Нина Краснова
ПРОЩАНИЕ СО “СЛАВЯНСКИМ БАЗАРОМ”
“Избушка на елке” - это роман не о елке и не об избушке на ней, не
о елочной игрушке, которая осталась у главного героя от дедушки, это серьезный
роман, с глубокой философией, с глубокими, как старинные подвалы, подтекстами в
тексте.
Но все же есть там и елка и избушка на ней. Как поэтический
символ, связанный с детством и с историей предков главного героя по фамилии
Фелицын (которая ассоциируется с Фелицей Державина). Главный герой родился и
“провел свое детство” там же, где и сам автор романа, “в комнате, в которой
(когда-то, в Х1Х веке) квартировал (лакей) Чикильдеев” (литературная фигура,
персонаж Чехова), в доме № 17 по улице 25 Октября, “иначе говоря, в бывшем
“Славянском базаре”, в Москве.
ЗИМНЯЯ МОСКВА В ПРОЗЕ КУВАЛДИНА
НА ПРИМЕРЕ РОМАНА “ИЗБУШКА НА ЕЛКЕ”
...Я не знаю из писателей никого, кто бы описывал и показывал в
своих произведениях зимнюю Москву лучше, чем Кувалдин.
Он делает это так, что даже какой-нибудь папуас, который живет в
Новой Зеландии, или африканец из племени нанбу-нунбу, который живет в Африке и
никогда не видел зимней Москвы, представит ее себе так, будто он знает, что
такое зимняя Москва, и полюбит ее сильнее, чем кто-то любит жаркие
круглогодичнолетние страны, где всегда лето и лето, лето и лето... без смены
времен года, без смены “кинокадров”, как будто у оператора заело кинокамеру.
Вот всего один кусочек зимней Москвы из романа Кувалдина “Избушка
на елке”:
“За окнами виднелись желтые старомосковские особняки, снежные
крыши, как будто их укрыли чистыми накрахмаленными простынями. От этого
будничный, тоскливый денек казался светлым. Переулки тонули в сугробах. Был
виден переплет церковных окон, где стекла запотели от дыханий. А снег все
кружился, медля в воздухе, падал, как будто сыпалась из огромного сита мука на
мельнице вечности. Прекрасны в такие снежные дни улочки, переулки, площадки,
дворы, тупики старой Москвы. Прекрасен их тихий, пряничный вид, навевающий
мысли о теплых уютных комнатках с абажурами и этажерками, с приятным гулким
перезвоном настенных часов. Беспричинная радость влетает в сердце от этих
упоительных картин, дополняемых черной фигурой памятника, виднеющегося за
белоколонным домиком в дали бульвара...”.
Когда ты читаешь это, тебе так и хочется войти в этот чистый,
мягкий, уютный пейзаж и стать деталью этого пейзажа, оказаться внутри него и
идти по зимней Москве, по ее снежным переулкам, улочкам, переулочкам,
площадкам, дворам и тупикам, мимо старомосковских особняков, мимо домов, в
которых светятся окошки с уютными комнатками, с абажурами и этажерками и с приятным
перезвоном настенных часов, и тебе так и хочется заглянуть в эти окошки, из
одной реальности в другую... и тихая беспричинная радость охватывает тебя...
И когда герои Кувалдина, Фелицын и его сын Павел, одеваются и идут
прогуляться уже не днем, а вечером по улице, тебе тоже хочется прогуляться с
ними за компанию, по снегу, который хрустит под ногами, и посмотреть на небо и
найти падающую звезду.
“- Здорово, что зима у нас есть, - говорит Павел.
- Почему?
- Надоест одно лето, лето, лето!
- Природа наша меняет виды. Чтобы нам не наскучить. Где-нибудь в
Буркина-Фасо - лето, лето...”
Правда, хорошо, что у нас есть зима.
Как не согласиться с героями Кувалдина?
И хорошо, что у нас есть такие художники, которые могут нарисовать
ее. Чтобы ты мог любоваться ею и летом, и осенью, и весной, в любое время года.
И хорошо, что у нас есть такой художник слова - Юрий Кувалдин, который рисует
словами, как художник кистью, так, что все оживает под его пером.
А как он рисует предновогоднюю Москву, с елкой, с шарами и
конфетами на ней, с серпантином, с серебряным дождем, с запахом хвои, с
предощущением праздника, в котором есть что-то от детства.
“Скоро Новый год, нужно покупать елку. Предчувствуя ясный веселый
праздник, Фелицын поежился от накатившей на него сладостной волны...”
Сладостная волна накатывает при этом и на читателя.
Новый год должен бы напоминать людям о том, что они становятся
старше на один год, как в дни рожденья. Но почему-то в Новый год люди забывают
о своем возрасте и чувствуют себя молодыми (даже и старые) и даже чувствуют
себя детьми.
И Кувалдин очень точно подметил это и выразил это через своего
героя Фелицына.
Фелицын “вдруг вспомнил, что (он) еще молод, что (у него) все еще
впереди... Листки календаря мелькали будто не для него. Детство было рядом,
стоило лишь протянуть руку”.
Фелицын по роману и правда молод, ему всего 39 лет, но ведь и в 39
лет человек может чувствовать себя немолодым, как и в 20. А перед Новым годом и
в Новый год он чувствует себя молодым.
В каждом человеке живет ребенок, даже если ему уже очень много
лет.
И в каждом из героев Кувалдина живет ребенок. И вот почему они с
такой радостью наряжают елку.
“Елку устанавливали в большой комнате между письменным столом
Сережи и диваном. Письменный стол был заставлен радиоаппаратурой...
- Будем вешать (на елку) только шары! - сказала Ольга,
распаковывая коробки с елочными украшениями, извлеченные из пыльных
антресолей...”
Ах, как притягательны и загадочны эти пыльные коробки с елочными
украшениями, которые пролежали на пыльных антресолях целый год! Так и кажется,
что в этих коробках находится что-то такое волшебное, от чего жизнь сделается
светлее и радостнее. Так и будет, если из коробок достать игрушки и повесить их
на елку.
“- А избушку? - спросил Павел.
- Избушку обязательно! - сказал Фелицын. - Ее маленький дедушка
вешал на елку еще в конце прошлого века!
Избушка была из картона и ваты. Избушка на курьих ножках...”
Я не знаю почему, но меня слезы прошибают в этом месте романа.
Почему? Ведь ничего такого драматичного в этом месте нет. Наоборот - очень
веселая картинка...
А почему же тогда у меня от нее слезы на глаза наворачиваются? Я
вспоминаю, как я, маленькой девочкой под Новый год приходила из школы-интерната
домой, в подвал около площади Ленина, с пакетом гостинцев, который мне дарили в
школе на утреннике, с конфетами в разноцветных фантиках, с пастилой, с
трехслойными мармеладками, с маленькими мандаринчиками, с печеньями, с
фигурными пряниками-жамками (белочками и петухами), не съедала их там же, в
школе, как почти все другие дети, а несла домой, своей маме, своим братьям и
сестре, и наряжала с ними елку в углу комнаты, около окна, и вешала на нее
вместе с шарами - свои гостинцы, конфеты, пастилу, мармеладки, мандаринчики,
печенья, пряники, сделав на них петельки из ниток... И ждала Нового года, как
ждут счастья, и уже в этом и было само счастье.
“Блестящие большие голубые, бордовые, зеленые шары, посыпанные
матовой стеклянной крошкой по “экватору”, с наклеенными перламутровыми
цветами-аппликациями, Ольга не доверяла никому, вешала сама. При этом лицо ее
было таким серьезно-радостным, что казалось, отними у нее эти шары, - она
расплачется, как девчонка”.
С каким же удовольствием Кувалдин разглядывает и обрисовывает все
эти шары, и какой они посыпаны крошкой, и какие на них наклеены
цветы-аппликации... Он разглядывает их как ребенок и с таким же интересом, как
ребенок. И показывает их нам, своим читателям, чтобы и они, мы, полюбовались
ими. Эти шары так и хочется подержать в руках.
“Павел подвешивал на нижнюю ветку избушку, нечаянно качнул елку,
один шар сорвался и разбился. Ольга вскрикнула, открыв рот в испуге, и дала
Павлику затрещину. Павлик скривил губы и заплакал.
- Не лезь, куда тебя не просят! - Ольга принялась подбирать
осколки. Ей мешал кот Васька, бил лапой по ее руке, думая, что с ним играют”.
Шары бьются к счастью, как и посуда. И осколки шаров у Кувалдина,
как ни странно, тоже создают атмосферу предновогоднего праздника, в которой
принимает участие и кот Васька, похожий на мою Муську и на моего Барсика,
Томаса и Джонсона, которые жили во времена моего детства в моем рязанском
подвале, где жила и я.
...Если пройтись по всем другим произведениям Кувалдина, то во
многих из них мы найдем зимнюю Москву, в том числе и предновогоднюю, и найдем
предновогоднюю елку как символ праздника детства и символ предсчастья. Эта тема
с разными вариациями звучит у Кувалдина в его произведениях, как какой-нибудь
вальс-фантазия Глинки или как музыка Свиридова “Метель”...
ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ И ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ РЕАЛЬНОСТИ
В ПРОЗЕ КУВАЛДИНА
НА ПРИМЕРЕ РОМАНА “ИЗБУШКА НА ЕЛКЕ”
Книга Юрия Кувалдина “Избушка на елке”, состоящая из романа
“Избушка на елке” и из двух повестей - “Месть” и “Беглецы”, вышла в 1993 году,
тиражом 35 тысяч экземпляров, в издательстве “Советский писатель” (кстати
сказать, это была последняя книга этого издательства до того, как оно
превратилось в “Современный писатель”, а потом опять в “Советский...”). Я прочитала
ее первый раз только в 1999 году, когда сам автор подарил мне ее.
И помню, какое сильное впечатление она тогда произвела на меня.
Она потрясла меня, как вулкан Везувий и как предыдущая книга Кувалдина же
“Философия печали”, разрушив во мне иерархию имен писателей, эту вавилонскую
башню, которая сложилась во мне под влиянием средств советской массовой
информации. Я поняла, что наверху этой иерархии находились в большинстве своем
не те имена, которые должны были находиться там. И внесла туда имя Кувалдина.
Я читала его книгу запоем, с карандашом в руке, подчеркивала
интересные для меня места, слова, строчки, мысли, чтобы закрепить их и чтобы
потом легче ориентироваться в книге... но интересным в ней было для меня все, и
я исчеркала ее так, что в ней не осталось чистых страниц.
...И вот недавно я перечитала ее... и... читала так, будто читаю
первый раз... Потому что все в ней было для меня опять не только интересным, но
и как бы новым. “Что за чудеса? - удивилась я. - Я читаю ее так, будто не
читала раньше. Я вижу в ней то, чего не видела раньше”. И я поняла вот что. У
Кувалдина (как, например, и у Чехова, и у Булгакова, и у Платонова, и как у
каждого крупного писателя) в каждой его вещи - не один, а несколько планов, не
только первый, но и второй, и третий, и целая система подтекстов. И читателю,
чтобы видеть и воспринять все это, надо быть очень развитым, очень продвинутым
в литературном и культурном отношении. Если ты развит не до такой степени, до
какой этого требует проза Кувалдина, то ты видишь и воспринимаешь (в лучшем
случае, и то не всегда) только один - первый план этой прозы, но не
воспринимаешь второй, третий и так далее и не видишь всей ее художественной
красоты. А чем ты развитее, тем больше планов ты в ней видишь и воспринимаешь и
тем лучше понимаешь и чувствуешь его прозу и ее художественную красоту.
Наверное, за пять лет я стала в чем-то развитее, если сейчас,
например, в романе “Избушка на елке” мне открывается все, что не открывалось
раньше, как файлы на дискете, и философия романа, и вечные темы добра и зла,
любви, жизни и смерти, и тема Москвы с ее улицами и с ее историей. И если
раньше я читала этот роман как учебник по высшей математике, то теперь читаю
почти как букварь. И испытываю новое для себя наслаждение.
В “Избушке на елке” реальная жизнь, которая называется первой
реальностью, сосуществует, соседствует и идет рядом с параллельной реальностью
(что характерно для всех произведений Кувалдина).
Сотрудник КБ Игорь Фелицын, тридцатидевятилетний инженер отдела
турбогенераторов, коренной москвич, который родился в “Славянском базаре”, в
доме № 17 по улице 25 Октября (до Октября и в наше время - Никольской), и
который считает, что тело человека это генератор его духа, отправляется на
микроавтобусе, на “рафике”, с инженером котельного отдела Кашкиным и шофером
Зинэтулой в командировку, в провинциальный город, на ТЭЦ, для внедрения там
одной из разработок КБ, останавливается со своими коллегами в гостинице. Кашкин
неожиданно умирает там, прямо в номере, в постели. Его везут назад в Москву, хоронить.
Командировка срывается. Вот и все, вот, в двух словах, и весь сюжет, его голая
конструкция. Нет в романе ни интриг, ни авантюр, ни приключений... Но не ими
сильна русская проза и проза Кувалдина, а типами и характерами героев,
образами, художественным воплощением вечных тем и проблем, художественной
содержательностью, самой своей фактурой, текстами с подтекстами, языком.
Кувалдин показывает первую реальность, в которой живет его главный
герой Игорь Фелицын... КБ, куда он ходит на службу, столовую, куда он ходит
обедать, людей, которые окружают его, например, начальника Микуло, который “в
свои 70 лет... выглядел на пятьдесят, говорил (со всеми своими сотрудниками) на
повышенных тонах” и подавлял всех своей властностью и который попал в больницу
с инсультом, но и оттуда продолжает давать указания своим подчиненным (он из
тех начальников, которые будут давать их “даже из могилы”)... или, например,
инженера Кашкина, который носил не “куртку на синтетическом меху”, как Фелицын,
а немодное “драповое пальто”, “барашковую с проплешинами папаху”, “жеваную”
рубашку и носки с дырками и который “часто курил, гасил окурки о спичечный
коробок” и “говорил что-то не подходящее ни ко времени, ни к обстановке,
например: “Мы такие же жалкие, как миллион лет назад”... или, например, шофера
Зинэтулу, который говорит о себе, что он когда-то “маленький был, без забот”, а
теперь “я тоже маленький, если смазчик колес, но с заботами. Дочку замуж
выдавать надо. Деньги надо. Свадьба играть надо. Жених (у дочки) хороший. Ваш, русский,
а не пьет!”... Показывает автор и дорогу, по которой едут его герои, в сугробах
и колдобинах, и “ржавый домкрат у пробитого колеса” машины... и провинциальную
“дыру”, в которую заехали герои, и провинциальную гостиницу, в которой
периодически гаснет электрический свет и всем приходится пользоваться
керосиновой лампой...
И в то же время автор показывает вторую - параллельную -
реальность, в которой пребывает Фелицын, куда он улетает в своих мыслях. - Это
подробные и осколочные воспоминания о детстве, о Москве 50-х годов, о том, как
он маленьким мальчиком, в два года, сидел на живом удаве, в живом уголке
фокусника Аристарха Ивановича, когда попал к нему домой, в подвал, в гости, и
как он маленьким мальчиком играл в песок возле Кремлевской стены, в Александровском
саду, где еще не было могилы Неизвестного солдата, и как он взбирался на стену
Китай-города и бегал по ней, и как он учился в школе № 177 на улице Никольской
и ему нравилась его учительница, “брюнетка” со “взбитыми и завитыми” волосами,
которая пахла духами, и нравилась девочка Нана, с голубыми глазами и с
“золотистыми волосами, заплетенными в две косы”...
Автор рисует картины, которые возникают перед глазами Фелицына:
...Александровский сад... маленький Фелицын в песочнице, с игрушечным грузовиком
для песка...
“Славянский базар”, арка подворотни с двойными толстыми колоннами
по бокам. Вернее полуколоннами, которые выступали как бы из стены дома”, “двор,
парадный подъезд с лепным потолком, широкие лестничные клетки, длинные
коридоры...”, “за занавесками... матерчатый абажур с кистями”... на крыльце
“венский стул, потертый с облупившимся лаком”, на стуле слепая пожилая женщина
в мужском пиджаке... в подвале комната Аристарха Ивановича - “деревянные
застекленные ширмы в восточном духе, какие-то причудливые вазы на полу...
какие-то золотые с вытянутыми горлами кувшины... огромный, как трон, стул с
высокой спинкой, на которой сидел зеленый с красным хохолком попугай”...
Аристарх Иванович, “седобородый” старик, в длинном красном халате, подпоясанном
золотистым кушаком, в берете и с искривленной трубкой в зубах”...
Лужники.
Трибуны стадиона.
Футболисты ЦСК МО (ЦДКА-ЦСК МО-ЦСКА) в синих трусах и красных
футболках...
Специалистка по футболу Машка, “растрепанная женщина с испитым
лицом, в детском коротком пальто, с дерматиновой хозяйственной сумкой... на
согнутой руке”...
Хулиган и драчун Мореев, он подстерегает Фелицына во дворе и
выколачивает из него деньги на мороженое... Сын дворничихи Сережа Лавров,
“бледный худой мальчик с вялыми движениями”, у него дома, в комнате, которая
была еще меньше, чем у Игоря, и походила на “денник для коня, который Игорь
видел в деревне”, ребята смотрели диафильмы... Садово-Кудринская улица,
Никольская улица, Охотный ряд... Дедушка Фелицына, в “зеленовато-коричневом
френче с большими карманами”, в “светло-сером габардиновом пальто”, в
“широкополой фетровой шляпе”... Он брал в руку “трость с медным набалдашником и
шел прогуливаться по тихому переулку. Иногда он кормил голубей”...
Детство Фелицына - это детство самого Кувалдина, но в
художественном преломлении и вольной интерпретации автора. Он как бы отдал свой
биографический материал своему герою и на этом материале построил роман “Избушка
на елке” и говорит в нем не от первого лица (“я”), а от третьего лица (“он”),
как бы отстранясь от этого материала и от самого себя и глядя на себя и на свою
жизнь и на свое литературное творение с некоей высоты, как Тарковский с
Соляриса. Отчего роман получился даже более сильным и более впечатляющим, чем
если бы автор говорил в нем не от третьего, а от первого лица.
Я другого такого писателя не знаю, который умел бы так
ностальгично нарисовать картины своего детства и картины Москвы времен своего
детства... пропустив все это через своих героев как бы для того, чтобы не
впасть в сентиментальность и чтобы не разводить слезы в сахаре.
Вторая параллельная реальность, в которой все время пребывает
Фелицын, и по дороге в командировку, и в гостинице, и на ТЭЦ, это воспоминания
о своей жене, о своем сыне, о своей семье и семейной жизни.
Жена у Фелицына - этакий начальник Микуло в юбке, “деспотичная...
особа”, с армейско-казарменными замашками, Ольга, которая старше него и которая
до него уже побывала замужем. “Фелицыну (с юных лет) почему-то нравились
женщины, которые были старше него. В них он подозревал если не ум, то во всяком
случае некую жизненную мудрость”. Теперь же он видел, что жена его
“обыкновенная вздорная женщина, с обыкновенными потребностями”, “но не
проклинал тот день, когда женился на ней, потому что в Ольге что-то все-таки
было”.
Они все время ссорились.
Она упрекала его за его маленькую зарплату, за пассивность и
угрюмость, за то, что он не стремится к карьере, подавляла его и помыкала им. “С
годами он привык к ее властности и все меньше и меньше реагировал” на нее, как
и на ее маленькие ножки, которые он когда-то страстно целовал, а теперь смотрел
на них с равнодушием.
Он познакомился с ней студентом 4-го курса МЭИ. “У Ольги была...
однокомнатная квартира в Черемушках и... пятилетний (сын) Сережа, который не
выговаривал сразу несколько букв”. Фелицын выпил больше нужного, “комната Ольги
показалась ему раем”. И он остался у нее ночевать, а потом и жить.
А потом у них родился свой сын, Павел...
Я другого такого писателя не знаю, который умел бы нарисовать
семейную идиллию через семейную неидиллию между мужем и женой, показать, что
одно не существует без другого, как добро не существует без зла, а хорошее без
плохого, что в этом и заключается гармония жизни, и семейной, и любой другой.
В художественной разработке семейно-бытовых тем Юрий Кувалдин
чем-то близок своему тезке Юрию Трифонову, но, на мой взгляд, превосходит его
по всем параметрам, и по отсутствию тенденциозности, одноплановости и одномерности
в изображении своих героев, и по степени психологизма.
Третья параллельная реальность, в которой пребывает Фелицын и
которая соприкасается с двумя первыми и с непараллельной реальностью, это мир
высоких материй, мир философии... размышления о добре и зле, о любви, о жизни и
смерти...
“- ...Через сто лет никого из нас не будет. Черви земляные съедят
нас. Что от нас останется? Посочувствуют ли нам потомки? Мы мельтешим, спорим,
отравляем друг другу жизнь, а она так мгновенна - семьдесят оборотов (Земли)
вокруг Солнца, а то и меньше, - и (все мы уйдем ) в яму. Мы всё (что-то)
усовершенствуем, заводы строим, станции, а результат для всех один и тот же -
смерть! И никто из живущих никогда серьезно о ней не говорит, как будто это его
не касается! ...Почему я родился? Ведь могло же меня не быть! Не было бы
(меня), а станции работали (бы). Без меня вращались бы генераторы...” - говорит
Фелицын своей жене, которая возится на кухне, и он спрашивает у нее:
“- Ты не задумывалась об этом?
- Заткнись! Иди мясо готовь!” - орет на него жена. Ей не до
высоких материй.
Но эти высокие материи все время соприкасаются, пересекаются и
совпадают с низкой первой реальностью и лежат прямо под ногами героев, как
простыня, на которой умер Кашкин, как одеяло, в которое его завернули и отнесли
в автобус, потому что ни врач, ни милиция не хотели забирать его из
гостиницы...
- Разве вы его не заберете? - спросил Фелицын у врача, которая
переписала в свою тетрадь данные Кашкина, и удивленно кивнул в сторону комнаты,
где лежал покойник Кашкин.
- А зачем? Нам он теперь не нужен, - сказала врач и взялась за
ручку двери.
“Наступила пауза. Слышно было, как капала вода из крана в титане”.
Простая вода в титане становится в этом эпизоде никем не пролитыми
слезами по Кашкину, у которого нет ни жены, ни детей, ни родных, ни близких,
никого, кто оплакал бы его.
- Э-э-э... Как же нам с ним (быть)? - растерянно спросил Фелицын.
- Звоните в милицию, - сказала вяло врачиха и вышла.
Через некоторое время в гостиницу приехала милиция. Лейтенант
написал “нужную в таких случаях бумагу”... и “тоже было собирался удалиться”,
но Фелицын спросил у него:
- Что же, он так и будет здесь лежать?
“Лейтенант быстро пробежал взглядом по Фелицыну и проговорил:
- Мы не берем... Кабы вот, к примеру, на дороге какой валяется или
какой пьяный где лежит - так мы берем. А энтот нам не нужон. Он не местный. Не
нужон нам”.
Люди, оказывается, никому не нужны. Ни живые (в том числе и те,
которые пьяные на дорогах валяются), ни тем более мертвые.
Трагическая сцена с Кашкиным, с которым заварилась такая каша,
здесь превращается как бы в комическую и достигает своей кульминации в эпизоде
с одеялом, в которое Фелицын, Зинэтула и певец без имени завернули труп и
унесли в машину.
- А где одеяло? - спросила дежурная у Фелицына, когда он вернулся
в холл.
- Как где? Там (в машине)!
“У дежурной было такое выражение лица, что она хоть и сочувствует
(товарищам Кашкина и самому Кашкину), но за сохранность имущества постоит. Она
сказала:
- Так оно сорок рублей стоит!”
И потребовала вернуть ей одеяло.
Одеяло (это общественное имущество) стоит сорок рублей, а человек
(этот общественный продукт) ничего не стоит, тем более если он уже труп. А
одеяло как художественная деталь в романе Кувалдина дорогого стоит - это
ценнейшая художественная находка, как и нога трупа, которая высунулась из-под
одеяла, когда товарищи тащили Кашкина в автобус.
Юрий Кувалдин во всех своих книгах много думает и много говорит о
смерти, о которой избегают говорить не только простые смертные, но и писатели,
как будто их это не касается и не волнует.
Я не знаю другого такого писателя нашего времени, который бы так
серьезно думал и говорил о смерти, как Кувалдин, и так много и так мужественно
и так небанально.
“...чтобы казаться самим себе счастливыми, мы вовсе не думаем о
смерти, мы вычеркиваем ее из (своего) сознания, как будто мы бессмертны”, -
думает Фелицын, а через него сам Кувалдин. “И ему... почему-то показалось, что
его тоже могут завернуть, как полено, в одеяло и таким же образом, уронив,
затолкнуть в автобус”.
Фелицын думает, за что же ухватиться человеку в этой жизни, за
какую соломинку, чтобы почувствовать себя не смертным, как если бы
приговоренным к смерти, а бессмертным? И хватается за свою семью.
“И вдруг радость окутала душу Фелицына. Он вспомнил сына, жену,
Сергея (своего пасынка), (свою) квартиру (свой дом), кота Ваську, прыгающего по
утрам (хозяину) на голые ноги, когда идешь умываться, вспомнил свой письменный
стол в маленькой комнате, аквариум с рыбками, вспомнил родное и близкое”... и
почувствовал себя бессмертным, “потому что только бессмертные могут иметь в
квартире котов и рыб (которые, между прочим, тоже смертны, как и люди)”.
Фелицын сводит свои размышления о жизни к шутливому концу, потому что “шутливое
отношение к жизни - самое верное”, считает он.
Но Фелицын это не двойник и не клон Кувалдина и его нельзя
отождествлять с самим Кувалдиным, хотя тот и сделал этого героя во многом по
своему образу и подобию и вложил ему в голову свои мысли и выстроил его жизнь
из кусков своего биографического материала.
Кувалдин, чтобы стать бессмертным, ухватился не за юбку своей жены
и не за хвост своего кота, а за литературное творчество, за Логос, за Слово и
пишет свои книги.
И поэтому же он решил издать собрание своих сочинений, благодаря
которым и в которых весь он не умрет. Потому что только Логос бессмертен,
только Слово.
...Есть в “Избушке на елке” и много других параллельных
реальностей... история жизни деда и так далее, история государства Российского
и так далее... микро- и макрокосм и так далее... Чтобы написать обо всем, что
есть в этом романе, не уложишься и в несколько книг такого объема, как это
произведение, в котором всего 200 страниц.
Избушка из картона и ваты, избушка на курьих ножках, елочная
игрушка, семейная реликвия, которая досталась Фелицыну от дедушки и которую в
конце романа Павел повесил на елку, связывает в романе все реальности в одну и
становится эстафетой бессмертной жизни, которая переходит от деда к внуку, от
внука к сыну внука... Этакий символ не только семейного, а - шире - фамильного,
родового счастья, волшебный теремок, в котором живут и будут всегда, то есть
вечно жить и предки Фелицына, и предки предков, и потомки предков, и потомки
потомков.
...Кувалдин написал “Избушку на елке” тридцать с лишним лет назад.
Когда ему было... 27 лет. Как Лермонтову, который в 27 лет написал “Героя
нашего времени”. А Астафьев в этом возрасте еще ничего не написал, кроме
рассказа “Сибиряк” в 1951 году.
ЗАПАХИ И АРОМАТЫ В ПРОЗЕ КУВАЛДИНА
НА ПРИМЕРЕ РОМАНА “ИЗБУШКА НА ЕЛКЕ”
В чем состоит секрет прозы Кувалдина? Почему, когда читаешь ее,
полностью переносишься в мир этой прозы, в мир его героев, и живешь в этом
мире, как в реальном? Я думаю, один из секретов прозы Кувалдина состоит в том,
что когда он пишет ее, он подключает к своей работе не только ум и сердце и всю
свою душу, но и все пять органов чувств, которыми он наделен, как гомо сапиенс
и художник: органы зрения, слуха, осязания, обоняния, вкусовых ощущений, а
кроме того и шестое чувство, интуицию, подсознание. И создает свою прозу,
пользуясь всеми шестью чувствами. И поэтому его мир на бумаге получается таким
же реальным, как в жизни или как в кино. В нем есть цвета, звуки, запахи...
Если рассмотреть прозу Кувалдина на примере романа “Избушка на
елке” и отметить для себя только, какие там есть запахи, сразу видишь, какое
важное значение придает им автор и какое важное значение они играют в его
прозе.
“В столовой п а х л о х л о р к о й и к и с л о й к а п у с т о
й”. Только прочитаешь это, и тебе не надо объяснять, в какую столовую ты попал.
- Ты даже с закрытыми глазами, по запаху хлорки (которой уборщицы когда-то мыли
раковины на кухнях и толчки в туалетах), смешанному с запахом кислой капусты,
понимаешь, что ты попал в общепитовскую столовую советского времени, 60-х -
80-х годов, причем в столовую низшей категории. А уж когда ты видишь в тарелке
Фелицына - “р ы б н ы е щи” из этой капусты, не мясные, а рыбные (особый
общепитовский “деликатес” того времени), ты невольно морщишь нос и понимаешь,
почему Фелицын отказывается есть эти щи. Их даже собака жрать не стала бы. И
даже бомж, даже с голодухи. Лучше бы уж эти щи были пустые, “крестьянские”, чем
вот такие - рыбные, да еще с запахом не только кислой капусты, но и хлорки,
которая отравит любой аппетит.
А в комнате, по которой ходит ребенком маленький Игорь Фелицын,
совсем другие запахи. Игорь “слез с табурета и... принялся расхаживать по
комнате. Потрогал блестящие шишечки на кровати, несколько раз останавливался у
папиного письменного стола, листал книжки, от которых п а х л о ш о к о л а д н
ы м и к о н ф е т а м и”. Запах книг у маленького Фелицына ассоциируется с
запахом шоколадных конфет, то есть с чем-то очень приятным. И ты понимаешь без
всяких комментариев, что книги уже притягивают и всегда будут притягивать к
себе Игоря Фелицына, как ребенка шоколадные конфеты. Потому что у него с малого
возраста появился на книги положительный условный рефлекс, по сигнальной
системе Павлова.
А какие запахи сосредоточились в районе улицы Никольской, на
которой вырос наш герой и к которой он идет мимо Третьяковского проезда? “З а п
а х л о р о д н ы м д в о р о м”. То есть - целым букетом родных запахов,
этакой московской икебаной родных запахов, детством.
А “старые широкие паркетины” в квартире у Сережи Зайцева п а х н у
т “ж е л т о й м а с т и к о й” (не коричневой, у которой не такой запах, как у
желтой), а желтой. Каждый запах у Кувалдина имеет еще и свой цвет, свою
стилистическую окраску.
А в подвале, где когда-то жил фокусник, п а х н е т “с ы р о с т ь
ю и п о г р е б о м”. То есть полной заброшенностью и чем-то нежилым. И все это
навевает на героя тоску по исчезнувшему прошлому, которого нет ни в подвале,
нигде. Оно осталось только в воспоминаниях героя.
А учительница начальных классов, Татьяна Евгеньевна, у которой
волосы “взбиты и завиты”, “п а х н е т д у х а м и”. И эти духи потом, когда
Фелицын вырастет, будут придавать его воспоминаниям о ней и о школе особый
приятный, волнующий аромат.
А духи, которыми, “уходя на работу”, поливала свою комнату Нана,
женщина, с которой он целовался, когда она была маленькой девочкой, а он был
маленьким мальчиком, и в которой он разочаровался, когда стал мужчиной,
наоборот, будут вызывать у Фелицына неприятные воспоминания и ощущения.
А песок, в который он играл в детстве около Кремлевской стены,
этот “чистый, речной и чуть-чуть влажный после дождя” песок... от него “п а х л
о в о д о р о с л я м и”, чем-то специфически чистым.
А Новый год “для Филицына... ассоциировался с з а п а х о м х в о
и и м а н д а р и н о в”. С чем-то особенным, ярко-праздничным, необычным,
подарочным.
А в провинциальной гостинице п а х л о “р а з д а в л е н н ы м и
к л о п а м и”. И это говорило о том, что представляет собой провинциальная
гостиница.
А дома у покойного Кашкина скопились свои запахи, которые говорили
о том, что его жизнь не представляла из себя ничего хорошего. Когда Фелицын и
Зинэтула “открыли внутренний замок (двери Кашкина) большим ключом, затем
английский - маленьким” и “распахнули дверь в темную комнату”, им “в н о с ш и
б а н у л о г н и л ы м, п р о к у р е н н ы м, к и с л ы м с м р а д о м”.
От филармонического певца, который пришел в гостиницу с улицы, “п
а х л о с н е г о м”. И это говорило о том, что на улице много снега, что на
улице настоящая, классическая русская зима. А у героини Кувалдина в романе “Так
говорил Заратустра” г у б ы п а х л и с н е г о м, то есть чем-то таким
целомудренно-свежим.
Запахи в прозе Юрия Кувалдина характеризуют его героев, какие-то
их черты и качества, невидимые вооруженным глазом, эпоху и время года, в
которое жили или живут эти герои, атмосферу, в которой они пребывали или
пребывают, место, в котором они находились или находятся, образ жизни, который
они вели или ведут.
Запахи в прозе Кувалдина говорят о его героях и об их внутренней,
а не только внешней стороне жизни и об их чувствах порой больше, чем слова, и
заменяют собой целые страницы гипотетических комментариев к каким-то сценам и
эпизодам.
И придают каждой вещи Кувалдина свой неповтормый аромат и
окутывают каждую вещь своей неповторимой аурой.
У Есенина в одном стихотворении, в избе “пахнет рыхлыми
драченами”, а в другом - сеном на лугу, а в третьем - хлебом и навозом. А у
Кувалдина в “Избушке на елке” и в каждом сочинении, на каждой странице пахнет
чем-то своим, в зависимости от того, о чем и о ком идет речь. И если читатель
(даже и с плохим нюхом) закроет свои глаза, то он и с закрытыми глазами отличит
произведения Кувалдина от произведений других писателей по одному только
аромату этой прозы, в которой даже запах “кислой капусты и хлорки” эстетичен и
высокохудожественен, как навоз в стихах Есенина.
КАНТИЛЕНА ПРОЗЫ КУВАЛДИНА
НА ПРИМЕРЕ РОМАНА “ИЗБУШКА НА ЕЛКЕ”
Рассуждая о том, можно ли подделаться под стиль писателя и таким
образом выдать свои сочинения за сочинения другого писателя или, наоборот,
выдать сочинения другого писателя за свои, Юрий Кувалдин в своем эссе “Певец
тихого Дона Федор Крюков” (“Наша улица” № 2 2005) написал: “Подделать можно
все, что угодно, кроме тональности, кантилены”. Если она есть, добавлю я. Своя
тональность, своя мелодия, своя кантилена есть далеко не у всех, даже и у
поэтов, а тем более - у прозаиков. У Кувалдина она есть, в каждом его
произведении, в том числе и в романе “Избушка на елке”. Причем она у него
полифонична, как концерты Баха для двух скрипок с оркестром или симфонии
Римского-Корсакова или Шостаковича, где есть и анданте, и аллегро, и
аллегретто, и адажио, и скерцо, и лярго, и виваче...
Вот один из мотивов романа, который проходит по всем его
страницам. Мотив детства, воспоминания о детстве. Который состоит из нескольких
частей.
Одна из них - мотив, связанный со “Славянским базаром”.
В первых строках своего романа Кувалдин пишет о том, что его герой
Игорь Фелицын (как и сам Кувалдин) “провел свое детство” в “Славянском базаре”,
в комнате, “в которой квартировал Чикильдеев”, лакей, который упал на лестнице
около подвала, на первом этаже, там, где когда-то падал и Фелицын, когда играл
в казаков-разбойников... Кувалдин пишет о Чикильдееве так, будто этот
Чикильдеев такой же реальный человек, как Кувалдин и как все люди, которые жили
в “Славянском базаре”... Чикильдеев - такой же реальный человек, как
литературный герой Кувалдина Фелицын. И - притом очень значительная фигура,
хотя он и лакей, а потому что он литературный персонаж великого писателя Чехова
и вошел в историю вместе с ним и с собранием его сочинений (а реальные люди,
которые жили в “Славянском базаре”, умерли и не вошли в историю, а нереальный
Чикильдеев вошел, вот в чем парадокс). Кувалдин пишет здесь о “Славянском
базаре” как бы без патетики, не демонстрирует своей высокой любви к этому дому,
скрывает ее за шуткой и улыбкой, как скрывает он за фамилией Фелицына свою
фамилию, но при этом он указывает подробный адрес “Славянского базара” и тем
самым дает читателям понять, насколько дорог ему этот дом и это место на земле,
где рос герой романа “Избушка на елке” и сам автор.
Потом Кувалдин устами Фелицына, который сидит в провинциальной
дыре, в провинциальной гостинице, при свете керосиновой лампы, говорит Кашкину
и Зинэтуле про свой дом, в котором он провел свое детство:
“- Ведь это не просто дом какой-то, а “Славянский базар”!
- Вы в “Славянском базаре” жили?
- Ну да”.
Какая любовь Фелицына и самого Кувалдина к “Славянскому базару”, к
Москве, к ее высоким символам слышится в подтексте этого текста!
И она - с разными вариациями - звучит на протяжении всего романа,
в разных его местах, в том числе и там, где он рисует своим пером этот дом с
его полуколоннами, лепнинами, аркой подворотни и ободранными дверями подвалов.
И это нельзя подделать.
Или вот еще один мотив. Мотив, связанный с удавом, этим страшным
чудищем, на котором Фелицын, он же Кувалдин, сидел, когда был маленьким и когда
ему было всего два года и он пришел не в зверинец, а в подвал к фокуснику.
“Однажды Фелицын просидел почти целый час на пятнистой, скользкой
бухте удава (как на пуфе), не подозревая об этом”.
Дальше автор рассказывает и показывает читателям, как это
произошло.
И в течение всего романа он время от времени возвращается к своим
воспоминаниям об этом. Как, например, в той же гостинице, где он сидит с
Кашкиным и Зинэтулой.
“- А вы знаете... э-э-э... я в детстве на удаве сидел, - задумчиво
произнес Фелицын и увидел “Славянский базар”...
Удав не казался маленькому герою страшным зверем, который
проглатывает животных и людей, а казался сначала просто мягким стулом, а потом
просто домашним животным, не более удивительным, чем попугай на спинке стула,
или даже не живым животным, а игрушкой с “леденцовыми глазами”.
У этого удава были “леденцовые глаза”, пишет Кувалдин. Не какие-то
страшные, а вот такие... Через “леденцовый” эпитет автор передал наивный и
художественный взгляд ребенка на удава и психологию ребенка, который ничего не
боится, потому что он не понимает, в какой страшный и опасный мир он пришел (и
это тебе не мир фокусника Аристарха Ивановича, в котором, правда, тоже вон
какие сюрпризы тебя поджидают).
Из ребенка, который в детстве сидел на удаве и не испугался его,
потому что даже не понял, на чем и на ком он сидит, из этого московского
Маугли, должен получиться исключительный человек, который своей смелостью все
города возьмет.
Мотив, связанный с удавом, исчезает на какое-то время, но потом
опять появляется, через несколько глав:
“После того как не стало удава (с которым Аристарх Иванович
выступал перед публикой), Аристарх Иванович придумал номер с собаками. Целая
свора этих собак появилась у них с Евгенией Ивановной (женой Аристарха
Ивановича)”.
Слава Богу, что удава не стало? Нет, Фелицыну жалко удава, который
его не проглотил и даже не пытался это сделать и который стал для него этаким
милым символом детства, игрушкой с “леденцовыми глазами”.
В воспоминаниях о детстве у Кувалдина-Фелицына слышится мотив,
связанный с Ломоносовым.
“Учительница, глядя на учеников блестящими, любящими глазами,
спросила:
- Кто знает что-нибудь о Ломоносове?” (который учился в одной школе
с ними и с Фелицыным и Кувалдиным, только в другое время, в другом веке).
Ломоносов представлялся школьнику Фелицыну “огромным, сгибающим
голову даже под высокими потолками школы, озорным и своевольным, ломающим
остальным - маленьким ученикам - носы”. И фамилия Ломоносов казалась Фелицыну
поэтому очень грозной.
В праздники Фелицын читал на сцене физкультурного зала стихи
Ломоносова о том, что “может собственных Платонов... Российская земля может
рождать”.
Была в школе учительница по прозвищу Мымра, которая работала “на
уровне ликбеза” и в своей методике и практике применяла к ученикам “телесные
наказания”. “Что если бы в классе к Мымре попался Ломоносов, написал бы он
тогда, под водительством Мымры, хоть одну парафрастическую оду?” - риторически
спрашивал себя Фелицын.
И вот он стоит в коридоре, смотрит на “старинную лестницу с
ажурными чугунными перилами” и думает: “Подумать только - по этой лестнице
поднимался Ломоносов! Да еще какой-то известный - Тредиаковский. Нужно у
дедушки спросить - кто таков?”
Здесь кантилена Кувалдина звучит в стиле веселого аллегро, которое
временами переходит в торжественный марш школьников московской школы № 177 с
запевалой Фелицыным впереди, “первым учеником среди ребят”.
Когда-нибудь новые школьники будут смотреть на эту “старинную
лестницу с ажурными чугунными перилами” и думать: “Подумать только - по этой
лестнице поднимались Кувалдин и Ломоносов! Да еще какой-то известный -
Тредиаковский...”
Мотив, связанный с подвалом детства, напоминает “Старый замок”
Мусоргского в его “Картинках с выставки”.
Фелицын решил спуститься в этот подвал, в котором люди “ниже
покойников жили”, в “чудовищныной яме”, на трехметровой глубине, и хочет
посмотреть, что там теперь. Там нет ничего. “Какие-то доски, битое стекло,
бумажные мешки... валялись на ступеньках вдоль стены. Крутая лестница вниз.
Тишина. Фелицын спустился в подвал. ...Фелицын остановился на площадке и со
страхом повернул голову в сторону длинного коридора. Холодный цементный пол,
отполированный подошвами за многие годы. Высокий, как и прежде, сводчатый
потолок, как в подземельях замков, с нависающими выступами арок. Коричневые
глухие двери справа и слева. ...Можно было пройти по темному коридору, дернуть
ручку двери своей комнаты, но Фелицына словно кто-то держал. Смущение овладело
им, он бесшумно покинул подвал. По двору шли... двое... и громко о чем-то
говорили... Для них здесь все чужое”.
Не возвращайтесь туда, где вам когда-то было хорошо, говорит
Кувалдин. Но его так и тянет туда, где ему было хорошо.
Очень сильно и проникновенно звучит в романе Кувалдина мотив,
связанный с московскими улицами, которые - все до одной - ведут его в мир
детства и связаны с воспоминаниями о детстве и приводят его то в “Славянский
базар”, где он жил, то в школу № 177, где он учился, то еще куда-нибудь.
“Пойдем же, пойдем же по улице детства!” - говорит он сам себе и
своему читателю в главе XXI. И повторяет и повторяет эту фразу через каждый
абзац или через несколько абзацев, как строку поэзии, как рефрен, нагнетая и
накаляя эмоциональную атмосферу. И идет то по одной, по другой, то по третьей
улице, по Никольской улице, по Ильинке и так далее, которые все сливаются в
одну длинную улицу детства, и показывает читателю все, что видит или видел
когда-то, все, что сохранилось, и все, что не сохранилось.
“Дома с лепниной, узорные карнизы, замысловатые окошки. Каждый дом
наособицу.
...Ходи, восхищайся! ...Здесь стоял первый в России печатный двор
и была напечатана первая русская книга!..”
“Пойдем же, пойдем же по улице детства! Свернем в подворотню к
китайской стене...”
“Пойдем же, пойдем же по улице детства!” Пойдем на Красную
площадь, где проходили демонстрации, играл оркестр, “лязгали медные тарелки,
басили и сверкали золотом... трубы”, “скрученные, как улитки”, а демонстранты
дарили детям “уди-уди”, сплющенные, обернутые серебристой фольгой мячики на
резинках, пестрые бумажные цветы”... Таких мячиков сейчас нет, а во времена
моего детства они были в Рязани, как и в Москве, продавались на Молочном
рынке...
“Пойдем же, пойдем же по улице детства!”
“Вспомним Николу Старого, греческий монастырь, давший название
Никольской улице, в 1935 году переименованной в 25 Октября, дойдем до Лубянки,
зажмурим глаза и увидим... высокую красную Владимирскую башню Китай-города,
Владимирские ворота, где в 1612 году Минин и Пожарский ворвались в Китай-город,
увидим высокий храм, где ныне памятник Ивану Федорову...
Откроем глаза и обнаружим, что дом страхового общества “Россия”
стоит, но смотрит на памятник Дзержинскому, который устанавливали в тот год,
когда Игорь прощался со “Славянским базаром”...
В этом месте повествования должен звучать марш “Прощание
славянки”. Напойте про себя! “Па-ра, па-пара...”
“Пойдем же, пойдем же по улице детства!”
“Многого (мы) не увидим сейчас на древней Никольской, не увидим
Владимирской башни и ворот (теперь там метро “Дзержинская”), не увидим часть
красной стены Китай-города, не увидим Николы Старого, не увидим Казанского
собора”, где цветут анютины глазки и напротив ГУМа стоят газировочные
автоматы... “не увидим Воскресенских ворот с Иверской часовней, не увидим...
Но все равно - пойдем же, пойдем же по улице детства! И
постараемся сохранить то, что осталось...”
Я другого такого писателя не знаю, который бы не только знал
Москву, город своего детства, так, как никто ее не знает, но и который бы так
писал о ней, и о зимней, и о летней, и о весенней, и об осенней, как Юрий
Кувалдин, то есть так, как никто не напишет, так, чтобы этот город стал тебе
дороже всех городов, даже если ты не москвич, и так, чтобы у тебя сердце щемило
и разрывалось от любви к ней.
Мотивы, связанные с жизнью, смертью и бессмертием, звучат в романе
грустнее, чем лярго апассионата у Куприна в “Гранатовом браслете” и
“Пассакалия” Генделя, и трагичнее, чем реквием Моцарта и соната си бемоль минор
Шопена, сочинение 35. А когда при этом сверкают “блестящие шишечки на кровати”
и “электрический свет под красным абажуром” и когда скрипит этажерка с книгами,
и когда прыгает на резинке мячик “уди-уди” и качается “избушка на елке”
(приметы давно прошедшего времени), даже самый железный человек не удержится от
слез.
Мотивы, связанные с футболом, звучат в романе энергично и мажорно,
как песни “Эй, товарищ, больше жизни”... Фелицын болеет за команду ЦСКА,
которая в пятьдесят восьмом году называлась ЦСК МО и ассоциировалась у
мальчишек с эскимо, которое составляло с ЦСК МО авангардную, новаторскую рифму.
- За эскимо болеет! - дразнили они Фелицына.
ЦСК МО и эскимо - два его символа детства, два символа радости.
У Кувалдина - в каждой фразе своя кантилена. Как, например, и вот
в этой: “От снега на улице было светлее, чем в помещении”. В ней звучит легкий,
плавный танец снежинок и танец игры света.
Нельзя подделать кантилену Кувалдина. И не только кантилену, но и
склад его ума и души, и его натуру, и его психомоторику, и его интеллект, и его
культурную базу, и материал его жизни и творчества, и его художественный взгляд
на мир.
Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство
"Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 3, стр.
442