Юрий Кувалдин "Не известный скульптор" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

НЕ ИЗВЕСТНЫЙ СКУЛЬПТОР

рассказ

Есть скульптор Эрнст Неизвестный, при упоминании которого Иван Фурсов начинает мелко дрожать, вздымать кулаки к потолку своей мастерской от негодования. Иван Фурсов не просто не любит Эрнста Неизвестного, он его ненавидит, как может ненавидеть любитель Шишкина творчество Пикассо или Кандинского.
Ивану Фурсову шестьдесят пять лет; он народный художник СССР, автор более сотни никому не известных памятников: сталевару Гудкову, доярке Шмариной, шахтеру Стаханову, слесарю Ионову (герою соцтруда), летчику Нечушкину и др. Иван Фурсов непомерно толст, живот выпадает из-за пояса брюк, костюмы он шил прежде в ателье на заказ, потому что даже в “Богатыре” не мог подобрать себе подходящего, ибо был невысок, но очень широк. У него к тому же одна рука много короче другой, и вместо левой ноги - протез, но не на войне Иван Фурсов потерял ногу; он родился одноногим.
У Ивана Фурсова совершенно круглая физиономия с бордовым носом, с тройным подбородком и вислыми щеками; густые седые брови почти что скрывают маленькие глаза; лохматые жесткие волосы Иван Фурсов красит в паркетный цвет, лишь виски серебрятся сединой. Ходит он медленно, с одышкой, после каждого слова шумно выдыхает воздух и кажется, что он сейчас задохнется.
Его пятидесятиметровая мастерская размещается в зеленой школе; вся школа в свое время, за год до 100-летия В.И. Ленина, была передана Союзу Советских Художников специально для скульпторов, таких, как Иван Фурсов. К тому юбилею Иван Фурсов отлил из бронзы двадцать три головы вождя, вырубил из гранита одного в полный рост из трех частей: голова, торс, ноги. Иван Фурсов состоял в бюро КПСС, а также в профбюро, занимаясь жилищно-бытовыми вопросами. В то время он сумел купить пять квартир, так хорошо вознаграждался его труд, нужный, как он считал, советскому обществу. Иван Фурсов пять раз состоял в браке и пять раз с ним разводились жены и перевозили его на новую квартиру. Поживет он в новом кооперативе месяц-другой один и приводит женщину. Та рожает ему ребенка, потом ребенка оставляет себе, а Фурсова Ивана перевозит в новую кооперативную квартиру.
Иван Фурсов ходил по мастерским и давал всем скульпторам указания. Одному скажет: “Ты тут маненько руку подруби”, другому: “Сними ему маненько с горба” и т.д., но везде слышалось это его коронное словечко “маненько”. Сам у себя он рубил только для показу, а потом эксплуатировал студентов, поскольку Иван Фурсов был еще профессором. Молодые в его присутствии старались сдерживать улыбки, а когда Иван Фурсов выходил куда-нибудь, хохотали над его работами, восклицали: “Ну и дуб! Ну и мосховец!” Но сразу сникали, когда Иван Фурсов отстегивал им наличными.
Тут уж они, считавшие себя гениальными, приструнивались, не рассуждали о вреде вмешательства критики в процесс творчества молодых, потому что тоже, как и Иван Фурсов, любили счет денежкам, любили их и без счета, оставаясь при своем мнении, что творческие порывы таланта должны быть инстинктивными и бессознательными, потому что непосредственность таланта делает их творчество правдивым и наивным.
Конечно, Иван Фурсов отстаивал похожесть в искусстве, а другого искусства он просто не замечал, или реагировал на, допустим, кубистику Эрнста Неизвестного, дрожью во всем жирном теле и вздыманием кулаков к потолку.
Живет Иван Фурсов теперь один, в однокомнатной квартире девятиэтажного панельного дома рядом с литейным комбинатом. К девяти утра он идет в комбинат руководить литьем. За литье он берет небольшие деньги. Скульпторы обеднели. Скульптуру и прежде плохо покупали, а теперь и вовсе не покупают. Потом в середине дня едет в мастерскую. В мастерской он ставит чайник и нарезает колбасу на доске. Пьет чай и закусывает. Сидит смирно и смотрит на свои работы, забившие стеллажи и все свободное пространство: мускулистые сталевары и летчики, доярки и шахтеры...
В куче на широком топчане валяются пыльные каталоги общих и персональных выставок. И там фотографии, черно-белые и цветные, все тех же не известно на кого похожих мужиков и баб. В жизни таких нет, и в искусстве таких нет.
Раздается стук в дверь, и входит скульптор Бугорков, в комбинезоне на голое тело, бородатый, в шапке из газеты; ему на вид лет сорок, он худощав и подвижен, руки в мелу.
- Вань, пойдем, глянешь на моего Христа.
- Не гомонись, - спокойно, шумно выдохнув, говорит Иван Фурсов. - Попей чайку.
- Да я уж пил.
Но все равно Бугорков садится на топчан, берет чашку, наливает себе чаю и пьет без сахару, прихватывая руками колбасу.
- Как там в литейке? - спрашивает Бугорков.
- Нормально. Маненько, правда, печь барахлит.
- Мне коней надо отлить, - говорит Бугорков, бегая глазами по социалистическим фигурам мастерской и усмехаясь. - В Швейцарию отослать на конкурс.
Иван Фурсов сопит очень сильно и говорит:
- И чего они тебя везде таскают! Ты ж лепить-то не научилси! И рисунка у тебя нет!
Бугорков молчит на это, жует еще активнее предложенную колбасу.
- Ты, прямо, как этот... как Эрнст Неизвестный...- Иван Фурсов смеется, и все его толстое тело скачет в смехе.
- Его - знают, а тебя нет, - беззлобно говорит Бугорков.
- Знают, потому что у них - мафия! - преображаясь, с язвительной злобой выдыхает Иван Фурсов.
- Не без того, - мирно соглашается Бугорков. - Но, как бы тебе сказать... Они яркие, узнаваемые. А ты - как все... советские скульпторы... А вас - семьсот рыл в одной Москве!
- Молод еще указывать-то нам! - грозно говорит Иван Фурсов. - Мы голодали, из деревень пришли по зову Родины! А вы все американцам продались, сволочи!
- Ну, я, положим, не продавался...
- Еще бы мой ученик американцам Родину продавал!
Тут Иван Фурсов чувствует невольный подъем; в самом деле. Бугорков, ныне очень модный скульптор, был в свое время его учеником, в этой самой мастерской долбил бюсты Ильича для Ивана Фурсова.
- Вообще, Вань, твоя ошибка в том, что ты перепутал искусство с государственной службой. Ты долбал своих монстров по заказу таких же монстров. Вот и все. И нечего обижаться. Денег зато имел много. А творить нормально может только свободный человек. А кто свободнее всех? Тот, кто завоевал себе независимость, так как она всегда завоевывается непохожестью! А ты сразу хотел быть, как природа, копировал природу, а это, значит, ты был как все! А нужно поперек идти...
- Унитазы выставлять, как Гельман, в подвале?
- Зачем же так. Не надо унитазов. Вон Церетели Петра выставил...
Иван Фурсов сначала зеленеет, а потом белеет. Он вскидывает кулаки к потолку и кричит:
- Да это же издевательство над родным народом! Это же урод, а не Петр! Да это... да это...
- Не кипятись, Вань. Ты проиграл ему.
- Я?! Ему?!
- Ему. Вы были в равной ситуации. Сварганил бы ты Петра, поставил бы там, на стрелке, и ходил бы поплевывал себе...
- Да у Церетели все схвачено, он с правительством обнимается! - вопит Иван Фурсов.
- А тебе кто мешал с правительством снюхаться? А? Так что, Вань, талант - это осуществление. Не мечта: мол, я могу и то, и это. А - осуществление. Ты понимаешь меня. Не твой Петр над рекой стоит, запомни, а Церетели! И стоять будет всегда, потому что это гениальная работа. А вы все тля, тараканы МОСХа! - чуть повышает голос Бугорков.
- Это мы еще посмотрим, - говорит Иван Фурсов.
Они выходят в широкий полутемный, но сплошь заставленный гипсовыми бюстами Ленина, Пушкина, Маркса и других заказных товарищей, коридор и идут в конец его к мастерской Бугоркова. В открытую дверь туалета замечают Туркину, скульпторшу, моющую огурцы; сейчас начнет просить денег, поэтому они бегут.
В мастерской Бугоркова все так же заставлено, как и у Ивана Фурсова, но другим заставлено, другим. Здесь теснятся странные типы и искаженные фигуры, срезанные черепа и безглазые портреты на дорических колоннах... Но!
И реализм (похожесть на объект), и авангард, и модерн, и постмодерн, и стилизация, и черт в мешке, и всякие направления только тогда становятся искусством, когда они идут от искреннего чувства и веры в себя скульптора. В работах Бугоркова - был сам Бугорков, все дышало им, все его душой было наполнено. И каждый раз, входя в его мастерскую, Иван Фурсов это ощущал. И именно поэтому всегда восклицал:
- Искривлялся весь! Маненько бы пособраннее!
В центре мастерской стоит огромная глыба белого известняка, даже не стоит, а удлиненным конусом уходит, улетает к высокому потолку, взлетает фигура Христа, на белом камне бронзовая голова с провалами глаз, в терновом, из колючей проволоки, венке; с боков бронзовые кисти рук с очень длинными и тонкими пальцами; худые ноги, слабо напоминающие человеческие, это очень тонкие, хрупкие, узкие, вытянутые конечности какой-то птицы, которых и на Земле-то не существует.
- Не похож! - сразу говорит Иван Фурсов, напрягаясь, как будто он только что видел Христа там, где Туркина мыла огурцы.
Бугорков наливает ему своего чаю из прозрачного чайника, подставляет блюдо с зеленью, помидорами и огурцами. Сам берет головку чеснока, отделяет зубчик и кидает его в рот. Потом не спеша, прожевав, дыхнув на Ивана Фурсова запахом этого чеснока, говорит:
- Эх, Ваня. Ничего ты не понял в искусстве, потому что шел по волне! Не сближался тесно с природой идеи. А у работы обязательно должна быть идея. Своя. Чтобы поперек. Тогда идея предохранит тебя от всего. Надо идти по внутреннему течению, а не по волне. Тогда всегда будешь ближе к правде и к красоте!
Иван Фурсов тяжело дышит, отпивает из чашки, потом начинает с ненавистью клеймить Эрнста Неизвестного и Зураба Церетели.

“Наша улица”, № 1-1999-(пилотный)

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 4, стр. 371.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве