Нина Краснова

“КУДА КРИВАЯ ВЫВЕЗЕТ”

У Кувалдина слова сами выплескиваются на бумагу, стоит ему только написать первую фразу. Это - как у Пушкина, у которого “мысли тянулись к перу, перо - к бумаге” и которому стоило только окунуть перо в чернильницу, как слова сами собой “свободно текли” на бумагу, вместе с чернилами, и шли куда кривая вывезет. И она вывозила их куда надо.

У Кувалдина есть рассказ, который так и называется - “Куда кривая вывезет” (“Наша улица” № 4 2005).

Герой рассказа, наш современник Иван Филинов, едет по Москве на трамвае в Перово, туда, где раньше находилось Перово поле и где прошло детство героя. Он едет и вспоминает свое детство, вспоминает барак, в котором он жил, “среди других таких же бараков”, с калиткой и палисадником, вспоминает, какие раньше были трамваи, они были высокие, с двумя или тремя вагонами и были покрашены “снизу до окошек в красный цвет, а от окошек” до крыши и вместе с крышей - в “желтый цвет”... и вспоминает, что раньше москвичи ходили зимой в сапогах, то есть в валенках, а некоторые “даже в белых бурках”, что Москва была похожа на большую деревню, потому что после войны туда понаехало много колхозников, чтобы работать на заводе “Серп и молот” и на других заводах, где работать было некому, потому что коренные москвичи там работать не хотели, они “все по институтам разбежались, по главкам”, по министерствам, по конторам, “умные такие, в очках и шляпах”, чтобы, значит, не работать, а деньги лопатой загребать”... И много чего вспоминает герой... Например, как он ездил с отцом за грибами... Он едет на своем трамвае в свое прошлое и в прошлое своего рода Филиновых, в котором все были потомственными водителями общественного транспорта, работали кучерами на линиях конно-железных дорог и на пассажирских линиях конных трамваев и водителями электрических трамваев, вагоновожатыми... попутно он углубляется в историю Москвы и в историю развития общественного транспорта... Один из Филиновых, отец героя, нарушил традицию рода, отбился от “трамвайной родословной” и не стал вагоновожатым. Не стал им и самый младший из Филиновых, тот самый, который едет в Перово. Он окончил МИИТ в Новосущевском переулке и стал доктором филологических наук, профессором И. И. Филиновым.

Как в окошках трамвая мелькают разные виды Москвы, так перед внутренним взором героя и перед глазами читателей мелькают картины прошлого, фрагменты прошлого, которые сгруппировываются в некое цельное полотно.

Кувалдин - художник в полном смысле этого слова. Он смотрит на мир и на людей глазами художника. И рисует его своими красками, причем палитра красок у него очень богатая, разнообразная и сложная. Например, для того, чтобы нарисовать глаза Филинова, он берет не одну какую-то краску, допустим, серую или коричневую, и говорит - у Филинова были серые глаза, или - карие, а сразу несколько красок, несколько цветов и оттенков, и смешивает их между собой в разных пропорциях. И глаза получаются живыми, и притом разными под разным освещением.

“Глаза (у Филинова) на свету кажутся серыми, а при электрической лампочке становятся карими с небольшими желтыми разрядиками в радужной оболочке этой карей. Потом иногда у него один глаз становится зеленым, а другой желтым. Тоже такое бывает”.

Во всей мировой литературе ни один художник не нарисовал таких глаз, как у Филинова.

“О людях с такими глазами говорят, что они никакие”, “неопределенные”, - говорит Кувалдин, как хороший физиогном.

Но я-то знаю о глазах (из специальной литературы) другое: чем сложнее цвет глаз, тем сложнее человек.

Кстати, в одном из своих рассказов Кувалдин рисует синие глаза. И они у него там не просто синие, а в разные моменты разные, то почти голубые, то насыщенно-синие, то темные и чуть ли не черные, то со всякими отблесками и отсветами... Не однообразного синего цвета. У якутов существует около тридцати (или даже около трехсот?) эпитетов для определения и обозначения цвета снега: не только “белый”, классический, как у русских, или еще серый и грязный (как в городах), а белый утренней стадии, белый вечерней стадии, белый в освещении солнца и без освещения, светлый, темный, голубой, блестящий и т. д. Так и у Кувалдина - много эпитетов для определения и обозначения цвета синих глаз.

Я и говорю, что Кувалдин - художник в самом полном смысле слова. Он умет работать с красками. И рисует словами, как никто из писателей, и не только глаза, а вообще все, что он берется рисовать. А в данном случае я говорю про глаза.

Кувалдин - еще и художник-композитор. В том смысле, что он все свои рассказы, и вообще все свои вещи, пишет как симфонии. Все рассказы у него насыщены музыкой с авторскими аранжировками и инструментовками - музыкой слов со своей орфоэпией, с аллитерациями, омофонами, омонимами, внутренними рифмами, ритмами, музыкой звуков, в которую вплетаются и песни, от народных до советских военно-патриотических, бравурных, и романсы, и частушки типа “А в Перово жить херово”, и стихи. И просто звуки окружающего мира... Например, в рассказе “Куда кривая выведет” - это стихи Тинякова, Мандельштама и Бродского, и трели соловья, который сидит в сиреневых кустах и поет арии Мефистофеоля и Ленского (у кого еще из писателей такие культурно развитые соловьи? только у Кувалдина), это и привычные для старой Москвы и непривычные для новой “звуки старой Москвы”, звуки улицы: “цоканье копыт, стук (тележных) колес на булыжной мостовой, ржанье лошадей, крики кучеров, типа прапрапрапрапрадеда Филинова: “Э-эп!”, “Па-берегись!” Причем автор слышит своим утонченным слухом, подмечает и говорит, что “цоканье копыт было разным в сухую и дождливую погоду” (это надо же было автору подметить и зафиксировать это в литературе!)... Кроме того, в Москве “были улицы “громкие” и “тихие” (как бывают громкие и тихие инструменты в оркестре): “громкими были выложенные булыжниками”, а “тихими - торцовые мостовые”... Автор подмечает также, что зимой “топот копыт и шаги приглушались снегом”... Это - то, что звуки приглушаются снегом, - для всех - даже и не для художников - кажется настольно привычным, простым, примитивным даже для первоклассников, как бы не заслуживающим никакого особого внимания, что никто из писателей нигде никогда не говорил в своих сочинениях, что звуки копыт и шаги приглушаются снегом, и поэтому у Кувалдина в рассказе это воспринимается как сенсационное открытие, которое лежало на поверхности, но которое никто из писателей не догадался взять и вставить в свои сочинения, а когда Кувалдин, как говорится, взял то, что плохо лежало, и показал это всем, все и ахнули и восхитились этой новой художественной деталью в литературе, по крайней мере - я.

Зимние звуки Москвы у Кувалдина существенно отличаются от весенних и от всех других. И все они присутствуют у него в его “симфонии”. Зимние - это, например, “визг саней по льду, скрежет коньков” во время катаний по Москве-реке, “колка льда на Москве-реке”, весенние - это, например, звуки скалывания льда и “заледенелого снега” с улиц и площадей “особыми зубчатыми лопатками”, грохот льда, обрушивающегося из водосточных труб в кадки на тротуарах, и другие шумы. На Масленицу - к ним присоединялись “новые для уха звуки - трещотки, погремушки, гармошки и “серебристое дребезжание веек”, звон бубенчиков на праздничных сбруях лошадей и колокольчики “дар Валдая”. Кроме того, звуки бывают и символами какого-то времени года, и символами эпох. Например, в Х1Х веке это были “крики разносчиков и торговцев: “Селедки гала-ански”, “Кильки ревельски”, “Сиги морски!”... или крики точильщиков, лудильщиков, старьевщиков, или звуки “унылой шарманки”, или летние звуки оркестров “в садах и увеселительных заведениях”, кадриль, венгерка и т. д., и звуки военных оркестров с барабанами, под которые шли похоронные процессии, или звуки полковых маршей, под которые проходили парады на Ходынском поле...

Ныне, как говорит автор, “большинство звуков старой Москвы исчезло, но что-то и осталось” и “радует слух” Филинова, “дребезжанье трамвая где-нибудь на Тихвинской улице или на Чистых прудах, грохот в водосточных трубах, падение снега с крыш”...

Звуками симфонии являются у Кувалдина и сами названия улиц, и маршруты с этими названиями, и в этом рассказе, и во всех других вещах Кувалдина.

У Кувалдина абсолютный, я бы сказала, ультратонкий слух, который улавливает даже такие звуки, которых никто не слышит, и они вплетаются в общее звучание текста.

Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!..

В рассказе Кувалдина “Куда кривая вывезет” слышится не только “рояль” Москвы, а целый оркестр из разных музыкальных инструментов, где есть и рояль, и скрипки, и клавесины, и литавры, и колокола, и духовые инструменты, как в симфониях Шнитке, под музыку которого (под звуки аудиокассеты с записью его симфоний) Кувалдин и пишет свои новые рассказы и под музыку которого он, наверное, написал и этот рассказ, влияние которой я ощущаю там.

Музыка слышится и в самом ритме прозы Кувалдина, в построении фраз, и в рефренах, таких, как, например:

“День, когда дед прапрапрадеда родился, начался - как всякий другой день”. “В день, когда он (прадед, дед, сын, отец, товарищ и брат) родился, все собрались на луговушке за его домом”.

“В тот день, когда он родился, все изменилось. Муж стал Отцом, Жена стала Матерью. В тот день, когда родился Иван Филинов, пошел дождь”.

Игра звуков и игра смыслов и юмор, доходящий до гротеска, слышится в варьировании слова прадед, которое употребляется в рассказе то с одним пра, то с двумя, то с тремя, то с четырьмя и к которому подставляются разные титулы - то отец, то сын, то дед: сын пра...деда, отец пра...деда, дед пра...деда, прапрапрапрапрадеда... прапрапрапрадед прапрапрадеда... У читателя начинает голова идти кругом от всех этих пра, от этой карусели предков, от этой путаницы корней, в которых нельзя разобраться на трезвую голову... и даже самый серьезный читатель, даже лишенный всякого чувства юмора, покатится здесь от смеха... А своей кульминации вся эта игра достигает в игре с именами всех этих пра и прапрапра... и в гениалогическом древе, данные которого были записаны в столбик в клеенчатой тетради одного из Филиновых, неясно какого:

Прапрапрадед Филинов И. И. (1809-1883)

Прапрадед Филинов И. И. (1831-1911)

Прадед Филинов И. И. (1857-1935)

Дед Филинов И. И. (1883-1957)

Отец Филинов И. И. (1905-1961)

Сын Филинов И. И. (1948)

“Дело в том, что вот уже последние четыреста лет, когда еще и Руси и фамилий не было, а Филиновы уже были и звали (их) всех подряд Ваньками, Иванами (а в Испании их называют Ибанами)”. Вот, поди и разберись, “какой Филинов едет в трамвае в Перово - Филинов Иван Иванович или Иван Иванович Филинов”.

Такого изощреннейшего - я бы сказала, филологического - юмора, с каламбурами в энных степенях, как у Кувалдина, не встретишь даже у Гоголя и Крюкова и у Платонова. Примерами филологического юмора являются и другие игры Кувалдина со словами, в результате которых (этих игр) у него в рассказе появляются такие слова, как “портвейнотерапия” или “бабы - ебабы”, “Евы - Ебы” и те же “Иваны - Ибаны”, которые зиждятся на теории Кувалдина о языке.

Юмор Кувалдина - это юмор Кувалдина, он очень специфический, который - такой, как у него, - встретишь только у него, юмор со своим “лейблом”.

Есть у него сюрреалистический юмор на реалистической основе. Например, в таком эпизоде: Филинов, один из отцов одного из отцов рода Филиновых, “трамвайный вагоновожатый”, пришел в депо, сел в свой трамвай и уехал, сказал своей семье, что вернется домой вечером, но что-то случилось, и он не смог повернуть трамвай назад, в обратную сторону, домой, не потому что трамвай сошел с круга, а потому что сам круг куда-то исчез, и трамвай завел Филинова “аж во Владивосток, а там и до Японии рукой подать. Отец отсутствовал почти всю весну”. И только потом вернулся домой и привез с собой саженцы японских вишен, сакуры, чтобы посадить около дома вишневый сад.

Или вот другой пример сюрреалистического юмора Кувалдина. В сцене со снегом, который сыпал и сыпал на избушку Филиных, а Филины все разгребали и разгребали его лопатами, чтобы он не засыпал собой их двор, дорожку к дому, крыльцо и сам дом, а он все сыпал и сыпал, а они все разгребали и разгребали его, как Сизифы, и все же он завалил собой весь двор, всю дорожку к дому и крыльцо и сам дом, так, что у него крыша затрещала и снег посыпался в дом, и “под образами образовался сугроб”, и Филиновы взяли одеяла, еду и пошли ночевать на крышу, как на сеновал (зимой, в мороз!). Утром сын Филинова Ваня “слез с крыши и пошел в свою церковно-приходскую школу”. Как ни в чем не бывало, как будто ничего особого и не случилось, как будто он каждый день ночевал зимой на крыше, как на теплой печке, и каждый день слезал с нее и шел в школу.

Этот юмор можно еще назвать юмором неправдоподобных ситуаций, которые описываются и выглядят как правдоподобные. Например, отец Филинова на протяжении всего рассказа читает сыну стихи поэта Серебряного века Тинякова и даже поет песни и романсы на его стихи, хотя на стихи Тинякова не существует песен и романсов. Да и стихи его мало кто знал в то время, когда он жил, и почти никто не знает их сейчас. Но Кувалдин хорошо знает русскую поэзию, как никто не только из прозаиков, но и из самих поэтов, в том числе и поэзию Тинякова, и он влагает ее в уста своих героев и таким образом пропагандирует ее.

Есть у Кувалдина центонный юмор. Который возникает в каких-то местах рассказа от ассоциации с какими-то стихами. Как, например, со стихами Демьяна Бедного, о котором я уже говорила. Или, например, в другом месте рассказа, со стихами Пушкина:

Зима! Крестьянин торжествуя,

На дровнях обновляет путь.

Его лошадка, снег почуя,

Плетется рысью, как-нибудь.

Школьник Ваня слез с крыши и пошел в школу. По дороге увидел как бы живую иллюстрацию к стихам Пушкина, то есть он увидел в сугробе мертвого, “замерзшего крестьянина”, стихи о котором он учил в школе и который с бутылкой сначала торжествовал, мороз почуяв, а потом отдал концы, заснув поперек дороги”. Это пример не только центонного, но и жестокого, скептического юмора Кувалдина, который тоже характерен для него и который присутствует у него и в философских рассуждениях в духе Ларошфуко, например, в рассуждениях о жизни и смерти:

“Смерть - самое худшее, что могло случиться с отцом Филинова... это худшее, что случается с большинством из нас”.

Есть у него юмор как бы с неаксиомными афоризмами, которые, если в них вдуматься, аксиомнее аксиомных. Например: правда, “истинная, как миф”. Миф заменяет людям правду и со временем становится правдой, в которую людя верят, как в истинную правду, а истинной правды не знают, а если узнают о ней, то не верят в нее. Как, допустим, сейчас многие не верят в истинную правду, в то, что автор “Тихого Дона” - Федор Крюков.

Литература - это мышление в образах, по словам Кувалдина. Это мышление у него развито до такой степени, что “ворона, управляющая трамваем” и “лошадь на пассажирском сиденье”, которых он вводит в мир своего рассказа, кажутся там такими же реальными, как образы людей. В этих образах есть что-то от живописи Александра Трифонова с ее птицелюдьми в экстравагантных женских платьях и шляпах.

Великолепны художественные детали в рассказе Кувалдина. Например, пробка четвертинки, “блеснувшая на солнце” и похожая на бескозырку, она напоминает собой блеснувшее не на солнце, а в темноте стекло бутылки Чехова и составляет с ней стилистический параллелизм и от этого сияет еще ярче.

Меня всегда удивляла и удивляет наблюдательность Кувалдина, которая в данном тексте сказывается даже в таких вроде бы “мелочах”, как описание пола в трамваях:

“Пол в трамваях тогда, в детстве, был интересный, с правильными продольными рядами углублений и выступов, то есть рифленый, что ли, как на ступеньках эскалаторов в метро”.

Под “пером” или кистью Кувалдина этот пол, истоптанный грязными ногами в общественном транспорте, становится таким же ценным, как мозаичный пол в Эрмитаже или в ЦДХ на Крымском валу, по которому (по залам ЦДХ) посетители ходят только в специальных тапочках, раньше - в тряпичных, с завязками, а теперь в целлофановых, на резинках.

И куда же кривая вывозит героев рассказа, династию кучеров и вагоновожатых, по рельсам жизни? Кого куда. Одного из них она все время вывозила на дорогу любовных приключений, к “бабам”, от одной к другой, которым он задирал подолы юбок, другого (или того же самого? кто их разберет, этих Филиновых, все они - яблочки от одной яблони, от одних корней) она вывезла в Японию, последнего, Филинова-младшего, который “не хотел идти колеей (отцов и дедов), а хотел быть свободным, как птица”, - она вывезла на большой путь филологических наук, в профессоры... А вообще кривая вывозит всех на кладбище, всех без исключения - дедов, прадедов, прапрадедов и так далее, и Филинова-младшего вывезет туда же, как и всех людей. О чем и говорит Кувалдин безжалостным тоном: “Ходили сто лет назад, допустим”, Филиновы и вообще люди, такие же “гордые”, как их потомки, “в сапогах, с усами и в шляпах. Доходились! Нет не то что их самих, нет (от них) никаких следов на асфальте (как “рисунков - мелом - на асфальте”), и на глине тоже. Поэтому прямо при рождении нужно детям говорить правду, что напрасно они родились, все равно исчезать придется”. По статистике, которую автор использует в своем рассказе, в 30-х годах в Москве было около 3 миллионов жителей. И где они все? Большей частью уже на кладбище, ушли на тот свет.

Все рождаются по воле случая и случайности. Прапрадед (отец) “регулярно ложился на мать... раздвигал ей ноги, доставал свой боевой фаллос и вдвигал его во влажное далеко-далеко, где рождаются” дети. Все “в кроватях зачинаются в потном оргазме”, рождаются, а потом исчезают. И так и должно быть, говорит автор. Никто не должен задерживаться на этом свете, нельзя, иначе на планете “теснотища выйдет такая”, как на платформах метро станции “Курская-кольцевая” во время часа пик, и все друг друга с платформы “посшибают... если представить себе, что все люди бессмертными станут”.

Не исчезают только великие. Вот в чем пафос трагической темы жизни и смерти, которая звучит в рассказе Кувалдина. Отец последнего Филинова перед смертью говорит своему сыну:

- Я хотел быть великим человеком. ...Я думал, что меня ждет особая судьба. Быть крупной птицей и парить в облаках - вот чего я хотел...

Поэтому он и не пошел по дороге, уготованной ему предками, не пошел по колее трамвайной родословной. И делал в жизни то, что хотел. Но великим - в глазах людей и собственного сына - все равно не стал.

- Знаешь, что делает человека великим? - спрашивает он сына и высказывает мысль, которая кажется очень странной и непривычной, но если вдуматься в нее, очень точной. - ...Если о человеке можно сказать, что сын любил его, тогда, думаю, такой человек достоин считаться великим.

Потому что если сын любит своего отца, он будет стараться увековечить его в памяти людей. Люди будут помнить его, значит, он будет жить. Как живет рассказ, если люди читают его.

- Единственное, что во власти сына, - подарить отцу величие (символ бессмертия), которое он искал в необъятном мире, но которое, как неожиданно оказалось, все время ждало его здесь, дома, - говорит отец.

Эти слова звучат как завещание отца сыну и как завещание самого автора, и это нельзя читать без слез. Я, например, читала это, вся обливаясь слезами. И о ком я плакала? И о герое рассказа, и о его прототипе и авторе, и о себе, любимой, и о жребии человека, который у каждого свой.

- ...Отныне и во веки веков ты - мой отец, Иван Иванович Филинов, Самый Великий Человек! - говорит сын.

Сцена прощания отца и сына имеет в рассказе и во всем творчестве Кувалдина “эмблематическое значение”.

Куда вывезла кривая самого Кувалдина в этом рассказе? Она вывезла его на новую высокую ступень творчества и на новую высокую орбиту, которая вывезет его не к реке Лете, а в Бессмертие, в Божественную метафизическую программу, вместе с этим рассказом и вместе со всеми сочинениями, которые он написал, и вместе со всеми героями, про которых он написал.

Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 5, стр. 417