Ваграм Кеворков

ТАТРАНСКАЯ РАПСОДИЯ

повесть

- Здор-ров, ор-рел!

От неожиданности Алеша шарахнулся от этого смуглого, худющего дядьки в зеленой шинели, с вещмешком за плечами. А мама недоверчиво поразилась: "Сережа?!"

Алеша с мамой ходили в кино, смотрели "Пятнадцатилетнего капитана". И Алеша был еще там, в приключениях!.. А тут вдруг этот дядька!.. Он весело смотрел на них жестокими глазами и хотел сказать что-то, но мама перебила: "Откуда?!" И дядька задорно и зло рубанул: "С войны!" - "Как? - изумилась мама. - Прямо сейчас?!" "Прямо сейчас!" - радостно и зло усмехнулся дядька.

Алеша отошел от внезапности и теперь робко вглядывался в этого чужого, страшноватого человека. Впалые щеки, будто втянутые нарочно, шапка с поднятыми ушами - и все какое-то смуглое, как он сам.

- Так ты еще дома не был? - все спрашивала мама, и дядька все также зло и весело отвечал: "Не был! Иду вот!.." - "А что с зубами?" - спросила мама, и тут Алеша увидел, что у дядьки вместо зубов какие-то корешки, и, когда он отвечал маме, это стало особенно видно. "Там все остались!" - куда-то назад махнул рукой дядька и улыбнулся своими желтыми корешками. А взгляд все также оставался резким.

Сережа Захаров был скрипач. И когда пришла повестка из военкомата, он сразу решил, что будет в армии музыкантом. Но ему предложили другое: пехота или кавполк. Выбрал он кавалерию.

Ему все нравилось в лошадях - и ум, и чистоплотность, и пофыркиванье... Нравилась верховая езда. Нравились сами слова: шенкеля, трензель, уздечка, седло, подпруга... Да и то, что кавполк стоял на Нахаловке, рядом с городом, было немаловажно: при случае можно было договориться с командованием и переночевать дома - проведать мать.

- Сашки-и! Выдергидай! - командовал им пожилой осетин. Именно "гидай!"

Джигитовки Сергей испугался. Жутко было на скаку, вынув обе ноги из стремян и опираясь левой рукою о луку седла, а в правой держа винтовку, перекинуть свое тело так, чтобы скакать спиною вперед и отстреливаться от преследующего "противника"... Да и рубить хворостяные чучела было не легче. Пока он научился привставать на стременах и, опускаясь, с оттяжкой рубануть чучело так, чтобы разрубить весь хворост, чтобы не застряла шашка и не выдернуло от этого тебя из седла, - не раз резало ему темляком руку и не раз грохался он на землю на полном ходу. Но, отлежавшись, снова садился на лошадь, снова нервы натягивались скрипичною квинтой, и снова рубил, и переворачивался в седле, и даже свешивался на полном скаку, держа в стремени только правую ногу и держась руками за стремя же...

И на Кубанском смотре был удостоен грамоты - "За хорошую военную и физическую подготовку". Грамоту вручала молодая красивая женщина - белокурая, с большими серыми глазами - Зина. Они неплохо смотрелись вместе - оба сероглазые, молодые, только Зина блондинка, а Сережа шатен. Когда у них сын родился, долго спорили, как назвать его: Миша или Алеша. Тесть обиделся - не его именем, - но Мишу стерпел.

А занятия в кавполку тяжелели, все стало строже, и Сереже редко теперь удавалось заскочить к матери и в свой новый, семейный дом.

"Исход войны решала и будет решать конница!" - эти слова все чаще звучали в казарме. И когда полк перебросили в Могилев, все поняли: близится.

От матери пришла бандероль. В ней была маленькая ладонка с изображением Девы Марии и грудного Христа. И письмо, где сообщалось, что Зина без него загуляла, а Мишка у тестя...

Когда началась война, Сережа повесил ладонку на груди, рядом с пластмассовой черной коробочкой, в которой была скатана узенькая полоска бумаги с его фамилией, именем, отчеством и номером части...

Лошадей и шашки у них отобрали: в этой местности кавалерии было нечего делать. Их влили в пехоту. Дали винтовки, гранаты... И они преодолевали болота, леса, снова болота - выдвигались щитом, прикрывая, сами не зная, какую позицию, зная только, что - Родину.

Потом им велели окапываться. Траншея получилась длинная, неглубокая. Раздали пшено. На дне траншеи кое-где проступала вода, но глинистая, и приходилось ждать раннего утра или позднего вечера, чтобы в сумерках выскочить из окопа и, наклонившись, пробежать быстрей по траве, зачерпывая росу котелком. Из леска напротив прицельно стреляли невидимые немцы, и бегать за росой приходилось по очереди.

На третьи сутки, когда пшенка осточертела и жутко хотелось пить, где-то впереди, перед ними, за лугом обозначился гул. "Гранаты к бою!" - нервно крикнул комбат, и Сережа почувствовал холодок внизу живота: танки.

Он заставил себя положить две гранаты, - все, что имелось, - на бруствер перед собою, и увидел, как дрожат руки соседа справа, тоже клавшего перед собою гранаты.

Позади них был березняк. "Это хорошо, - подумал Сережа, - это хорошо!"

Гул приближался, но уходил как-то правее. Потом из-за леска, далеко справа, показались первые танки. Комбат следил за ними в бинокль, но тут по нему хлестанула пулеметная очередь, и он прижался к брустверу: "Мать их так!.."

Они не сразу сообразили, что танки обходят лески, идут мимо.

Немцы все так же не давали им высунуться из окопа, а гул вскоре послышался позади, за березняком.

- Сережа! Сереженька! - мать припала к нему, маленькая, сгорбленная, совсем на него не похожая. - Родной мой Сереженька! Сберегла тебя моя ладонка!

А в дверях второй комнаты, радостно ошарашенный, стоял брат Николай, и свояченица.

- А что с глазами, Сереженька?! - вдруг прошептала мать, жадно вглядываясь в него. - Глаза у тебя другие, - жестокие!..

- Да я и сам другой, мама! - ответил Сергей, и, ласково отстранив мать, шагнул к брату. - А Шурка где?

И брат, обнимая его и трижды по-русски целуя, сказал: "Пропал без вести!.."

Теперь вечерами мама с Алешей ходили в "Цветник", - когда в летней "раковине" играл оркестр... Дядя Сережа сидел справа от дирижера, в первом ряду, - он был концертмейстером вторых скрипок, и был единственным музыкантом в военной форме, - все остальные были в черных костюмах... Дядя Сережа стеснялся, что у него нет костюма, и чтобы как-то скрасить свою офицерскую гимнастерку, надевал боевые награды - орден Красной Звезды и медали. Алеше больше всего нравилась медаль "За отвагу"...

"Боже ж мий, Боже ж мий, та ще раз Боже ж мий!" - тяжко вздохнул сосед.

- А вы с Украины? - спросил Сергей.

- 3 нэе, ридной, з нэе!

- И вы, наверно, с пехоты?

- 3 нэе, ридной, з нэе! - опять согласился сосед и запел вдруг: "Як засыплють с пулемета, точно дожжик матраси-ить!.."

- Моросит! - поправил Сергей.

"Не-а, - матрасить! - так дужее! - возразил сосед и поставил свой котелок на бруствер. - Щас пиде!"

"Кто?" - тревожно спросил Сергей.

"Та вин и пиде, - ответил сосед, - чуешь? - Дожжик!" И точно, почти сразу посыпалась водяная сеянка, и Сергей подумал: "Однако!" - и поставил рядом свой котелок.

"Ось теперя з ранку не треба за росой бигаты!.."

"А ты не нервинничай, не нервинничай! - вмешался сосед слева, Колька-цыган. - Скоро нам не до росы будить, скоро тут Волга будить!.."

И Сережа опять подумал; "Однако!.." И промелькнула в памяти Кострома и жаркий песок берега.

"Будить! - согласился хохол, и снова вздохнул, - Боже ж мий, Боже ж мий, та же раз Боже ж мий!.."

Скоро сутки по грудь в воде. Команды "отходить" не было, и комбат на свой страх и риск передал по цепи: "Ночью отходим".

Ночью все враз по команде выбрались из опостылевшей хуже пшенки траншеи и залегли в березняке.

Немцы что-то почуяли или услышали, и свет высоких ракет озарил безлюдное поле между лесками...

Выждав минуток пять, комбат шепотом передал приказ: "Тихо - вперед!" И, стараясь не греметь котелками, винтовками, приторочив штыки и передвинув на бок гранаты, они потихоньку двинулись на восток, вперед назад, - туда, откуда пришли...

Это была первая атака в его жизни. Они не смогли обойти немцев, взяв в сторону: лесочки закончились, теперь кругом было поле. И ударили немцам в тыл. Те не сразу поняли, откуда у них в тылу русские, и встретили атаку редким огнем.

Сережа бежал вместе со всеми, как все вопил "А-а-а!", спотыкаясь, падал, вскакивал, снова бежал, не замечая встретивших пулю, - и так, пока не добежали до вражьих окопов, и тут Сережа увидел - ЕГО! Он был страшен, ужасен, он что-то кричал и бросился на Сережу, свалил его, отнял винтовку и замахнулся ею, чтобы ударить - и вдруг обмяк и упал на Сережу, хрипя, исходя кровавою пеной...

Мимо бежали свои, родные, с искаженными лицами, бежали вперед, преследуя убегавших, и неслось с ними звериное "А-а-а!".

Сережа вылез из-под немца, сел рядом и только тут понял: чья-то пуля срезала этого страшного, а его, Сережу, спасла... Он встал, с трудом отобрал у немца свою винтовку, - того изредка дергало судорогой, но рука железно держала ТОЗов-ку... И с ТОЗовкой наперевес молча побежал вперед, за своими...

Они шли таясь, неудобьями, далеко обходя возможных немцев.

- А как звать вас? - поинтересовался Сережа у тяжело идущего рядом хохла.

- А як тоби треба, - ответил сосед. - Могyт Зaxapeнко, могyт Иван...

- Как? - удивленно улыбнулся Сергей. - Я Захаров, а вы Захаренко?

- Ни! - быстро взглянув на него, усмехнулся хохол. - Я Захаренко, а вы Захаров!

Бойцы возле них засмеялись. Даже хмурый комбат улыбнулся.

- Тогда уж давайте на ты! - предложил Сергей и добавил: - Меня Сергеем зовут.

- Добре! - ответил Иван. - Здоровеньки булы!

Бойцы опять зашумели смешливо, а Колька-цыган подытожил: "Слава те, Господи, познакомились!.."

Так они двигались, не очень-то понимая, где в данный момент находятся. Шли уже третьи сутки. И ничего не хотелось в жизни - ни есть, ни пить, ни курить, ни идти - вот так, цепляясь за малейшую кочку, еле волоча ноги, - а только хотелось: спать!.. СПАТЬ!.. Глаза закрывались, невозможно было разлепить веки! И все настойчивее и сильнее клонило: спать!.. СПАТЬ! И Сережа заснул, припав к плечу рядом идущего в полусне Захаренко.

Они все так же шли вместе, в шеренге, все так же вяло передвигали ноги, все так же цепляли подошвами землю, - но шли - и спали... Шеренги кривились, ломались, но люди, как заведенные, шли и спали... Сколько так прошагали они - никто не знал. Как не знал, когда же все-таки упали, полегли они, наткнувшись на какое-то препятствие, остановившее их движение. Все пропало, исчезло, провалилось во тьму...

Сколько он проспал - трудно было понять. Он и спал долго, и просыпался долго. Но когда все же проснулся, то увидел Луну, и это породило чувство покоя и отрешенности... Долго лежал он так и глядел на Луну, и ни одна мысль не ворохнулась в нем, и это было самое лучшее: просто лежать и смотреть.

Потом он повернулся на правый бок, чтобы продолжить сон, но было как-то неудобно, и он, стараясь умоститься получше, отодвинул руку соседа, прилег к нему на плечо, но как-то опять неудобно, и приподнялся слегка, чтобы поглядеть, как лечь удобнее, и вдруг увидел, что сосед улыбается.

- Ты чего? - тихо спросил Сергей, но сосед улыбался, молчал и не двигался.

- Ты чего? - повторил Сергей, вглядываясь; кто это?

И вскочил в ужасе: это был немец! Немец!..

Сергей заорал: "Немцы! Немцы!" - стал душить его, но тот не пытался сопротивляться, а руки Сергея почувствовали странный холод. - "Мертвяк! Оскал!" - пронзило Сергея, он вскочил, снова закричал: "Немцы! Немцы!", но тут же увидел, понял, что все вокруг - трупы, трупы!

Он бросился было искать Захаренко - и тут его снова пронзило: "Да все ушли, ушли все! Я здесь один! Один я! Проспал!.."

И он бросился прочь, - побежал, зацепился за труп, упал, вскочил и снова бежал...

Когда ему удалось, наконец, миновать это побоище, убежать от них - мертвых, но все-таки жутких, - он еще не осознал происшедшего. Только тут всплыло смутно, что вроде толкал его Захаренко, говорил что-то...

Сергея мучила жажда. Солнце жгло беспощадно, скатка шинели добавляла страдания...

Его подобрала наша полуторка. Капитан со знаками интендантства стал расспрашивать - какой части, откуда, потом предложил: "Хочешь - иди ко мне, не обижу!" Но Сергей не любил интендантов. Врезалось в память, как недавно заградотряд остановил полуторку, груженую мебелью, как выскочил из кабины интендант-полковник, кричал: "Расстреляю всех!", размахивал пистолетом... Заградотрядовцы полковника пристрелили, мебель выгрузили, а в полуторку посадили раненых...

Капитан подбросил его километров на сорок. Испросив напоследок еще водички, Сергей снова двинулся пехом...

"Солдат! - кричал ему вслед капитан. - У меня спокойее и выгоднее!"

Но Сергей уже ходко шел дальше. "Зачем он о жене рассказывал? - раздумывал он дорогой. - Мария, сестра ее Женя... - что-то знакомое было в этом... - Вот не спросил, откуда он сам... Ну да ладно... Своих бы найти!.."

В сводках Совинформбюро звучало: "Наши войска отошли на заранее подготовленные позиции".

Что это такое - Сергей хорошо знал. Бежишь-бежишь, отступая, а потом вдруг велят рыть траншею... Ободряло лишь то, что рыть им приказывали все чаще - значит, бежать стали медленнее. Хотя рыть - не кашу есть...

Почитай, уж неделю сидели они в окопах, - здесь, в родных для Захаренко местах. Закрепились на взгорье: господствующая высота. В бору сосновом, на супеси. Курорт, а не позиция. Одна беда: рядом Салтов. Вон он, у той вековой дубравы напротив, за водоразделом. Сам по себе Салтов рядом - не страшно. А вот то, что в Салтове его, Захаренко, жена и дети - страшно. Потому как бои за Харьков идут жестокие, лютые - то немцы отбивают город у нас, то мы у них... Там уж от города одно название осталось - развалины, а не город... А возьмет его фриц окончательно, - тут уж и Салтов рядом... А Салтов защищать - нет там позиции. Дальше бы не пустить, на эту возвышенность!.. А видать, и сюда пустим, потому как окопы роют для обороны, - не для наступления... Длинные окопы, по всей высоте идут, а все ж, чудится, попрет нас немец и дальше... Что ж тогда с ними будет, с женой и детишками? И ведь не знают даже, что он здесь, рядышком, недалече, да, поди, и у них душа рвется...

На Захаренко лучше не смотреть: почернел, осунулся, глаза были огоньки серые - ныне погасли... Как ни просил он командира отпустить его на денек, на часок даже - не отпустили. "Мабуть, в кожный момент могут и дале в отступ... Ах, Гапуся, Гапуся, черноока моя чернобрива!.. Сынки мои Тарас и Остап!.. Рядом ваш тату, рядом, рукой подать - а не подашь!.. И звидкиля тильки цей немец взявся на нашу голову? И чого его земля носит, чого не провалится вин в преисподнюю, сволочь поганая! Да шоб его самого вийна опалила, як вин нас палит!.. Да разрази его Бог, коли вин е на свити!.."

Сергей привязался к Захаренко. Неторопливый хохол всех расположил к себе - обстоятельностью, юмором и любовью к семье. И песней - своей, украинской! Дрожащим баритончиком заводил он: "Дывлюсь я на нэбо..." Тут и цыган подхватывал, - у того жена украинка... И так ладно они вдвоем выводили, что нет-нет и смахивал кое-кто украдкой слезу: у всякого была своя думка!.. А Сережа жалел: "Эх, нет скрипочки - подыграл бы!.."

Колька-цыган был из-под Миллерово, и когда отступление наше докатилось с боями до родных мест его, и знакомый председатель колхоза подарил их роте барана: "Берить, чтоб врагу не достался!" - его же, Кольку, бойцы и заставили резать... Прижав к земле коленом голову обреченного и держа своею длинной рукою задние ноги несчастного, Колька полоснул ему вострым ножичком горло, - он, Колька-цыган, никого, кроме Бога, не боявшийся на всем белом свете, повидавший уже смертей в волюшку и сам убивший не одного немца, - тут, при виде закатившихся глаз бараньих и хлещущей крови, - заплакал, по-детски беспомощно, но все держа при этом дергающееся в предсмертии тело... И не смог есть потом этой убоины...

"Сколько ж в нас еще любви к миру, к живому! - подумал Сергей. - Ничто не может вытравить это!.." И тоже не стал есть убоину...

И тогда Колька-цыган сказал ему: "Да, морэ, да, брат ты мой, е в тебе наше цыганское, и сам ты нашенской масти!.."

"Может, и так", - подумал Сергей. Он и Шурка были в отца - смуглые, чуть горбоносые, а сестренка и братья - в мать, такие же русаки костромские... "А вообще-то, - подумалось, - сколько кровей намешано в нашей Расеюшке! Как сама раскинулась в Европе и в Азии, - так и кровушки в ней!.. Да-а, Расеюшка, велика ты, - а вон уж куда мы притопали... Пехом-пехом, а вот уже и Кавказ... Крепко попер же нас немец, крепко!.."

Артанов был один в пустом безлюдном здании почты и должен был взорвать его в последний момент, когда немцы войдут в город.

Из края, от начальника связи, шли телеграммы: немцы еще далеко, без паники!

А немцы уже были в городе.

Когда Артанов увидел в окно танкетку с крестом, он сразу бросился к рубильнику: взорвать! Рванул рубильник - и ничего! Артанов побежал по проводам от рубильника - так и есть, перерезаны. Времени соединять провода уже не было, да и ясно стало, что не в одном месте они перерезаны. - Артанов схватил лом и ломом стал крушить телеграфные аппараты - Морзе, Бодо... Разбив все, он кинулся вон из здания. В этот момент железные ворота почтового двора рухнули от тарана танкетки, и по Артанову ударила пулеметная очередь.

Он успел проскочить до соседнего здания, потом к забору и перевалился через него в пустой двор детского сада, потом пробежал к следующему забору и перелез через него в жилой двор, оттуда опять через забор - на улицу, перебежал через улицу и так же дворами добрался до Холодной горы, там на Горячую гору, с Горячей бегом спустился к Подкумку, перешел его вброд и оказался в тылу у нашего заградотряда.

"Слава Богу!.. Успел!.."

Потом пошел по шоссе к Нальчику - туда неделей раньше эвакуировалась семья. Шел до тех пор, пока мимо не промчались грузовики заградотрядовские. Сколько ни махал им Артанов, ни кричал, чтобы остановились и захватили его с собой, - никто не остановился.

Артанов понял, что немцы "висят на хвосте" и нырнул в кукурузу, - рослую, богато увешанную початками... Минут через пять он услышал треск мотоциклов и увидал через стебли, как пронеслась немецкая мотопехота, за нею грузовики, а потом опять мотоциклы...

Артанов дождался ночи, и в темноте выбрался на шоссе. Шел до рассвета, потом опять нырнул в кукурузу.

До Нальчика было восемьдесят кэмэ, надо было идти скорее, идти по шоссе, и он рискнул - выбрался и пошел. Артанов был на чеку: чуть что - скорей в кукурузу. Но треска моторов не слышалось, и Артанов шел. Потом солнце как-то особенно припекло, и Артанов понял, что теряет сознание...

Стало прохладнее, и он очнулся - еще и оттого, что прямо над ним, но как-то далеко-далеко слышалась немецкая речь. "Не дышать!" - промелькнуло в мозгу. А в это время что-то больно ударило его в голову, и голова безвольно откинулась набок... Опять всплыла где-то немецкая речь, потом треск мотоцикла... Он боялся прийти в себя, боялся, что снова будет немецкая речь. Но было тихо. Тогда он чуть приоткрыл глаза и увидел: почти темно. Едва не теряя сознание - теперь от страха и боли, - посмотрел на дорогу: кажется, никого... И пополз в кукурузу. Залез в самую гущу, подальше, и чуть успокоился. "Отчего я лежал на дороге? Я же шел! Ах да, стало печь... Значит, удар... Тепловой... А немцы?! Решили, что я мертвый!.. Да, это спасло!"

Теперь он шел только ночью. И при первом же дальнем треске и отсвете фар нырял в кукурузу. Ее и ел. Сырая, она насыщала и слегка утоляла жажду... Через три дня он добрался до Нальчика и сумел ночью, вжимаясь в землю, переползти линию фронта - к своим!..

Армаиса Аведова Сережа не видел ранее. "Вы местный?" - поинтересовался он.

"С Пятигорска!" - уточнил Армаис. И Сергей с острым интересом спросил: "Давно оттуда?"

"Давно... Там немцы!.. Я раньше в Прохладной служил, парикмахером..."

И увидев погрустневший взгляд Сергея, Армаис рассказал ему, как отец отвез его в часть, договорился там, что сын будет служить парикмахером, - по гражданской профессии - и со спокойной душой вернулся домой, в Пятигорск.

Армаис стриг-брил бойцов, пока какой-то солдат не рубанул ему зло: "Что, потеплее пристроился, армянская морда? Значит, мы, русаки, подыхай, а вы тут, гады, отсидеться хотите?!" И тогда Армаис, вспыхнув, швырнул ему: "Становись на мое место, давай, стриги, брей, а я вместо тебя пойду, на передовую пойду!" И солдат остался стричь-брить, а Армаис ушел в действующую армию...

Он никогда не жалел о случившемся, наоборот, тяжкий камень спал с души его, но отца, мать, семью было жаль... Особенно Галю, так похожую на него красавицу-доченьку, большеглазую и веселую... И Лида ночами грезилась, его жена, - активистка, русачка, прямая и бескомпромиссная...

Отец не хотел, чтобы Армаис женился на Лиде, все хотел найти ему пару "достойнее" - побогаче. Да и Лида сама за него не хотела: зачем ей такой красивый? Красивый муж - чужой муж! Но Армаис отличил Лидию ото всех - прямую, с характером, заводилу, общественницу, предженсовета города, хохотушку... Лиду и впрямь нельзя было не заметить: глаза серые, ресницы густые, пушистые, брови четкие, а когда засмеется, глаза сразу вспыхнут, сверкнут, зубы - жемчугом, а на щеках ходят-играют чудные ямочки... Видя, что сын прямо сохнет по этой русской, отец дрогнул; "Что ж, любит - пусть женится!.." Да только Лиду трудно, ох, трудно было уговорить на замужество... Два года Армаис добивался взаимности, но свадьбу все же сыграли... А когда родилась у них с Лидой Галочка, Армаис и вовсе летать стал: он был счастлив на всю катушку, как только можно! Жили они с Лидой и доченькой сами, отдельно, в комнатке, выделенной им женсоветом, в одноэтажном доме, но в центре... Отсюда Армаиса и отвез отец в армию...

А Лида Аведова не успела уйти в партизаны: немцы взяли город внезапно, целехоньким.

По улицам шли роты в красноармейской форме, заходили в какой-нибудь дворик или брошенный дом, а выходили оттуда уже в форме немецкой армии. Масштабы предательства и шпионажа были ошеломляющими.

Лида мрачно смотрела, как немцы ставят зенитки на главной улице, как по городу расхаживают полицаи из местных, а врач Марк Орлов - теперешний бургомистр - помогает немцам арестовывать своих соплеменников и коллег. По слухам, десятки тысяч евреев были расстреляны за городом, в каменоломнях...

Лида, переполненная ненавистью, демонстративно надела красноармейскую гимнастерку с пуговицами, на которых были родные пятиконечные звезды...

Наши перед уходом обратились к населению с призывом разобрать раненых из госпиталя по домам, а потом переправить их к партизанам. И Лида едва ли не сутки помогала соседям, знакомым тащить на себе раненых. Сама взяла двоих, переодела их в мужнину "гражданку" и переправила к свекру, который спрятал их на дальних огородах, в землянке, и, таясь, изредка носил им еду...

А гимнастерки раненых остались у Лиды. Одну из них она и надела. И вышла на главную улицу, прямо к зениткам.

Рядовые немцы обалдело глядели па ненормальную русскую, а офицер подбежал к ней и оборвал все пуговицы до единой.

Лида усмехнулась недобро, пошла домой, надела другую гимнастерку и снова пришла к той же зенитке.

Офицер рванулся было к ней, но срезанный ее ненавидящим взглядом, проорал в бешенстве "Русиш швайн!" и, круто повернувшись, ушел.

А Лида пошла дальше по главной улице, нарочно подходя к немцам поближе, и те оторопело глядели на нее и крутили пальцами у висков...

Лида не знала, что перед занятием гитлеровцами Северного Кавказа их фюрер, опасавшийся партизанской войны в горах, издал приказ, запрещавший войскам проявлять жестокость и неуважение к местному населению, особенно горцам. Темноволосая Лида вполне могла сойти за горянку, и это спасло ей жизнь...

У Лидиной соседки, Фиры, квартировал генерал. Приемник его настроен был на Берлин. Генерал слушал марши и новости.

Перед ноябрьскими праздниками Лида решила во что бы то ни стало послушать приемник: все говорили, что Сталина нет в Москве и даже - Москва сдана.

Лида еле-еле уговорила Фиру дать ей послушать приемник в отсутствие генерала. Фира стала на стреме, а Лида включила приемник и перевела стрелку поиска на Москву. И узнала, услышала: немцев, как и год назад, снова бьют под Москвой!

Лида выключила приемник, прилетела домой и карандашом, печатными буквами стала писать листовки. А потом всем знакомым рассказывала об услышанном!..

А генерал, вернувшись вечером, позвал Фиру и постучал по приемнику: стрелка поиска стояла на Москве.

"Ты слушала? - генерал владел русским безукоризненно. - Ты еврейка? Эсфирь?"

"Нет, я Фира, казачка, я ничего не слушала!" - в ужасе лепетала Фира.

"Кто слушал: ты или Лидия?" - генерал знал контингент.

"Я не слушала! Я не слушала!"

"Значит, Лидия?"

Эсфирь глядела умоляющими глазами...

Лидию взяли тут же...

Армаис, присев поближе к коптилке, писал домой. Отправлять было некуда, но он все равно упорно писал Лидии и все письма носил с собою.

Против обыкновения, коптилка была не из снарядной гильзы - там фитиль был бы широкий, светил бы ярче, - а из консервной банки, и фитилек светил тускло.

Но Армаис писал и писал - сплошь вопросы: как Галочка, как ты, как отец с матерью... Спрашивал, зная, что не получит ответа...

Манолис был чудесным портным. Он всегда шил начальству. Партийному и советскому. А теперь вот пришлось и немецкому.

Когда соседка Фира в панике примчалась к нему и сообщила об аресте Лидии, Манолис не произнес ни слова. Он молча оделся и вышел. Фира осталась ждать.

Что и кому говорил Манолис, никто уже не узнает. Но Лидию выпустили.

Не заходя домой, Лида побежала к свекру: там была Галочка, надо было куда-то бежать с нею. Но свекор бежать запретил - некуда, - поспешно спрятал их на задах своего участка в окопчике, забросал их сеном, уставив стожок - и вовремя. Только вернулся в дом, - немцы!

"Где Лидия? Где твоя внучка?" - переводчик пристально глядел в глаза старика.

"Они бежали!" - в страхе проговорил старик.

"Куда? Куда им бежать сейчас?!"

"Не знаю! Сам не знаю!.."

Немцы обыскали весь дом, лазили на чердак - ничего.

Ушли.

Старик тут же, прихватив еды, бежал с Лидой и Галочкой на дальние огороды, отрыл там окопчик, забросал их кукурузными и подсолнечными будылками, и, еле волоча ноги, вернулся домой...

Старик отчаянно рисковал. Отыщи немцы Галочку с Лидой, добрались бы до раненых - там недалеко. Значит, расстрел всей семьи - у них это не залежится! Только б не сообразили пустить собаку! Да и без собаки могут найти, если снег ляжет!..

Но немцы более не приходили. И старик - с оборвавшимся сердцем - раз в несколько дней тащился по грязи на дальние огороды, - почти до горы - нес еду и питье, и одежду - родным и раненым..

Как-то раздобыли Кольке-цыгану семиструнку, как он просил. Колька обрадованно подстроил гитарку, жадно попробовал струны аккордами, перебором, сыграл вступление и запел:

Тильки раз бываить в жизни встрэча,

Тильки раз судьбою рвется нить!..

Сергей на "тольки раз" улыбнулся. А солдаты загрустили - слушали напряженно, задумчиво, видно, каждый вспомнил о чем-то своем, довоенном... А вскоре и Сергей загрустил: о Мишке, о Зинаиде, о доме... Колька закончил петь, взял последний перебор... Солдаты одобрительно зашумели:

"Молодец! Ай да Колька! Еще давай!" И Колька, довольный успехом и радостным ощущением творчества - подзабытого, но, оказывается, так в нем сильно живущего, - пел и "Прощай, мой табор", и "Ехали цыгане", и "Ручеек", и "Колечки" - благо до выступа было еще далеко... Сыграв и спев все, что знал, с сожалением вернул гитаренку, понесли ее обратно, деду, у которого взяли, и всем стало тоскливо, будто со счастьем расстались!..

А Сергей вспомнил учителя своего... По-волжски упирая на "о", тот говаривал: "Музыкальное воспитание играло, играет и будет играть доминирующую роль в человеке!"

Когда Артанов нашел, разыскал своих, те не сразу узнали его: десять дней назад он был темноволосым мужчиной, а пришел к ним стариком белым...

Артанов затосковал, а от тоски на нем расплодились вши... И мыли его дважды в день, и керосином мазали, и сидел он целый день, опустив ноги в таз с водой, чтоб ниоткуда извне вши не налезли б, - проклятые насекомые жутко плодились на нем...

Ночами всех гоняли копать рвы противотанковые... А днем немецкая "рама" бросала листовки:

Советские гражданочки,

Не ройте ваши ямочки;

Приедут наши таночки -

Разрушат ваши ямочки!

Эти самые "таночки" светляками-фарами вспыхивали ночью вокруг городка - кольцом!

Артановым удалось вырваться из окружения последним эшелоном, в последнем вагоне... Под Грозным их состав бомбили ночью, в Махачкале - днем, но они все-таки добрались до Баку...

Артанова сделали там начальником телеграфа - должность в военное время особо важная. Но он поклялся уйти на фронт. Он не мог оставаться здесь, где за спиной слышал шепот: "Подумаешь, немцев испугались - културная нация!" Не мог одолеть тоски своей - от предательства! И с трудом, после многократных требований, все-таки уломал военкома! И, прощаясь с семьей, уезжая на фронт, был встревожен - и счастлив!..

За время отступления навидался, наслушался Сергей болтунов, все и вся втихаря обсуждавших, - ах, как же это мы к войне не готовы, да куда нам против Германии, если Европа не устояла! Он ненавидел их, проигравших войну еще до сражения, умствующих, когда надо просто выполнять свое дело воинское... Они драпали из окопов при первых снарядных разрывах, косяками сдавались немцам, - трусили делать свое солдатское дело, ссылаясь на бездарных командующих! Н-да, не тех брали в тридцать седьмом, не тех!.. Уйму честных людей сгубили, а этих, целыми ротами идущих теперь на самострел, на свободе оставили!.. Ну да, что сейчас об этом!

И стискивал зубы, и шел, отступал, усиливаясь своим злобным упрямством против врага, и не было такого, что могло бы разубедить его в своей правоте!.. Как не было силы, способной лишить его любви к Родине, к своим близким! И думалось: да вот она, Родина - Захаренко, утирающий пот, сплевывающий дорожную пыль и хрустящий песок; Лешуков - простой и сильный, плоть от плоти российской; Артанов, отказавшийся от брони, прорвавшийся на фронт из глубокого тыла; тот же Колька-цыган, с трудом убивший на пищу барана, а в трудный час своим "А ты не нервинничай, не нервинничай! Жениться не боялся, а тут боисси!" - ободрявший товарищей; - да все они, отступающие и тоже задающие себе вопрос: "Как же могло случиться, что мы все отступаем, да отступаем?.." Ведь целый год так!.. Будь Гитлер поумней, он с самого начала не на Москву бы попер, а сюда, на Кавказ, к Баку - нефть бы взял!.. А сейчас, пожалуй что, опоздал, сейчас уж нас с кондачка не возьмешь, гаммы войны мы уж выучили...

Здравый ум Сергея говорил, что в двойственности нельзя победить, что нужна вера, абсолютная вера в нашу силу, надежность, в нашу правду, в конце концов, и он верил - в партию, в свой народ и вождя!

И еще, как почти все, нутром своим чувствовал: пружина сжимается!

Армаис "танцевал" лезгинку пальцами правой руки. Пальцы были как ноги: и на носок становились, и подпрыгивали, и падали на колено, и плыли, часто перебирая рядом с воображаемой девушкой. А сам, в отсутствии бубна, кричал: "Там - бириби - там-там, там - бириби - там-там!.."

Тут кто-то крикнул: "Колька! Давай цыганочку с выходом!" Колька только успел сказать: "Да ну вас!" - как что-то со свистом ухнуло, оглушительно взорвалось, вздыбилось, повернуло, шлепнуло, забило нос и уши - и зазвенело, медленно-медленно опадая землею... Ничего, кроме звона не было слышно!

Сережа напрасно мотал головой, пытаясь избавиться от этого очень больного звона, он не слышал ничего, кроме звона... Видел, как беззвучно опала земля, как из-под земли выпросталась рука с пальцами, а за нею и сам Армаис, как Захаренко очумело отряхивался и выплевывал землю, забившую ему рот, как крутилась катушка, разматывая телефонный провод. Потом все поплыло, и он понял: контузия...

В госпитале Аведов встретил своего прохладненского "оппонента". Недолго тот парикмахерствовал: следом за Армаисом и его отправили на передовую. В бою под Эльхотово ему оторвало ногу.

Так и лежали они в одной палате: умирающий Армаис и тяжело раненный Юрий.

Когда Армаис умер, Юрий заплакал...

Гитлер ворвался на Кавказ тремя танковыми армиями: одна шла берегом Каспия напрямую к Баку, другая через Нальчик к грозненской нефти и опять же к Баку, третья к майкопской нефти... Майкоп и Туапсе немцы взяли, но "каспийская" армия "забуксовала", а "центральную" остановили вскоре после Нальчика у осетинского села Эльхотово.

На постой к Захаровым определили майора Вальтера. Был он высок, белокур и голубоглаз, подчеркнуто чистоплотен. Утром пил кофе и уходил в свой штаб. К вечеру хозяева обязаны были ему приготовить ужин. Потом он уходил в "свою" комнату спать.

Однажды он вернулся из штаба днем. Ирина Захарова развешивала в коридоре выстиранный пододеяльник. Вальтер подошел к ней сзади и обнял за грудь. Ирина вырвалась, двинув его локтем изо всех сил, развернулась, чтобы влепить пощечину, - и в это время на пороге возник муж Николай. "Что здесь происходит?" - спросил он, сжав кулаки. "Нихт, кофе, нихт!" - нашлась Ирина, и Вальтер ушел к "себе". А вскоре убрался в Германию.

Его сменил Фриц. Этот был широкоплеч, коренаст, с непомерно толстыми икрами, и страшно любил пожрать. Как-то Ирина пекла пирожки. Фриц, увидев это, уселся и стал пожирать все, что снималось со сковородки. Казалось, нажарь пирожков до потолка - он и это сожрет. И стал каждый день требовать пирожки. Ирина в сердцах скрутила дулю и, сунув ему под нос, крикнула: "Нихт! Муки нихт! Нам кушать нихт! Ферштейн зи?"

Прознай Фриц, что Сережа и Шурка на фронте, - застрелил бы Ирину...

Из трубы немецкого штаба теперь всегда шел дымок. "Не иначе документы жгут, сволочи!" - догадались жители.

Потом немцы начали взрывать здания. Взрывали все выше двух этажей.

Дошло и до почты. Немцам пришлось взрывать ее четырнадцать раз. Видно, был какой-то секрет, какая-то особая кладка - возле взрыва вываливался кусок стены, здание вздрагивало, но стояло как исполин... Немцы бесились, кричали, доказывали друг другу, снова минировали и взрывали - здание теряло что-то, как человек, у которого отрывают то руку, то ногу, но он все же продолжает жить, не сдается... И так взрывали тринадцать раз. Потом прогремел взрыв четырнадцатый - и ухнули враз, осели, а потом стремительно пали стены, полетели вниз головой скульптуры, еще с девятнадцатого века украшавшие здание, полетели венчавшие все огромные часы с гамбургским циферблатом... Европа взрывала Европу...

А на постой к Лидиному свекру определили наших шалав, добровольно записавшихся к отправке в Германию. Всю последнюю ночь перед бегством они пьянствовали, буянили, матерились, орали песни. Выгребли в доме все до крупиночки, содрали все занавески... А квартиру загадили так, что и целый полк не сумел бы... Оправлялись прямо здесь же, не выходя. Где ели и пили... Когда они утром смотались, свекор вышел во двор, пал на колени и, крестясь, возблагодарил небо за освобождение...

Лиду вызвали на допрос чекисты. Они знали, что Орлов дал немцам список из ста фамилий - этих горожан уничтожили в первую очередь. Знали места, где тайно немцы расстреляли десятки тысяч евреев - врачей, учителей, партийных и советских работников... Знали, что Лида одевала гимнастерки со звездными пуговицами... Знали о Фире... О заступничестве Манолиса (только тут Лида узнала, что все услышанное от немцев Манолис через верных людей сообщал партизанам)... Сейчас чекисты интересовались шалавами, добровольно записавшимися на отправку в Неметчину.

Вызвали свекра. Но он мог рассказать только то, что видел...

А Манолис исчез. Бесследно. То ли его упрятали на всякий случай (знал много), то ли забросили к немцам в тыл...

Сергея шибануло осколком. Рана была пустячная - осколок был на излете, - только порвало на руке кожу, и Сергей подумал: "Спасибо, не сильно, а то б не играть мне больше на скрипочке..." На перевязки Сергей ходил от случая к случаю - важно было не загноить рану, и так однажды познакомился с медсестрой Катей... Она посмотрела на него внимательно и зовуще, сказала: "Вам надо чаще на перевязку!" Сергей понял и при первой возможности заглянул к ней еще раз. Но тут начался артобстрел, и она потянула его в воронку от бомбы...

Как оказывается, он желал эту женщину! Как забродили, вскипели в нем соки, которых не вытравили ни бомбежки, ни скудная пища, ни страх, ни бессонница, ни страшные смерти рядом... Они углубились в воронку - здесь их наверняка не увидят, - припали друг к другу... Гремели взрывы, свистели над воронкой осколки, - они уже ни на что не обращали внимания: жадно, остро наслаждались друг другом - может быть, последний раз в жизни!

Будто сень какая хранила их - не залетело к ним ни осколочка!

А немцы стремительно откатывались на запад.

Марш-броски становились все изнурительнее, все протяженнее, - иногда в сутки проходили до семидесяти километров... Обессилев, падали, не в состоянии даже открыть тушенку. У многих растерлись ноги и по утру долго хромали, пока расхаживались... Но шли и шли - и после степей, лесов и болот, после безлюдья, начались, наконец, хутора и деревни.

Дома стояли аккуратные, чистенькие... Они врывались в эти дома, готовые убить, взорвать, задушить, - но дома были пусты и вроде бы даже не тронуты: мебель, фотографии на стенах и обязательно рядом флейта... Здесь было принято, чтобы кто-либо из женщин играл на флейте...

Однажды Сережа попытался извлечь из такой флейты звуки. Помнил, как флейтисты в оркестре прикладывали флейту к губам так, чтобы дулось под определенным углом... Что-то вдруг получилось. И Сережа взял эту флейту с собою, и в редкие, короткие минуты затишья пытался что-то сыграть...

Дома эти красноармейцы не грабили - все равно добро деть было некуда, - а так, как Сережа, - брали, что глянется, как сувенир, на память... Невольно присматривались к чужому, незнакомому быту. Отмечали добротность, домовитость хозяев. Ясно было, что трудиться эти люди умеют, лень здесь не в чести... И думалось - отчего же у них все такое разумное, упорядоченное, такое пригнанное и толковое, - отчего у нас так много на авось да небось, на то, что кривая прямо пойдет? Отчего они работают и работают, трудом и умом благоустраиваясь, совершенствуясь, украшаясь, а мы медленно, вразвалку, шатуче плетемся вослед? Чем они лучше нас? Ведь и работать мы можем, и умом, вроде, Бог не обидел? Какого рожна не хватает нам?.. "Да-а, - думалось Сергею, - задворки Европы, а все ж Европа!.. Избалованы мы своими богатствами, расточительствуем беспощадно, сами себя не любим!.." И становилось тревожно, и победная ясность отступала, уходила куда-то, туманилась!..

Детские глазки жадно смотрели в щель между дверьми, как двое военных за столом едят ножами тушенку!.. А мама Алеши и тетя Мария стоят рядом с их стульями и спрашивают: как там на фронте?.. "Да гоним мы их, гоним!.. Там наши "Катюши" так им дают!.."

Алеша и его двоюродная сестренка не знали, что такое "Катюши", но тушенка так дразняще, так упоительно пахла!..

Один военный заметил эти детские глазки, понял, что они голодны и позвал их: "А ну-ка, ребятки, идите сюда, идите тушенку есть!" - И Алеша с сестренкой выскочили, подбежали к ним. Но мама и тетя Мария тут же вмешались: "Нечего, нечего, они сегодня уже мамалыгу ели!", - и стали прогонять их обратно.

На самом деле они ели мамалыгу вчера, а сегодня еще ничего не ели, никто ничего не ел, но мама решительно добавила: "Они сыты!" - и стала подталкивать их назад, к дверям...

Военный полез в зеленый мешок и, вынув оттуда печенье, протянул его детям: "Ну хоть галеты возьмите!" Но мама и тетя Маня и этого не разрешили: "Ешьте сами, вам это нужнее, ешьте, чтоб скорее победа!"

О победе уже говорили уверенно, страстно желали, чтобы скорее, - жаждали, как жаждут неимоверного, самого лучшего счастья на свете!..

"Эх, вернемся домой, вымоюсь так, чтоб все эти годы отдраить - и в постель, чистую, накрахмаленную!" - мечтали солдаты.

Недосыпали хронически. Надо было идти, ехать - на машине, на танке, на чем угодно - надо было скорее на Запад!..

В Пятигорске ждали жену Черчилля - "Черчилиху".

Перед ее приездом на витринах магазинов появились крупы - гречка, перловка, рис, пшенка - и даже колбасы. Горожане, схватив карточки, бросились отоваривать их, но продавцы, посмеиваясь загадочно, объясняли, что все это выдается по особым талонам.

- Каким талонам?

- Особым!

- Каким особым?

- Ну вы что, не понимаете что ли?

И тихонечко добавляли:

- Это для высоких гостей!

"Черчилиха" привезла нам зеленые тонкие шинели, галеты и сладости.

Банкет для нее давался в военном детском саду, - хорошо сохранившемся длинном одноэтажном здании.

Из соседнего дома было видно, как съезжались городские "шишки".

Пировали до полночи. По этому поводу везде в городе долго не выключали свет.

Жить было трудно. Город сильно разрушен. ГЭС, правда, восстановили, но свет давали изредка, да и то на часок. Главной проблемой был холод. Мама Алеши и бабушка ходили ночами в лес - за дровами. Жутко было двум женщинам в черном ночном лесу. Потихонечку, чтобы лесники не услышали, пилили дерево, валили его и волокли за собой, стараясь не попасться лесной охране.

Лес запрещалось рубить строго-настрого: корни деревьев держали влагу на склонах горы; влага эта, просачиваясь через толщу земную, богатую минералами, вытекала у подножия целебными источниками...

Женщинам не везло: почти всегда патрули отбирали у них древесину. Спасибо, в тюрьму не сажали...

Лешуков был высок, худ, костист и лобаст. Из-под густых бровей посверкивали серые глазки, а когда он средним пальцем поправлял очки на переносице, то говорил непременно: "Надо определиться и решить!" Еще раз поправлял и добавлял: "Или что ли".

Жизнь за него давно уж все "решила", а ему оставила "или что ли".

Так он попал на фронт. И часто говорил здесь о Костроме, о любимой своей "сковородке" - городской площади... Солдаты слушали добродушно, и прозвали его "или что ли"...

Когда лейтенант Захаров под обстрелом послал его и еще двоих проверить, где перебило телефонный провод, Лешуков не стал пригибаться, а прямо и быстро пошел вдоль провода, не кланяясь пулям, и только вой мин заставлял его падать на землю и прижиматься к ней. А переждав взрыв, вскакивал и снова быстро шел дальше. Товарищи едва поспевали за ним.

Так прошли с километр, все лесом, когда вой мин участился. Приходилось двигаться перебежками - от взрыва до взрыва. На свист шальных пуль уже мало обращали внимания...

Наконец, нашли перебитое место, срастили провод и повернули назад.

И нарвались на немцев!..

Каким ветром занесло их сюда, почти в расположение части? Лешуков успел сорвать с плеча свой ППК, упасть и дать короткую очередь.

Немцы тоже упали и открыли огонь. Их было явно больше, человек десять. Видно, патронов у них хватало, потому что их шмайсеры били длинными очередями, заставляя связистов прижиматься к земле.

Три воя - три взрыва вздыбили все. Падали сосны, летела вниз поднятая взрывами земля, а тут еще мины и взрывы!..

Когда чуток поутихло, Лешуков приподнял голову, посмотрел и ничего не увидел. Только тут почувствовал, что кровь, стекая со лба, заливает глаза. Лешуков хватил было за пилотку - глаза вытереть, - пилотки не оказалось... Он рукавом отер кровь, потом оглянулся - и не нашел товарищей: там зияла воронка.

Лешуков тихонечко огляделся, увидел на дереве мертвого немца, снова вытер кровь с глаз, привстал. - Немцев не было.

Увидел сбоку оторванные немецкие руки, потом взглядом нащупал туловище... Тогда еще обернулся, ища своих...

И в этот миг очередь настигла его.

Он успел повернуться и упал замертво...

"Лешуков! Тудыть-растудыть! - хрипел в трубку Захаров... Связи опять не было! - Артанов! Возьмите с собой двоих! Идти по проводу! Устранить повреждение!.." Артанов козырнул: "Есть"! И через минуту трое пошли по линии.

Артобстрел прекратился. Шли лесом, вдоль провода. Дошли до воронок. Увидели немецкие трупы... Подождали, послушали: нет ли кого? Стали искать обрыв - и наткнулись на Лешукова. "Или что ли" лежал на спине, весь в крови, с открытыми глазами и ртом... По лицу ползали мухи...

"Черт, и лопаты нету!" - вырвалось у Артанова, и в тот же момент по ним ударила автоматная очередь - почти в упор...

Захаров шел сторожко. Иногда отходил от провода в сторону и, держа в руке взведенный "парабеллум", вглядывался вперед, по ходу провода. Возвращался, шел, проверяя провод, снова сворачивал в лес. Ждал, прислушивался. Было ясно, что обе тройки напоролись на что-то: первая могла погибнуть от взрывов, но вторая-то шла уже после обстрела... Выждав, Сергей снова шел по проводу...

Так дошел он до поваленных сосен и крупных воронок. Сразу взял в лес. Долго стоял, - ожидая, оценивая. Приметил на сосне убитого немца. Стал потихоньку подходить к воронкам. Увидел немецкие трупы с вывернутыми кишками. Затаился. И услышал треск. Одиночный. Отрывистый. Сучок под ногою? Долго стоял недвижно у дерева... Треск повторился. Громко забухало сердце. От напряженья вспотел. Сглотнул. Оглядел "парабеллум". Над "магазином" - красные череп и кости. Взведен. Проверил ТТ - в кобуре, на месте. Расстегнул кобуру. Что делать? Ждать? Действовать?.. Ждать.

Ждал...

Долго ждал.

И когда решил уж двинуться, почудились крадущиеся шаги. Повернулся на звук. Приготовился к выстрелу.

Шаги тихо, с остановкою, близились. Наконец, что-то мелькнуло в лесу, Сергей едва не выстрелил. Снова мелькнуло - и снова сдержался. "Ага! Вот!" Немец осторожно выглянул из-за дерева, потом тихо и медленно стал приближаться. Сергей - как и стоял недвижно - прицелился и выстрелил.

Немец, падая, дал очередь вверх.

"Вроде, попал!" - оценил Сергей и стал медленно, очень медленно продвигаться вперед, с каждым шагом все более настороженно и держа "парабеллум" наизготовку.

Все тихо. Он сделал еще шаг - и тут же ударила очередь, - он тут же выстрелил на звук и почувствовал жжение и боль в левом плече. Нырнул за дерево, потом за соседнее - чуть вперед. И тотчас очередь ударила в дерево. "Я на мушке!" - понял Сергей и разом рванул вперед - и вновь за дерево. И вдруг увидел, что немец вскочил и убегает. Тут же выстрелил ему в спину! Немец упал, - как споткнулся.

Сергей побежал вперед, на всякий случай снова прижался к дереву, снова рванул вперед, побежал. Еще подбегая, увидел, что немец, стоя на коленях, протянул руки вверх. Автомата у него не было. "Расстрелял все!" - понял Сергей и, так же готовый выстрелить, подбежал к нему и увидел седоватого немца с трясущейся челюстью и выпученными от страха глазами. Изо рта его текла кровь, на груди проступили кровавые пята. "Не жилец! - зло подумал Сергей. - Меня ждал, гадина!" И всадил в него пулю.

Лето выдалось знойное. Солдаты, сбросив одежду, блаженствовали, подставив солнышку тощие спины. Били блох, зашивали прорехи, балагурили.

- Видать, ты с войной крепко любисси - ребры стали, как Кавказский хребет.

- Штоб тебя так теща любила, как я войну!..

По окопу юркнул мышонок, за ним - мышка-мать...

- Слышь, а ведь это чья-то баба пробегла!

- У ей муж на фронте!

И такой яркий, такой заливистый хохот взорвался, что показалось на миг - и никакой войны-то нет, - а так, шуткуют ребята - и все, поржать собрались...

До войны Яша работал администратором филармонии. Бойцы любили слушать его байки о знаменитостях. "Яша, - говорит он мне. - Яша, я уже старый, мне много не надо, - у тебя нет ли какой девочки для меня? Я б ей заплатил! Мне бы только посмотреть, пощупать - и все, я б заплатил ей!"

"Тогда я лучше пошлю вам свою жену!"

Хохот накрывает Яшу, он и сам смеется и победно посматривает: как вам хохмочка?!

Сергея покоробило, и тоска о Мишке, о Зине схватила за сердце. Он закурил. Вспомнил, как на черной, прокаленной солнцем земле они с Зинаидой нагишом лежали в подсолнухах, - растаявшие от любви, и, глядя через подсолнухи на синее-синее небо, мечтали о будущем счастье, не понимая, что счастье всегда - в настоящем...

- Охо-хо! - вздохнул Захаренко. - Як же ж тамочки моя жинка?! Я б ей щас кожный рик по дитяти робив!.. - И лукаво прибавил: - У нас же така зэмля на Украини! Иде не плюнь, везде выростэ!

- Раньше плевать надоть было! - поддел его Колька.

- Звыняй, трошки подзадержавси! - отшутился хохол. - Но ничого, - почекай трошки, я еще зроблю ей!

- Як же? На расстоянии? - в тон ему подхватил Колька.

- А хоч бы и на расстоянии, - по телеграхву!..

- Правильно! - не унимался Колька. - Важно сильнее надавлять - и усе!

- Надавлять тоже уметь надо, - встрял Яша, - а то резьбу сорвешь!

- Но, разболтались! - добродушно проворчал пожилой старшина.

- А чего нам? - возразил ему Колька. - Не шить, не тачать, головой не качать!

- Эт как же не качать-то? - опять встрял Яша. - Качать в этом деле обязательно!..

Тут уж все грохнули! И старшина тоже!

"Однако! - подумал в лад разговору Сергей. - И откуда в нашенском человеке столько жизненной силы?.. И ранило его, и контузило, и осколки в шее засели, и голодал-холодал он, и в атаки ходил чуть ли не безоружным, а вот поди ж ты - не клят, не мят, на красотке женат!.."

Месяца три назад прибился к ним светленький паренек, бежал на фронт из-под Кемерово. У Юрки была бронь: ему только пятнадцать минуло... Первый раз поймали его в Челябинске. Вдругорядь вернули домой уже из Свердловска. А в третий он все же пробрался на фронт.

Оформили ему воинские документы, поставили на довольствие, и стал Юрка батальонным художником.

Портреты свои бойцы придирчиво разглядывали и берегли: карандаш быстро смазывался, а так хотелось домой отправить рисунок целехоньким, - пусть вспомнят своего папку, мужа ли, сына - пусть порадуются!.. Самое главное - жив я, жив, что и свидетельствую!..

- Наше вам! - приветствовали теперь паренька при встрече. А за портреты благодарили душевно: "Потрафил, спасибо, потрафил!" Юрка не курил и не пил, и его сто граммов и табачок распределяли между собою поочередно.

Однажды Юрку осенило: а что, если рисовать карикатуры на фашистских вождей? Отпечатать их в типографии и бросать с самолета немцам! По инстанции довели это до комфронтом.

Тот одобрил, и вскоре Юркины рисунки десантом разлетались над вражескими окопами.

А с той стороны сообщили: эффект потрясающий! Ведь под каждым рисунком текстовка одна и та же: Hitler caput!

Ко многому привык Сергей за эти страшные годы. Привык выпивать "сталинские сто грамм" и заедать их тушенкой, сидя на заснеженных трупах. Привык убивать немцев, даже когда их можно было взять в плен... Привык не спать сутками, не есть сутками, не справлять нужду сутками, лежа под бешеным артобстрелом или прицельным огнем в залитых водою траншеях, привык питаться сырым пшеном, привык ходить в атаку, привык ко многому... Не мог только убивать мирных жителей, пусть и врагов, и не мог насиловать женщин - литовок, латышек, наших ли - все равно, - не мог обижать женщину... Да и к бомбежкам и вражеским танкам трудновато было привыкнуть...

В Померании немцы дрались люто, насмерть, постоянно контратакуя. Это был их последний рубеж перед Германией.

Здесь Сергей снова встретился с танками. Немцы пустили их после страшной бомбежки вначале и сокрушительного артобстрела потом. Танки шли по-новому, косой линией, постоянно маневрируя, - скорость развивали то одни, то другие. Противотанковым орудиям так было намного труднее накрыть их. В это же время опять пошла вражеская авиация, бомбя и поливая из пулеметов... Беглый огонь наших "Катюш" по тылам противника опоздал. Стало ясно, что танки придется останавливать пехоте. Сергей прикинул: в окопах осталась едва ли половина состава... И тут всплыло в памяти, как наши танкисты после атак чистят траки, выдирая оттуда кости, волосы, ошмотья одежды... И выдохнулось: "Ну, земляки!.."

Танки стремительно близились. Некоторые бойцы не выдержали - побежали, и это была их верная смерть, потому что от танка убежать невозможно.

Сергей решил не высовываться, не подставлять себя под огонь или гусеницы раньше времени - и затаился в траншее. И тут увидел, что справа от него возникла махина немецкого танка и, перемахнув через траншею, помчалась дальше. Сергей, быстро сорвав чеку, что было сил швырнул в нее немецкую же с длинной ручкой гранату, услышал взрыв, успел отметить - попал! - и, пригнувшись, бросился скорей по траншее влево, чтобы бросить гранату в другой танк, уходивший уже от траншеи. Так же бросил гранату вслед, пригнулся, услышал взрыв, выглянул и увидел, что танк мчится дальше... Тогда Сергей бегом вернулся к своему прежнему месту - и вовремя: из танка начали вываливаться немцы в черном... Но Сергей, хотя и схватил автомат, сдержал выстрел, выждал, и лишь когда немцы побежали к нему в траншею - больше спрятаться от нашего встречного огня было негде, - срезал их очередью. Но там, в танке, должен был остаться еще один. И Сергей зорко ждал...

Тут к нему подбежал Колька и прокричал: "Ну, морэ, мы попали с тобой!" И Сергей, обернувшись, увидел новые немецкие танки, уже с пехотой! Но Колька показывал и в другую сторону - и тут Сергей увидел наши танки, идущие встречь... Увидел подбегавших радостно Захаренко и Юрку, услышал вой снаряда, успел подумать: "Мой!.." Страшным взрывом его подняло в воздух, понесло, шлепнуло о землю, и тотчас на него обвалилось тяжелое небо...

Когда Колька откопал его, рот был плотно забит землею. Выковыривая эту землю, Колька спешил: Сергей не дышал. Выковыривал вместе с выбитыми зубами... Потом долго делал искусственное дыхание. Наконец, Сергей вздохнул, закашлялся, потом, сидя, долго харкал землею и кровью, и мотал головою, надеясь услышать хоть что-нибудь... Но не услышал - увидел: на земле, раскинув руки и глядя недвижно в небо, лежал Захаренко... "Як засыплють с пулемета, точно дожжик матрасить... Боже ж мий, Боже ж мий, та ще раз Боже ж мий!.."

Последние дни Алеша не отходил от радио.

Уже сообщили, что наши войска на подступах к Берлину, и все ждали Победы - со дня на день, с часу на час!.. Но сообщения такого все не было, и Алеша, досадуя, что все нету и нету Победы, решил пойти на улицу погулять. Только вышел за ворота, - незнакомая бабка подбежала к нему и, целуя его, заплакала: "С Победой, внучек!"

И на улицу высыпали враз люди, и, не знакомые, обнимались, целовались, плакали и кричали только одно слово: "Победа!"

А Сережа Захаров встретил Победу в госпитале.

В эти последние предпобедные дни он, тяжко контуженный, с крупным осколком в затылке, в ожидании операции перебирал в памяти бои за Харьков, Ростов, штурм Сапун-горы...

Лежал он рядом с пожилым старшиной. Маленький, крепколицый, с умными чуть на выкат глазами, тот рассуждал: "Я, земеля, за войну двадцать гимнастерок сгноил... Вообще-то я агроном, а дык чем пришлось заниматься! Конечно, война не война, а жизнь всего одна, но ведь и выжить тут надо так, чтоб потом за себя стыдно не было. Верно, земеля?"

- Верно, - покивал Сергей, - верно!

- Ничего, что я тебя так - земеля?

- Ничего, - покивал Сергей. - Все мы земели!

Тут за окном началась беспорядочная пальба, и оба поняли: это Победа!..

Сережа ехал в теплушке, в дверной проем глядел на порушенные, разоренные войной немецкие города, и возвращались к нему давние думы: "Не дай Бог довести Россию до крайности - со страшной силой ударит эта пружина!.."

И только тут, только сейчас, опаленный и многажды раненый, пораженный и все-таки победно живой, - понял: как же он любит Россию - родную, немытую, наивно-доверчивую, привыкшую к тяготам и лишениям, терпеливую безмерным своим терпением, вынесшую столько, сколь никому не довелось вынести, окруженную жадными до ее богатств недругами, - Россию, привыкшую только на свои силы рассчитывать и оттого - победившую! Сердце заходилось от этой любви - и понималось, что уже сама по себе эта любовь есть счастье...

Мама выходила замуж за дядю Сережу. Теперь он будет Алеше папой, и Алеша будет носить его фамилию - Захаров.

На свадьбе папа Сережа сразу опьянел и с криками: "Ура!.. Вперед!.. За мной!.." побежал штурмовать соседнее здание. И всю ночь кричал потом: "Гранаты к бою! Гранаты к бою!.." А утром у него пошла горлом кровь. Врачи сказали: "Туберкулез! С войны много вернулось с туберкулезом!" А папа Сережа не знал, что болен. Туберкулез оказался тяжелый: двухсторонний, кавернозный, в открытой форме. Нужно было срочно лечиться, лучше всего в санатории: в Ялте или, на худой конец, в Теберде. На путевку нужны были деньги. Их не было. С войны он не привез ничего, кроме туберкулеза, флейты, английской шинели и вещмешка.

Ему посоветовали занять денег и одновременно послать Ворошилову просьбу о материальной помощи.

Сережа написал Ворошилову, занял денег, купил путевку в Теберду (в Ялту не было).

В Теберде было славно: река, озера, сплошь поросшие елью склоны и изумительный горный воздух... Только вот в столовой очень плохо мыли посуду: нередко на стакане с компотом Сергей замечал помадные губки.

За месяц Сергей посвежел, окреп.

От Ворошилова долго ничего не было, а потом пришло письмо - отказать: раз путевка уже куплена, то нечего о деньгах говорить.

Сергей написал еще раз.

Работать ему пришлось в Кисловодске: там базировался оркестр. Ездил в Кисловодск он на электричке. Чтобы попасть туда на репетицию к десяти утра, надо было из дому выйти в семь: электрички по одноколейке ходили редко, подолгу простаивая на разъездах. Вечером в Кисловодске концерт, поэтому возвращался домой он заполночь.

Нагрузка была непомерной. Сергей чувствовал себя хуже и хуже. "Давайте попробуем пневмоторакс! - говорили врачи. - Выпилим ребра, поддуем вас - легкие сожмутся, авось, каверны затянутся!"

Но Сергей знал: поддувание помогало редко. Чаще после него загибались.

"Сережа, не хотите пропасть - переезжайте в Ялту. Это единственный шанс на спасение!" - по доброму советовали врачи.

Ялта, как и весь Южный берег, была режимной: в Сосняке и Ливадии - дачи Сталина.

Надо было получать разрешение в Москве.

Сергею - как фронтовику, офицеру-орденоносцу, - переезд разрешили.

А от Ворошилова - ни слуху, ни духу...

В Ялте папа Сережа учил Алешу игре на скрипке. Алеша тянул смычком по струнам, разучивал ноты и гаммы, штрихи - вверх, вниз, легато, стаккато... Папа Сережа нервничал, если у Алеши что-то не получалось, и однажды сильно ударил снизу по скрипке. Скрипка вылетела из рук Алеши, ударилась о потолок и разбилась...

Как-то, когда мама и папа были в гостях, Алеша услышал по радио "Шестую" Чайковского. И один, в темноте, наедине с этой невероятной, разрывающей сердце музыкой, не сдержался - заплакал...

Сережа Захаров передал ему Музыку...

К вокзалу подали автобусы, и вся их группа - ставропольцы, дагестанцы и новгородцы - погрузилась, поехала...

Заполночь приехали к месту. Неожиданно их встретили с духовым оркестром, а начальник лагеря поприветствовал: "Добро пожаловать в молодежный лагерь "Високи Татри"! И тут же, ночью, повели ужинать. Потом разместили: женщин - в кирпичных коттеджах, мужчин - в палатках.

Утром Алеша выбрался из палатки и застыл пораженно: вершины Татр высились гордо, даже сурово - могучие скалы цепляли за рваные облака, обильные снежники покрывали длинные кулуары, потом начинались морены... А сосновый лес рядом - ровнехонький, мачтовый! И воздух вкусный, свежий, чуть резковатый... "Вдох- рупь! Вдох - рупь!" - вспомнилось, как шутил в Артеке приятель...

После завтрака им объявили, что сегодня свободный режим, и Алеша с женой пошел к центру местечка... Собственно, и местечка-то как такового не было. Просто вдоль шоссе, но в лесу, извилистый тротуар иногда прикасался к домику, двух-трехэтажному, потом совсем забирал в лес, выбегал где-то к новым домикам, и так, пока не уперся в отель, - самый большой здесь, девятиэтажный дом, как корабль, простерший над лесным морем свои протяженные палубы - этажи... Иногда возле деревьев в лесу встречались таблички с рисованными цветочками и надписью: "Не тргайте нас!"

"Какие молодцы, какие умницы! - восхитился Алеша. - Как они ценят, как берегут природу!" Здесь и должны быть только небольшие дома-санатории и общая столовая на несколько корпусов. И пройтись лишний раз полезно, и нигде нет свалок, даже мусорных баков не видно! И эти деликатные, умилительные таблички с цветами! Да!.. Европа!..

На другой и на третий день были походы с сухим пайком - галеты, яблоки, сыр и паприка, а вечером ужин с пивом и кнедликами, и танцы.

В лагере отдыхали поляки, немцы, французы, американцы, и свои - чехи, словаки... Теперь вот и русские...

Ждали ленинградскую группу. У многих ленинградцы ассоциировались с интеллигентностью и героизмом, от них ожидали чего-то особенного, - того, чего просто не может быть у других!..

И Алеша ждал, но жена разочаровала его: "Какие ленинградцы, о чем ты говоришь! Коренных ленинградцев почти не осталось: кого блокада сморила, кого в тридцать седьмом повыбили! Приедут какие-нибудь охламоны, - красная рубашка, зеленые брюки и носки желтые! С поллитрой за пазухой!"

Как в воду глядела!

Американцы уехали, освободив места ленинградцам.

Сто человек приехало ночью. Красные рубашки, желтые носки и зеленые брюки!

Их встретили, как и всех, с оркестром, и повели есть.

Утром все жадно приглядывались: какие же они все-таки? Заговаривали с ними и натыкались на стену непонятного отчуждения.

Потом был поход, а за ужином к ленинградцам подсели словаки из местных, на столах появилась водка, в руках баян, и вот уже баянист, а за ним словаки с ленинградцами, человек тридцать, направились к "немецким" столам и, ненавистно глядя на немцев, запели: "Хотят ли русские войны?.."

"Господи! - подумал Алеша, - они что, сдурели? Ведь перед ними дети, им же пятнадцать-шестнадцать лет, они и войны-то не видели, как же можно с них спрашивать за отцов?.."

Но ленинградцы все придвигались к немцам, все прижимали их к стенке, - те, чувствуя недоброе, давно уж выскочили из-за столов и глядели растерянно и настороженно...

Алеша наклонился к жене и сказал ей: "Быстро уводи отсюда всех наших девчонок, сейчас будет драка!" Она тут же шепнула одной, другой, третьей - и через минуту девичий выводок упорхнул из столовой. Только вышли - тут же грянуло: "Бей их!"

И желто-зелено-красные бросились на немцев, те отбивались, и в этот момент начальник лагеря с десятком крепких парней бросился в самую заваруху, сумел разнять сцепившихся и ультимативно потребовал, чтоб ленинградцы и словаки поддержки вернулись к себе за стол!

Те зло свернули баян и, ворча, матерясь, вынуждены были ретироваться...

А начальник лагеря вскочил на эстрадку и крикнул: "А сейчас мы покажем нашим советским друзьям, как мы танцуем твист!"

Это была пощечина!..

Алеше было обидно и стыдно: как отмыться теперь от позора, как доказать, что эта выходка хамов не означает, что все наши такие?!

К нему подошла молодая немка и, поняв его состояние, потянула за руку: танцевать. Алеша пошел танцевать, а немка, указывая на мрачно сидевших за столом скандалистов, приседая и распрямляясь в танце, говорила: "Думми! Думми!" - "Глупые! Глупые!" И все твистовали с удвоенным рвением, презрительно глядя в сторону ленинградцев.

Сергей, поседевший, но все такой же смуглый, бродил у подножья Сапун-горы, - бродил, растревоженный воспоминаниями...

Много чего пришлось узнать ему за эти послевоенные семнадцать лет... И правду о Сталине и тридцать седьмом... И о жестокости наших полководцев, подчас бросавших на бессмысленную гибель десятки тысяч своих солдат - боевую скотинку ("лес рубят - щепки летят")... И о том, что, отступая, взрывали госпитали вместе с тяжелоранеными красноармейцами - героями проигранных боев... И о беспощадной незаслуженной ссылке в штрафбаты!.. И всю горькую-горькую правду о страшной цене великой народной Победы...

Здесь он был ранен в обе ноги.

Атака их захлебнулась в начале склона, уже усеянного погибшими. Цепи залегли наглухо. Да и как тут не залечь, - головы приподнять нельзя: из бетонных колпаков режет и режет кинжальный огонь, а сверху, с гребня бьют по тебе орудия, а ты вот он весь, - как на ладони!..

Сергей, истекая кровью и теряя сознание, услышал позади вскипевшее мощно "Раскинулось море широко..." и понял: пошли моряки.

Их высаживали с баржей, с катеров, - со все подходящих и подходящих судов, - и даже взрывы, топившие эти суда вместе с людьми, не остановили десанта...

Моряки, сбросив форменки и оставшись в тельняшках, пошли с песней, а потом рванули вперед, побежали и страшное для врага "Дае-ошь!" покатилось впереди них... Не зря немцы боялись их, называли "черная смерть"!

Вал за валом накатывал этот шторм на Сапун, и зашевелились, поднялись пехотные цепи, а моряки, теряя и теряя товарищей, шли неуклонно, ползли, карабкались - и вот, наконец, один дот заткнулся, пораженный гранатами, за ним другой, третий... А снизу шли все новые и новые цепи в тельняшках и, сливаясь с такими же тельниками - неподвижными, сплошь устлавшими склон, - дорвались все же до гребня горы, - смяли, задушили, убили расчеты орудий, и лавиной покатились вниз, к Севастополю...

Сергей, взволнованный заново пережитым, остановился подле выставленных на обозрение орудий - наших и отдельно - трофейных. От немецких и сейчас шел холодок смерти...

А к нашим подходил с теплотой сердечной, ласково гладил, похлопывал: "Помощники, спасители наши, родные..."

И слеза наворачивалась...

Всю ночь Алеша ворочался в своей палатке - не от холодного горного воздуха, а от горячих мыслей, и утром, еще до завтрака, отправился к руководству группы.

Ленинградцев уже не было: начальник лагеря позвонил нашему послу, рассказал о хулиганской выходке, и тот распорядился, чтоб немедленно выслали эту группу и заткнули в какую-нибудь дыру до конца путевки...

Вечером начальник лагеря собрал всех обитателей и сказал, что к ним хотят обратиться советские гости.

И Алеша, выйдя на эстрадку, сказал, а чешка перевела последовательно на чешский, словацкий, немецкий, французский и польский:

- Дорогие друзья! Завтра мы уезжаем в Прагу. И нам хотелось бы этот последний вечер нашего пребывания здесь провести вместе с вами!

Все молча слушали.

Алеша взял из рук начальника лагеря скрипку (тот сам был скрипач-любитель), и хотел, было, сыграть "Чардаш" Монти, но вспомнил, как когда-то отчим играл "Славянский танец" Дворжака... Нот не было, и Алеша на слух запомнил, а потом потихоньку, в одиночестве, разучил это - получилось не совсем так, как играл отчим, - Алеша дополнил своими вариациями и пассажами, но потом с успехом играл на вечерах в музыкалке, где это прозвали рапсодией... Он страшно волновался сейчас: не играть этого столько лет, а теперь еще и без аккомпанемента!.. Но пальцы пошли, пальцы помнили! И он все увереннее брал двойные, и все ярче были штрихи в правой руке, а в левой зазвучало трепетное вибрато!.. Чехи, словаки, поляки сразу узнали Дворжака и одобрительно зашумели, захлопали... И высокое пение скрипки летело все шире, раскованней, и Алеша уже не думал, как играть, - игралось само, как бы помимо него, он только излучал музыку... И его чувство передалось слушателям, и для юных немцев в зале звучала скрипка Сережи Захарова, - воевавшего с их отцами, потому что они пришли убить его, победившего, повергшего их, а теперь пришедшего к их детям Музыкой...

Аплодировали дружно, и Алеша, счастливо взволнованный, благодарно вернул скрипку хозяину, и - весь еще в звучании - с трудом нашел в себе силы сказать: "А сейчас выступит ваш гость Магомет из Дагестана!"

Доброжелательно похлопали, и широкоплечий Магомет вышел, раскланялся, взял мизинцем двухпудовую гирю и стал, высоко подкидывая ее, легко перебрасывать с руки на руку - и все мизинцем, мизинцем!

Все зашумели, захлопали, а Магомет поставил гирю, взял диски от штанги - малый, средний, большой, - подвесил их на крюк, зажал его зубами - и разогнулся, приветственно протянув руки к зрителям!

Аплодисменты окрепли, а Магомет, держа вес, наклонился, взял в каждую руку по две двухпудовые гири, разогнулся и стал крутиться на месте!

Тут уж раздался восторженный вопль!..

Тогда Магомет остановился, опустил тяжести на пол, взял толстенную доску, опер ее краями на стулья и мощным ударом правой ладони стал вгонять в нее огромные гвозди, - гвозди прошивали доску насквозь!..

Европа восторженно загудела.

А Магомет отбросил в сторону доску и, выгнувшись, стал на "мостик", опираясь на ноги и на голову. Алеша с помощниками вынес деревянный помост и опустил его на живот Магомета, а еще шесть ребят подкатили рояль и водрузили его на помост!

Как будто что-то разорвалось и оглушительно треснуло - на Магомета обрушилась овация!

На помост влез пианист и стоя начал играть на рояле лезгинку, а двое парней из Дагестана вскочили на рояль и заплясали!

Это было бы сверхъестественно, невозможно, если бы этого не было на самом деле, - но вот оно, перед их глазами!

Все орали, хлопали в такт танцующим; начальник лагеря подбежал вплотную к помосту и тоже орал и хлопал со всеми... Танцоры и пианист спрыгнули на пол, он помог снять рояль, убрать помост, а когда Магомет поднялся, багровый от напряжения, - бросился к нему, обнял, расцеловал, и тут к Магомету бросились все, и каждый кричал что-то восторженное и норовил расцеловать, обнять Магомета или хотя бы прикоснуться к нему!

Это была победа!

Когда чуть улеглись восторги, Алеша с помощью ребят вынес увешанную различными сувенирами тонкую проволоку.

Сувениры висели на нитках - игрушки, конфеты, яблоки и среди них маленькая бутылочка водки!

"О-о-о!" - восторженно выдохнули европейцы. Алеша предложил всем желающим надеть на глаза повязку, взять в руку ножницы и попытаться срезать нитку, на которой висит то, что больше всего нравится!

Уйма желающих плотным кольцом окружила его, но Алеша сумел навести порядок и, завязав глаза юной француженке, вложил ножницы в ее руку и легонько подтолкнул.

Девушка, неуверенно двигаясь, подходила к проволоке, и всяк на своем языке кричал ей, советовал, направлял, а она, растерявшись от неведения и шума, все уклонялась в сторону, и наконец, едва не въехала ножницами в стоящую полукругом толпу!.. Алеша успел схватить ее за руку и, извинившись "Пардонэ муа!", снял с нее повязку, отобрал ножницы и первый зааплодировал ей.

Зрители подхватили, и вот уже новый желающий бредет в повязке к заветной цели - бутылочке!

Но срезать ее оказалось не так-то просто! Многие "мазали", иные срезали конфетку или игрушку, но вожделенная бутылочка никому не давалась!

Наконец, юный немец сумел точно подобраться к намеченной цели и срезал-таки ее, эту бутылочку!

Восторженный вопль прогремел над лагерем и полетел над татранским лесом!..

Но Алеша, указывая на бутылочку в руках немца, громко сказал: "Нихт шнапс! Вода! - Вассер!"

- О-о! - раздосадовано вырвалось из десятков глоток... Алеша тут же поднял руку и, попросив чешку помочь ему переводом, сказал: "А сейчас мы приглашаем всех разделить с нами ужин! Там будет настоящая русская водка!" И, дождавшись перевода, в удивленно-радостном гвалте повлек за собою к накрытым столам тех, кто стоял поближе.

К нему подбежал пожилой чех, работник лагеря и, волнуясь, сказал: "Но я ничего не имаю взамен!" И Алеша приобнял его ласково и возразил: "А улыбки? А песни?" - и повлек за собою к столам!..

Такого лагерь еще не видел!

Все делегации перед отъездом устраивали вечеринки, небольшие пирушки, - но для себя, только для своей группы. А тут вдруг позвали всех - и поляков, и чехов, и французов, и словаков, и немцев! И молодежь, всегда открытая дружбе, доверию, немного смущаясь, рассаживалась, удивляясь такому радушию.

Алеша встал, попросил всех налить себе водки и сказал: "Я хочу выпить за всех нас! За то, чтобы каждый из нас был уверен в своем светлом будущем!"

Много было сказано добрых слов в эту ночь, многажды сдвигались и дружно звенели десятки бокалов, много звучало прекрасных народных песен - о Влтаве, о Сене, о Висле, о Волге и Рейне!..

Много записано адресов друг друга - для переписки, приглашения в гости!..

А в пять утра, когда группа, где был Алеша, садилась в автобусы, их вышел проводить весь лагерь, и оркестр играл Дворжака, и Дворжак летел над утренним лесом, и высокие Татры внимали этой рапсодии!..

Автобусы тронулись, все закричали и замахали им, потом пошли, побежали вслед, - и сколь он мог видеть - за ними бежали немцы, чехи, поляки, словаки, французы, что-то восторженно, благодарно кричали и посылали воздушные поцелуи!..

Сколь он мог видеть их!..

Господи! Боже милостивый!

Помоги людям сберечь друг друга!..

"Боже ж мий, Боже ж мий, та ще раз Боже ж мий!.."

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Ре-цепт", Издательство "Книжный сад", Москва, 2008, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 204.