Юрий Кувалдин

СИРЕНЬ

рассказ

Весной, когда Татьяна оканчивала институт, непонятное ей самой беспокойство овладело ею. Она еще помнила, как мартовский туман лежал над землей, как рано смеркалось, а в жестяных водосточных трубах оттаивал слежавшийся лед и с грохотом вылетал на асфальт.

Нет, то не было обычное беспокойство бьющей через край молодости. К нему примешивалось какое-то нервное возбуждение. Особенно томительны были сумерки, когда уже в четыре часа зажигали свет.

Что бы она ни делала, за что бы ни бралась, от всего оставалось чувство неудовлетворенности. Даже возвращаясь с дискотеки, где она весь вечер была нарасхват, Татьяна не испытывала настоящей усталости, от какой валишься с ног. Ей словно не хватало чего-то, чтобы ночь обрела полную завершенность. Иной раз на нее нападал страх, острый, даже панический - ей казалось, что она то ли потеряла, то ли забыла что-то ужасно важное. На миг она замирала на месте, сосредоточенно морщила лоб, - пыталась вспомнить, что же это такое выскользнуло у нее из рук на диване в тускло освещенном фойе, где она сидела с Бородачевым в перерыве между танцами.

- Ты что? - спросил Бородачев.

А она в ответ рассмеялась резким отрывистым смехом и сказала:

- Ничего. Мне все кажется, я что-то забыла.

Ощущение это не проходило и тогда, когда все как будто оказывалось на месте. Чего-то ей все-таки не хватало. Возвращаясь в общежитие, она ходила из комнаты в комнату, рассказывала о разных забавных происшествиях минувшего вечера и хохотала до упаду, хоть они были и не такие уж смешные. А когда, наконец, все укладывались спать, она одна бодрствовала у себя в комнате и порою, сама не ведая почему, вдруг начинала горько плакать, зажимая подушкой рот, чтобы не услыхали соседки; или же усаживалась в рубашке на широкий низкий подоконник и смотрела на улицу - на дома, деревья, окутанные прекрасным синим сумраком весенней ночи, на звезды, поразительно крупные и близкие - и Татьяне казалось, что она вот-вот задохнется от нахлынувшего на нее чувства, природу и смысл которого ей не дано было понять.

После сильного дождя в воздухе запахло сиренью. Татьяна ходила и любовалась ею, сирень зацвела вся разом, запенилась белая, голубая и розовая.

Когда толпа пьяных студентов, которым тоже не спалось после затянувшихся допоздна танцев, останавливалась под ее окнами, чтобы спеть что-нибудь для нее, она включала лампу у кровати и, свесившись из окна, беззвучно била в ладоши, изображая бурные аплодисменты. Потом они неохотно уходили, она выключала свет и возвращалась к окну, и ей было грустно, невыносимо грустно оттого, что хриплые их голоса удаляются и замирают где-то в залитом луною переулке или же их заглушает шум отъезжающей машины - взревет мотор, взвизгнет резина об асфальт, и вот уже вновь воцаряется глубочайшее синее безмолвие ночи.

А она все сидела у окна, с комом в горле, и ждала: вот-вот придут слезы, она выплачется, и ей станет легче. Если же слезы не шли, бессонница ее иногда длилась до утра, пока это болезненное беспокойство не проходило само собою.

В ту весну они подали с Бородачевым заявление в загс, но после этого в жизни ее мало что изменилось. Все так же без зазрения совести ходила она на свидания с другими. Шла почти с каждым, кто и куда бы ее ни пригласил, а если Бородачев сердился, даже не пыталась ему объяснить, какое жгучее беспокойство толкает ее на это: просто целовала его, покуда он не умолкал, готовый простить ей все, что угодно, чуть не любую ее выходку...

Лет с девяти - нет, пожалуй, с шести Татьяна писала стихи, но только изредка. А в ту весну это стало для нее постоянной потребностью. Она сделала открытие: если волна необъяснимого беспокойства взмывает так, что нет сил это беспокойство вынести, стоит взять ручку и бумагу, и на душе становится легче. Отдельные строчки, рифмованные двустишия, а порою и целые четверостишия вдруг вспыхивали у нее в голове, отчетливые и законченные, словно она открывала только что отпечатанную книгу стихотворений какого-нибудь замечательного поэта. Красота их ошеломляла ее - порой это было сродни любовному экстазу. Она застывала на месте, из груди вырывался вздох. И всякий раз казалось: еще немного, и ей откроется новая, дотоле неведомая область поэтической мысли. Чувство такое, будто стоишь на самой грани огромного, объятого мраком пространства, и оно вот-вот расцветет чудесным кристаллом света - совсем как бальный зал в фильме Сокурова: за мгновение перед этим темный зал вдруг озаряется ярким сверканием хрустальных люстр и бра, отражающихся в зеркалах и в роскошном штучном паркете. В такие минуты она выключала свет в комнате и бросалась к окну. Когда Татьяна подолгу смотрела на темно-багряный закат, или же, как зачарованная, слушала взлетающие над переулком голоса - то грустные напевы, то хохот идущих студентов - приоткрывшаяся перед ней красота уже не причиняла жгучей боли, непонятное умиротворение нисходило на нее, словно вдруг разрешился какой-то мучительный вопрос и жизнь сразу стала гораздо проще и приятней.

"Стихи - это сети из слов, чтобы ловить красоту!"

Фраза эта ей очень понравилась и она записала ее на одной из последних страниц тетради, во время лекции по кибернетике. Была середина мая; в тот день она поняла, чего хочет, и с тех пор необъяснимое смятение уже не так терзало ее...

В литобъединении института, куда записалась Татьяна, был один студент, звали его Сергей. Он был влюблен в нее - уже год или больше. Татьяна догадывалась об этом по тому, как он поглядывал на нее во время занятий литобъединения - только там они и виделись. Сергей никогда не смотрел ей прямо в глаза: скользнет по ней взглядом и все: но по его лицу и даже по напряженной позе - он сидел, сжавшись, обхватив руками колени - она понимала: он ощущает ее присутствие, Сергей никогда не садился с нею рядом или напротив нее - стулья обычно были расставлены кружком, - и она сначала даже решила, что он ее недолюбливает, но постепенно поняла, что робеет он совсем по другой причине.

В том кругу, к которому принадлежала Татьяна, с Сергеем никто не водил знакомства, его попросту не замечали. Был он щупленький, лысеющий, с рыженькой дьячковской бородкой. Татьяна находила, что он привлекателен - правда, на свой, особый лад: грустные голубые глаза, тонкий нос с горбинкой, длинная шея с острым кадыком, который нервно подергивается. Движения чересчур замедленные и корявые. Вставая со стула, он едва не опрокидывал его. Когда закуривал сигарету, лицо его искажалось в трагической гримасе. Обгорелую спичку он гасил пальцами, и засовывал ее в карман.

Сергея часто видели с девушкой одного с ним типа - из интеллектуалов. Эту самую Нателлу в институте приметили: очень она была странная. На семинарах ее заносило - высказываясь на какую-нибудь волнующую тему, техническую или политическую, она говорила быстро, взахлеб - никто не мог разобрать, о чем, собственно, речь; при этом она брызгала слюной, хватала ртом воздух, взмахивала в ажиотаже руками, словно пытаясь схватить какой-то невидимый предмет; дело кончалось тем, что аудиторию сотрясал взрыв хохота, а преподаватель отворачивался к доске, чтобы скрыть улыбку.

Выглядела эта пара нелепо: Нателла - а она была на две головы выше Сергея - шагала впереди, таща своего спутника за рукав пиджака, словно боялась, как бы он не удрал; то и дело кто-нибудь из них, а иногда оба сразу, разражался неистовым смехом, который был слышен за полкилометра.

Сергей писал стихи сложные. И неровные. Но вдруг возникал какой-нибудь образ, прямо-таки пронзительный по своей свежести, остроте видения.

Всякий раз, когда Сергей читал свои стихи на занятиях литобъединения, Нателла подпрыгивала на стуле, словно через нее пропускали электрический ток; она обводила пристальным взглядом надменно улыбающиеся лица, и ее близоруко сощуренные глаза сначала требовали, а потом уже только молили остальных присоединиться к бессвязным и неумеренным похвалам, которые так и сыпались из ее влажного рта.

Но когда Нателла умолкала, одна только Татьяна давала себе труд хоть что-то сказать о прочитанных стихах. Остальные отмалчивались - кто от растерянности, кто от полнейшего безразличия, а кто и из враждебности.

Лицо у Сергея наливалось темной краской, и он до конца занятия не отрывал взгляда от собственных колен. Пальцы его загибали уголки аккуратных страничек, словно стихи с них вдруг смыло или же они вообще не были написаны, и перед ним просто-напросто чистые листы, которые он только затем и взял с собою, чтобы было что повертеть в руках.

Татьяне всегда хотелось высказаться о его стихах поподробней, но набор ее критических суждений был скуден.

- По-моему, прелесть, - только и говорила она. Или: - Мне очень понравилось.

А Сергей так и сидел, не поднимая глаз, лицо его еще больше темнело, и Татьяна прикусывала язык, словно наказывая себя за этот сухой отзыв. Ей хотелось положить руку на его пальцы, чтобы они перестали теребить аккуратные листы, чтобы обрели покой...

Только в начале июня, когда закончилось последнее в том учебном году занятие, Татьяна решилась заговорить с Сергеем. Увидела, что он стоит в конце коридора у застекленного пожарного крана, неожиданно для себя бросилась к нему и выпалила единым духом, что его стихи самые лучшие из тех, какие ей доводилось слышать, и что надо ему отправить их в какой-нибудь журнал, и что все остальные ребята у них в литобъединении - просто кретины, раз не сумели его оценить.

Сергей стоял молча, руки в карманах стиснуты в кулаки.

Пока Татьяна говорила, он не смотрел не нее. Но когда она замолчала, больше не смог сдерживать радостное возбуждение. Выхватил из портфеля пачку исписанных листков и сунул ей.

- Вот, прочтите, пожалуйста, - попросил он. - И скажите, как они вам.

По лестнице они спускались вместе. На последней ступеньке Сергей споткнулся, и Татьяне пришлось схватить его за руку, чтобы он не упал. Ее трогала и забавляла и эта его неловкость, и то, что он не может скрыть, до чего счастлив, идя с нею рядом.

Они вышли на улицу, и в лицо им благодатным потоком хлынул темно-золотистый свет предвечернего солнца. Воздух полнился голосами студентов и воркованием голубей. Белое перышко, выпавшее из голубиного крыла, плавно опустилось Татьяне на голову. Сергей снял его, засунул в нагрудный кармашек пиджака, и, уже распрощавшись с ним, Татьяна всю дорогу до общежития чувствовала быстрое, легкое прикосновение его пальцев. И все почему-то думала: а оставит ли он это перышко у себя, будет ли долго-долго хранить его, как сокровище, - лишь потому, что оно коснулось ее волос.

Наверное, никогда невозможно с точностью указать минуту, когда приходит к человеку любовь. И Татьяна никак не могла решить, когда она полюбила Сергея. Может быть, тогда, когда он, одинокий, читал свои стихи? А может, во время полета голубиного перышка? Или тогда, когда он впервые подал ей руку и нежно сказал ее имя: Таня? Она не знала. Она только одно знала, что теперь уж она не может без него. Вся ее жизнь теперь делится на две части: до него и при нем. Как бы она жила и что значила без него? Она даже думать об этом не хотела, как не хотела думать о том, что ей когда-то придется умирать.

В ту ночь, когда общежитие погрузилось во тьму, она достала листки со стихами Сергея и прочла их залпом. Чем дальше Татьяна читала, тем сильнее поднималась в ней радость. Многое было ей непонятно, но волнение все росло, все больше овладевало ею. Когда она все прочитала, ее била дрожь: дрожь, вот как бывает, когда выйдешь из теплой воды и тебя обдаст холодом.

А чуть позже приходит счастливое успокоение, когда хорошо думается: вспоминается вдруг далекое и забытое, обступают тесным кругом когда-то знакомые и родные лица, и мечты сладко теснят грудь, и мало-помалу начинает казаться, что все это уже было когда-то... Возникают перед глазами знакомые улицы и переулки, дворы и набережная, где стоял у причала белый теплоход... Только никак не вспомнить, где же, когда это было, в какую счастливую пору жизни.

Татьяна поспешно подкрасилась, губы, ресницы, подушилась духами "Сирень", оделась, сбежала вниз по лестнице, сама не зная, что будет делать дальше. Двигалась машинально, бездумно. И вместе с тем, никогда еще она не действовала так уверенно, пока не очутилась у двери, где жил Сергей. Он подрабатывал в общежитии дворником, поэтому жил отдельно, в подвале, в своей дворницкой, среди лопат и метел. Татьяна сама удивилась тому, что ноги сами принесли ее сюда.

Подняв голову, она увидела над крышей дома несколько сбившихся в кучку звезд. Они жались друг к дружке, словно юные девушки, бредущие через темный лес.

Татьяна постучала - два отрывистых, четких удара - и всем телом припала к кирпичной стене, дыша прерывисто и часто. Немного спустя, постучала еще раз. Сквозь дверное стекло ей были видны ступеньки - спуск в подвал. Там, внизу, приоткрытая дверь и за ней освещенная комната. Сначала показалась тень юноши, а потом и он сам: торопливо накинув коричневый плащ, он стал подниматься по лестнице, хмуро глядя вверх, на входную дверь.

Но вот Сергей открыл, и Татьяна едва различимым шепотом выдохнула его имя.

Чуть не полминуты он простоял молча. Потом схватил ее за руку, втянул в дом.

- Таня, вы?..

- Да, я, - произнесла шепотом Татьяна. - Сама не знаю, что на меня нашло. Читала ваши стихи, и вдруг так захотелось тут же немедленно вас увидеть, сказать, до чего...

От нее горько и нежно пахло духами, и было в ее шепоте что-то странное, а не только благодарность. И Сергей на минуту ощутил прилив той легкости, когда хочется говорить намеками, с нарочитой дрожащей откровенностью в голосе, и будто случайно касаться груди гостьи, и пригибаться, будто выглядывая что-то за дверью, чтобы своим лицом коснуться ее волос и посмотреть, не отстранится ли она. Он встрепенулся и ощутил сердцебиение, ноздри его дрогнули, но тут же все погасло.

У нее перехватило дыхание, и она привалилась к закрытой двери. Теперь уже не он старательно прятал глаза, а она. Взгляд ее скользнул вниз, на полы его старого плаща, из-под которого виднелись босые ноги - такие костлявые, белые, они напугали ее. Ей вспомнилось, как жадно и быстро он окидывал взглядом ее всю, с головы до пят, как его затрясло сегодня вечером, когда она подошла к нему в коридоре, как эти тонкие ноги зацепились за ступеньку и ей пришлось подхватить его, чтобы он не упал.

- Одно меня особенно поразило, - сказала она, с трудом выговаривая слова. - Ну, там еще про сирень...

- Ах, то! Кто из нас не погружал лицо в прохладные лиловые, белые, розовые кисти сирени, не испытывая при этом необъяснимое ощущение счастья?!

- Да-да, то самое.

Она осмелела, вскинула глаза.

- Спустимся ко мне, Таня.

- Ой, ну что вы!

- А что тут такого?

- Ну, как же так. Если меня здесь увидят...

- Не бойтесь, не увидят!

- ...меня же выгонят!

Наступило короткое молчание.

- Минутку!

Он стал торопливо спускаться с лестницы, но на третьей ступеньке обернулся:

- Подождите меня, Таня. Минуту, не больше.

Она кивнула - неожиданно для себя самой - и услыхала, как он, стремительно сбежав вниз, ринулся к себе в комнату. Сквозь дверное стекло ей видно было, как мечется по стенам и полу его тень. Он торопливо одевался. В приоткрытую дверь комнаты она на мгновение увидела его обнаженным по пояс тощий торс, в тенях от лампы казавшийся чеканным, поразил и неожиданно взволновал ее. В этот миг Сергей вдруг обрел для нее телесную сущность, которой она не ощущала прежде. А теперь ощутила, и гораздо острее, чем, скажем, у Бородачева, да и всех других молодых людей, с кем ей доводилось встречаться в институте.

Минуту спустя он вышел из комнаты, закрыл дверь и, бесшумно поднявшись по лестнице, встал перед Татьяной.

- Извините, что я так долго.

- Вовсе и не долго.

Он взял ее за руку, они вышли из корпуса и, обойдя его, очутились у фасада. Липа на газоне перед домом казалась великаном, да и все вокруг словно бы увеличилось в размерах, а звуки стали отчетливей, громче - даже похрустывание гравия под их ногами. Татьяна так и ждала: вот сейчас из всех окон верхних этажей высунутся шарообразные головы, пронзительные голоса поднимут тревогу, со всех крыш станут выкликать ее имя, и толпы людей устремятся за нею в погоню...

- Куда мы? - спросила она, идя вслед за ним.

- Мне хочется показать вам сирень - ту, про которую стихи.

Вскоре дорожка кончилась, и они почувствовали прохладу земли. Жидкое лунное сияние текло сквозь гущу деревьев, игра света и тени превращала пыльную дорогу в мерно струящийся поток. На пути у них встал невысокий забор. Сергей перемахнул через него. Протянул ей руки. Она взобралась на верхнюю планку, и он перенес ее на землю. Но не отпустил, а прижал к себе еще крепче.

- Вот она, сирень, - сказал он.

Она глянула за его темное плечо. И, правда, - там, где стоял старый одноэтажный домик с колоннами и флигелем, повсюду цвела сирень. Особой красотой отличалась та, что была посажена полукругом на лужайке с юго-восточной стороны дома. Лиловая, белая и голубоватая - росла и во дворе, и у флигеля, и среди сада, живой изгородью вдоль забора, и вдоль речки. Кусты ее клонились под набегающим ветерком: волны по реке бежали под ним с тихим шепотом, и казалось, это приглушенные, едва слышные вскрики играющей детворы.

Татьяне вдруг вспомнилось, как ночами она сидела у окна и горько плакала, сама не ведая почему; как ходили волнами в лунном свете ветви деревьев; вспомнились безмолвие ночи и поющие голоса - поначалу такие далекие, что наводили щемящую грусть, они постепенно приближались - и аромат сирени, и ясные, как светильники, звезды в разрывах облаков; вспомнилось, как душило ее непонятное волнение, а еще - страх, что через месяц-другой все это кончится, внезапно и навсегда. И она крепче обхватила плечи Сергея. Он был ей почти чужой. Ведь до этой ночи она даже не рассмотрела его толком; и все-таки сейчас он был ей невыразимо близок, никогда не было у нее человека ближе его.

Он повел ее вдоль речушки, сирень волнами устремилась к ней, и она раскинула меж цветами руки, приникла губами к гроздьям, погрузилась в них целиком; сирень приняла ее в себя, раскрыла ей объятия, и она словно опьянела. Сергей остановился рядом с нею, коснулся пальцами ее щеки, потом губ и волос. Они оба стояли среди сирени и смотрели друг на друга. Он улыбался. Ветерок подхватил прядь ее распущенных волос, бросил ему в лицо. Обеими руками он бережно уложил эту прядку на место, потом ладони его соскользнули ей на затылок, сомкнулись в замок, он притянул ее голову к себе и прижал ее губы к своим, прижимал все сильнее, сильнее, и вот зубы ее вдавились в верхнюю губу, и она ощутила соленый привкус крови. У нее перехватило дыхание, губы сами собой раскрылись, и она с желанием опустилась на траву под кустом сирени...

А потом у нее достало здравого смысла понять, что все это совершенно безнадежно. Она отослала Сергею его стихи, приложив к ним коротенькую записку. Записка вышла неожиданно официальной и напыщенной - может быть, потому, что она смертельно боялась самой себя, когда ее писала. Татьяна сообщала Сергею, что у нее есть жених, Бородачев, и они собираются летом пожениться; объясняла, что незачем, невозможно длить то прекрасное, но обреченное гибели, что свершилось минувшею ночью под сиренью.

Иногда эта мысль целиком завладевала Татьяной. Тогда приходили приступы болезненной хандры, усиливавшейся от недовольства своим решением, от сознания, что рука сама написала отказ от поэзии, которую создало ее свободное воображение.

Она должна быть благодарна Сергею за все - за его тончайший талант, за любовь к ней, за непоколебимую веру в свой талант и, наконец, за никогда не умиравшую в нем способность загораться от самого незначительного соприкосновения с прекрасным, и свободно и легко писать об этом.

Татьяна увидала его еще один только раз. Он шел по коридору с этой своей приятельницей Нателлой - долговязой, нескладной девицей в очках с толстыми стеклами. Согнувшись и повиснув на руке у Сергея, Нателла вся сотрясалась от нелепо пронзительного хохота, и, хотя его было слышно за несколько кварталов, смех этот был непохож на настоящий...

В августе Татьяна и Бородачев поженились. Бородачев устроился в богатую российско-британскую компанию. Они жили в двухкомнатной квартирке и были среднеклассово счастливы. Теперь ею редко овладевало беспокойство. И стихов она больше не писала. Жизнь казалась ей полной и без них. Иной раз она думала: а пишет ли еще Сергей? Но в литературных журналах имя его не встречалось, и она решила, что, в общем, не так уж они, наверно, значительны, эти его стихи.

Но однажды вечером, поздней весной, через несколько лет после свадьбы, Бородачев, вернувшись со службы усталый и голодный, нашел под вазой на стеклянном столе записку: "Буду утром. Таня"...

Уже совсем стемнело. Наступила тихая лунная ночь.

Пройдя переулком, Татьяна свернула на пыльную дорогу, ведущую к забору, и перелезла через него. Домик с колоннами был совсем таким, каким запомнился ей. Нежные чувствительные образы, таящиеся где-то внутри аромата соцветий, в бархатной глубине сирени - и есть настоящее, вечное. Торопливо шла Татьяна среди сирени и вдруг разрыдалась, упала на колени. Сирень над речкой превратилась в голубой туман, где оглушающе пели соловьи.

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Ре-цепт", Издательство "Книжный сад", Москва, 2008, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 119.