Ваграм Кеворков

РОССИЯ В ХАРАКТЕРАХ

Заметки о прозе Сергея Михайлина-Плавского

Когда А.Т. Твардовский опубликовал в "Новом мире" "Один день Ивана Денисовича", страна ахнула. А Солженицын А.И. стал знаменем честности.

Но вот когда в "Новом мире" появился "Матренин двор" Александра Исаевича, мнения читателей резко распались, раскололись надвое. Одни считали этот рассказ сущей правдой, другие - оголтелою клеветою. И мнения разошлись в значительной степени по географическому признаку. Те, кто жил на юге, в богатых от природы краях - Ставрополье, Кубани, нижней Донщине, низовье Волги, южной Украине, Крыму - негодовали: да таких крестьянских хозяйств вообще не бывает! Те же, кто жил в бедной России - северной и нечерноземной - таких дворов навидались вдосталь.

Российской деревне далеко до изобильной казачьей станицы или села украинского. Да и сама русская деревня такая разная! Вологодчина, Тамбовщина, Урал, Запсиб, Приморье - все разное по климату, почвам, достатку (скорее недостатку), жизненному укладу.

В Западной Сибири я встречал сплошь крепкие, сытые, упорядоченные деревни с огромными крестьянскими домами, где под единой крышей и просторное жилье, и обширнейший сеновал, и баня, и хлев, и кошара, и туалет - все срублено-скатано из толстенных кедровых стволов, плотно пригнанных один к другому, и на века проконопачено. С внушительными поленницами дров под отдельной крышей.

А в Иркутской области, Красноярском крае - центре Сибири - не редкость дом об одну комнатенку без сеней, с огородиком под картоху, домик среди кедрача, с пятидесятилетним дедом и летом в валенках. Речь, конечно же, о деревне, города дело иное: и Пермь, и Тюмень, и Нижневартовск, и Нефтеюганск, и Красноярск, и Братск, и Усть-Илимск, и Ангарск, и, конечно же, середина Российской земли - Иркутск. Города все похожи, и новые, и старые. Деревни - разные.

Тульщина в этом смысле середнячок, ни хорошо, ни плохо. И не блещет эта губерния ничем особым. Да, есть громадная промышленная Тула, есть просторно расположенный по берегам Оки Алексин, есть степной Суворов, злачный Ефремов; а есть и Чернь, и Плавск - малые города, как-то провисшие, полупотерянные - южная окраина области.

Тульщина-черноземье, уверенное земледелие. Но, читая С.Михайлина-Плавского, видишь, как же скудно живет сельский люд. Картоха, сало, огурцы, хлеб, щи, каша - вот основной рацион селянина здесь. Изредка, гостинцем, колбаса да баранки, из города привезенные. И конечно, король здешних мест - самогон. Главный интерес мужика, а часто и бабы - эта самая "свекольная дурочка". Одурел - и счастлив! Выпить, хватануть стакан - это, пожалуй, главное и самое радостное в жизни. Все остальное - труд, тяжелый, от зари до зари (не случайно в деревне так рано старятся и так мало живут). И секс, чаще мечта о нем у одиноких баб, коих в деревне немало.

Пятистенка тут - символ достатка, благополучия. И что-то не приметишь ни машины личной, ни мотоцикла. Лошадь, телега - вот местный крестьянский транспорт. К нему привыкают сызмальства.

"Борозда длиной в каникулы" - рассказ Сергей Михайлина-Плавского как раз об этом, о трудовом детстве - о пахоте на лошадях и быках, о перевозке снопов с поля на ток и сена на заготовку, "да мало ли работ, которые выполняли деревенские подростки военного времени". "На третий или четвертый день каникул я еще никак не могу продрать глаза от сна, а мама уже теребит за вихор: - Сынок, вставай! Дядя Филя пришел, просит помощи.

А с другой стороны печки в своей "спаленке" Колька отбивается от матери, с головой завертываясь в одеяло.

- Вставай, неслух чертов! - кричит мать, тетя Паша. - Хватит собак гонять, работать надоть!"

"Ох уж эти пары! Земля, пущенная под пар, за все прошлое лето заросла сорняками, особенно пыреем, корни которого, как железная арматура, пронизали весь плодородный слой, который нам предстояло поднимать плугами. Какая же это недетская работа - пахать, и, особенно, поднимать пары! Но что поделать, если наше детство совпало с таким лихим временем, как война..."

Да, биография Сергея Ивановича Михайлина-Плавского - частица жизни страны. Весь ХХ-й век для России выдался трудным. Позорная война с Японией, попытка революции в 1905 году, тяжеленные столыпинские реформы, война с Германией, революционный 17-й год, братоубийственная гражданская война, разруха, восстановление, беспощадная коллективизация, в страшном напряжении индустриализация, кровавые репрессии, снова война - лютая, выбившая мужское население и надорвавшая всех, восстановление из руин европейской части страны, укрупнение колхозов, обрекшее на медленное вымирание тысячи деревень... Не зная этого, не понять C.Михайлина-Плавского, его деревни - судьбы.

Книга Михайлина-Плавского населена, в основном, одними и теми же персонажами. Это дед автора, его отец, бабушка, мать, двоюродные братья; односельчане - Витя Длинный, Лизутка Рюмкина, Клавка Громова, Таиска, Нюраха Картавиха... Кто-то из них живет получше, кто-то похуже, но, так или иначе, у всех у них трудовая деревенская жизнь: не повкалываешь - не поешь.

Как почти всегда у Михайлина-Плавского, повествование идет от первого лица. Меня это не смущает, хотя считается, что написанное от первого лица теряет убедительность, а вот от третьего, наоборот, приобретает. Я больше верю как раз рассказам от первого лица, здесь меньше или вовсе нет придумок, - конечно, если повествование от первого лица не есть прием, т.е. на самом деле это не личный рассказ, не о себе. Но у Михайлина-Плавского как раз о себе, даже свое имя-отчество иногда упоминает. Пишет просто, повествуя, как есть, тропы-метафоры и т.п. - редки. Ценность таких его рассказов в том, что автор с полной искренностью говорит о своих чувствах, мыслях, переживаниях и поступках. Что тут придумывать, когда жизнь за нас все придумала, надо только вглядеться в нее повнимательнее.

Все в деревне дорого сердцу писателя, ведь это его персонажи, его литературные дети. Вот жила-была трогательная, по-русски добрая жена Валяма (прозвище валяльщика валенок) Алена.

"Тихо и незаметно подкралась смерть к не умевшей делать зла тетке Алене. На ее похороны собралась вся деревня от мала до велика, всем она угождала: то яичко подаст, то варежки свяжет одинокому мужику, глядишь, и мучицы отсыплет соседке на блинцы к масленице тайком от своего грозного и прижимистого "хозяина".

Валям оторопел от такого количества людей, и ему на какой-то миг стало не так жалко жену, как себя, и было тошно оттого, что он проглядел в своей жизни такого богоугодного человека и своей жесткостью, иногда жестокостью подавлял ее волю, сделав из нее простую прислугу, девочку на побегушках, на плечах которой был и огород, и хотя и немногочисленная, скотинка, и выращенный ею же яблоневый садик на пять-шесть деревьев.

- Кутю-мутю, - ворчал "старый валенок", как его еще называли соседи, - когда же ты успела стока добра наробить людям, шо воны проливають по тебе слезы, як по ридной маме?" (Рассказ "Валям")

Здесь, в этих строках, весь С.Михайлин-Плавский: художник, мыслитель, гуманист. Надо очень любить людей, чтобы так писать о своих героях.

Прекрасен своей заботливой добротой дед писателя из рассказа "Весеннее полнолуние". "Гроза ття расколи! - ругается, вспыхивает дедок, а сколько добра творит людям - такой он, не умеет иначе, - и хотя подтрунивает над ним родня за его отзывчивую душу, за то, что он всем заблудившимся помогает путь найти, почему и приобрел прозвище "Укажи дорогу", - на таких людях Россия держится. Может быть, даже и неосознанно для самого Михайлина-Плавского, этот дед (один и тот же из разных рассказов), - на самом деле герой своего переменчивого и лихолетного времени, все повидавший, все одолевший и не утративший ни доброты, ни здравого смысла, ни природного трудолюбия, до последних своих дней морально и трудово державший на своих плечах всю семью, настоящий родовой корень. Хоть физически и посильнее него его жена, уже бабка, но он фактически богатырь, хозяин-труженик, яркий и сильный народный образ. Для меня он главный герой этой книги, в нем сила, мудрость и, несмотря на вспыльчивость, неистощимое терпение народа русского. И такое благородство души, какое и не снилось героям многих толстых романов.

Под стать ему и сын его, отец писателя, Иван Сергев. (Рассказы "Изба-судьба", "Валям" и др.) Вернувшись с Великой Отечественной тяжело раненным в правую руку, он, кузнец высокого класса, мастеровой человек, всю жизнь маялся болючим увечьем, но и ковал, превозмогая боль, и избу поставил, и соседям помогал - то кабанчика заколоть и разделать, то починить что, - словом в отца "Укажи дорогу".

Вот уж полтора года лежит у меня в изголовье возле кровати книга С.И.Михайлина-Плавского. Как только Сергей Иванович подарил ее мне, я тотчас прочел ее - разом. Дал почитать жене. Она "проглотила" ее и сказала: "Как в деревне побывала!" А я под хорошее настроение, когда душа на подъеме, стал с удовольствием произносить ядреную фразу оттуда (дедову фразу): "Гроза ття расколи!"

И чуть что, набухало на языке это "Гроза ття расколи!" И однажды набухло так, что написалось вдруг: "Раскололо грозой высокое небо, ахнуло-жахнуло, треснуло страшно, согнуло ветром зеленые заросли, и застонали, завыли ветви, заметались смутными тенями, и вот-вот страшной водой опрокинутся небеса..." И так фрагментами рождались пейзажные зарисовки, фантазия вывела меня на то, что это впечатления деревенской девушки, эта девушка ассоциировалась с молодой женщиной, задуманной ранее, и так постепенно родился мой рассказ "Эликсир жизни".

Многажды читал-перечитывал я рассказы С.Михайлина-Плавского, всякий раз наслаждаясь прочитанным, какой-то особой сердечностью, и еще чем-то таким, что есть автор. Вот этот то автор и есть одновременно и секрет, и разгадка этой своеобычной, ни на кого другого не похожей прозы - ясной и крепкой.

Книгу прозы Михайлина-Плавского оформил талантливый Александр Трифонов, издал "Книжный сад", название снайперски определил Юрий Кувалдин. "Гармошка" - именем одного из лучших рассказов Сергея Михайлина-Плавского. Название емкое, ведь любая книга - гармошка: развернул страницы, подобно мехам гармони, начал читать - и звучит, звучит книга, даже когда закрываешь ее после чтения. Так меха гармони сворачивают, "закрывают", а мелодия звучит в эмоциональной памяти! Книга "Гармошка" из тех, что долго будет звучать в благодарной памяти читателя.

Многие рассказы Михайлина-Плавского исполнены лукавого юмора. "Так вот, значит, идет мужик, а в руках у него самоварная труба. Новенькая такая труба с коленцем для загнетки, чтобы дым прямо в дымоход русской печи направить. Серебристо-голубая оцинкованная жесть трубы так и сверкает на солнце и по цвету с бородой продавца схожа. Идет он меж торговых рядов и кричит - продает свой товар:

- Рабочему - труба и колхознику - труба!"

Но в Михайлине-Плавском живет и лирик (недаром он начал как поэт, издал несколько своих сборников). Дорогого стоят строки: "Вечер вытягивал над Землей звездное покрывало, а в открытое окно остывающими волнами накатывалась духмяная прохлада. Голова слегка кружилась и плыла в легком забытьи. На сердце лежала то ли обида, то ли щемящая грусть и хотелось плакать" (Тот же рассказ "Труба").

Удивительно, но до прихода в журнал "Наша улица" к Юрию Кувалдину Михайлин-Плавский не писал прозы, только стихи. И лишь с подачи Юрия Александровича попробовал свои силы в прозе. "Напишите об избе", - посоветовал Кувалдин. Михайлин-Плавский написал. Назвал рассказ "Изба-судьба". А, оказалось, написал куда больше: Изба-Деревня, Изба-Родина. Так бывает только с подлинными художниками.

Михайлин-Плавский прирожденный писатель. Его проза ярка и объемна. Он свободен в своем творчестве, свободен в самом процессе творения, в выборе темы, в ее решении, в изобразительных средствах, свободен в слове.

Но прежде чем писать о его творчестве, решил я прочесть Василия Белова, благо его книжка "Привычное дело" была под рукой.

Прочел "Привычное дело", отложил, взял "Гармошку", да что такое: не могу читать. Ну никак после Белова не читается Плавский. Натурализм какой-то, мелкотемье!.. Как же я читал его раньше?!.. Ошеломленный и чуть растерянный взял Толстого, потом Кувалдина, снова Толстого... Потом опять Плавского - и вдруг все встало на место: читал Плавского с прежним удовольствием! И только тут сообразил, что я стал читать рассказы Плавского после огромного эмоционального заряда повести Белова. Ведь я прочел повесть всю целиком, залпом, и взял "Гармошку", еще находясь под сильным впечатлением "Привычного дела", еще будучи им запрограммирован! И только отвлекшись на других авторов, вернул себе объективность восприятия.

"Пока мужики воюют, баба и пацанов выкормит да выходит, а другой раз и новых народит. Землю-то родную надо кому защищать. А уж если и некому, то и сама пойдет. Тут и прав и не совсем прав тот же Некрасов: коня, мол, на скаку остановит, в избу горящую войдет. Наверно, так и будет, ежели разозлить нашу русскую бабу. Но он не учел, Некрасов-то, что за свою землю в бой за бабой пойдет любой мужик, даже немощный. Тут вся земля встанет и пойдет за ней..." ("Чечня с доставкой на дом")

"А изба в любую погоду ждет не дождется своих домочадцев. Как было бы здорово собрать их снова вместе, любящих эту землю, не забывших ее. Собрать не только на праздники или случайным наездом, а навсегда, чтобы обрадовалась поневоле брошенная когда-то земля заботливым и умеющим рукам и тоскующему по ней сердцу"

"Изба-судьба". Изба-Россия. Ведь и сегодня Россия - страна во многом крестьянская. Маленькие городки-городочки, поселки городского типа (ПГТ) - это ведь по составу населения вчерашние крестьяне, с крестьянской же психологией, не мыслящие жизни без приусадебного участка и большого картофельного огорода где-нибудь на задах. Иначе в этих местах при сегодняшних ценах и безработице просто не выжить. А российский крестьянин от крепостного права до наших дней привык выживать.

До октябрьской революции крестьянство связывало свои надежды на получение земли в собственность с программой эсеров, перехваченной потом большевиками. Крестьянство пошло за большевиками именно в ожидании собственных десятин земли (не соток!). И получило колхозно-совхозный шиш. Ведь даже на плодороднейшем юге крестьянство начало выползать из нищеты только после смерти Сталина. Лишенному паспортов и возможности свободного передвижения по стране, крестьянству вновь навязали крепостное право - уже на советский манер. Крестьянство душили продразверсткой, продналогами, а потом просто налогами - на каждое дерево на приусадебном участке, на каждую корову, овцу, козу, свинью и домашнюю птицу. Это на корню резало мелкотоварное производство, а ведь именно оно кормило крестьянина. Все тридцать лет сталинского режима крестьянство по колхозным трудодням не получало практически ничего, его внаглую обкрадывали. Именно это давало возможность Сталину в последние годы своего правления ежегодно снижать цены на товары. Горожане от этого, конечно, выигрывали, а крестьянство этих товаров в глаза не видело. Это был бешено и беззастенчиво эксплуатируемый класс.

Об этом один из центровых рассказов книги - "Гармошка".

"Ну что, Иван Евстигнеевич? Должок за тобой по налогу за прошлый год и за этот.

- Нечем у меня платить. Вон козу берите да петуха в придачу. Поет - заслушаешься! Молодок исправно топчет, а чужих аж под себя подминает, стервец. Никому спуску не дает, как...

- Ты нам зубы не заговаривай. У тебя гармонь есть, вот и опишем за недоимку.

- Гармонь - не дам! - отрезал Иван и вылетел из избы, как ошпаренный, аж морда красными пятнами пошла..."

Всей деревней вступились за гармошку крестьяне. Скинулись, отрывая от себя последние крохи, сообща заплатили долг Ивана Евстигнеевича, а дорогой душе инструмент не отдали налоговому инспектору. Отстояли гармонь, защитили песню свою родную, - что за жизнь без гармони?! Факт огромной нравственной силы: сильно бьется сердце народное! Жива тяга к родным корням, жива, славная!

Схожая ситуация встречается у В.Белова в "Привычном деле". Но там все решается по-иному, бесцветно. "Ему вспомнилось, как давно-давно выменял он на Библию гармонь, как не успел даже на басах научиться трынкать - описали гармонь за недоимки по налогам и продали, а Пятак, что выменял Библию, посмеивался над Иваном Африкановичем: у Пятака недоимок-то было больше, а Библия не заинтересовала сухорукого финагента Петьку..."

У В.Белова сожаление, у С.Михайлина-Плавского - драма. С.Михайлин-Плавский куда более народен многих именитых деревенщиков наших. У В.Белова, В.Распутина и других замечательных писателей авторское присутствие насыщает всю ткань произведения, даже персонажи порой пронизаны личностью автора. У Плавского (до чего же точно "прилепил" это "Плавский" Ю.А.Кувалдин, уж и Михайлиным называть не хочется, куда ловчей - Плавский; "Михайлиных много, будете Михайлин-Плавский") ощущение фотографии или рисунка с натуры. Сфотографировал - и готово дело. И персонажи готовенькие, и нечего пропускать их через авторское сердце, как есть так и есть!.. Обманчивое ощущение! Действительно, рассказы Михайлина-Плавского производят впечатление одномоментно списанного с натуры. И только вчитавшись, поймешь, что все это подсмотрено, наблюдено автором в течение жизни, собрано, обработано, осмыслено им, организовано, взято из самых разных пластов времени и сведено в единый рассказ или миниатюру даже. Но сделано это так тонко, с таким неуловимым глубинным мастерством, что можно подумать: везет же человеку, списал все с натуры. Да, натура у Плавского первостепенна, но всегда обработана. "Музыку сочиняет народ, а мы, композиторы, ее только оранжируем". Так и Плавский. Он берет из жизни увиденное и оранжирует. Оттого у него всегда такая живая жизнь, и все у него народно, как "Камаринская" Глинки.

Михайлин-Плавский выуживает из уймы впечатлений суть, осмысливает ее, выстраивает сюжет или его подобие, часто досочиняя, при надобности масштабно дополняя, уходит от лапидарности, давая материалу широкие крылья - вразлет.

"На проселочной дороге, что тянулась аж от самого Новосиля до Горбачева, не было ни души: автобус в это время не ходил, молоковоз ездил один раз в неделю, другого транспорта тоже не было. Иван Сергеевич, пока выбрался на проселок, взмок и тяжело задышал, но все же решил идти. Чтобы не думать об усталости и незаметно скоротать время, он мысленно разбил предстоящий путь на отдельные отрезки и приметные места и стал вспоминать случаи и всякие истории, которые приключались в этих местах.

...Оставляя после себя клеверную скирду, Иван Сергеевич, вонзая валенки с калошами в снежные заносы, почувствовал, как начала мерзнуть раненая рука, хотя от самого, если снять шапку или расстегнуть полушубок, шел пар. И ему вспомнился тот бой, где-то на подступах к Курской дуге..."

Уйма народных типов в этой книге-гармошке. Замечательны сцены из деревенской жизни, точные и яркие. Вот отрывок из рассказа "Товарищеский суд". "А в зале чисто: пол подметен, на стенах березовые ветки навешаны, прямо как на Троицу, у людей праздник! Бабы обновками хвалятся. Да и то сказать, где еще-то показать новую кофту или рубаху, если с утра до вечера и круглый год одна парадная форма одежки - телогрейка. А тут и костюмы двубортные, и плюшевые жакетки, и плащи все в пуговицах и погончиках... Смотришь, не баба, а чистый генерал Рокоссовский, красота да и только!

А на сцене - стол в зеленом сукне с графином и пепельницей синего стекла. А за столом - председатель суда и два народных заседателя: один - Илюха Максимкин, механизатор, черт глазастый - глаза навыкате, как у орла, сам черный весь, одним словом, морда кавказской национальности, только наших кровей, деревенских.

Другой - Максимка Хромкин, губы толстые, как два пирожка с ливером, заведующий магазином "Сельпо". Он с утра в этот день без дела слонялся. Магазин-то закрыт, чтоб мужики, значит, на радостях не перепились.

Налево от стола, если смотреть из зала, трибуна со стаканом воды, а направо, поближе к занавесу, стул, а на нем подсудимый Васька Мишин, бедолага, голова в бинтах и рука на привязи через шею".

Все в деревне замешано на самогоне. Плавский разоблачительно откровенно пишет об этом, ведь тихо-тихо, а деревня спивается и вырождается. Нет нужды перечислять и цитировать такие его рассказы. Их предостаточно. Нищета и бескультурье порождают пьянку, пьянка порождает нищету и бескультурье. Замкнутый круг, который может разорвать только разумное и системное хозяйничанье на земле да религия. Сегодня, слава Богу, оживают, восстанавливаются порушенные в 20-30 годы прошлого века храмы, куда человек приходил с самым лучшим и светлым, что было в душе его. "Нету Бога!", а значит, и нету совести. Не случайно дед писателя, о котором я уже говорил, был набожным. Никогда не забуду то ощущение боли душевной, когда в 80-е годы на Владимирщине я увидел множество сельских разоренных церквей. Что ни деревня, то порушенный храм. Или переоборудованный под сельский клуб, причем чаще всего это оказывалось кладбищенской церковью, и окна гримерных комнат глядели на кресты могильные. Многие артисты отказывались выступать в таких клубах, открыто говорили о святотатстве. Здесь, на Владимирщине я и встретил колхозы, которым имя "Матренин двор" - колхозы, непонятно для чего существовавшие. Годами арестованные счета, жизнь без права купить на колхозные деньги лопату, грабли или веник, потому что колхоз должен государству за горючее, удобрения и т.д. К очередному партийному съезду долги спишут, вздохнут колхозники, а тут новые займы у государства - и опять пустые, неоплаченные трудодни, и опять нищета.

Но рядом с такими колхозами были и успешно развивающиеся хозяйства, где и клуб новый, и крестьянам новые дома ставят, и урожаи растут, и трудодень весомый - многое зависело от председателя, его энергии, честности, инициативности, оборотистости. Там не воровали и там не в чести был самогон. Хозяин - вот чего всегда не хватало и не хватает России, хозяин рачительный и народолюбивый.

Много пишут сегодня о ежегодном сокращении населения России, много по этому поводу ахов и стонов. Но что-то не слышно таких же громких ахов и охов по поводу того, что Россия спивается, ширяется наркотиками, вырождается. И тотчас, как оправдание: пьют от безделья, от безработицы. Но разве иудей или чеченец станут от этого пьянствовать? Они будут с удвоенной, утроенной энергией искать выход из тяжелого положения, и, уверен, найдут его. В жестоких мусульманских странах нет пьяниц и наркоманов не только потому, что ислам запрещает это, но и потому, что их там умерщвляют, казнят. В России пришлось бы казнить немалую часть населения. "Ты думаешь, почему у самогонки столько прозвищев?.. Самое ходовое прозвище - "КВН", Крепкая, Вонючая, Недорогая!" ( "Валюта деревенская"). Не встретить пьяной татарской деревни, но сколько угодно марийских, мордовских, русских. Никогда не забуду села Пахомова на Тульщине. Еще в советское время в воскресный летний день все были мертвецки пьяными, на автобусных остановках люди лежали вповалку, трезвыми оставались в селе только дети. У дома, где я живу сейчас, на Шипиловской улице, с утра пораньше кучкуются мужики, разливают. То же было и в центре, где жил прежде, едва ли не у Кремля. Все больше женщин-алкоголичек. Русь сама себя истребляет, и войны никакой не надо, и так загнется, ведь у родителей-алкоголиков не может быть полноценных детей. А винят в своих бедах "чурок", евреев, кого угодно, только не себя. Но "Ищи в себе!" - еще в древности сказано.

На юге, где жить и работать гораздо легче, чем на севере и в центральной России, станицы и села были трезвее, пили гуляли на свадьбах, днях рождения и т.д. И пили покупную, магазинную водку, или вино - свое или совхозное - виноградники обычно в совхозах были.

Сейчас, я знаю, и на юге от былого благополучия рожки да ножки остались, разорены государством богатейшие в прошлом хозяйства. Уничтожали все по-революционному: "Даешь фермерство!" И нет бы по-умному, не спеша, постепенно ("Государство и эволюция" - приметная публикация Егора Гайдара). Зачем рушить то, что процветало? Фермерство было необходимо внедрять на месте гиблых колхозов и совхозов (слабых совхозов и на юге хватало), а не так, чохом! За пятнадцать с лишним лет фермерство в России практически не привилось! И не привьется при таких ценах на горючее и технику! Удачливых фермеров мало. В США фермеров дотировали до самой нашей антикоммунистической революции, пока не хлынули американские продукты в Россию ("ножки Буша" в первую очередь). Запад не заинтересован в развитии сельского хозяйства в России, не говоря уж о промышленности: терять такой рынок сбыта?! Крах СССР и слабость новой России в высшей степени благотворно сказались на экономике стран "золотого миллиарда" - высокоразвитых западных стран: раньше они задыхались от перепроизводства товаров, сегодня вводят в строй новые мощности.

В конце ХХ и начале ХХI века не раз довелось мне ездить от Владимира до Иванова. Почти на всем протяжении дороги справа и слева поля, редко где засеянные чем-либо.. Такая же картина сегодня и на Тульщине, особенно в Ясногорском районе. Большая часть российских с/х земель заросла бурьяном. То, что раньше мы производили сами, сегодня закупаем за рубежом, дотируя не своих фермеров, а чужих.

Отзвуки всего этого - в произведениях С.Михайлина-Плавского (рассказ "Женские болезни"): "А может, и правы наши правители. Чтобы земля не пустовала, не заросла бурьяном, может, лучше продать ее, пока не поздно, Гансам или другим охочим до нашего чернозему иноверцам, и получать с них хоть малую толику, чтобы не загнуться с голоду. А при таком деле нам и армия не нужна: от кого защищаться и что оборонять? Пусть новые хозяева и обороняются, а нам привычней в холопах. Засосал нечестно заработанную "фиалку", проспался и снова в хозяйское ярмо... А мужская болезня - стрэск, это щас везде: в любом ларьке глянул на цены и упал в обморок, телевизор включил - на тебя ствол наставлен.. Чтой-то дюже много нонче болезней развелось. И куда токо смотрит здравоохранение и другие здравомыслящие люди? И есть ли они в России нынче, здравомыслящие люди-то?"

Абрамов, Белов, Распутин, Астафьев, Тендряков, Можаев, Шукшин лет тридцать-сорок назад писали о начале конца традиционного деревенского уклада; сегодня деревенщики пишут о самом конце. Беды, которые принес селу социализм с его насильственной коллективизацией, раскулачиванием, дроблениями и укрупнениями, объявлениями деревень "неперспективными" и т.д. при капитализме не кончились, а усугубились.

Вот как говорит об этом Михайлин-Плавский в уже упоминавшемся рассказе "Труба": "И хотя самовар остался в прошлом, сейчас на столе почти у каждого электрический чайник или его новое поколение "Тефаль, который всегда думает о нас", как бы половчее нас облапошить, труба до сих пор остается актуальной: и рабочему труба, и сельчанину труба".

Или вот "Сказ о Мужике и Коммунисте": "Спохватился Коммунист, поразмыслил и пришел к выводу: эдак Мужик и его пропьет со всеми потрохами, да и самому надоело подворовывать у государства на грани Уголовного Кодекса. И тогда решил он создать Демократию. И ворует теперь открыто, на законных основаниях. А Мужик снова гнет спину, но не в поле, не у станка, а у того же Коммуниста на рынке или в палатке, где наливают побольше. Зато теперь бывший Коммунист, перекрашенный под Демократа, на всех перекрестках орет, как орал и прежде, о благополучии маленького человека". Что называется, - в яблочко.

Болью за селян, за свою малую и большую Родину наполнены строки писателя, давно уж осевшего в Москве: "Мои бывшие земляки теперь совсем остались без земли. Тамошние чертяки (чиновники по-земному) отнимают у них земельные участки, последнюю их собственность, у Березовского отнять награбленное им не по зубам, а у доярки свое, кровное - милое дело" ("Гость с того света"). Это началось в 92 году, когда по решению Ельцина - в расчете на фермерство - земля была роздана на паи.

В 1917 году этим паям в глазах тогдашнего крестьянина цены б не было!

Но за 70 лет колхозно-совхозной жизни психология крестьянина изменилась: 1) он привык к коллективной безответственности, 2) он привык к технике - к тракторам, комбайнам, сенокосилкам и т.п.

Что мог сделать в 90-х годах технически безоружный крестьянин на своей, вдруг свалившейся на его плечи, немалой земле? Горбатиться до смерти самому? Немедленно организоваться в кооперативы, работать сообща? Но ведь колхозы и были кооперативами! Опять в ту же лямку? Лучше продать паи! И продавали за бесценок. Живо помню оравы предприимчивых молодых людей с ящиками водки, они обменивали алкоголь на ваучеры и паи, и уезжали после набега на районы и области с огромными сумками, набитыми ваучерами, и с документами на 4-5-10 гектаров пахотной землицы-кормилицы.

Даже цыгане, накупившие в Москве дешевых импортных шмоток, бросились тогда по деревням, оставляли там кофты и шарфики в обмен на ваучеры и паи. Конечно, земля сразу стала капиталом, долгосрочным вложением, которое неминуемо вздорожает и тогда будет продано новым спекулянтам, у которых окажутся уже сотни и тысячи гектаров.

У кого из крестьян хватило ума придержать землицу, того сейчас "достают" чиновники, страстно желающие оттяпать этот "кусок пирога", чтобы продать с "наваром" какому-нибудь нуворишке.

Вся эта нахапанная делягами земля пустует и поныне, все ожидая бешеного взлета цен на нее. Как пустует и почти вся земля, оставшаяся у бывших колхозов. В результате Россия, самая богатая землей, сидит на продовольственной игле у Запада.

"А нынешние, как их, лигархи, тоже, значит, враги: разворовали Россию, напились ее кровушки и побегли по всему миру?

- Они нам тоже враги, им тоже надо окорот давать. Вся наша жизнь - борьба до последней капли крови врага.

- Ну, хорошо, вот ты врага победил, а как дальше жить? Нового врага искать что ли?

- А зачем его искать? Живи себе мирно, но оглядывайся. Враг сам найдется и позарится на твою землю, на твою жизнь, на твою страну". (рассказ "Озорной сосед", журнал "Наша улица" №7 за 2007 год). А ведь разговор у соседей начался с комаров, пьющих крестьянскую кровушку. И ненароком перешел на больное. Михайлин-Плавский как бы подкрадывается к главной теме, а потом вдруг бьет в лоб, да так, что не отвертеться: "Глас народа - глас Божий!" Да, олигарх в глазах селян хуже мошенника-фокусника из рассказа "Плюшевая жакетка".

- У народа отбили руки и охоту трудиться. Что ни заработал - все отдай! Семьдесят лет строили коммунизм, кричали на весь мир о справедливости, а настоящий коммунизм построили в Швеции для простого народа. Да как построили-то - тихой сапой, без крику на весь мир, без пятилеток и колхозов. Эх, Россия, ты как баба гулящая: и детей жалко и накормить их нечем - все лучшее полюбовникам достается.

Горестно мне, сосед, от энтих мыслей. А ишшо горестней оттого, что молодежь видит энту безобразию и привыкает к ней с малолетства: и убивство, и воровство, и разврат - как будто так и надо. Молчит народ. Его довели до ручки, ему бы еще и дернули за энту ручку. Тебя заглонули и уже жуют, поджелудочным соком уже оплеснули, а ты все надеешься и веришь, что их вырвет..."

(Рассказ "Инстинктивные люди". Журнал "Наша улица" №9 за 2007 год).

Но, с болью говоря об этом, Михайлин-Плавский не сползает к публицистике. Он и здесь, прежде всего, художник. Спектр его палитры определяет жизнь, глаз его зорок, интуиция и память великолепны, родовые устои крепки. Он не перекати-поле, его корни глубоко в русском крестьянском происхождении, это питает его творчество, служит неуклонным нравственным ориентиром, и дает то чувство Родины, которым и дороги его рассказы, самые разные. И читаешь его с благодарностью именно за эту его российскую подлинность, не напоказ, не крикливую, естественную, как дыхание. Дыхание Родины - вот чем веет от его книги. Такой не прилизанной деревни до Михайлина-Плавского в русской литературе давно уже не было. Эта деревня - как есть, без прикрас, как "окопная правда". "Что поделать, и нищенку-мать любят в горьком ее унижении" (Константин Паустовский).

Михайлин-Плавский резко отличен от всех советских "деревенщиков" ХХ века. Хотя и есть у него персонаж, родственный "чудикам" В.Шукшина (рассказ "Васькино радио"). Но этот его Василий куда острее, зубастее: " - Сталин, я тебя не боюсь! Меня не за что сажать. Пусть боится Филя, он картузом натаскал с тока ржи на целую самогонку. Пусть боится курятница Параха, она колхозные яички делит поровну: десяток себе, десяток в кладовую..."

В книге много хороших рассказов, но есть просто великолепные: "Товарищеский суд", "Экстрасенс", "Плюшевая жакетка", "Валюта деревенская", "Говенда и Ко", "Посиделки-поминки", "Валям", "Весеннее полнолуние", "Ухажеры", "Галушки", "Таня и Персик", "Васькино радио", "Павел исцеляющий".

И хотя все это рассказы, но, как ни парадоксально, и среди них жанровое многообразие. "Соседи" - фактически клоунада, бери да ставь, "Плюшевая жилетка" - целый аттракцион, "Коломенский декамерон" - адюльтер. Есть и притчи, и миниатюры. А чем не фантасмагория "Мужик и черт"? Черт то предколхоза обернется, то участковым. "Черт подцепил передними ногами ведро и припал к нему своим поросячьим рылом, отопьет два-три глотка, оближется, сверкнет глазами и опять отопьет, довольный.

- Ну, удружил Семен Ваныч!

- Пей, пей, ишчо налью. Там от козла осталось, не все ведро-то он выдул.

При этих словах Черт так и закаменел, потом бросил на пол ведро с остатком гущи и вылетел в трубу, громко звякнув заслонкой.

А Мужик окропил дверь, печь и все углы в избе святой водой и открыл флягу с уходившей брагой.

А спустя некоторое время люди заметили: до самой посевной в деревне участковый не появлялся.

Вся речь персонажей Михайлина-Плавского (а ее немало) пересыпана этими "ишчо", "надоть", "ера" (вместо эра), "не обересси", "табе", "ктой-то", "счас", "живеть", "видить", "тама" (там), "хучь" или "хуб", "схоронють", "придуть" и т.д. Это помогает создать среду деревенскую.

Говоря о Плавском, хочется все время его цитировать. И поневоле себя окорачиваешь, осекаешь, ибо так и тянет: а вот еще, и еще вот.

Иногда можно услышать: надо уходить от случая, надо искать другой предмет изображения! Да куда ж тут уйдешь, когда вся наша жизнь из случаев. Чеховские рассказы - сплошь случаи: "Толстый и тонкий", "Хамельон", "Пересолил", "Агафья", "Враги"... Да "Шуточка" даже!

Просто у Чехова из каждого случая возникает характер! Случай для Чехова только повод к характеру! Оттого-то великий Антон Павлович оставил потомкам, вечности не череду случаев, а вереницу характеров, т.е. Россию в характерах!

А ведь, если присмотреться, вчитаться внимательно, то же самое на новом витке вечности делает и Михайлин-Плавский!

Есть разные типы писателей. Один пишет прозой, текущей как вода, непонятно и пленительно, вроде бы ни о чем, а захватывает. Другие пишут картинами, их проза действенна и драматургична. К таким и принадлежит С.И.Михайлин-Плавский. Его рассказы пронизаны действием, они живописны и обладают энергией драматургии. Из них легко сложить киносценарий. Их удобно разыграть в литературном театре. Они сценичны и экранны.

На вернисаже художника Бачурина Плавский поразил меня своим зорким видением картины. Из череды полотен он безошибочно выбрал лучшее, впился в него и стал четко анализировать: о чем оно? За моими плечами многолетний опыт режиссуры (искусства зрелищного, картинного), я снял документальный фильм о художнике-передвижнике Н.А.Ярошенко, мой папенька не чуждался палитры и кисти, т.е. я к восприятию картин подготовлен. Но Плавский-то, откуда у него это? От Бога!

"На дворе стоят сумерки: красный сегмент закатного солнца с каждой секундой уменьшившейся горбушкой медленно тонет за горизонтом. "Спать пора!" - успел крикнуть вечерний перепел и затих на полукрике". Это последняя фраза рассказа "Разговор по душам".

Последняя фраза всегда экзамен для писателя, особенно после чеховского "Мисюсь, где ты?" Или хемингуэевского "Старику снились львы"

С этим у Плавского все в порядке... - Уй-ее! - на прощанье пропела музыкальная дверь.

-Уй-ее! - горько повторил Виктор, словно перечеркнул всю свою прежнюю жизнь.

На перилах крылечка покачивался от ласкового ночного ветерка красный узенький поясок от платья, в спешке забытый Линой". ( "Музыкальная дверь").

Или: "Через полгода Тамара стала моей женой. Алексей Кутыркин вернулся в свой ремонтный цех слесарем, а меня избрали на его место. История, говорят, не повторяется. А отдельные судьбы?

Зябко мне что-то сегодня". ( "Жена начальника").

Очень люблю у Плавского краткие лирические отступления, в них авторское сердце. "Отпели, отплакали зимние вьюги и метели. В настылые дома и усталые сердца вновь постучалась весна".

(Дивный рассказ "Галушки").

В книге много секса и мало любви. Наверное, как в жизни. Иногда Плавский уподобляется испанцам или цыганам, в языках которых "люблю" и "хочу" одно и то же. "...и вдруг мой колышек закричал, не желая оставаться в одиночестве. Я, не раздумывая, кинулся на Тамару. На краю чердака, словно на краю пропасти, снова торжествовала любовь!" ("Настоящий мужчина"). Ну, не любовь, конечно, а страсть, желание, плотская сила! Об этом "Юбки" Юрия Кувалдина, "Темные аллеи" Ивана Бунина. Плавский тоже не промах по части эротики.

Удивительное дело - деревенские рассказы его рождаются подчас вроде бы из ничего. Ну, пошел человек с рублем за десять километров, чтобы опохмелиться, пошел по нешуточному морозу и вьюжной погоде; ну, так и не похмелился, потому что у самой точки заветного достигания встретил родственника и пришлось ему помогать, сооружать пол в дому. Ну, вернулся домой, так и не истратив рубля, ну и что? Казалось бы, мелкотемье. Но разве может быть мелкотемьем жизнь человеческая? С.Михайлину-Плавскому дано быть человековедом и рассказ об этом небольшом путешествии приоткрывает нам судьбу персонажа. ("Потертый рубль").

Да и "городские" рассказы его, а их в книге немало, тоже подчас, вроде бы, из ничего. Поехала начальница - старая дева - в командировку, взяла с собой своего подчиненного - сильного профессионала, без которого она, как без рук. Съездили они в командировку, "провел", обманул ее подчиненный, которому страстно хотелось выпить. Ну и что? А вот рассказ об этом ("Медея") читаешь - не оторвешься.

Меня подчас поражает в Плавском та простота, с которой он повествует о чем-то, что, казалось бы, можно и усложнить. Идет ли речь о переходе через Клухорский перевал или еще о чем-либо, - он безбоязненно прост.

Лучший его рассказ, который я очень люблю, не в книге, а в журнале "Наша улица". "Городской" рассказ "Валюха" - сосредоточенное и глубокое повествование о самопожертвовании русской бабы и - более того - души человеческой. В "Валюхе" та нравственная высота, которая присуща большой литературе, - высота, которая, по сути, и создает Писателя.

Лично мне жаль, что у Михайлина-Плавского мало или нет вовсе пейзажа. Так мы не увидели ни Плавска, ни Плавицы, ни окрестностей Больших Озерков. А ведь они среди великих черноземных полей Подстепья, на той роковой черте, за которой некогда простирались "земли дикие, незнаемые", а во времена княжества Суздальского и Рязанского они, говоря словами И.А.Бунина, "первые вдыхали бурю, пыль и хлад из-под грозовых азиатских туч". Пейзаж дает ноту, тональность повествованию.

Вся великая русская литература, кроме ее канонического соцреализмовского охвостья, всегда болела за судьбу народа, а проще - русского крестьянина. От Радищева, от пушкинской "Деревни" до тургеневских "Записок охотника", Глеба Успенского, Некрасова, толстовского Платона Каратаева, Чехова и бунинской "Деревни" главной болью ее всегда был вечный Иван - неумытый, оборванный, полупьяный и нищий. Сострадание крепостному рабу, фактически изгою, было подлинным и постоянным.

И "Матренин двор" А.И.Солженицына стал в СССР первым истоком так называемой "деревенской прозы" - новой, почти документальной, вопреки и против официальной литературной лжи о советской русской деревне.

Рассказы С.И.Михайлина-Плавского - мощный приток в реку "деревенской прозы" России.

Я не буду более приводить подробных и ярких цитат из "Гармошки" и не вошедших в нее рассказов. Читатель, войдя в прозу С.И.Михайлина-Плавского, сам отыщет особенно сочно написанные эпизоды, живо и точно изображающие баб и мужиков, сам оценит эту живую жизнь.

Кто немало пожил, кто знает, что к чему на белом свете, тот чурается литературной моды и не спешит к громкой славе. Он движется по-своему, сохраняя свою индивидуальность и независимость. Независимость и свобода дороже известности и наград. "Да щей горшок, да сам большой!" - давно уж Пушкиным сказано. Свободолюбие и свой взгляд на жизнь, желание быть правдивым и честным видны в каждом произведении С.И.Михайлина-Плавского. Это в нем главное. ("Первое и последнее, чего мы требуем от гения, - это любви к истине!" - не лишне вспомнить здесь И.В.Гете).

Много лет прошло с тех пор, как покинул С.И.Михайлин-Плавский свою избу. Немало прошел он дорогами жизни. Но избы родной никогда не забывал и не забыл. По-прежнему о ней его заветные помыслы, к ней обращено его сердце.

"Какой же русский не любит своей избы! Куда бы его не кидала неустроенность жизни, есть на земле уголок, откуда пошла эта жизнь.

И вечная надежда теплится в сердце, что не погас огонек в подслеповатых окошках с голубыми наличниками". Поистине Изба-судьба.

В полной мере мастерство и талант Михайлина-Плавского играют всеми цветами радуги в блистательно написанном "Павле исцеляющем". Он и венчает книгу-гармошку, звучит в ней великолепным ярким аккордом.

Сергей Иванович пишет много, за двоих - за Михайлина и за Плавского, и, наверное, у него уж набралось рассказов еще на книгу, а может, и не на одну.

Он по-мудрому спешит жить.

"Чем меньше впереди остается лет, дней, километров или шагов, тем настойчивее требует душа заполнить делом каждую минуту моего существования на Земле: любой труд в радость, хоть полоть свеклу или чистить картошку, хоть писать рассказ и печатать его на машинке". ("Праздники души").

И хотя немало горьких слов в этой книге - такова жизнь, - в целом книга светлая, добрая. Добрая и добротная. Крестьянская основательность, что изначально присуща Михайлину-Плавскому, его с детства еще привычка к труду оказали ему услугу и в творчестве.

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Ре-цепт", Издательство "Книжный сад", Москва, 2008, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 184.