Юрий Кувалдин "Совет" рассказ

 


Юрий Кувалдин "Совет" рассказ

 

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

 

 

 

вернуться на главную страницу

 

Юрий Кувалдин

СОВЕТ

рассказ

 

В полдень у разбитой тракторами дороги, круто поднимающейся из оврага, сидел на бугре пастух. Возле него полулежала на траве внучка, золотоволосая, подвижная Оксана, лет шестнадцати, с мягкими чертами лица. Поодаль, у кустов боярышника лениво бродила мохнатая, скуластая лайка, с завитым, клочьями торчащим хвостом и грязно-белым пятном между глаз. День был жаркий, душный, в воздухе монотонно скрипело, звенело, пищало разнообразное насекомье, сильно пахло скошенной травой, валки которой тут и там лежали по обочине дороги.
Коровы неспешно щипали на опушке, за полем, где еще не косили частники. Коровы были крупные, под стать пастуху, бокастые, в основном черные с малой белой рябью. Они сладостно пофыркивали, обмахивались короткими хвостами от назойливых слепней, передвигались медленно, покачиваясь, иногда замирали, задумавшись, поднимали головы и смотрели куда-то в дымчато-сиреневую даль с затаенной грустью.
Нет грустнее, чем коровы, животных.
- Ты, дедушка, воевал, знаешь, что такое армия,- сказала Оксана и тонкими загорелыми пальцами с алым маникюром провела по небритой, серебристой щеке пастуха.- И почему ты не следишь за собой, не бреешься?!
Пастух не обратил на эти слова внимания, кротко опустил глаза, зевнул и, откинувшись назад, облокотился на траву. Через некоторое время он спросил:
- Это что же, понимаешь, в казарме, что ль, бабьей жить будешь?
- Да ну тебя! Какой ты примитивный... Разве военные переводчики живут в казармах!
Оксана вскочила на ноги и принялась быстро расхаживать в своих синих кроссовках вдоль дороги. На Оксане были голубые, узкие на икрах и очень широкие, бутылочные от колен до бедер, как армейские галифе, брюки. Короткая белая блузка выбивалась из-за пояса, трепетала на легком ветерке. В большой вырез на груди были видны острые ключицы. Большие зеленые глаза были широко посажены, веснушчатый, вздернутый нос от этого казался широким, недевичьим. Оксана быстро подошла к собаке, упала на колени и, обхватив ее морду руками, прижалась к мохнатой шерсти щекой.
- Ну что, дуралей, жарко?!
Пес высунул розовый влажный язык и лизнул Оксану. Она захохотала и повалилась на спину. Пес заглянул в ее глаза, склонил голову набок и, часто и шумно дыша, принялся тыкаться черным, холодным носом в золотые дебри Оксаниных волос.
- Дед?! - позвала она.
- Чего?
- Не “чего”, а что!.. А я ведь могу потом попасть в Америку или в Англию!
- Вона что! Ну-ну...
Оксана запустила копья ногтей в загривок собаки, почесала, вскочила и, подбежав к деду, села возле него. В дрожащем воздухе с гудением проносились шмели и огромные мухи, зеленовато-золотистые, серые и черные, как сажа, парили бабочки, проплывали, как по воде, прозрачные фосфоресцирующие стрекозы. Вдалеке, за полем, начинался лес, уходил в овраг, а потом пятнистой зеленью поднимался на высокий, широкий холм. Оксана сидела неподвижно и смотрела в одну точку.
И этот высвеченный солнцем лес, и овраг, и дрожащий воздух с мухами и бабочками, и охряно-зеленое от сурепки поле, и пасущиеся на опушке коровы, и небо с плотно-белыми небольшими, четкими облаками казались Оксане лишь воспоминанием детства, но ненастоящим, потому что настоящее было для нее где-то далеко, то ли в прохладных, уходящих амфитеатром вверх лекционных аудиториях, то ли в старинных, дворцовых, с позолотой залах, где она без бумажек синхронно и бойко переводит речи высоких английских гостей, то ли в дорогих американских отелях, где не смолкает тяжелый рок дискотеки, то ли в загородных виллах, где она останавливается, будучи в деловых командировках, покачивается в шезлонге, тянет через соломинку коктейль со льдом под “умопомрачительный” рокот тяжелого рока...
Большие глаза Оксаны поблескивали, она протяжно, в умилении, вздохнула и посмотрела на дедушку. Он сидел неподвижно, не моргал, и его мысли, долгие и обстоятельные, касались совсем иных вещей, на первый взгляд простых и понятных, как сама жизнь, но от этого и неразрешимых и загадочных, как та же жизнь. По всей фигуре его было видно, что это человек опытный, серьезный, имеющий подход к людям и поэтому малоразговорчивый. Он уже десять лет считался пенсионером, но не мог сидеть без работы: зимой раздавал корм скотине на ферме, летом пас общественное стадо. Из двенадцати его детей в живых теперь присутствовало восемь. Четверо сыновей умерли, не пережив отца, умерли по-разному, без войны, в мирное время... Но это разговор особый и об этом - в другой раз.
Собака потрусила в овраг, помахала пушистым хвостом с налипшими репьями, и вдруг из оврага послышался ее отрывистый, звонкий лай, захрустели и зашевелились ветки кустарника и, проламываясь сквозь заросли напрямую, к дороге выскочила черная телка с маленьким розовым выменем и вскачь, козлом, подгоняемая собакой, помчалась к стаду.
- Угомонись! - крикнул пастух собаке, которая продолжала злобно лаять.- Я тебе! - шевельнул кнутом пастух, привставая и вновь садясь.
Собака затихла, уткнула морду в траву и, словно по следу, принюхиваясь, затрусила на место.
- На что тебе сдались эти переводчики, да еще военные! - вдруг вымолвил пастух.- Тебя же туда не примут!
- А вот и примут... Ты ничего не понимаешь... Подружка узнавала, что и девочек принимают...
- Ну-ну... Учиться-то тебе еще сколько?
- В десятый перешла.
- Ну-ну... За год, оно, многое, понимаешь, перепашется. Мала ты еще...
- Я?! Да мне паспорт в декабре получать! Ты что, дед, спятил! Как ребенок, честное слово.
Пастух оживился, словно что-то вспомнил, поднялся и заходил неторопливыми шагами возле ели. Когда он выходил на солнце, от его крупной, кряжистой фигуры ложилась широкая, густая тень на пыльную дорогу. Черты лица пастуха были так же крупны, как и он сам. Тяжелая нижняя челюсть, крутой лоб, широкий нос, большие оттопыренные уши, седой кустарник жестких волос - все свидетельствовало о силе, когда-то буйствовавшей в нем, а теперь начинавшей подтаивать. Глядя на таких людей, не скажешь, что они старики, таким судьба уготовила долгую, очень долгую жизнь лет до ста, а то и более.
В молодости, еще до войны, он был озорной, ершистый, нипочем было перевернуть тяжелую груженую телегу, занести наверх строящегося дома бревно, свалить с ног быка, но уже в войну остепенился, был центральной фигурой артиллерийского расчета, потому что один, вместо лошади, вытаскивал в слякотную пору из глубокой грязи пушку, вскидывал на плечо по два ящика снарядов и так, казалось, всю войну не воевал, а был за грузчика, за ломовую лошадь.
Размяв ноги в высоких резиновых сапогах, пастух остановился возле сидящей на траве Оксаны, шумно втянул в себя через нос воздух, поскреб короткими черными пальцами серебристую щетину на щеке и неспешно заговорил:
- Я вот что скажу... Ты, Оксана, понимаешь, все от главного увиливаешь... Как ни порхай бабочкой, а в землю ложись... Я вот что скажу... Ты подходишь только сама к себе... Сама себя скоро почувствуешь, аль, может, понимаешь, уже чувствуешь... Я вот что скажу... Выбрось ты из головы этих военных переводчиков... Ни к чему они тебе... Твое счастье в тебе самой... Возрадуйся тому, что ты девушка, красавица, посмотри в душу свою, открой в ней женщину! Страстно захоти ребенка... Да захоти так, чтобы почувствовала, что все кончается, если ребенка твоего не будет... Ад наступит, тьма ледяная, пустота кромешная... А ребенок твой разорвет эту тьму, прорвется к светлоте неба, к запахам этих трав, понимаешь, ко всему, что радует нас и ласкает... Найди себе мужа хорошего, пусть даже военного переводчика, и в Америку, и в Англию съездишь и главное дело свое, предназначенное тебе, сделаешь... И смысл твой - в женственности твоей, и во многих детях твоих, и в семье, и в любви до гроба... Остальное все - не смысл, а приложение к нему, понимаешь... Так что поступай в женщины... Люби мужа своего и рожай ему деточек...
Все время, пока дед говорил, Оксана сидела неподвижно и розовела, а внутри ее закипала злость, жгучая, непредсказуемая, и только он кончил говорить, как Оксана, не помня себя, вскочила, лицо ее побелело, губы задрожали и она, срываясь с места, выпалила:
- Пошляк!
В тот же день, не дожидаясь возвращения деда, ошеломленная Оксана уложила вещи, схватила свой портативный магнитофон и помчалась на станцию. Проходя по деревне, она назло включила магнитофон на полную громкость. Воздух сотрясал металлический рок. Какая-то старуха, копавшаяся в огороде перед домом, отбросила лопату, выглянула на улицу, побледнела, сжала губы и, мрачно перекрестившись, прошептала:
- Свят, свят, свят...

 

В книге “Философия печали”, Москва, Издательское предприятие “Новелла”, 1990.

Юрий Кувалдин Собрание сочинений в 10 томах Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 412.


 
 
 
       
 

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве