Сергей Каратов

СОПЕРЕЖИВАНИЕ

В своем интервью в “Независимой газете” писатель Юрий Кувалдин дает определение роли писателя: “Литературу делают волы”. Он действительно пашет, подобно мощному волу: тянет собственный ежемесячный журнал “Наша улица”, работает над изданием книг в своем издательстве “Книжный сад” и много пишет. К своему 60-летию он подготовил этот могучий десятитомник прозы, куда вошли его романы, повести и рассказы. Из обширного материала, рожденного еще в “прошлой жизни”, то есть в постперестроечные годы, я бы выделил повесть “Свои”, где Кувалдин в реалистической манере раскрывает трагедийную ситуацию в жизни одной семьи. Фомичевы старшие предстают перед читателем в наиболее удручающем виде: жена Нюра, больная диабетом, располнела так, что еле передвигается по дому. Сам Федор Павлович охарактеризован как человек рабочей закалки, всю жизнь проработавший маляром на стройке. В новой интерпретации человек труда становится чуть ли не изгоем в кругу творческой интеллигенции, в недавнем прошлом перекормленной всевозможными производственными романами. Появилось желание поиронизировать, поизголяться над ним. Хотя, как мне кажется, подобный карикатурный взгляд на рабочего человека неизвестно как может быть истолкован в читательской среде. Налицо проявление дегуманизации, царящей в нашем обществе. Понятное дело, белье свое Федор Павлович не меняет месяцами, спит и зимой и летом под ватным одеялом в непроветриваемой комнатенке, пропахшей нечистым бельем и портянками, ест... Но это особая статья. Тут на помощь может прийти только цитата из Кувалдина: “Федор Павлович почесал под рубахой живот, зевнул и побрел на кухню. Он прокипятил кастрюлю щей, налил себе полную эмалированную миску, отрезал три огромных ломтя черного хлеба, взял большую деревянную ложку, сел на самодельный табурет к столу и принялся хлебать, чавкать и втягивать в себя сопли. Да, именно так ел Федор Павлович, и вместе с ним вряд ли кто мог выдержать этот обед. Съев миску и тщательно облизав ложку, Федор Павлович рыгнул, посмотрел в окно на линию железной дороги, подумал и налил еще целую миску...”

Он годами вынужден ухаживать за больной женой, отчего он сделался злым и раздражительным. В довершение всего во время его поездки в деревню за салом, Федор Павлович завел себе любовницу Дусю, воспоминания о моложавом теле которой “наполняли его рот сладкой слюной”. И вот семидесятилетний человек, прошедший войну, вдруг решается удушить свою жену подушкой, дабы привезти пожениться и прописать в своей московской квартире рязанскую молодуху Дусю, “огромные груди которой так понравилось целовать Федору Павловичу”.

Ситуация, описываемая в повести “Свои” достаточно характерна, и каждый в своей жизни так или иначе сталкивается с чем-то похожим, происходящим почти в любой семье. Болезнь пожилой женщины, редко навещаемой детьми, которые давно уже живут самостоятельной жизнью, становится основной причиной, которая приводит отца семейства к подобной кульминации: к убийству жены. Тем временем, старший сын Алексей Федорович, в годы перестройки потерявший работу по причине всеобщей ломки в стране, запил, сделался завсегдатаем пьянчужных компашек, с утра кучкующихся около винного отдела при магазине, что “на горке”. И только благодаря новым налаживающимся производственным отношениям пробивной мужик Алексей Федорович находит себе применение в американско-советском предприятии. Старший сын оказался в теплой компании “новых русских”, портреты которых прописаны автором в более светлых тонах. Сразу видны симпатии и антипатии автора, и сделано это умышленно, чтобы не утруждать читателя глубоким анализом типичности-нетипичности тех или иных героев.

Вполне обыденно для того времени складываются судьбы и двух других детей семьи Фомичевых: дочь Зина замужняя женщина, живет с человеком, с которым познакомилась, когда тот выступал на сцене заводского клуба самодеятельности. “И самой Зинаиде Федоровне захотелось быть самодеятельной артисткой - и голосок у нее был, правда, визгливый, но для народных песен в самый раз”.

После тридцати лет совместного проживания с мужем Николаем у Зинаиды Федоровны народилось двое сыновей. Но жизнь в семье к тому времени совсем разладилась: муж отгородился от нее, отчего жена даже подпалить решила его всегда запертую дверь в отдельной комнате. Мещанский быт с полированным шкафом и диваном поначалу были по душе юной жене, а потом все пришло к духовной пустоте и полному размежеванию. В отношениях этих людей не нашлось скрепляющего их судьбы какого-то общего дела или духовных связей, которые бы удерживали полет их душ на одной избранной ими околоземной, то есть околобытовой орбите. Помните, как впечатляюще парят в облаках Амур и Психея под куполом ротонды дворца князя Юсупова в Архангельском?

Жизнь на уровне простого биосинтеза не стала для персонажей Кувалдина тем классическим пониманием счастья, в которое они всерьез верили, когда сходились на сцене заводского дома культуры. И то, что произошло в повести с тестем Николая, посягнувшем на жизнь своей жены, то вполне может произойти и с самим Николаем, когда он “созреет” до подобного решения.

Третий отпрыск из семьи Фомичевых, самый младший - это Владимир Федорович, который сумел устроить свою личную жизнь, вполне сытую и счастливую. Вся семья живет в полном согласии и любви. Но все-таки (автор не говорит об этом) там тоже чего-то не хватает. Мучительно вчитываешься в эти строки, где семья обсуждает все возможные дела и планы на будущее, и осознаешь, что за всем этим мнимым покоем и благополучием не просматривается главное - цель жизни, ее вектор, без которого все сразу меркнет и исчезает. Если свет гасят в театре перед началом спектакля, то там душа полна ожидания какого-то завораживающего действа. А если он гаснет на кухне в доме Владимира Федоровича, то кроме храпа в соседней с ней спальной комнате там ничего не может происходить. Сразу всплывают в сознании образы героев Бальзака или Эмиля Золя и те суровые будни, в которых проистекают события, сочно и реалистично описываемые в их произведениях. Нынешний российский читатель и телезритель во многом погружен в подобную среду, в которой царят беспредел и чувство безысходности. Именно такую “культурную” ауру предсказал нам в своей повести писатель Юрий Кувалдин.

Если внимательно вчитаться в повесть “Свои”, то по своей глубине, по выразительному языку, по точно найденной интонации и огранке характеров героев, это произведение (равно как и множество других работ этого автора) можно сопоставить с лучшими произведениями отечественной и мировой классики. Всегда очень важно оказаться в нужное время и в нужном месте. И если смотреть с этой позиции, то, может, даже и лучше, что писатель Кувалдин не обрел широкого признания в советский период. Тогда бы на его книгах без всякого сомнения оставался налет социалистического реализма, что в наше время не очень-то приветствуется среди элитарной читающей публики.

Автор задуманной, но не до конца осуществленной “Человеческой комедии” Оноре де Бальзак тоже восклицал: “Человеческое поколение есть не что иное, как драма с четырьмя-пятью тысячами выдающихся персонажей”. Но при этом не лишенный честолюбия Бальзак признавал, что все писатели, его современники являются только лишь каменщиками, тогда как зодчий стоит надо всеми ими. Иногда автор повести “Свои” осознает себя (пусть не в данном произведении) не каменщиком, а зодчим. Вполне возможно, что Юрий Кувалдин видит дальше всех нас, своих современников, отсюда и произрастает полная уверенность в творческой непогрешимости и собственном величии. Оставим эти прорицания на суд читателей будущего.

Но надо отдать должное автору многих повестей и романов, рассказов и статей, написанных преимущественно в зрелом возрасте, что он умеет нащупать пульс нынешнего больного времени и точно поставить диагноз, а затем ярко и образно изложить его на страницах своих книг.

Сложно сопереживать судьбе обманутой девушки Веры в романе И.А. Гончарова “Обрыв” или герою повести Н.В. Гоголя “Нос”, тогда как чуть ли не ежедневно происходят события, уносящие не один десяток человеческих жизней. Но в том-то и заключается тайна искусства, что оно заставляет читателя, слушателя или зрителя перевоплощаться, трансформироваться в своем сознании в ту эпоху, в ту среду, в ту драму, про которую тоже задавался, казалось бы, риторическим вопросом герой Шекспира: “Что я Гекубе, что Гекуба мне?” От “Илиады” Гомера до шекспировских времен тоже пролегла длинная и тернистая дорога. Проявится ли желание у читателей повести “Свои” сопереживать той острой драме, которая развернута перед ними? Думаю, что проявится. Если не сейчас, то в будущем. Как говорил своим недоброжелателям и завистникам поэт Владимир Маяковский: “Зайдите через сто лет!”

Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 2, стр. 491