Юрий Кувалдин "Совет" рассказ
Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.
Юрий Кувалдин
СОВЕТ
рассказ
В полдень у разбитой тракторами дороги, круто поднимающейся из оврага, сидел на бугре пастух. Возле него полулежала на траве внучка, золотоволосая, подвижная Оксана, лет шестнадцати, с мягкими чертами лица. Поодаль, у кустов боярышника лениво бродила мохнатая, скуластая лайка, с завитым, клочьями торчащим хвостом и грязно-белым пятном между глаз. День был жаркий, душный, в воздухе монотонно скрипело, звенело, пищало разнообразное насекомье, сильно пахло скошенной травой, валки которой тут и там лежали по обочине дороги.
Коровы неспешно щипали на опушке, за полем, где еще не косили частники. Коровы были крупные, под стать пастуху, бокастые, в основном черные с малой белой рябью. Они сладостно пофыркивали, обмахивались короткими хвостами от назойливых слепней, передвигались медленно, покачиваясь, иногда замирали, задумавшись, поднимали головы и смотрели куда-то в дымчато-сиреневую даль с затаенной грустью.
Нет грустнее, чем коровы, животных.
- Ты, дедушка, воевал, знаешь, что такое армия,- сказала Оксана и тонкими загорелыми пальцами с алым маникюром провела по небритой, серебристой щеке пастуха.- И почему ты не следишь за собой, не бреешься?!
Пастух не обратил на эти слова внимания, кротко опустил глаза, зевнул и, откинувшись назад, облокотился на траву. Через некоторое время он спросил:
- Это что же, понимаешь, в казарме, что ль, бабьей жить будешь?
- Да ну тебя! Какой ты примитивный... Разве военные переводчики живут в казармах!
Оксана вскочила на ноги и принялась быстро расхаживать в своих синих кроссовках вдоль дороги. На Оксане были голубые, узкие на икрах и очень широкие, бутылочные от колен до бедер, как армейские галифе, брюки. Короткая белая блузка выбивалась из-за пояса, трепетала на легком ветерке. В большой вырез на груди были видны острые ключицы. Большие зеленые глаза были широко посажены, веснушчатый, вздернутый нос от этого казался широким, недевичьим. Оксана быстро подошла к собаке, упала на колени и, обхватив ее морду руками, прижалась к мохнатой шерсти щекой.
- Ну что, дуралей, жарко?!
Пес высунул розовый влажный язык и лизнул Оксану. Она захохотала и повалилась на спину. Пес заглянул в ее глаза, склонил голову набок и, часто и шумно дыша, принялся тыкаться черным, холодным носом в золотые дебри Оксаниных волос.
- Дед?! - позвала она.
- Чего?
- Не “чего”, а что!.. А я ведь могу потом попасть в Америку или в Англию!
- Вона что! Ну-ну...
Оксана запустила копья ногтей в загривок собаки, почесала, вскочила и, подбежав к деду, села возле него. В дрожащем воздухе с гудением проносились шмели и огромные мухи, зеленовато-золотистые, серые и черные, как сажа, парили бабочки, проплывали, как по воде, прозрачные фосфоресцирующие стрекозы. Вдалеке, за полем, начинался лес, уходил в овраг, а потом пятнистой зеленью поднимался на высокий, широкий холм. Оксана сидела неподвижно и смотрела в одну точку.
И этот высвеченный солнцем лес, и овраг, и дрожащий воздух с мухами и бабочками, и охряно-зеленое от сурепки поле, и пасущиеся на опушке коровы, и небо с плотно-белыми небольшими, четкими облаками казались Оксане лишь воспоминанием детства, но ненастоящим, потому что настоящее было для нее где-то далеко, то ли в прохладных, уходящих амфитеатром вверх лекционных аудиториях, то ли в старинных, дворцовых, с позолотой залах, где она без бумажек синхронно и бойко переводит речи высоких английских гостей, то ли в дорогих американских отелях, где не смолкает тяжелый рок дискотеки, то ли в загородных виллах, где она останавливается, будучи в деловых командировках, покачивается в шезлонге, тянет через соломинку коктейль со льдом под “умопомрачительный” рокот тяжелого рока...
Большие глаза Оксаны поблескивали, она протяжно, в умилении, вздохнула и посмотрела на дедушку. Он сидел неподвижно, не моргал, и его мысли, долгие и обстоятельные, касались совсем иных вещей, на первый взгляд простых и понятных, как сама жизнь, но от этого и неразрешимых и загадочных, как та же жизнь. По всей фигуре его было видно, что это человек опытный, серьезный, имеющий подход к людям и поэтому малоразговорчивый. Он уже десять лет считался пенсионером, но не мог сидеть без работы: зимой раздавал корм скотине на ферме, летом пас общественное стадо. Из двенадцати его детей в живых теперь присутствовало восемь. Четверо сыновей умерли, не пережив отца, умерли по-разному, без войны, в мирное время... Но это разговор особый и об этом - в другой раз.
Собака потрусила в овраг, помахала пушистым хвостом с налипшими репьями, и вдруг из оврага послышался ее отрывистый, звонкий лай, захрустели и зашевелились ветки кустарника и, проламываясь сквозь заросли напрямую, к дороге выскочила черная телка с маленьким розовым выменем и вскачь, козлом, подгоняемая собакой, помчалась к стаду.
- Угомонись! - крикнул пастух собаке, которая продолжала злобно лаять.- Я тебе! - шевельнул кнутом пастух, привставая и вновь садясь.
Собака затихла, уткнула морду в траву и, словно по следу, принюхиваясь, затрусила на место.
- На что тебе сдались эти переводчики, да еще военные! - вдруг вымолвил пастух.- Тебя же туда не примут!
- А вот и примут... Ты ничего не понимаешь... Подружка узнавала, что и девочек принимают...
- Ну-ну... Учиться-то тебе еще сколько?
- В десятый перешла.
- Ну-ну... За год, оно, многое, понимаешь, перепашется. Мала ты еще...
- Я?! Да мне паспорт в декабре получать! Ты что, дед, спятил! Как ребенок, честное слово.
Пастух оживился, словно что-то вспомнил, поднялся и заходил неторопливыми шагами возле ели. Когда он выходил на солнце, от его крупной, кряжистой фигуры ложилась широкая, густая тень на пыльную дорогу. Черты лица пастуха были так же крупны, как и он сам. Тяжелая нижняя челюсть, крутой лоб, широкий нос, большие оттопыренные уши, седой кустарник жестких волос - все свидетельствовало о силе, когда-то буйствовавшей в нем, а теперь начинавшей подтаивать. Глядя на таких людей, не скажешь, что они старики, таким судьба уготовила долгую, очень долгую жизнь лет до ста, а то и более.
В молодости, еще до войны, он был озорной, ершистый, нипочем было перевернуть тяжелую груженую телегу, занести наверх строящегося дома бревно, свалить с ног быка, но уже в войну остепенился, был центральной фигурой артиллерийского расчета, потому что один, вместо лошади, вытаскивал в слякотную пору из глубокой грязи пушку, вскидывал на плечо по два ящика снарядов и так, казалось, всю войну не воевал, а был за грузчика, за ломовую лошадь.
Размяв ноги в высоких резиновых сапогах, пастух остановился возле сидящей на траве Оксаны, шумно втянул в себя через нос воздух, поскреб короткими черными пальцами серебристую щетину на щеке и неспешно заговорил:
- Я вот что скажу... Ты, Оксана, понимаешь, все от главного увиливаешь... Как ни порхай бабочкой, а в землю ложись... Я вот что скажу... Ты подходишь только сама к себе... Сама себя скоро почувствуешь, аль, может, понимаешь, уже чувствуешь... Я вот что скажу... Выбрось ты из головы этих военных переводчиков... Ни к чему они тебе... Твое счастье в тебе самой... Возрадуйся тому, что ты девушка, красавица, посмотри в душу свою, открой в ней женщину! Страстно захоти ребенка... Да захоти так, чтобы почувствовала, что все кончается, если ребенка твоего не будет... Ад наступит, тьма ледяная, пустота кромешная... А ребенок твой разорвет эту тьму, прорвется к светлоте неба, к запахам этих трав, понимаешь, ко всему, что радует нас и ласкает... Найди себе мужа хорошего, пусть даже военного переводчика, и в Америку, и в Англию съездишь и главное дело свое, предназначенное тебе, сделаешь... И смысл твой - в женственности твоей, и во многих детях твоих, и в семье, и в любви до гроба... Остальное все - не смысл, а приложение к нему, понимаешь... Так что поступай в женщины... Люби мужа своего и рожай ему деточек...
Все время, пока дед говорил, Оксана сидела неподвижно и розовела, а внутри ее закипала злость, жгучая, непредсказуемая, и только он кончил говорить, как Оксана, не помня себя, вскочила, лицо ее побелело, губы задрожали и она, срываясь с места, выпалила:
- Пошляк!
В тот же день, не дожидаясь возвращения деда, ошеломленная Оксана уложила вещи, схватила свой портативный магнитофон и помчалась на станцию. Проходя по деревне, она назло включила магнитофон на полную громкость. Воздух сотрясал металлический рок. Какая-то старуха, копавшаяся в огороде перед домом, отбросила лопату, выглянула на улицу, побледнела, сжала губы и, мрачно перекрестившись, прошептала:
- Свят, свят, свят...
В книге “Философия печали”, Москва, Издательское предприятие “Новелла”, 1990.
Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 412.
Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве