Юрий Кувалдин "Ворон" рассказ

Юрий Кувалдин родился 19 ноября 1946 года прямо в литературу в «Славянском базаре» рядом с первопечатником Иваном Федоровым. Написал десять томов художественных произведений, создал свое издательство «Книжный сад», основал свой ежемесячный литературный журнал «Наша улица», создал свою литературную школу, свою Литературу.

вернуться на главную страницу

ВОРОН

рассказ

Памяти Татьяны Бек

Слишком огромная тень автора “Ворона” легла на меня, когда я спускался в подземелье старого дома на Полянке. У меня есть повесть “Ворона”, теперь будет рассказ “Ворон”. Рассказ должен превратиться в навязчивую идею, пока ты его не написал. Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Охваченный страхом, бежал я из того покоя, из того здания. Гроза еще бушевала во всю мочь, когда я очнулся и увидел, что пересекаю старую аллею. Вдруг ее пронизал жуткий свет, и я обернулся, дабы узнать, откуда исходит столь необычное сияние, ибо позади меня находился лишь огромный затененный дом. Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна... Гроб был завален цветами, из-под которых едва выглядывало очень молодое лицо Татьяны Бек.

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так застукал в двери дома моего.
“Гость, - сказал я, - там стучится в двери дома моего,
Гость - и больше ничего”.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Мне пришлось вернуться к неудовлетворительному выводу о том, что, хотя и существуют очень простые явления природы, способные воздействовать на нас подобным образом, но анализ этой способности лежит за пределами нашего понимания.

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме, ангелы зовут Линор, -
Безыменной здесь с тех пор.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. В течение всего унылого, темного, глухого осеннего дня, когда тучи нависали гнетуще низко, я в одиночестве ехал верхом по удивительно безрадостной местности и, когда сумерки начали сгущаться, наконец, обнаружил в поле моего зрения Дом Ашеров. Не знаю отчего, но при первом взгляде на здание я ощутил невыносимую подавленность. Сердце леденело, замирало, ныло - ум безысходно цепенел, и никакие потуги воображения не могли внушить ему что-либо возвышенное. Что же - подумал я - что же так смутило меня при созерцании Дома Ашеров? Тайна оказалась неразрешимою; не мог я справиться и с призрачными фантазиями, что начали роиться, пока я размышлял. Меня смутило, прежде всего, то, с каким упорством, если не сказать, упрямством переводчики в последнее время переводят “Дом Ашеров”, вместо “Дома Эшеров”. Приказываю всем и повсеместно использовать при переводе сочетание “Дом Эшеров”, опираясь на не подлежащий сомнению авторитет Осипа Мандельштама:

Мы напряженного молчанья не выносим, -
Несовершенство душ обидно, наконец!
И в замешательстве уж объявился чтец,
И радостно его приветствовали: «Просим!»

Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо!
Кошмарный человек читает «Улялюм».
Значенье - суета, и слово - только шум,
Когда фонетика-служанка серафима.

О доме Эшеров Эдгара пела арфа.
Безумный воду пил, очнулся и умолк.
Я был на улице. Свистел осенний шелк...
Чтоб горло повязать, я не имею шарфа...

1912

Еще раз с некоторым раздражением повторяю: О Доме Эшеров Эдгара пела арфа... Эшеров! Э... Потому что Эмильевич!

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
“Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
Гость - и больше ничего”.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Когда я занимался в театральной студии Владимира Высоцкого, мною овладела совершенно сумасшедшая идея написать композицию по началам и концам рассказов Эдгара По. Но тогда я отложил эту идею, потому что занялся творчеством Осипа Мандельштама.

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
“Извините, сэр иль леди, - я приветствовал его, -
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал”, - дверь открыл я: никого,
Тьма - и больше ничего.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. И ради спасения души я не в силах был бы вспомнить, как, когда и даже где впервые увидел я леди Лигейю. С тех пор прошло много долгих лет, а память моя ослабела от страданий. Но, быть может, я не могу ныне припомнить все это потому, что характер моей возлюбленной, ее редкая ученость, необычная, но исполненная безмятежности красота и завораживающая и покоряющая выразительность ее негромкой музыкальной речи проникали в мое сердце лишь постепенно и совсем незаметно. И все же представляется мне, что я познакомился с ней и чаще всего видел ее в некоем большом, старинном, ветшающем городе вблизи Рейна. Ее семья... о, конечно, она мне о ней говорила... И несомненно, что род ее восходит к глубокой древности. Лигейя! Лигейя! Предаваясь занятиям, которые более всего способны притуплять впечатления от внешнего мира, лишь этим сладостным словом - Лигейя! - воскрешаю я перед своим внутренним взором образ той, кого уже нет. И сейчас, пока я пишу, мне внезапно вспомнилось, что я никогда не знал родового имени той, что была моим другом и невестой, той, что стала участницей моих занятий и, в конце концов - возлюбленной моею супругой. Почему я о нем не спрашивал? Был ли тому причиной шутливый запрет моей Лигейи? Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна... Гроб был завален цветами, из-под которых едва выглядывало очень молодое лицо Татьяны Бек.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: “Линор!”
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: “Линор!”
Прошептало, как укор.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Барон впоследствии уведомил меня, что он нарочно подсунул трактат Германну за две-три недели до этого приключения, будучи уверен, что тот, судя по общему направлению его бесед, внимательнейшим образом изучит книгу и совершенно убедится в ее необычайных достоинствах. Когда я занимался в театральной студии Владимира Высоцкого, мною овладела совершенно сумасшедшая идея написать композицию по началам и концам рассказов Эдгара По. Но тогда я отложил эту идею, потому что занялся творчеством Осипа Мандельштама. Студия помещалась в доме № 13 по улице Дзержинского в клубе МВД.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
“Это тот же стук недавний, - я сказал, - в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего, -
Ветер - больше ничего”.

Дома № 11 и 13 по улице Дзержинского напоминают о В. И. Ленине и Ф. Э. Дзержинском. В 1918 году оба здания были переданы ВЧК, в № 11 в годы напряженной борьбы с контрреволюцией находился кабинет Ф. Э. Дзержинского, которого несколько раз в 1919 году посещал В. И. Ленин. В клубе ВЧК (ныне клуб МВД СССР - дом № 13) 7 ноября 1918 года В. И. Ленин выступил на митинге-концерте сотрудников ВЧК с речью, которая заканчивалась словами: "Для нас важно, что ЧК осуществляют непосредственно диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима". В том же доме № 13 по инициативе Ф. Э. Дзержинского было основано спортивное общество "Динамо", чье правление долгое время здесь и находилось. Левая часть здания была построена в 1904 году оптической фирмой Трындиных, на крыше его в рекламных и просветительных целях открыли общедоступную астрономическую обсерваторию, ныне она принадлежит Педагогическому государственному университету имени В. И. Ленина. Правая часть здания старее, она стоит с 1876 года. В 1920-х годах в доме собиралось Общество астронавтики, членами которого были К. Э. Циолковский, Ф. А. Цандер, Я. И. Перельман. Все дело в том, что мы живем в мире двойственностей. Ленин и Кувалдин, Дзержинский и Высоцкий. В великих людях нет ничего человеческого, а в человеках нет ничего великого.

Только приоткрыл я ставни - вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
Сел - и больше ничего.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Это? - а, ничего! Благородные и вольные граждане Эпидафны, будучи, как они заявляют, вполне убеждены в правоверности, отваге, мудрости и божественности своего повелителя и, вдобавок, сумев воочию удостовериться в его сверхчеловеческом проворстве, считают не больше чем своим долгом возложить на его главу (дополнительно к венку поэтов) венок победителей в состязаниях по бегу - венок, который, несомненно, он должен завоевать на следующей Олимпиаде и который поэтому ему вручают заранее.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: “Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?”
Каркнул Ворон: “Nevermore”.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Но рослый моряк взирал на поражение своего товарища без покорности. Сбросив Короля Чуму в погреб, отважный Рангоут выругался, захлопнул за ним люк и широкими шагами вышел на середину комнаты. Тут он сорвал качавшийся над столом скелет и начал им размахивать с такой энергией и охотой, что, пока погасал последний мерцающий в помещении свет, ему удалось вышибить мозги подагрическому господинчику. После этого, изо всех сил кинувшись на роковую бочку, полную октябрьским пивом и Хью Брезентом, он во мгновение ока опрокинул и покатил ее. И хлынул поток такой бурный - такой бешеный - такой напористый - что комнату затопило от стены до стены - нагруженные столы перевернулись - козлы попадали - ушат с пуншем был повергнут в камин - а дамы в истерику. Поплыли, переворачиваясь, гробы и похоронные принадлежности. Кувшины, баклаги и сулеи перемешались в беспорядке, оплетенные фляги с маху налетали на битые бутылки. Страдавший “ужастями” моментально утонул - окостеневший господин отплыл в своем гробу - победоносный же Рангоут, схватив за талию толстую даму в саване, выскочил с нею на улицу и прямиком пустился к “Беззаботной”... Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна... Гроб был завален цветами, из-под которых едва выглядывало очень молодое лицо Татьяны Бек. Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Антиоха Эпифана обычно отождествляют с Гогом из пророчеств Иезекииля. Эта честь, однако, более подобает Камбизу, сыну Кира. А личность сирийского монарха ни в коей мере не нуждается в каких-либо добавочных прикрасах. Его восшествие на престол, вернее, его захват царской власти за сто семьдесят один год до рождества Христова; его попытка разграбить храм Дианы в Эфесе; его беспощадные преследования евреев; учиненное им осквернение Святая Святых и его жалкая кончина в Табе после бурного одиннадцатилетнего царствования - события выдающиеся...

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
Птица с кличкой “Nevermore”.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Однажды в октябре, около двенадцати часов ночи, в пору доблестного царствования третьего из Эдуардов, два матроса из команды “Беззаботной”, торговой шхуны, курсирующей между Слюйсом и Темзою, а тогда стоявшей на якоре именно в Темзе, были весьма изумлены, обнаружив себя сидящими в пивной, расположенной в приходе св. Андрея, что в Лондоне, - каковая пивная в качестве вывески имела изображение “Развеселого матросика”. Когда я занимался в театральной студии Владимира Высоцкого, мною овладела совершенно сумасшедшая идея написать композицию по началам и концам рассказов Эдгара По. Но тогда я отложил эту идею, потому что занялся творчеством Осипа Мандельштама.

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шептал я, вдруг вздохнувши: “Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор”.
Каркнул Ворон: “Nevermore”.

Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна... Гроб был завален цветами, из-под которых едва выглядывало очень молодое лицо Татьяны Бек. Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Четко, так бесстрастно и холодно четко раздались эти простые звуки в моих ушах, и оттуда расплавленным свинцом, шипя, излились в мой мозг. Годы... годы могут исчезнуть бесследно, но память об этом мгновении - никогда! И не только не знал я более цветов и лоз, но цикута и кипарис склонялись надо мной ночью и днем. И более я не замечал времени, не ведал, где я, и звезды моей судьбы исчезли с небес, и над землей сомкнулся мрак, и жители ее скользили мимо меня, как неясные тени, и среди них всех я видел только - Мореллу! Ветры шептали мне в уши только один звук, и рокот моря повторял вовек - Морелла. Но она умерла; и сам отнес я ее в гробницу, и рассмеялся долгим и горьким смехом, не обнаружив в склепе никаких следов первой, когда положил там вторую Мореллу.

При ответе столь удачном вздрогнул я в эатишьи мрачном,
И сказал я: “Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
Слышал в этом “Nevermore”.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Для этого нужно каждый день писать буквы, в каждой из которых сидит Бог. Глубокую, но поистине странную привязанность питал я к Морелле, моему другу. Много лет назад случай познакомил нас, и с первой встречи моя душа запылала пламенем, прежде ей неведомым; однако пламя это зажег не Эрос, и горечь все больше терзала мой дух, пока я постепенно убеждался, что не могу постичь его неведомого смысла и не могу управлять его туманным пыланием. Но мы встретились, и судьба связала нас пред алтарем; и не было у меня слов страсти, и не было мысли о любви. Она же бежала общества людей и, посвятив себя только мне одному, сделала меня счастливым. Ибо размышлять есть счастье, ибо грезить есть счастье.

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: “Nevermore”.

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна... Гроб был завален цветами, из-под которых едва выглядывало очень молодое лицо Татьяны Бек. Злосчастный и загадочный человек! - смятенный ослепительным блеском своего воображения и падший в пламени своей юности! Вновь в мечтах моих я вижу тебя! Вновь твой облик возникает передо мною! не таким - ах! - каков ты ныне, в долине хлада и тени, но таким, каким ты должен был быть - расточая жизнь на роскошные размышления в граде неясных видений, в твоей Венеции - в возлюбленном звездами морском Элизиуме, где огромные окна всех палаццо, построенных Палладио, взирают с глубоким и горьким знанием на тайны тихих вод. Да! повторяю - каким ты должен был быть. О, наверное, кроме этого есть иные миры - мысли иные, нежели мысли неисчислимого человечества, суждения иные, нежели суждения софиста. Кто же тогда призовет тебя к ответу за содеянное тобою? Кто упрекнет тебя за часы ясновидения или осудит как трату жизни те из твоих занятий, что были только переплеском твоих неиссякаемых сил? - Он поглядел на мою одежду - она была выпачкана глиной и забрызгана кровью.

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
Никогда, о nevermore!

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Моя жизнь состоит из букв и слов, а не из огурцов и квашеной капусты. Поэтому сижу с утра до вечера за письменным столом. Конечно, литература при социализме не могла позволить себе никаких обобщений, а когда нечто подобное проскальзывало, то добром для авторов это не кончалось. Писательство, скажу я Вам по секрету, дело безнадежное для жизни, оно дело загробное. Имя писателя проявится спустя лет несколько после его кончины в Большом времени, а не в малом, где выстраиваются в иерархическую лестницу эстрадники-щелкоперы. Писателю не надо суетиться, за него бегает по миру его текст. Достоевский истлел до атомов в могиле, а текст его все молодеет, и все более энергичнее бегает по миру. Кто хочет получать гонорары деньгами или мукой, тому надо выходить под светом софитов на эстраду в какой-нибудь красной кепке и голубом пиджаке с двумя разрезами, размахивать руками, приплясывать и орать в зал какую-нибудь хуйню, потом получать цветы, колбасу и водку. Но легкий успех приносит легкое и, причем, сиюминутное забвение. Ходят министры в дорогих костюмах, садятся в правительственные лаково-черные машины, их жены ходят в соболях и золоте... А в проходе, в чулане сидит оборванный, небритый Кант-Кувалдин-Ницше и ставит буковку к буковке. Потом все эти министры исчезают, и никто не помнит ни их должностей, ни их фамилий, а Кувалдин сияет в веках Логосом звонким! Рукопись, найденная в бутылке, была впервые опубликована в 1831 году, и лишь много лет спустя я познакомился с картами Меркатора, на которых океан представлен в виде четырех потоков, устремляющихся в (северный) Полярный залив, где его должны поглотить недра земли, тогда как самый полюс представлен в виде черной скалы, вздымающейся на огромную высоту.

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: “О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес - исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!”
Каркнул Ворон: “Nevermore!”

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Об отечестве моем и семействе сказать мне почти нечего. Несправедливость изгнала меня на чужбину, а долгие годы разлуки отдалили от родных. Богатое наследство позволило мне получить изрядное для тогдашнего времени образование, а врожденная пытливость ума дала возможность привести в систему сведения, накопленные упорным трудом в ранней юности. Слишком огромная тень автора “Ворона” легла на меня, когда я спускался в подземелье старого дома на Полянке. У меня есть повесть “Ворона”, теперь будет рассказ “Ворон”. Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна... Гроб был завален цветами, из-под которых едва выглядывало очень молодое лицо Татьяны Бек. Рассказ должен превратиться в навязчивую идею, пока ты его не написал. Превыше всего любил я читать сочинения немецких философов-моралистов - не потому, что красноречивое безумие последних внушало мне неразумный восторг, а лишь за ту легкость, с какою привычка к логическому мышлению помогала обнаруживать ложность их построений.

Я воскликнул: “Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?”
Каркнул Ворон: “Nevermore!”

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Самая жестокая судьба рано или поздно должна отступить перед тою неодолимой бодростию духа, какую вселяет в нас философия, - подобно тому, как самая неприступная крепость сдается под упорным натиском неприятеля. Салманассар (судя по Священному писанию) вынужден был три года осаждать Самарию, но все же она пала.

Я воскликнул: “Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только Бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор -
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?”
Каркнул Ворон: “Nevermore!”

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Китс умер от рецензии. А кто это умер от “Андромахи”? Ничтожные душонки! Де л’0млет погиб от ортолана. Повесть об этом короткая. Дух Апиция, помоги мне!

“Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! -
Я, вскочив, воскликнул: - С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной простор!”
Каркнул Ворон: “Nevermore!”

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. И сразу же унялась ярость огненной бури, мало-помалу все стихло. Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна... Гроб был завален цветами, из-под которых едва выглядывало очень молодое лицо Татьяны Бек. Белесое пламя еще облекало саваном здание и, струясь в мирную заоблачную высь, вдруг вспыхнуло, засияло нездешним светом, и тогда тяжело нависшая над зубчатыми стенами туча дыма приняла явственные очертания гигантской фигуры коня.

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!

Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным. Сияла полная, заходящая, кроваво-красная луна... Гроб был завален цветами, из-под которых едва выглядывало очень молодое лицо Татьяны Бек. Слишком огромная тень автора “Ворона” легла на меня, когда я спускался в подземелье старого дома на Полянке. У меня есть повесть “Ворона”, теперь будет рассказ “Ворон”. Рассказ должен превратиться в навязчивую идею, пока ты его не написал. Я понял, что я умру, и мне надо стать бессмертным.

"Наша улица", № 12-2005

Юрий Кувалдин. Собрание сочинений в 10 томах. Том 8, стр. 249.

Copyright © писатель Юрий Кувалдин 2008
Охраняется законом РФ об авторском праве