Ваграм Кеворков

ИЗ-ЗА НОСА

рассказ

Зина была идеальной конструкцией: сложение и женственные формы ее великолепны и соблазнительны. Руки, ноги, тонкая талия и крутые крепкие бедра, круглые груди торчком - все манило, притягивало, все было так хорошо, что лучше уже невозможно. Одно мешало стать ей очаровательной женщиной: длинный горбатый нос. За эту портящую ее часть лица Зину прозвали Гоголем. И когда надо было вторую скрипку в квартет, говорили не "Возьмем Зину!", а - "Возьмем Гоголя!". На пляже мужчины, глядя на нее сзади, пожирали глазами, но, увидев нос, не решались знакомиться, а шутники норовили сфотографировать ее в профиль.

Зина давно поняла, что из-за носа замуж не выйдет, что мужской интерес к ней - на время. Но и на время - не всякий мужчина решался ходить с ней днем по набережной или гулять в каком-либо другом людном месте.

А с альтистом она и сама не хотела "засвечиваться": много ниже нее, лысоват, рябоват, и бельмо на правом глазу. Поэтому ходил он к ней ночью, по секрету от всех. Его комнатка была на первом этаже, Зинина на третьем, и он тихо-тихо, стараясь не скрипеть ступеньками, поднимался деревянной лестницей с этажа на этаж, осторожно поворачиваясь на площадках. А спускаясь от нее, спрашивал шепотом: "Придти еще?" И Зина-Гоголь махала ему: "Нет! Нет! Не надо!"

А к подружке Зининой Лене никто не ходил. Лена была худощава, играла на флейте, и за худобу ее и саму прозвали Флейтой, и ее огромные голубые глаза грустно глядели на роскошные белые чаши магнолий, синюю россыпь цветущих лиан-глициний, на пронзающие закат кипарисы, и даже море, такое переменчивое и разное, казалось ей грустным... Комнатка ее была рядом с Зининой, - крохотная, - и окошко ее выходило не как у Зины - на огромную общую веранду, откуда видно и гору на другой стороне ущелья, и даже кусочек моря слева, - а в слепой коридор.

После репетиции она с Зиной ходила на пляж, и там, бывало, мужчины сразу задыхались от небесной голубизны ее глаз и миловидного личика в обрамлении светлых локонов, но, тут же упершись взглядом в ее худобу, отворачивались смущенно. И Лена поняла, что замужество ей не светит, да и вообще...

И когда за ней вдруг начал ухаживать тенор из Мариинки, она растерялась и не поверила. Их репетиции - ялтинского оркестра с вокалистами Мариинского театра - шли каждый день, это были оперы в концертном исполнении, и тенор пел Ленского, Альфреда, Фауста... Через неделю к репетициям добавились концерты, на пляж теперь удавалось заглянуть в середине дня накоротке, а после надо было спешить домой, чтобы поесть и успеть к спектаклю; всем было некогда; но тенор провожал ее после работы, - и терпкой смолой пахли сосны и кипарисы, крупные звезды алмазами сверкали с небес, и пряно звенели цикады, и воздух пьянил ароматом роз, табаков и магнолий, и у Лены сладко и незнакомо кружилась голова от поцелуев... Однажды он даже зашел к ней в комнатку - был поражен скудностью помещения и обстановки (кровать, впритык стол и стул рядом), - и, побыв минутку, вышел в смятении. И Лена подумала: "Это все!" На другой день на концерте, когда он как-то по особенному - вдохновенно - пел Ленского, она едва не разревелась после рокового выстрела, и с трудом дула в свою вдруг надоевшую флейту.

За две недели совместной работы музыканты и певцы немного привыкли друг к другу, получше познакомились, нередко вместе ходили на пляж, и гуляли после концерта. И всем не давало покоя: неужели у тенора с Леной серьезно? А Зина-Гоголь и альтист, глядя на них, пошептались ночью и перестали скрывать свои отношения, и тут уж все вконец озаботились: неужто две свадьбы?

На обсуждении спектакля-концерта "Князь Игорь" директор театра решительно восстал против: "Половцы были враги русского народа, и нечего на них музыку играть!" Его пытались разубедить, но он уперся, и дал телеграммы с протестом в ЦК и Министерство культуры. Оттуда прислали комиссию - с тем, чтоб прослушала все концертные оперы. Послушали, сперва "Князя Игоря", потом остальное: оркестр играл ровно, звучание его не забивало солистов, голоса все были прекрасные - и "народный" баритон, и "народная" сопрано, и тенор, и особенно бас, только что отхвативший Сталинскую премию за Мефистофеля.

Эта премия не давала покоя первому гобою - редкостному музыканту и пьянице. И все чаще они с басом оказывались вместе на пляже, и Зина с Леной видели, как тощий, сморщенный, маленький гобоист, макнувшись, терпеливо ждал бывшего моряка - тот плавал далеко и возвращался не скоро. Потом крючок-гобоист и крупный, вальяжный бас заходили в "Массандру" пропустить стаканчик "Муската", расходились - гобой домой, бас в гостиницу, а после концерта фланировали по набережной, и вновь пропускали стаканчики. Угощал гобоист, баса это устраивало, и он не ожидал подвоха, когда - в день последнего спектакля и окончания гастролей - тот пригласил его после репетиции в ресторан: в честь своей музыкантской получки и на прощанье. Решили посидеть чуть-чуть, самую малость: один графинчик рабоче-крестьянской и по порции рыбного заливного. Но графинчик как-то незаметно запотел и разбух, к заливному добавилась семушка, потом котлеты по-киевски, потом лангетики, потом какое-то "фри", а гобоист все заказывал и заказывал, несмотря на беспокойство приятеля: "Хватит ли денег?" "Как не хватит! Денег-то у тебя курам не расклевать, премия-то в кармане!" "Какая премия, о чем ты, я ее еще в Ленинграде пропил!" "Как пропил?!" "А так! Как все пропивают!" "Как пропил?! - все не мог взять в толк гобоист. - Все сто тысяч?!" "Ну и пропил - что ж тут особенного?!" "Так у тебя что - платить нечем?!" "Конечно, нечем, смотри вот!" - и бас вывернул пустые карманы.

Все планы гобоиста кутнуть за чужой счет вдруг лопнули, он страшно расстроился, рассердился, и ему внезапно почудилось, что перед ним Мефистофель - с горящими глазами, рогами, - и он, грозя ему пальцем, сказал зло: "Врешь, братец! Давай, плати!" После чего Мефистофель расплылся вдруг и исчез, а раздваивающийся официант выгреб из кошелька всю получку и с руки снял часы. Гобоист, заплакав от обиды, что кошелек стал пустой, а часы не тикают больше, поплелся в театр.

Там уже вовсю разыгрывались музыканты, дудя и пиликая, "Флейта" пускала рулады, тенор пробовал: "Вот мельница! Она уж развалилась!.." А бас, размахивая руками, вопрошал грозно: "Какой я мельник?!" "Вот сволочь!" - подумал гобоист и, плохо соображая от шума, расчехлил инструмент, с трудом собрал его, дунул в трость, и пошел, было, на сцену, но второй гобой закричал о каком-то костюме, одел на него черный пиджак, и тут что-то в сознании прояснилось. Он зашел в туалет, плеснул на себя водой, и вышел на сцену вместе со всеми, сел на свой стул и вспомнил, что у него нету денег, а жена спросит! Стало ярко и жарко, где-то далеко взмахнул дирижер, и все зазвучало!.. Проснувшись, он возмутился тем, что второй гобой рядом почему-то стал играть его партию, обозлился, дунул в трость, но увидел, что дирижер показывает ему палец, прижатый к губам, и стал смотреть на тенора и баса. Тенор почему-то молчал, а бас махал руками, кричал: "Какой я мельник?! Я ворон! Ворон!" И тут, вспомнив его подлость и мгновенно возненавидев его, лишившего денег, - всей получки! - встал и зло крикнул в паузе: "Какой ты ворон?! Ты говно!"

Баса перекосило, тенор выпучился, дирижер стал кричать: "Тсс!" - и махать на гобоя, а в зале забулькали и раскатились хохотом первые ряды, от них волна хохота побежала по залу и добежала до последних рядов, там взорвалась восторженным "Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!", и вернулась назад; заржала комиссия, цунами хохота залило сцену, тенор и бас подыхали на полусогнутых, дирижер из-за этого не знал, откуда начать - как продолжить, музыканты резвились, и даже Лена, сидевшая рядом с пьяным первым гобоем - абсолютно невозмутимым, - смеялась, закатывалась, забыв на минуту о завтрашнем расставании... А перед Леной - ближе к дирижеру - закатывался альтист, а перед ним - Зина...

В конце концов, гобоиста вывели вон, оркестр, всхлипывая и постанывая, приготовился, дирижер начал - взмахнул палочкой, и все заиграли, бас запел, но, дойдя до "Какой я мельник?! Я ворон! Ворон!", опять "поплыл", и зал снова ржал в голос, и дали "антракт". Потом все-таки довершили спектакль.

Комиссия на всякий случай села писать "телегу". Гобоиста отвезли в вытрезвитель и на следующий день уволили.

Опера улетела в Питер. Оркестр отправили в отпуск.

Лена тосковала с неделю, потом, чтоб развеяться, собралась к маме - в деревню под Курском, но вдруг принесли телеграмму: тенор звал замуж! Коленки у нее подогнулись, затряслись руки, голова закружилась, - она заплакала от счастья и ужаса: а вдруг не сложится? И Зине-Гоголю пришлось отпаивать ее валерьянкой, и потом пойти вместе с ней, дрожащей в нервном ознобе, в филармонию - писать заявление об уходе, и через две недели ежедневных телефонных переговоров с тенором и сладостных слез после, она улетела к нему, плохо соображая: на самом деле это все так, не сон ли?..

А альтист с бельмом, ничего не сказав Зине, потихонечку перевелся в Харьков, и там женился. И говорил всем, что уехал из Ялты, чтоб не остаться с носом. И Зина, потрясенная его предательством и подлостью, стала подолгу стоять у окна своей комнаты и смотреть на затяжные дожди, на гору напротив в клокастом тумане, а моря и вовсе не было видно. А она все смотрела, смотрела, будто пытаясь разглядеть: что же там, впереди, ждет ее. И ее крупные серые глаза наливались слезами. И теперь она сама пила валерьянку и успокоительные таблетки, и однажды, долго посмотрев на свой профиль в зеркало, выпила их целую пригоршню.

На похоронах все возмущались альтистом, а какой-то шутник, раздобыв ее фотографию в профиль, увеличил, и, взяв в рамку, повесил на дом в начале улицы Гоголя. И отдыхающие, спеша на пляж, взглядывали мельком на "автора" "Мертвых душ" и качали головой: "Ну и нос!" А окончательно спившийся первый гобой стал приходить сюда с фляжкой и, налив в крышечку, чокаться с Зиной и, всхлипнув, говорить: "Будь здоров!" А замужняя Флейта, узнав о кончине, долго плакала и подозрительно смотрела в зеркало на свою худобу.

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Ре-цепт", Издательство "Книжный сад", Москва, 2008, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 236.