Нина Краснова

КОНТИНЕНТ ПОД НАЗВАНИЕМ РОССИЯ

Повесть “Сплошное Бологое” - горький фарс на тему пьянства, которая становится для России, кажется, такой же вечной темой, как жизнь и смерть. Все герои “Сплошного Бологого” - алкоголики и пьяницы, но некоторые пьют и не хотят “завязывать” с этим, некоторые пытаются, но не могут “завязать”, а некоторые, сильные личности, “завязали” и “вышли в люди”. Автор признает “конкретную персоналию” каждого своего героя “со всей вселенной души” и каждому дает высказаться, раскрыть, “распахнуть” свою душу. Один из них говорит: “Вся моя жизнь состояла из поднятия стакана... Что моя жизнь? Сплошной запой!”

А другой герой говорит ему: “Я пять лет не пью. И счастлив. Не пью и все! Больше ничем в жизни не занимаюсь, кроме как не пью. Работа у меня такая - не пить! ...На том, что не пью - делаю деньги... бизнес”. - И советует своему приятелю взять с него пример и заняться таким же “бизнесом” (то есть “не пить!”) и для начала обещает платить ему 500 долларов за трезвость. И утопически мечтает о спонсорах, которые “будут спонсировать отрезвление России”. - Так я написала о повести Юрия Кувалдина “Сплошное Бологое” в “Литературной России”, в 2000 году, в № 52, в своем обзоре 12-го номера журнала “Наша улица”. А теперь я напишу об этой повести поподробнее.

...К пьянству я всегда относилась отрицательно.

Пьяниц и алкоголиков никогда не считала за людей, то есть считала их пропащими людьми. И старалась не водиться с ними, и всегда избегала их компании, потому что мне было неинтересно, скучно и неприятно находиться в их компании и разговаривать с ними, выпившими, пьяными, неадекватными и дурными, и слушать, что они говорят, и смотреть, с каким удовольствием и жадностью они пьют вино или водку, и как они становятся все пьянее и пьянее и все неадекватнее и дурнее... а потом отключаются от мира и падают под стол.

Но были в моей жизни, среди родных и близких мне людей, пьяницы и алкоголики, больные люди, мужского и женского пола, которых я любила и о которых переживала и которых мне всегда хотелось спасти от пьянства и поддержать морально.

И был в моей жизни “горький пропойца”, поэт Сергей Есенин, мой знаменитый земляк, которому я посвящала стихи о том, как я хотела бы спасти его “от вина, от петли”, и который был для меня не только поэтом, которого я любила с детских лет, но и символом, увы, спивающегося и вырождающегося русского народа... Поэтому тема пьянства была для меня очень больной...

И вот я читаю повесть Юрия Кувалдина “Сплошное Бологое”, главный герой которой - не Печорин нашего времени, а алкоголик Игорь Мацера, который уже пять лет не пьет, а его друзья-приятели и коллеги - тоже алкоголики или пьяницы, которые пьют и не могут или не хотят бросить пить, “вот компания какая”.

Мацера “вышел в люди” и организовал фирму анонимных алкоголиков. Около здания этой фирмы, в “детсадовской беседке, заваленной снегом”, он увидел своего “товарища по партии” (товарища по парте) Зеленкова, с которым когда-то учился на философском факультете МГУ, а потом работал в тресте “Спецдальконструкция” и с которым с тех пор не виделся восемь лет, но которого “узнал бы и через двадцать”, потому что никто “так не пил из горла, как это делал Зеленков”.

Кувалдин показывает, как он это делал. Зеленков стоял в беседке, держал в своей руке бутылку водки и пил из горла, открыв рот “воронкой” (см. дальше по тексту). Мацера узнал его, подошел к нему. “Зеленков, тощий, маленький, в истертом драповом пальто, скосил на него глаза, но процесса не прекратил”. Чем совершенно умилил меня как читателя и вызвал у меня улыбку и в то же время жалостливость к нему.

“Распивать в общественных местах спиртные напитки запрещается! - голосом сержанта милиции начал Мацера. - Придется пройти в отделение и составить протокол! - закончил Мацера, нарочито мрачно, чтобы не расхохотаться”. Но читателю в этом месте трудно не расхохотаться.

Так интересно, так живо и так кинокартинно показывает Кувалдин своих героев, что мне, которой в жизни было бы неинтересно смотреть, как один из них пьет водку в детсадовской беседке, а второй делает ему замечание в шуточной форме, и наблюдать за ними и слушать их, как они рассказывают друг другу о себе, что с каждым из них произошло за восемь лет... становится интересно все это...

И мне, которой в жизни было бы неинтересно знать, что они будут делать дальше, и куда пойдут, и уж совсем неинтересно было бы идти за ними в фирму Мацеры (если только в качестве корреспондентки газеты или журнала), становится это все тоже интересно.

И я иду за ними... в эту таинственную фирму... и узнаю о том, что Мацера собирается принимать там немецких гостей, бизнесменов, которые не пьют, устраивать для них застолье, и предлагает Зеленкову и его товарищам, которыми оказываются Михальцов и Сукочев, пьяницы с таким же солидным стажем, как и сам Мацера и сам Зеленков, поучаствовать в этом застолье, чтобы разрядить атмосферу, и обещает заплатить им за это по 200 долларов, а потом предлагает им бросить пить, за что они будут получать от него по 500 долларов в месяц.

И мне, которой в жизни было бы неинтересно и даже стыдно сидеть за столом в такой компании, пусть даже и в присутствии немецких бизнесменов (а в их присутствии даже и еще стыднее), становится все это очень интересно... и сидеть с ними, незримо, виртуально, и не выпивать и не закусывать, а наблюдать за ними, как за аквариумными рыбками или как за инопланетянами, и слушать то, о чем они говорят...

...Есть писатели, которые в своих произведениях любят поучать и воспитывать своих читателей и говорить им, “что такое хорошо, что такое плохо”, и делят своих героев на положительных, с которых всем надо брать пример, и на отрицательных, с которых никому не надо брать пример. Эти писатели - не художники. И они еще никого ничему не научили своими произведениями и никого не воспитали.

Только выработали у читателей аллергию на положительных героев и у многих отбили охоту читать книги.

Кувалдин никогда не поучает и не воспитывает своих читателей, не говорит им, “что такое хорошо, что такое плохо”, и не делит своих героев на положительных и отрицательных, на тех, с которых читателям надо брать пример, и на тех, с которых не надо брать пример.

У него все герои в чем-то положительные, а в чем-то отрицательные, и наоборот... и в каждом из них, как и вообще в каждом человеке, намешано и того и другого, в разных пропорциях, в ком побольше, в ком поменьше. Смотришь на одного - он, с одной стороны - вроде бы отрицательный и несимпатичный тип, а с другой - вроде бы и положительный и ужасно симпатичный...

А как художественный образ - и вообще великолепен! Кувалдин любит всех своих героев, как Бог-отец любит своих детей. И на всех он смотрит с авторской улыбкой и с некоторой снисходительностью, потому что всех видит и понимает изнутри.

И никого не судит, помня библейскую заповедь: не судите, да не судимы будете. И помня слова Христа: кто не грешен, пусть бросит камень в того, кто грешен.

Кувалдин говорит: “Человек может быть более или менее грешен, но никогда - совершенно безгрешен”.

И когда читатель читает произведения Кувалдина, он (я говорю о себе и о себе подобных читателях) невольно начинает любить всех его героев. Они все становятся ему симпатичны и дороги. И он всех их понимает и всем им сочувствует и сопереживает и обо всех начинает болеть душой и всем хочет помочь в чем-то.

Потому что Кувалдин так показывает их, что им нельзя не сочувствовать, не сопереживать и нельзя не болеть о них душой, даже если они этого и не очень заслуживают.

...Монтень говорил, что “нашему времени гораздо свойственнее исправлять людей дурными примерами”, чем хорошими. Он говорил это о своем времени, но как будто и о нашем. “Не видя кругом хороших примеров, я пользуюсь дурными. Ибо их сколько угодно”. Видя слабых людей, человек, чтобы не походить на них, старается быть сильным. Видя резких и грубых, он старается быть мягким и тактичным. Видя неприятных, он старается быть приятным... Видя плачевные результаты, к которым приводят себя пьющие люди, он становится непьщим... и т. д.

Юрий Кувалдин как раз такой писатель, который способен исправить людей дурными примерами, которые он показывает в своих произведениях. Допустим, читатель будет восхищаться его Зеленковым как персонажем, но сам не захочет походить на него в жизни.

Тот же Монтень говорил: “Есть... люди, вроде меня, которые полезный урок извлекут скорее из вещей неблаговидных, чем из примеров, достойных подражания, и скорее отвращаясь от чего-то, чем следуя чему-то”. Об этом же говорил и Катон Старший, когда говорил, что “мудрец большему научится от безумца, чем безумец от мудреца”.

...Кувалдин - писатель, который учит своих читателей чему-то, не поучая их, и воспитывает, не воспитывая. В чем и состоит особое искусство художника.

Искусство высшего пилотажа.

...Когда читаешь Кувалдина, то приходишь к выводу, что без каких-то одних - даже и отрицательных - качеств у человека не могли бы лучше проявиться другие его - положительные - качества. Как, например, у героев Кувалдина, у того же Мацеры.

Если бы Мацера не был алкоголиком и не дошел до ручки, ему не надо было бы бросать пить, и он не бросил бы пить и не проявился бы как человек феноменальной силы воли.

Недаром говорится, что недостатки - продолжение наших достоинств. Правда, непьющие люди считают недостатком Мацеры то, что он пил. А пьющие - то, что он не пьет: “Если он не пьет, значит он больной”. Вот такой вот юмор.

...Короленко говорил: “От себя автор не должен говорить на жаргоне, а на общелитературном языке”.

Кувалдин в своих произведениях сам от себя, от автора, говорит на общелитературном, интеллигентном, культурном языке, и не позволяет себе употреблять слова низкого стиля.

Но его герои говорят не только на общелитературном, а и на разговорном, и на простонародном языке, и на жаргоне, и на сленге. И делают это “не слабо”. Они употребляют, например, такие слова, как “раздухарился”, “втихаря”, “алкаш”, “трезвуха”, “шарашить” и многие другие.

“З а т к н и с ь!” - говорит Зеленкову Мацера, хотя сам не велит ему выражаться грубыми словами. А Зеленков говорит ему: “Ты помнишь, как мы на Сокол ездили за водкой? Очередь - тысяча р ы л! М е н т ы за оградой! Е л к и - м о т а л к и, из какого дерьма мы вышли! А теперь? Изящество, стиль! Пустой магазин, вежливые продавцы”.

Перед продавцом “в черном смокинге и в бабочке” Зеленков соблюдает “изящество и высокий стиль” в поведении и в своей речи: “И з в о л ь т е, с у д а р ь, пояснить, что у вас сегодня из водок?” - спрашивает он у него не без внутреннего ерничания. Знает, где и перед кем какой стиль применить.

“За что, п р и д у р о к?” - вскричал Михальцов, когда охранник ударил его по уху. Тут уж, в этой экстремальной ситуации, герой никак не мог сказать охраннику: “За что, сударь?” Или еще любезнее: “За что, милостивый сударь?”

“Михальцов ткнул пальцем в Мацеру и сказал: “Это - переодетый м е н т. С у к а, вытрезвитель открыл! То-то я смотрю, плетет все что-то про трезвость. Мол, трезвость - норма жизни!” От такой речи Михальцова хоть стой, хоть падай, даже если ты ни грамма не пил и усов своих не помазал...

“Н а ж р а л и с ь как поросята!” - сказал Зеленков про себя и своих товарищей. Что ж, он очень точно сказал, так, что из фразы слова не выкинешь.

“Н а б у х а л и с ь (мы) на работе по горлышко. С ребятами. ...Сели в купе. П о д д а е м”, - вспоминает Михальцов. Тут герой использует синонимичный ряд глаголов. И тем самым говорит о том, как богат русский язык не только времен Даля, но и нашего времени.

Иногда герои Кувалдина говорят и на нецензурном языке, и тоже делают это “не слабо”, с большим искусством.

Вот Михальцов рассказывает друзьям, как он приезжает на поезде в Хельсинки: “Слез я с полки, вышел на платформу, читаю: Хельсинки! М а т ь т в о ю з а н о г у, думаю! Х у л и я в этой Финляндии забыл!” - “Чего ты выражаешься!” - одернул его Сукочев.

Потом Михальцов рассказывает друзьям, как он прилетает на самолете в Нью-Йорк: “Короче, долетел я до Нью-Йорка... Вышел в город. Взял бутылку, похмелился. И назад, на родину. Х у л и я забыл в этой Америке?” - “А вот выражаться не обязательно”, - сказал ему Зеленков, восприняв этикетские уроки Мацеры.

Здесь Гоголь мог бы сказать про Михальцова: “Кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное на улице. Что ж делать?” “Читателям высшего сословия” оно не понравилось бы, “а за ними и всем, причитающим себя к высшему сословию”. Но Гоголь критически относился к высшему обществу, которое свободно изъяснялось на французском языке, а своего родного языка путем не знало. Он полагал, что употребить в речи русское “словцо” с улицы - приличнее, чем русским говорить между собой на французском языке, “в нос и картавя”.

А Монтень сказал бы: “Чтобы блюсти чистоту языка (без засорения его некультурными словами), мне неправильную речь слушать полезнее, чем правильную”.

А я бы повторила афоризм Кувалдина: “Жизнь - это одно, а искусство - это совсем другое”, в том числе и искусство слова (там самые некультурные слова могут выглядеть как украшение речи героев). И кто владеет этим искусством - тот Бог. А Кувалдин со своими героями владеет им в полной мере.

...Чехов писал Горькому из Ялты 3 декабря 1898:

“Вы пластичны, т. е. когда изображаете вещь, то видите ее и ощупываете руками. Это настоящее искусство”.

То же самое Чехов мог бы написать и Кувалдину, если бы прочитал его прозу.

Когда Кувалдин изображает вещь, он не только сам видит и ощупывает ее, но ее видят и ощупывают читатели. Это и есть настоящее искусство.

Например, Кувалдин показывает “высокие каблуки” на ботинках Зеленкова, которые тот сам набивал “в редкие дни трезвости”, чтобы казаться повыше при своем дамском росте 160 см. И они почему-то ассоциируются у меня с каблуками Гоголя, которые тот тоже любил набивать на свою обувь, чтобы казаться повыше (заказывал для себя в мастерских обувь с высокими каблуками). И именно они не сгнили в его могиле, когда его перетаскивали оттуда на Новодевичье кладбище.

А вот и сам Зеленков: он “стоял перед Мацерой, как призрак пивной “На семи ветрах”... Это такой живой и материальный призрак, до которого дотронешься, и он не рассыплется.

...Кувалдин любит прибегать в своей прозе к рефренам в речи героев, которые звучат у него как поговорки. В повести “Сплошное Бологое” таким рефреном является фраза Зеленкова: “Я разбил бутылку!” Он повторяет ее в разных вариациях, на разные лады в течение всей повести: “И как я бутылку разбил?” - с отчанием говорит он. - “Проехали”, - говорит ему Мацера, то есть все, закрывай эту тему: разбил бутылку и разбил, что же теперь делать? Но Зеленков через некоторое время опять повторяет: “И как только я ее разбил?” - “Проехали”, - опять говорит Мацера. А Зеленков через какое-то время опять: “И как же это я бутылку разбил?” - “Оставь ты эту чертову бутылку! Достал ты меня с этой бутылкой!” - вспыхивает Мацера.

Кувалдин очень ярко и трогательно показывает, как Зеленков разбил ее. Зеленков обещает Мацере бросить пить, как и он, и говорит: “Все, старик, завязываю! Что будем пить?” - Решил выпить напоследок, а потом уже бросить. - “Бери “смирновскую”. Мацера расплатился за нее в магазине. “Зеленков привычно опустил бутылку в карман своего пальто. Но тут же раздался звон битого стекла, полетели водочные брызги, поскольку бутылка свободно проскользнула через дыру кармана и рваную подкладку” и упала на кафельный пол.

Какое несчастье!

Самое большое несчастье для пьющего человека - это разбить бутылку с водкой, которую он хотел выпить (особенно если у него нет денег купить новую).

И поэтому Зеленков в течение всей повести никак не может успокоиться и все сокрушается о том, что он разбил бутылку.

Этот его рефрен - выплеск горя из души - смешит читателя.

А потом наводит на мысль: а как же Зеленков бросит пить, если для него такое горе - не выпить бутылку, и такое счастье - выпить ее?

Если он так переживает о том, что он разбил бутылку, если это для него такое горе, то как он он должен будет переживать и каким же для него будет горем, когда он вообще должен будет бросить пить и должен будет всю жизнь не пить?

Это значит - он больше никогда не испытает счастья жизни? Как и Мацера, который бросил пить?

“- Ты согласишься работать со мной (в фирме анонимной трезвости)?!” - спрашивает его Мацера.

“- То есть не пить?”

“- Ты меня правильно понял”. - Зеленков погрустнел, осунулся, и вся его веселость куда-то подевалась”.

“- Не пить, быть трезвым, ничего не делать - это ж удавиться можно”, - сказал Зеленков Михальцову.

“- Вот и я о том же думаю, - сказал Михальцов и взглянул на часы”.

Люди пьют не только потому, что это доставляет им удовольствие, но еще и потому, что им нечем заполнить свою жизнь.

Другой рефрен, к которому прибегает в своей повести Кувалдин, это фраза Михальцова: “Давай” будешь говорить своей жене”. Кто бы что-то ни говорил ему, но как только скажет ему слово “давай” (давай поговорим о деле и т. д.), Михальцов тут же отвечает на это: “Давай” будешь говорить своей жене”.

Эта фраза, которая служит Михальцову поговоркой, является одной из черточек его характеристики.

...Когда читаешь Кувалдина, получаешь удовольствие от самого языка его прозы, от игры слов и смыслов в этом языке, от каких-то извивов мысли, от неожиданных сравнений и афоризмов, словосочетний и фразостыковок, от которых летят искры: “Вопросы бились в висок, как стихи Мандельштама или Бродского”, “Мацера был в костюме в полоску, в крахмальной сорочке с галстуком, одним словом, прямо с витрины”, “заслуженный алкоголик” (как заслуженный артист), “Мацера написал (Зеленкову автограф на своей книге о Фихте): “Предощущающему свою философию - Славе Зеленкову, от нащупавшего свою стезю - Игоря Мацеры”, “Зеленков молчал, как памятник Зеленкову”, “Человек состоит из слов”, Михальцов смахивал “на персонажа знаменитой картины неизвестного голландского мастера “Положение во гроб”, “Я слышу речь знакомой подворотни”, “Богатство хозяина (дома) сочеталось с нищетой жильцов-съемщиков (этого дома)”, “Все хорошее - трудно”...

...Я другого такого писателя не знаю, который показывал бы застолья в своих произведениях лучше, чем Кувалдин.

Он на это мастер.

Не только на это, но и на это.

Он умеет показать и предощущение праздника в сердцах людей перед застольем, и сам праздник с застольем, когда люди начинают пить и есть, расслабляться, заводиться, говорить на разные темы, откровенничать друг с другом, распахивать друг другу свои души и петь песни.

Вот как он показывает стол, за который сядут его герои, друзья Мацеры и немецкие гости:

“На столе в малой гостиной стояли закуски: сельдь в винном соусе; осетрина заливная; холодное вареное мясо с хреном; курица в студне; салат из огурцов со сметаной; салат из помидоров со сметаной; поросенок заливной; угорь, припущенный в вине; пирожки рассыпчатые с мясом; огурчики маринованные; грузди соленые; раковые шейки в голландском соусе; и, конечно, сами раки, отваренные с кореньями!”

Если это прочитает и увидит своими читательскими глазами голодный человек, ему захочется съесть все это, до того все это аппетитно на столе Кувалдина. А если это прочитает сытый человек, ему все равно захочется съесть все это, как будто он голодный.

Кроме закусок на столе, естественно, были и напитки - “смирновская” водка, “пепси”, рюмки и фужеры для напитков.

Герои Кувалдина сели за стол и принялись наливать водку в фужеры, пить и есть.

Непьющие немецкие гости стояли в стороне, потом тоже подсели к ним. И тоже стали не только есть, но и пить, не уступая в этом нашим.

Сукочев допился до глюков.

Ему померещилось, будто в гостиную вошла “корова с огромными рогами”, и он, пока гости не увидели ее и не всполошились, вскочил со своего места и побежал прогонять ее в коридор, прогнал и вернулся на место.

Сукочев рассказывал за столом, как варить раков, как кидать их “в бурлящую подсоленную воду”, потом добавить к ним “перец, лаврушку, корешки петрушки и укропа”...

Зеленков (тот, у которого карман дырявый) рассказывает немцу, как хорошо он живет, говорит (врет), что у него большая квартира, которая досталась ему в наследство от отца вместе с поваром, и машина и дача (“Вот хожу я один по квартире, по пяти комнатам и думаю о безразличии объекта к субъекту”), потом начинает рассказывать, как готовить мясо и какое для каких блюд больше подходит, как будто он каждый день ест из двенадцати блюд... Михальцов рассказывает, как готовить гуся с грибами... Создается впечатление, что за столом собрались шеф-повара или директора каких-то очень престижных ресторанов или домохозяйки, до того они знают все тонкости кулинарного искусства. Это Кувалдин все знает, а от него и его герои, хотя он и не шеф-повар и не директор ресторана и не домохозяйка и не ест из двенадцати блюд.

Какие песни звучат за столом? “По диким степям Забайкалья”, и какие-то такие советские песни, которых никто за столом в жизни вроде бы и не поет, а у Кувалдина герои поют их: “Не бывать войне-пожару, // Не пылать земному шару!” Это песни о мире, специально для немцев, для закрепления дружбы между народами...

Немцы до того напились за столом, что потом еще три дня пили и не могли взяться за работу и подписать с Мацерой договор, ради чего он и пригласил их к себе.

...Кульминацией застолья стал инцидент с непьющим начальником и деловым партнером Мацеры Розенбергом, который когда-то был пьющим, но давно бросил пить, как Мацера. Розенберг “яростно ненавидел алкоголиков. Так бывает часто. Если ты раньше пил, а теперь бросил, то будешь ненавидеть тех, кто продолжает пить”.

Он тоже оказался за столом, но пил только “пепси”. А за час до застолья он стукнул алкоголика Михальцова носком ботинка по щиколотке. И теперь Михальцов решил отомстить ему. “Я ему сделаю! - в сердцах проговорил Михальцов. - Он у меня запьет на месяц!” - “Этот не запьет”, - сказал Мацера...

“Хорошо, видать, раньше поддавал этот товарищ”, - сказал Зеленков про Розенберга.

И вот Михальцов подкрался к нему сзади и “влил ему в глотку из горла (бутылки) граммов сто водки... Это произошло столь внезапно... что Розенберг ничего поделать не мог”. Он закричал, “все в ужасе смотрели на беднягу”.

Через минуту Розенберг более или менее пришел в себя и хотел запустить в Михальцова помидором, но вместо этого схватил фужер и выпил его и “удовлетворенно потер руки”.

“- Ну вот, теперь будут говорить, что русские еврейский народ спаивают”, - под общий смех ехидно сказал Михальцов (как говорят, что евреи спаивают русский народ).

“Он не заметил, как сзади к нему подошел, слегка покачиваясь, Розенберг... нежно обнял Михальцова и принялся целовать его, приговаривая:

- Спасибо, друг! Ты пробудил во мне вторую натуру. Она спала. Вернее, она была мертва. Но ты ее воскресил. Давай споем эту (песню), - Розенберг затянул:

По диким степям забайкалья...

У Розенберга был явный слух и неплохой тенор, чем-то напоминающий знаменитого Бунчикова”.

Этот эпизод вызывает смех у читателей. Но у меня он вызывает еще и сочувствие к Розенбергу. Как к еврею (пьющему, а значит обрусевшему) и как просто к человеку, страдающему недугом.

Умеет же Кувалдин вызвать у читателей смех и вышибить из них слезу. Мастер, что и говорить. Мне так и хочется поднять за него бокал, под стихи Иосифа Бродского, которые я вычитала у Бродского: “Налить вам этой мерзости?” “Налейте”.

...Кувалдин с таким блеском показывает застолья, выпивки своих героев, что невольно начинаешь понимать Чехова, который писал Н. М. Линтваревой 1 мая 1897 года о том, как он ведет в Мелихове трезвую жизнь:

“По предписанию уважаемых товарищей, веду скучную трезвую, добродетельную жизнь, и если эта история продлится еще месяц-другой, то я обращусь в гуся”.

...Я другого такого писателя не знаю, который показывал бы состояние и психологию пьющего человека - перед выпивкой, перед запоем и перед опохмелкой, и во время выпивки, запоя и опохмелки и после всего этого - лучше, чем это делает Кувалдин, и с такой серьезностью и с таким юмором, как Кувалдин.

А кто лучше, чем он, умеет показывать состояние человека, “завязавшего” со всем этим?

Я другого такого писателя не знаю.

Читатели сами найдут подтверждение всех моих слов, когда прочитают “Сплошное Бологое”. А я приведу всего несколько примеров для их подтверждения.

Когда Зеленков “ополовинил” в беседке бутылку водки, он “так трагически” выдохнул из себя воздух, что “Мацера... отвернулся. Сколько раз в жизни Мацера сам таким же образом делал выдох!”

Голос у Зеленкова стал “срывающимся”, и Мацера понял, что “ему плохо, очень плохо”.

“Как ты себя чувствуешь?” - заинтересованно спросил Зеленкова Мацера, вглядываясь в его “г л а з а... к о т о р ы е н а ч и н а л и с м о т р е т ь к а к б ы в с а м о г о с е б я”. Зеленков ответил, что он чувствует себя так, “будто проглотил кирпич”, но все-таки ему “немножко полегчало”. И сказал, что “надо бы еще добавить, а то получается “ни тебе Санкт-Петербург, ни тебе Москва, а какое-то сплошное Бологое”, то есть ни два, ни полтора...

А когда Мацера привел Зеленкова к двери фирмы, тот “спросил весело в предчувствии доброй выпивки”: “И что же за этой дверью помещается?”

А когда Зеленков вошел в фирму, то “при виде охранника с дубинкой Зеленков подобрался и ч у т ь л и н е с т р о е в ы м ш а г о м последовал за Мацерой по лакированному паркету”, чтобы только охранник не выгнал его дубинкой на улицу и не лишил радости новой выпивки.

А когда Мацера дал Зеленкову бутылку и пошел за закуской, “тот, не думая, открутил пробку и отпил несколько глотков. Затем, забыв о своем к о л о т у ш н о м с о с т о я н и и, присвистнул и почесал в недоумении затылок”.

Мацера вернулся с целлофановым пакетом, в котором были “два соленых огурца и несколько кусочков черного хлеба”, заметил, что “в бутылке не хватает уже граммов сто”, вздохнул и сказал Зеленкову: “Не мог пять минут подождать?” - “Игорь Васильевич, это выше моих сил!” - сказал Зеленков (и даже перешел при этом на имя-отечество! - Н. К.) “и засмеялся, громко, нервно, суетливо”.

“Сколько ты за день выпиваешь в таком состоянии?” - спросил его Мацера. - “Не менее литра”. Более литра, конечно. Тут Зеленков соврал. И когда Мацера “уставился в глаза Зеленкову тяжелым взглядом”, то у того “глаза забегали”...

Потом в нем “произошла какая-то с м е н а в н у т р е н н е г о р и т м а”, и он стал читать стихи Бродского про “тоску необъяснимую... сомнамбул, пьяниц”. А потом почувствовал “н е о б ы ч а й н ы й п о д ъ е м д у х а и н а п л ы в м ы с л е й. Он как бы забыл, что этот подъем с наплывом вызван портвейном и водкой”.

Зеленков исповедывается перед Мацерой, как перед святым отцом: “И н о г д а в ы п ь е ш ь с т о л ь к о, ч т о с т р а ш н о с т а н о в и т с я, день с ночью путаешь, а д о м о й п р и х о д и ш ь н а а в т о п и л о т е. Идешь и не качаешься. Главное - не качаться!” - “Я тоже редко качался, - оживился Мацера”.

А вот Мацера объясняет Зеленкову, почему он бросил пить: “Пойми, если бы я еще в один ш т о п о р (еще в один запой. - Н. К.) вошел, я бы из него уже никогда не выбрался. Просто бы сдох как собака где-нибудь в пивной”.

Мацера знает и считает, что пьянство - это грех, а за грехи каждый человек чем-нибудь расплачивается: “Никто не уходит от наказания за свои грехи. Я наказан тем, что не пью. И у каждого человека будет свое наказание (за свои грехи), и не где-то за гробом, а здесь, в этой жизни. Например, ты наказан тем, что вынужден страдать от головной боли и жуткого похмелья, и чем чаще пьешь, тем тебе становится все хуже и хуже. Не кто-то тебя наказывает, а ты сам себя наказываешь...”

А вот Мацера исповедывается перед Зеленковым, как на духу: “Меня все время гложет эта мысль, что я сорвусь. Даже в эту минуту, сидя с тобой, меня не покидает эта страшная мысль. Она в той или иной мере всюду преследует меня. Эта навязчивая идея! Завишу от какой-то жидкости!”

Только после этих слов Мацеры понимаешь, как тяжело не пить человеку, который бросил пить, и сколько выдержки у него должно быть, чтобы он снова не запил, и каким сильным и волевым он должен быть... И как он мучается оттого, что не может пить.

Как святой мученик. Такое откровение Мацеры - стоит откровений всех святых.

И когда Мацера нервничает во время застолья, где все пьют, а он не разрешает себе выпить ни грамма (потому что от грамма он сорвется так же, как от литра), и Михальцов спрашивает у Зеленкова: “Чего он нервничает?” - сам пригласил всех на праздник, а теперь нервничает, Зеленков задумчиво говорит: “Обидно ему... Вы должны понимать. Все пьют, а он не может. Один трезвый”.

После этих слов совсем другими глазами смотришь на сурового Мацеру, и у тебя душа разрывается от жалости к нему. Как и ко всем героям “Сплошного Бологого”, которые после этого застолья должны будут бросить пить, а значит тоже будут мучиться, как Мацера.

...Монтень говорил: “Жизнь сама по себе - ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по тому, во что вы сами превратили ее”. Кувалдин доказывает это своей прозой, в том числе своей повестью “Сплошное Бологое”.

...Образ Мацеры заслуживает отдельного внимания читателей.

Мацера “...за несколько лет трезвости набрал солидную долю выдержки, спокойно переносит любые застолья, не стыдится своего трезвого образа жизни.

Пусть его называют больным, ущербным, но он-то, Мацера, знает, что это не так”...

Нет, это так.

Мацера - больной человек (у нас в стране все больные, но одни больны одной болезнью, а другие - другими). И ему было и есть трудно не пить во время “застолий”, когда все пьют, а он один - не пьет, только он старается не признаться в этом самому себе, а тем более другим... И он - в какие-то моменты, в моменты застолий - стыдится своего трезвого образа жизни, хотя стыдиться бы надо всем нетрезвого... Но он сильная личность. Он решил на всю жизнь отказаться от удовольствия, которое доставляет пьющему человеку выпивка, хотя для пьющего человека, да еще алкоголика, нет удовольствия выше, чем это, и - отказался!

Мацера - не только сильная личность, а по-своему героическая, а значит и трагическая. И он вызывает у читателя не только огромную жалость и огромное сострадание, но и огромное уважение и восхищение и даже чувство преклонения перед ним, потому что на такой подвиг, как он, способен далеко не каждый из граждан России. Этот подвиг, если разобраться, - посильнее, чем подвиг солдата, который со связкой гранат - и, как правило, выпив для храбрости, и не боевые “сто грамм”, а минимум стакан водки, - бросается под танк. Чтобы броситься под танк и умереть “за Родину, за Сталина”, нужно перемучиться один миг.

А чтобы не пить всю жизнь - для этого нужно мучиться всю жизнь, как грешному в аду или как жаждущему глотка воды в пустыне. Только тот, кто понимает это, может оценить подвиг Мацеры, который Мацера совершает каждый день тем, что не пьет.

...В русской литературе всегда были и есть герои-пьяницы и алкоголики. Правда, в роли главных героев их не так уж много. У драматурга Вампилова, в его “Провинциальных анекдотах”, у прозаика Вениамина Ерофеева, в его книге “Москва - Петушки”, а из молодых писателей - у Евгения Лесина, в его книге “Записки из похмелья” и в его мини-повести “Где мы, капитан?” (см. “Нашу улицу”, № 6-2005), да и у того же Кувалдина - они есть почти в каждом произведении. Но чтобы в главной роли выступал алкоголик, который пять лет не пьет, как Мацера, и который всех алкоголиков и весь народ “континента под названием Россия” хочет вылечить от алкоголизма, таких героев до Кувалдина у нас в литературе не было. Мацера - первый такой, и пока единственный.

Это новый тип в литературе, архетип. Волевой идеалист-утопист, который хочет волевым путем (как Горбачев в свое время) искоренить в России такое зло, как пьянство и алкоголизм, и который начал делать это с самого себя, на своем собственном примере.

Я думаю, что Мацера со временм станет таким же нарицательным лицом, как Чацкий, Онегин, Печорин, Чичиков, Обломов, Раскольников и т. д. И не только Мацера, но и другие герои Кувалдина. Например, марксистка-ленинистка Мила из его романа “Родина”, если брать не мужские, а женские образы.

...В конце повести “Сплошное Бологое” все приятели Мацеры находятся в отдельных медицинских “боксах”, как машины на ремонте.

В боксе № 1 лежит Михальцов, которому (и Кувалдин подробно, как нарколог, говорит об этом) наркологи сделали инъекцию и которому они завтра поставят капельницу. После чего он будет спать трое суток спокойным сном, “во время которого его организм очистится” от алкоголя, от этой отравы, и “почувствует тягу к новой жизни”. Потом ему введут в организм препарат, после которого капнут на язык каплю водки. Пациент от отвращения начнет задыхаться. На него наденут кислородную маску. И так далее...” После всего этого ему “смотреть на спиртное” не захочется!

В боксе № 2 лежит Сукочев.

В боксе № 3 лежит Зеленков.

С ними Мацера в будущем мечтает делать большие дела. И со временем “позакрывать (в России) все ликеро-водочные заводы, рестораны, шелманы”, чтобы новые поколения не советских, а постсоветских людей уже не знали “об этом исчадии ада - алкоголе!” “Размечтался!” - с иронией говорит о нем Кувалдин, но тут же добавляет без всякой иронии: - “Но мечтать - не вредно. И Мацера любить мечтать (он идеалист). По сути только идеализм отличает человека от животного”.

Почему именно с ними Мацера собирается делать великие дела, осуществлять свою программу по отрезвлению России? Почему он не хочет нанять обычных людей на эту работу? А потому что у обычных людей “не было бы такого рвения в работе, как у протрезвевших навсегда алкоголиков”, поясняет Кувалдин.

В боксе № 4 лежит Розенберг.

Ему ввели в организм снотворное, сделали укол, но Розенберг “за несколько лет трезвости накопил изрядное количество жизненной энергии, так что снотворное на него не подействовало”. Он вылез из бокса в коридор и запел песню: “Земля родная, Родина, // Привольное житье! Эх, сколько мною езжено!// Эх, сколько мною видено! // Эх, сколько мною пройдено! // И все вокруг - моё!”

“На последнем слове “моё!” Мацера ловко ухватил его под мышку и потащил в бокс № 4. Впрочем, Розенберг не сопротивлялся”.

Розенбергу сделали повторный укол. И Розенберг уснул.

У читателя перед глазами возникает вроде бы смешная, но в то же время очень страшная картина. Все лежат в боксах. Вырубленные из жизни. И то ли они смогут начать новую жизнь, то ли нет. Не все же такие сильные, как Мацера.

Пока он тащил Розенберга в палату, до кровати, он подумал, “сколько людей в эту минуту, синхронно, на просторах Родины чудесной, на пространствах России, которую Гитлер не проехал, которую Наполеон не прошел”, поскольку очень уж она велика... “сколько же людей на этом чудовищном континенте под названием Россия находятся в состоянии опьянения?

...невозможно, даже мысленно, охватить все это пространство”.

А если представить себе, что в эту минуту, синхронно, на просторах Родины чудесной десятки миллинов людей лежат в боксах, под белыми простынями, как в морге?

Не менее жуткая получится картина.

Я другого такого художника не знаю, который бы, как Кувалдин, мог показать трагедию всей (спивающейся, а значит вырождающейся) России через фарс, через каких-то четырех смешных алкоголиков, Мацера пятый... Трагедию, от которой у читателя в душе поднимается плач, как во время разорения Рязани Батыем, когда вся Рязань была порушена и сожжена, а все рязанцы убиты, а оставшиеся в живых живые завидовали мертвым.

Пьяница и алкоголик - тоже человек! - Вот главный лейтмотив всей повести “Сплошное Бологое”. И Юрий Кувалдин - единственный писатель, который не побоялся сказать об этом в полный голос, да так, что с ним нельзя не согласиться.

...”Гениями мы называем покойников, - сказал Мацера Зеленкову. - Если по результатам моей практической философии и после моей смерти меня назовут гением, я не обижусь!”

Кувалдина не грех назвать гением и при его жизни. Он не обидится.

Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 3, стр. 471