борис вспылил, что я его зажимаю. Я тогда предложил ему подыскать другое место для подобного времяпрепровождения. Обиделся, не ночевал, затем уехал куда-то, женился... В общем, его позиция: отец не должен был заниматься собою, а делать все так, чтобы он по первому требованию получал все, что душа пожелала... Но тут я сказал: “Нет”. Входи в мир и смотри, как копейка достается. О себе я скажу, что мне многого не надо, я себя с юности ограничил и доволен. Впрочем... Мой отец рассуждал так точно и для меня особого ничего не сделал. Я сам выбрал себе путь и на отца не обижаюсь, хотя если поставить меня на место Бориса, то я должен был обижаться. Тут, знаете, от психологического механизма зависит... Очень это тонкий момент. Один углубляется в себя и видит в этом смысл, а другой верит во внешний мир и желает многое из этого внешнего вещного мира перевести на свой баланс... Тогда и возникает старая как мир проблема поколений... Мать его, конечно, любила. Тут уж материнское - никуда не денешься. Шла у него на поводу. Магнитофон купила, проигрыватель - это еще когда Борис с нами жил. И с ним я тогда договаривался, чтобы, когда я приходил с работы, была тишина. Я полагал, что времени в мое отсутствие достаточно для того, чтобы послушать музыку. Но оказалось, что я ошибался. Ему нужно было слушать круглосуточно. В общем, все это скучно и неинтересно... Но теперь он, видимо, счастлив: нашел место по душе... Остается посмотреть, куда пойдут его дочки: в себя или во внешний мир. Если в себя, то ему повезло, если... Тогда, быть может, и вспомянет меня. Впрочем, на это я не уповаю... Тут, наверное, получился какой-то процесс отталкивания. То есть я без книг не могу представить себе свое существование, а он даже, может быть, из чувства противоречия, возненавидел книги. Учился через пень-колоду, в восьмом классе перепродавал пластинки, попал в милицию, благо мать хлопотала. Вообще, любитель острых ощущений. Работал в морге, но когда увидел, маленькую девочку с портфельчиком привезли, сбежал... Кое-как окончил вечернюю школу, кое-как после армии поступил в университет, кое-как диплом получил. Впрочем, я его не осуждаю. Ведь судить других - самое простое и необременительное занятие. Так что главная моя вина перед сыном, как вы слышали, он сам сформулировал: это то, что я его не обеспечил! Поэтому и злоба такая, и уверенность в своей правоте, - говорил Петр Александрович уже спокойно и даже равнодушно. Он привалился к спинке дивана, смотрел на книжные шкафы, по которым продолжал скользить солнечный луч...
Соседка убрала осколки с пола и подмела его, вопреки протестам Петра Александровича. А он сидел и думал о сыне. Он теперь не бранил его, нет. Он пытался отыскать хоть какие-то точки соприкосновения с ним. Разве можно жить во вражде?
Когда соседка ушла к себе, Петр Александрович достал из шкафа несколько книг наудачу, бросил их на стол. Сел, полистал, отложил. Уронил голову в ладони, задумался. Наплывали воспоминания, но он отделывался от них, вставал, ходил по комнате, глядел в окно, терзался, глядел на противоположный желтый дом, на серебристую крышу. В голове его роились грустные мысли. Так он расхаживал по комнате до вечера...
Соседка неоднократно заводила с ним разговор о здоровье, а однажды спросила:
- А вы были у сына после того случая?
- Нет.
- Нужно же съездить, поговорить, выработать какую-нибудь оптимальную политику взаимоотношений!
- Не поймет он меня! - с сожалением сказал Петр Александрович.
- Неужели не можете вызвать собственного сына на взаимность! Мой вам совет, хотя я советовать не люблю, - поезжайте к нему. Все встанет на свои места.
То ли этот совет, то ли внутренняя потребность повлияли на Петра Александровича, но как-то в субботу он, наконец, собрался к Борису. Долго ехал на двух электричках. Сын был настолько изумлен этому явлению, что в первые минуты не смог выговорить ни слова. Состоялась и на высоком исполнительском уровне прошла немая сцена в дверях пристройки сельского дома.
Петр Александрович, с тортом в руках, первым нарушил молчание:
- Гостей тут у вас принимают?
- Борис, кто там? - послышался женский голос из-за занавески.
- Отец пожаловал!
- Так что же ты, зови его! Пусть входит.
- Входи что ли,- как-то неуверенно сказал сын, почесывая бороду.
Петр Александрович осмотрелся. На дощатой, гладко струганой стене висели фотографии в старинных рамках. Многие из этих рамок Петр Александрович помнил, потому что они когда-то принадлежали его отцу. В одной из рамок была помещена хорошая фотография жены.
На полу играли двойняшки.
- Какие прелестницы! - изумленно воскликнул Петр Александрович.
Девочки весело переглянулись, встали с пола и сделали книксен. Они выглядели совершенно одинаковыми, как тиражированные куклы.
- Как вас зовут, детки? - спросил он, нагибаясь к ним.
- Ее Поля, меня Рита, - сказала та, что ближе находилась к Петру Александровичу.
- Очень хорошие имена! - похвалил он. - Чем же вы занимаетесь.
- Делаем мозаику. Смотрите, вот так! - показала Рита, вновь присев на пол.
- А мне можно попробовать? - спросил Петр Александрович.
- Вы умеете?
Поля протянула ему пластмассовую в дырочках тарелку, на которой нужно размещать по собственному разумению цветные пуговки с ножками. Петр Александрович искоса поглядывал на золотистые заплетенные косы с бантами и аккуратно вставлял пуговки этими ножками в отверстия. Вскоре получился яркий орнамент, чем-то отдаленно напоминающий букет сирени.
- У вас есть способности, - сказала Поля.
- Вы были когда-нибудь в зоопарке? - спросила Рита.
- Конечно, был.
- Вы не могли бы нам слепить из пластилина слона. Он у нас никак не выходит. А мы хотим, чтобы у нас полный зоопарк был. Обезьян мы уже слепили.
- Что вы пристали к человеку! - сказал Борис. - Дайте, я вам вылеплю.
- Нет. Мы хотим, чтобы дедушка нам слепил. У него есть определенные способности...
- Пожалуйте к столу! - позвала жена Бориса, Лена, высокая, худая и некрасивая.
За обедом Петр Александрович, поглядывая на бороду сына, спросил:
- Как твоя работа?
- Обычно. Ничего нового, - равнодушно ответил тот. Некоторое время смущение все еще не покидало сына.
Петру Александровичу показалось странным это смущение, потому что в тот раз сын никак уж не выглядел смущенным. Тогда он являл собою в чистом виде агрессивность. Или, быть может, та агрессивность - симптом слабости позиции, неуверенности в себе? Как иногда трудно преодолевать нерешительность, смущение, слабость! Чтобы подавить эти чувства, приходится делать над собою усилия. В самом себе Петр Александрович ощущал постоянно эти борения, это противоборство. А Борис, сын его, наверняка унаследовал эти черты.
- Неужели так ничего нового и нет на твоей работе? - спросил Петр Александрович.
- Кое-что есть... Да разве тебе интересно!
- Боря, - вставила жена, - не груби. - Что тебе не по нраву?
- По нраву мне, по нраву... Только как бы тебе объяснить. Я уж очень не люблю людей, которые только себя считают избранниками.
- Об этом я с тобой никогда не спорил, - сказал Петр Александрович. Я всегда с уважением относился и отношусь к людям положительного действия. Это те люди, которые всегда работали, работают и будут работать... Кстати, себя я причисляю к подобным людям. Я всю жизнь работал и считаю, что прожил жизнь честно.
- Кто тебя упрекает в нечестности! - сказал Борис. - Но все-таки заработок - не главное.
Жена нахмурилась, а Петр Александрович сказал:
- И в этом я с тобой согласен!
- Дедушка! - вскричала Рита. - Пойдем с нами гулять!
- Рита, дай человеку посидеть! - сказала строго жена. - Ты же видишь, что мы разговариваем. Не перебивай, когда старшие разговаривают!
- Ничего, ничего! - улыбнулся Петр Александрович. - Они такие милые!
- Милые? - воскликнула Лена. - Весь дом перевернут эти милые, если не смотреть за ними.
- Они же дети! - успокоил Борис.
- Если дети - значит, спрашивать не нужно с них? Не делай замечаний?
- Ребенка по пустякам не следует беспокоить, - сказал Петр Александрович. - Не следует постоянно их одергивать: то - нельзя, это - нельзя! Нельзя им делать лишь то, что опасно для их жизни. Объяснить им, как вести себя на улице, не брать спички - пожар будет, не высовываться из окна - разбиться можно и так далее. По мелочам же, право, не стоит.
- В столовой устанешь, бежишь домой, они все чумазые, форма испачкана кашей, тетрадки в ранцы засунуты кое-как, мятые!
- Смотрите, какое большое солнце! - воскликнула Поля и указала на окно.
Солнечный луч скользнул по стеклам и упал на стол, осветив яблоко, лежащее на белой скатерти. Антоновка, казалось, засветилась изнутри, заиграли искорками капельки воды на его боках.
- Мы сейчас попьем чаю с тортом, - сказала наставительно жена,- потом пойдем гулять.
- Ура, ур-ра-ра! - закричали близняшки и захлопали в ладоши.
Борис принес с кухни на металлическом черном с красными розами подносе чашки с чаем. Жена энергично резала торт. Петр Александрович приятно вздохнул, взял маленькую ложечку, насыпал из фарфоровой сахарницы песку, бесшумно помешал чай, отпил...
Потом вышли на улицу. Девочки вприпрыжку бежали по тропинке. Жена покрикивала на них, чтобы не пачкались. Петр Александрович шел рядом с сыном. Разговаривали. Через лес вышли к станции.
- Заглядывайте к нам! - сказала жена сына, когда Петр Александрович садился в электричку.
- Приезжай, дедушка! - пропели двойняшки.
- Обязательно приеду!
Борис молчал и смотрел себе под ноги.
- Заезжай! - сипло крикнул он, когда уже поезд тронулся...
Отец через месяц умер.

В книге “Философия печали”, Москва, Издательское предприятие “Новелла”, 1990.

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 397.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве