Нина Краснова

КУВАЛДИН БЕСЕДУЕТ

В 9-й том Юрия Кувалдина вошли беседы автора с писателями, артистами, композиторами, деятелями культуры.

Андрей Яхонтов, восхищаясь широтой и разнообразием литературной деятельности Юрия Кувалдина, сказал на вечере журнала “Наша улица” в ЦДЛ, в 2004 году: когда Юрий Кувалдин решил взять у меня интервью, я подумал, что для писателя несолидно быть интервьюером... потому что давать интервью - это одно, а брать - это другое. Андрей Яхонтов (и не он один из маститых коллег) считает, что писатель ни у кого не должен брать интервью, потому что он - не журналист, не репортер, а нечто более высокое, это у писателя все должны брать интервью, те же самые журналисты, репортеры.

Но писатель должен уметь все, считает Кувалдин. Он должен уметь и телеграмму и поздравительную открытку “в несколько строчек” написать, и оригинальный автограф, и стихотворение, и рассказ, и повесть, и роман, и эссе, и мемуары, и должен уметь написать и какой-нибудь материал для газеты, статью, информацию, заметку, очерк, и в том числе и интервью с интересным человеком. И Кувалдин умеет все. И никакой труд писателя не считает для себя зазорным. И умеет не только ручкой по бумаге водить, но и много такого, чего как бы не обязательно уметь писателю: издавать свой журнал, держать свое издательство, добывать бумагу для журнала и для книг, делать для них фотоснимки, возить рулоны бумаги в типографию, и возить тиражи из типографии, редактировать своих авторов, делать макеты книг... Кувалдин умеет все. Он специалист не узкого, а широкого профиля. Он - многостаночник. Он - универсал. Он и “швец, и жнец, и на дуде игрец”. Причем он успевает делать все одновременно, синхронно, по двадцать дел в день. Загружает себя по полной программе. Для него “смена занятий” является “лучшим отдыхом”, по Чехову.

Интервью Юрия Кувалдина с интересными людьми рождаются у него в результате общения и дружбы с ними, из желания запечатлеть, зафиксировать свои с ними отношения и разговоры, и не просто какие-то факты биографии этих людей, но и биографию их души, и их путь в большую литатературу, в большое искусство, в высшую сферу, открыть их для читателя и для самого себя с таких сторон, с каких никто или мало кто их знает, создать их портреты по принципу “неизвестный Пушкин...”.

Интервью Кувалдина - это не интервью журналиста с короткими, спринтерскими вопросами и короткими ответами, как правило, развлекательного или официального характера, это интервью писателя, это его художественные исследования натуры человека через беседу с ним, стремление “дойти до самой” его “сути”, и создать его художественный портрет. И каждому своему собеседнику он задает такие вопросы, которые помогли бы каждому из них раскрыться с наибольшей полнотой, глубиной и силой. И каждого он умеет выслушать, не перебивая его, и каждому дает выговориться. Недаром свои интервью он называет беседами. Самая лучшая беседа - это та, при которой один человек может искренне выговориться, а другой может его внимательно выслушать. Таковы беседы Кувалдина. В 2003 - 2004 годах он опубликовал в журнале “Наша улица” (с 1-го номера 2003 года по 7-й номер 2004-го) - 17 (семнадцать!) своих бесед. Я перечислю - с кем, чтобы был виден круг его собеседников и круг его тем: с последним главным редактором газеты “Правда”, основателем и главным редактором газеты “Слово” Виктором Линником (№ 1-2003); с Президентом Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ Сергеем Филатовым ((№ 3-2003), с поэтом Кириллом Ковальджи (№ 5-2003), с поэтом Евгением Рейном (№ 6-2003), с поэтессой из Таллина Еленой Скульской (№ 7-2003), с прозаиком, руководителем творческого семинара в Литературном институте Александром Рекемчуком (№ 8-2003), с прозаиком и драматургом Андреем Яхонтовым (№ 9-2003), с артистом-писателем Валерием Золотухиным (№ 10-2003), с поэтом, автором известной “Песенки Крокодила Гены” (“К сожаленью, день рожденья только раз в году”) Александром Тимофеевским (№ 11-2003), с писателем, ректором Литературного института Сергеем Есиным (№ 12-2003), с поэтом, сотрудником “МК”, а потом “ЛГ” Сергеем Мнацаканяном (№ 1-2004), с литературоведом-достоевсковедом, членом Фонда Солженицына Людмилой Сараскиной (№ 2-2004), с режиссером Театра Армии, внуком Сталина Владимиром Бурдонским (№ 3-2004), с композитором Никитой Богословским (№ 4-2004), с бардом и художником Евгением Бачуриным (№ 5-2004), с артисткой Театра на Таганке Ириной Линдт (№ 6-2004), и даже с писателем Антоном Чеховым (№ 7-2004). Многие из этих бесед (фрагментарно) печатались и в газетах - в “Литературной газете”, в “Независимой газете”, а в основном - в “Слове”, там, кроме всего прочего, было интервью Кувалдина со скульптором Владимиром Буйначевым, которое (единственное из всех) не печаталось в “Нашей улице”.

...Одна из главных особенностей бесед Кувалдина состоит в том, что он всех своих собеседников - и писателей-профессионалов, и писателей-любителей - выводит на тему литературы... и всем задает вопросы: чем для вас является литература? какое влияние она оказала на вас и на вашу судьбу, какие книги, какие писатели? И каждому он задает вопрос: с чего началось ваше писательство, почему вы стали писать?

И выясняется, что литература оказала свое влияние абсолютно на всех замечательных людей и помогла им развиться и сформироваться и что писать многие из них стали потому, что с детства любили читать книги.

...У Сергея Филатова отец был поэтом, Александр Филатов, который написал поэму о Сергее Есенине “В приокском селе, под Рязанью...” (я читала ее в детстве! и многие строфы оттуда помню наизусть) и который назвал своего сына Сергеем в честь Есенина. Потому Сергей Филатов всю жизнь и тянется к поэзии, к культуре, потому он, бывший помощник Президента Ельцина, глава его Администрации, и ушел из политики и создал Фонд интеллектуально-культурных программ. Он написал серьезную и искреннюю книгу “Совершенно несекретно” - о кулуарах российской власти, о некоторых государственных фигурах, с которыми ему пришлось столкнуться на своем пути.

Из беседы читатели узнают, что отец Сергея Филатова работал на заводе “Серп и молот”, на Рогожской заставе, как и его мать. И сам он после окончания школы и металлургического техникума работал там же, помощником мастера-электрика в прокатном цехе, секретарем комитета ВЛКСМ завода... Проходная завода вывела его “в люди”, как в песне на стихи Фатьянова “Когда весна придет, не знаю...”, которую Филатов любит, как и все песни Фатьянова, и которую тот написал как будто про него.

Беседа очень интересна не только по своему содержанию, но и по своему построению, в которой использован кольцевой прием. Она начинается с песни Фатьянова “Тишина за Рогожской заставою” из фильма “Высота”, потом включает в себя его же песню “Когда весна придет, не знаю”, а также стихи Есенина, и кончается опять же песней Фатьянова опять же из фильма “Высота” - “Не кочегары мы, не плотники, // Но сожалений горьких нет, как нет, // А мы монтажники-высотники, // И с высоты вам шлем привет!”. Беседа называется “Высота”, и в этом есть высокий символ и высокий подтекст: высота - цель, достигнутая Сергеем Филатовым, и высота - сам Сергей Филатов.

...Евгений Рейн писал стихи лет с шести-семи, чтобы избавиться от бронхиальной астмы. Когда он шел из дома в школу, которая находилась довольно далеко, и у него начинался приступ астмы, он инстинктивно делал ритмические “дыхательные упражнения”, начинал сочинять и, в такт своим шагам, бормотать себе под нос заумные стихи: “Шухер-мухер, Жан Порухер...” И приходил в школу в хорошем самочувствии. Рейн считает, что некоторая “болезненность (человека) стимулирует (его) творческие и... литературные способности”. Мать Рейна была преподавателем немецкого языка. Отец - архитектором, отчим - дворянином из семьи царского генерала. Рейн - из интеллигентно-аристократической семьи. Он рассказывает Кувалдину о себе, кого из поэтов он любил: “Маяковского, футуристов, Блока, Пастернака... и много кого еще, и - Некрасова.... Из философов - Фрейда, Юнга, Ницше. Ницше, по мнению Рейна, “полезен для поэзии”. Рейн приводит слова Брюсова, который говорил, что “стихи поэту нужно писать каждый день”, как и Кувалдин говорит, что писателю нужно писать каждый день хотя бы по одной страничке. Евгений Рейн разворачивает эту мысль и говорит, что “иногда можно и помолчать (не писать какое-то время). Если не пишется каждый день - это еще не горе, не беда, а вот читать каждый день... нужно”. Сам Рейн читает каждый день, как и Кувалдин, в отличие от тех поэтов и вообще писателей, которые много пишут и мало читают и для которых великая поэзия и вообще великая литература так же сложна, как букварь для Филиппка из рассказа Льва Толстого.

Рейн рассказывает о своей дружбе с Иосифом Бродским... о своей встрече с Пастернаком, и о своих встречах с Ахматовой, с которой он и сам познакомился, и своего друга Иосифа Бродского познакомил...

Рассказывает Рейн и о том, как он, Евгений Рейн, 16 лет стоял в очереди в “Советском писателе”, чтобы издать свою первую книгу стихов, и издал ее в 49 лет!

...Елена Скульская, дочь эстонского писателя, стала писать стихи под влиянием стихов Гумилева, Цветаевой, Ахматовой, которые читал ей отец, когда она была еще маленькая и не умела читать, и которые она потом читала сама, и под влиянием литературной среды, в которой она росла. Стихи Скульская начала писать лет в двенадцать-тринадцать. На вопрос - “чем для вас является литература?” - она ответила, что для нее “все, что происходит в жизни” и “имеет отношение к бытию вне литературы, оправдано только тем, что оно может стать поводом для литературы”, и что стихи для нее “это и есть жизнь, а литература - судьба”. И еще для нее литература - это спасение от смерти и “понижение градуса страха смерти”.

Как говорит сам Кувалдин, литература - это спасение души для бессмертия. Кувалдин говорит: “Дружить нужно с великими. Если ты дружишь с великими, сам будешь великим. А дружишь с серыми, и всю жизнь будешь серым”. Елена Скульская говорит, что ее никогда “не тянуло к дружбе с великими, которые уже признаны великими...” Ее “тянуло к людям талантливым”. Она рассказывает о своей дружбе и работе в газете с Довлатовым, когда он еще не был признан и знаменит и когда “все говорили, что вот Довлатов не так замечательно пишет” (в журнале “Наша улица”, в № 2-2004, была опубликована ее повесть об этом, с письмами Довлатова к ней). Рассказывает она и о своем приятельстве с Евгением Рейном, и о своих конфликтных отношениях с Лотманом. Говорит высокие слова об Андрее Яхонтове, анализирует его прозу, в том числе его пьесу “Койка”, которая сделала ему “имя” (это “просто великая вещь”).

...В 1998 году Кувалдин вывел на большую арену и открыл читателям поэта Александра Тимофеевского, которому тогда было 65 лет, издал ему первую книгу стихов в своем издательстве “Книжный сад”. В беседе с Кувалдиным Тимофеевский рассказывает о том, каким трудным путем он шел в литературу, аж через Душанбе, через “Таджикфильм” и через “Союзмультфильм”, через тернии к звездам, и как он сочинил “Песенку крокодила Гены”, которая стала популярной, и как он, студентом ВГИКа, пришел к Пастернаку, которому тогда присудили Нобелевскую примию и которого начали травить, и сидел с ним в той комнате, в которой тот потом и умер. Рассказывает Тимофеевский и о том, как он, Тимофеевский, ездил с режиссером мультфильма “Ну, погоди!” Котеночкиным в Молдавию и был с группой экскурсантов на экскурсии в винных подвалах и они дегустировали там вино, а остатки сливали в лохань, а Котеночкин, который отстал от группы, прибежал и с ходу выпил все вино, которое там накопилось.

...Каждый собеседник рассказывает Кувалдину что-нибудь не только серьезное, но и смешное. Например, Кирилл Ковальджи рассказывает историю о том, как на последнем курсе Литинститута он и его сокурсники ходили с “подписным листом” по Переделкину, по знаменитым писателям, и собирали с них деньги на выпускной вечер... и кто как прореагировал на это, как прореагировал Леонов, как - Пастернак и как - Симонов...

А первое свое стихотворение Ковальджи сочинил в семь лет. О котенке, которого он мучил, но он же и жалел. Причем написал он об этом на румынском языке, потому что родился в селе Ташлык, в Бессарабии, которая тогда “входила в состав Румынии”. Много ли у нас русских поэтов, которые родились в селе и сочинили свое первое стихотворение на румынском языке? Кувалдин назвал Кирилла Ковальджи Тютчевым и Вяземским нашего времени. Но не в этой беседе, а в своем эссе о нем. Я думаю, Тютчев и Вяземский не стали бы возражать против этого. И признали бы в нем своего “меньшого брата”.

Кстати сказать, в юности Кирилл Ковальджи выпускал рукописный журнал “Юность”, а потом через много лет в Москве появился журнал “Юность” и Ковальджи заведовал там отделом критики. И еще он в пору своего студенчества выпускал в Литинституте рукописный журнал “Март”, а потом через много лет, в период перестройки, в Москве появился журнал “Апрель”...

...Каждый собеседник сообщает Кувалдину какие-то такие подробности о себе, которых никто никогда из читателей не узнал бы, если бы не беседа с Кувалдиным. Например, тот же Евгений Рейн сообщил ему, что в свое время он окончил технологический институт холодильной промышленности и вместе с профессором Боушевым сделал первую в Союзе карусельную машину для эскимо - “Эскимогенератор”. И что в пору своей юности он был “стилягой” и всю жизнь любил хорошую одежду и красивые галстуки и “охотился за всякими редкостными экземплярами”. Один раз “интервьюировал самого Кардена” и итальянская галстучная фирма решила, что Рейн занимает “высокое положение в советской прессе”, и подарила ему целую коробку галстуков, каждый из которых на черном рынке стоил минимум 20 рублей (советскими деньгами). В минуты бедности он продавал галстуки из этой коробки. Сейчас у него “больше двухсот галстуков из разных стран”.

...В беседе Юрия Кувалдина с Валерием Золотухиным есть “эффект обманываемого ожидания” читателей, как сказал бы профессор Литинститута Богданов. В противовес этому ожиданию, Кувалдин говорит с народным артистом Валерием Золотухиным не о спектаклях Театра на Таганке и не о кинофильмах, в которых участвует артист, а о литературе, и не просто как с читателем, а как с писателем, автором “Таганского дневника”, таганского варианта “Войны и мира”.

На вопрос Кувалдина - “почему вы стали писать?” - Золотухин ответил словами одного американца: “записывайте мгновения - они стоят целых исследований”. А потом уже - и своими словами. В восьмом классе Валерий Золотухин, который тогда жил на Алтае, в селе Быстрый Исток, где и родился, прочитал “Слово о Полку Игореве”. И оно поразило его своей “образностью”. Он был “ужален “Словом”. И написал сочинение о нем, которое не уместилось в тетради. “И получил за это свое сочинение “кол”, за орфографические ошибки, и возмутился, потому что считал, что ему поставили кол несправедливо (только за ошибки, а за содержание - неужели тоже “кол”? это несправедливо!), и написал критический трактат о преподавании литературы в школе... А потом уже, в 17 лет, поступил в ГИТИС и стал вести дневник... “Я в писателя стал играть, - говорит Валерий Золотухин Юрию Кувалдину и читателям “Нашей улицы”. - Мне нравилось сидеть, записывать, шуршать бумагой, думать, покупать бумагу, искать чернила, перо, шариковых ручек тогда не было”. И вот он ведет дневник уже больше сорока лет: “То есть, практически, с первого сентября 1958 года, я ежедневно записываю, что со мной происходит”. Во всем мире нет другого такого человека, который бы изо дня в день в течение сорока лет вел дневник! И какой! Кто читал его, тот знает. И рассказы и повести у Валерия Золотухина есть, они печатались в журнале “Юность”, в журнале “Аврора” и т. д., еще в советское время.

“Я в жизни делаю всегда то, что хочу делать, как свободный человек”, - заявляет он. Далеко не каждый человек может позволить себе это.

Нагибин говорил: “То, что не было мною записано, того не существовало”. Кувалдин любит повторять эти слова. Валерий Золотухин, соглашаясь и с Нагибиным, и с Кувалдиным, говорит: на похоронах Можаева я плакал и думал - зачем он так много ездил по стране туда-сюда, занимался общественной деятельностью? лучше бы он больше сидел за столом и больше писал, “то, что написано, то и осталось, а общественная деятельность исчезла...”

Из беседы с Юрием Кувалдиным становится ясно, что Валерий Золотухин - человек, который сам себя сделал, выбрался из глухой провинции, из своего алтайского села Быстрый Исток в Москву, поступил в ГИТИС, потом в Театр на Таганке, в Театр “высокой поэзии”, стал артистом и еще и писателем, звездой Театра, звездой кино, звездой литературы! А кто-то родился в Москве и никем не стал.

...Людмила Сараскина в свое время приехала в Москву “с Украины, из города Кировограда, бывшего Елисаветграда, с кафедры русской литературы местного пединститута”, в Московский пединститут, на межвузовскую конференцию, “с докладом об Иване Карамазове и его двойниках”. И выступила со своим докладом на этой конференции. И ей выпал шанс перебраться в Москву, куда она давно мечтала перебраться. Ей предложили поступить в аспирантуру. И она воспользовалась этим шансом. Но для этого она должна была пройти испытания, приложить усилия (как в сказке, когда героиня хочет чего-то добиться, она проходит испытания). Сараскина должна была подготовить для экзаменов четыре вопроса: “Достоевский и Пушкин. Достоевский и Лермонтов. Достоевский и Гоголь. Достоевский и натуральная школа”. И она подготовила их и сдала экзамен на “пять с плюсом”. И осталась в Москве. И стала известным достоевсковедом. И посвятила Достоевскому всю свою жизнь. Написала много книг о нем. Кувалдин задал ей вопрос, почему она не стала, как многие женщины, например, “учительницей или ткачихой, а стала заниматься логосом... литературой, в широком смысле слова”, и сама стала “писать, в узком смысле”? Она ответила, что с четырех лет любила читать и писать. И ничего другого не умела и не хотела делать. В двенадцать лет она прочитала Руссо, в пятнадцать - всего Шекспира. В школе она писала сочинения за всех мальчишек в классе, а они делали за нее лабораторные работы по физике... Сараскина окончила школу с золотой медалью. Из русской классики она любила “Бедную Лизу” Карамзина, “Повести Белкина” Пушкина и повести Тургенева (его “Асю” и так далее). Потом полюбила Достоевского, и так полюбила, что у нее не хватило смелости после него писать что-то свое, свои рассказы, повести, романы. Она внушила себе, что не сможет написать лучше, чем он. И поэтому стала писать о нем. Он подавил ее своим авторитетом и подмял ее под себя. И она села на него, как “на иглу”. И кроме него вообще никого больше не видит в литературе.

О литературоведах, которые пишут о классиках, читатели у нас мало что знают. Да их это и мало волнует. Им это кажется неинтересным. И сами литературоведы ничего не пишут о себе. А из беседы Кувалдина с Сараскиной читатели узнают о ней и как о литературоведе, и как о человеке, узнают о ее жизни, которая, оказывается, так же интересна, как жизнь классиков и жизнь их персонажей...

...Беседу с Никитой Богословским, автором двухсот песен, среди которых “Темная ночь”, “Почему ж ты мне не встретилась”, “Три года ты мне снилась”, и автором юмористических и сатирических книг в прозе, Кувалдин сделал за месяц до его смерти. О чем говорил композитор за месяц до своей смерти, на 91-м году своей жизни? О жизни и творчестве. О своем первом вальсе, написанном в 8 лет и посвященном дочери Леонида Утесова, о классике русской музыки Александре Глазунове, у которого юный композитор брал уроки, о литературе, которой он начал заниматься еще в детстве, как и музыкой, потому что любил читать книги, а книг у него в домашней библиотеке было “тысяч десять томов”. О Зощенко, которого Богословский очень любил как писателя и с которым был “в хороших отношениях”, об Олеше, с которым он тоже “был в отличных отношениях” и который хотя и создал “систему” работы писателя по книге “Ни дня без строчки”, но сам не соблюдал эту систему и у него бывали периоды, когда он не писал даже и по одной строчке в день. О ком еще? О новомодных писателях Пелевине и Сорокине, которых он (в свои 90 лет!) читает с удовольствием. Так сказать, идет в ногу с современностью. Еще о ком? О Евгении Бачурине, об Алексее Фатьянове, о Евгении Долматовском, о Соловьеве-Седом... о новой эстраде с песнями, которые потеряли мелодичность и создаются “для людей, не имеющих музыкального слуха”.

Я сейчас перечитала эту беседу и нашла в ней слова, которые могут служить прощанием Богословского с миром и с жизнью. Это слова Зощенко, которые Богословский нашел у него: “...И зачем я захотел все знать! Вот теперь я не умру так спокойно, как надеялся”. Я вычленила из них фразу: “Вот теперь я не умру...” Теперь, когда Богословский умер, он уже не умрет. А останется в своей музыке и в своей прозе.

...Рамки заметок не позволяют мне сказать о каждой из семнадцати бесед Юрия Кувалдина отдельно. Да это, может быть, и не нужно. Хотя каждая из них заслуживает того, чтобы сказать о ней отдельно. Пусть на “территории” моих заметок будет и несколько “белых пятен” и пусть читатели сами открывают их для себя, без моих беглых комментариев, которые ничего не добавляют к этим беседам или мало что добавляют.

...Все беседы Кувалдина - это по существу есть не что иное, как жития “замечательных людей” в форме диалога, то есть прямой речи, между двумя замечательными людьми своего времени, интервьюером, который и сам неординарная личность, а не просто репортер, каких много, и объектом его внимания, интервьюируемым, а если говорить еще точнее, это художественные монографии замечательного человека о замечательных людях, которые он писал по принципу “выжженной местности”, или, я бы сказала, по принципу вычерпанной угольной шахты или золотого карьера, то есть по такому принципу, когда автор раскрывает свою тему (в данном случае - тему “Замечательный человек нашего времени такой-то с пером в руке...”) так основательно и подробно и копает так глубоко, вытаскивая на поверхность со дна души у каждого из своих героев ценнейший материал, залежи полезных пород, что после него в угольной шахте или в золотом карьере уже ничего не остается, кроме пустых пород, и другим “добытчикам” там уже делать нечего, другие будут топтаться около вычерпанной ямы и подбирать крупицы от гор ценного материала, крохи от ворохов... Так Леонид Леонов писал свой “Русский лес”, поднимая там проблему охраны природы, по принципу “выжженной” (или вырубленной) местности”, чтобы после него лет пятьдесят никто не мог взяться за эту тему и сказать в ней что-то свое, новое. И я знаю, что в институтах лесопромышленности его речь о русском лесе включалась в экзаменационные билеты этих институтов и служила выпускникам лоцией в их работе на почве леса.

И я думаю, что все грядущие исследователи жизни и творчества героев бесед Кувалдина, допустим, того же Рейна, Золотухина, Тимофеевского, Ковальджи, Яхонтова, Буйначева, Бачурина, Богословского или, допустим, поэта “потерянного поколения” Мнацаканяна... и жизни таких замечательных людей, как Сергей Филатов, и истории журналистики в лице Виктора Линника, авторы рефератов, докторских диссертаций и просто студенты филологических факультетов будут обращаться к беседам Кувалдина как к главным художественно-биографическим источникам и эти беседы будут служить для всех прекрасными учебными пособиями. В этом заключается утилитарная роль бесед Юрия Кувалдина, которые, я думаю, войдут в учебные программы вузов в списки дополнительной литературы к тем или иным темам, хотя они и сами по себе могут стать темами экзаменационных билетов, как все творчество Кувалдина в целом.

...Читатели и даже и писатели, которые никогда не делали интервью, думают, что это очень легко - сделать интервью, тем более в наше время, когда к твоим услугам есть специальная техника. Возьми диктофон, вставь туда аудиокассету с пленкой, включи его и разговаривай себе с интересным тебе человеком, задавай ему вопросы, а он будет отвечать тебе на них, а диктофон все запишет, слово в слово, ничего не пропустит (а вопросы ты можешь записать заранее на листок, по пунктам, и так и идти по этим пунктам). Потом расшифруй все, что получилось, весь текст, перенеси его с диктофона, с пленки на бумагу, подредактируй, и все, и интервью готово.

Нет, хорошее интервью сделать не так-то просто. Это как написать хороший рассказ. И даже и хорошие вопросы задать не просто. Во-первых, чтобы задать их, ты должен в общих чертах представить себе, каким ты хочешь видеть свое интервью, о чем оно должно быть, на какую тему; во-вторых, ты должен знать, что ты хочешь узнать от человека, которому ты будешь задавать свои вопросы; в-третьих, ты должен уже что-то знать о нем, о его жизни и сфере его деятельности, чтобы не задавать ему глупых вопросов и не ставить его в неудобное положение перед тобой, а себя в неудобное положение перед ним; в-четвертых, ты должен быть культурно развитым человеком высокого уровня, чтобы поддерживать высокий уровень беседы и задавать интересные и умные вопросы (а интересные вопросы - они и есть умные, даже если кажутся наивными); в-пятых, ты должен создать непринужденную атмосферу беседы, в которой твой собеседник мог бы чувствовать себя легко и свободно и хотел бы говорить и разговариваться с тобой и смог бы раскрыться перед тобой; в-шестых, ты должен уметь повернуть беседу в нужное тебе русло; в-седьмых, ты должен быть талантливым собеседником и хорошим импровизатором, уметь на ходу менять что-то в беседе, уметь быстро сориентироваться в затруднительный или неловкий момент и сгладить и устранить этот момент и понять, как дальше вести беседу, и вести ее дальше и на ходу придумывать новые и новые вопросы (они должны сами вылетать из тебя, как стихи в момент вдохновения); в-восьмых, когда ты расшифруешь весь материал, ты должен отредактировать его так, чтобы у тебя получился первоклассный материал, насыщенный интересной информацией, ценным содержанием и живой аурой, ты должен убрать эллипсисы (пустоты) в речи своего собеседника, пропуски каких-то слов, отрезков фраз, пропуски каких-то мыслей, а пропуски эти неизбежны, потому что устная речь, даже самая складная (как по писаному), все равно это устная речь (при которой ты помогаешь себе жестами, мимикой, интонациями, взглядами, которых на бумаге нет, но которые должны чувствоваться там) и эта речь никогда не будет хороша в письменной форме, и будет требовать доработки “пером”, ты должен будешь угадать, что должно стоять на месте пропусков в тексте, и вставить то, что должно стоять, и еще ты должен выявить подтексты в тексте, которые всегда там присутствуют, и должен высветить их и сказать не сказанное собеседником, но такое, против чего он не мог бы возразить, такое, с чем он был бы согласен (и даже подарить ему какие-то свои мысли, слова, фразы); в-девятых, ты должен не только привести язык собеседника в порядок, но и передать особенности его языка, его лад и склад, какие-то характерные словечки; в-десятых, ты должен почувствовать композицию каждой фразы, каждого абзаца, каждой страницы своего “произведения” и поступить, как Огюст Роден, который на вопрос: “Как вы делаете гениальные скульптуры?”, - отвечал: “Я беру глыбу (мрамора) и отсекаю от нее все лишнее”. Ты должен отсечь от беседы все лишние куски, которые не вписываются в общую композицию, и выбросить их из беседы и добавить то, чего ей не хватает, а что-то в ней - какие-то слова и куски - переставить местами... вот тогда материал будет готов.

Делать интервью - все равно, что писать рассказ со слов своего собеседника, от его лица, делать литературную обработку устного рассказа... Так, между прочим, референты пишут книги за людей, которые не умеют их писать. За некоторых актеров, певцов, композиторов, политиков и т. д.

Кувалдин и пишет свои беседы, как рассказы со слов своих собеседников, на материале каждого из них, от их лица, как лирическую прозу... по всем законам жанра, в своем стиле, сохраняя особенности речи, особенности мышления, факты жизни и характер каждого своего героя. И все его собеседники - это герои его рассказов в форме бесед, это литературные образы... И сам Кувалдин - герой своих рассказов-бесед и литературный образ этих произведений.

Он так и говорит Сараскиной в своем интервью с ней: наша беседа становится “литературным произведением”, “поскольку пишу ее я, Кувалдин”, “это моя проза, в которой вы, Людмила Ивановна, персонаж, такой же, как и я в пределах этой беседы”, “но над беседой другой Кувалдин работает с текстом, в котором есть Сараскина и Кувалдин”, “в жизни мы много говорим, слова улетают”, “а потом вместе со словами улетают и люди, исчезают навсегда с лица земли”, “и только записанное становится фактом литературы”.

...Все образы собеседников Кувалдина - интереснейшие типажи, литературные архетипы.

Андрей Яхонтов - рафинированный интеллигент, утонченная натура, коренной москвич, у которого дедушка был историком, писал статьи и книгу о Пушкине, которую, правда, так и не дописал, отец был актером, снимался в фильме “Сын полка”, писал стихи и рассказы, мама была сотрудницей “Художественной литературы”, а потом ЦДЛа. В такой семье и заяц научился бы что-то писать, как и играть на барабане. И не удивительно, что Андрей стал писать, хотя иногда в таких семьях из детей получаются оболтусы. Из Андрея получился писатель высшего класса, и такой же драматург. Он очень любил свою маму и рассказал Кувалдину, как она умирала и как она умерла, и какое это было для него горе: “Я был за моей мамой... как за каменной стеной. Она меня, как щенка, волочила по жизни, за шкирку, выстраивала мою судьбу, хлопотала обо мне и заботилась. А тут я оказался... перед лицом больших трудностей и один”. Виталий Вульф, пробуя утешить его, сказал ему: “Андрюша, все мои успехи начались, когда умерла моя мама. Она меня так оберегала, так холила и лелеяла... А когда ее не стало, тогда я понял, что я должен барахтаться и выживать”. После этого Андрей Яхонтов написал пьесу “Койка”, которая (как будто по пророчеству Вульфа и по его мановению) принесла ему потрясающий успех и славу.

На вечере журнала “Наша улица” в ЦДЛе в 2004 году Андрей Яхонтов рассказал о том, как Юрий Кувалдин брал у него интервью:

“Он позвонил мне и говорит: “Нам надо встретиться с тобой. Ты запланируй для этого два-три свободных часа”. - “Для чего?” - “Ну ты запланируй часа два-три”. Мы с ним встретились. И он сказал мне: “Покажи мне твой дом, где ты родился, переулки, среди которых он находится и среди которых ты вырос”. Я человек не сентиментальный. Но тут я даже заплакал. Потому что кому какое дело до моего детства? Кому какое дело до моего прошлого? Кому какое дело до моих мыслей, в конце концов? А ему есть дело до этого. Он отнесся к нашему интервью не просто как писатель и не просто как человек, а как сверхчеловек. Как ангел-хранитель (который хочет сохранить прошлое Андрея Яхонтова). Он заставил меня столько всего вспомнить, и на меня столько всего нахлынуло... И все это он зафиксировал на диктофоне, а потом и на бумаге. Он показал, что он может быть очень добрым, участливым, сердечным”.

...Сергей Мнацаканян - поэт “потерянного поколения”, коренной москвич, как и Андрей Яхонтов, родился на улице Мархлевского. Ему дороги все улицы Москвы, и он переживает о том, что его улицу Мархлевского переименовали в Милютинский переулок, а улицу Чехова - в Большую Дмитровку, а улицу Герцена - в Большую Никитскую... Он варился в одном котле с такими поэтами, как Губанов, Шленский, Тихомиров, Аронов... и ностальгически вспоминает свои молодые годы и литературную атмосферу тех лет. Он сказал, что “советская литература состоялась”, а антисоветская и диссидентская - нет. Это он сказал, а не Кувалдин, но Кувалдин не стал вырезать из беседы слова Сергея Мнацаканяна, хотя и не согласен с ними, он смотрит на Сергея Мнацаканяна как на своего литературного героя (который к тому же когда-то носил литературный псевдоним Ян Август), а своих героев он любит и позволяет им говорить все, что им вздумается...

...Виктор Линник - вырос в Дмитрове, жил там в келье Борисоглебского монастыря, в 14 лет уехал оттуда с родителями в Москву, очень не хотел уезжать и даже плакал оттого, что “оказался в Москве” (в отличие от всех, кто рвется туда). Окончил МГУ, кандидат исторических наук, американист, журналист-международник, владеет четырьмя иностранными языками, английским, французским, норвежским, шведским, 12 лет жил в США, встречался там с Виктором Астафьевым, который приезжал туда из своей деревни Овсянка на литературное мероприятие, а потом они переписывались. “Человек потрясающего очарования, потрясающего дара общения, искренности, - говорит о нем Виктор Линник. - Это большое счастье, что мне удалось с ним пересечься на жизненных путях”. Когда Линник вернулся из США в Москву, то вскоре стал главным редактором газеты “Правда”, но в газете взяли засилье греки, и он ушел оттуда и создал свою газету “Слово”... Не каждый способен создать свою газету... Кувалдин, который создал свой журнал, понимает это, как никто.

...Сергей Есин - не только писатель, но и ректор Литературного института, человек с мотором и с рязанскими корнями, из Спас-Клепиков, где его тезка Сергей Есенин учился в ЦПШ (не в центральной партийной школе, а в церковно-приходской)...

...Бурдонский - внук Сталина, но не только тем интересен...

...Бачурин - автор песни “Дерева вы мои, дерева” и других песен, бард и художник со своей эстетикой...

...Рекемчук - не только писатель, по сценариям которого снимались фильмы, но и руководитель творческого семинара в Литературном институте... выращивает литературных цыплят... знался с литературными зубрами - Нагибиным, Солоухиным и рассказывает о них то, о чем никогда не писал...

...Владимир Буйначев - скульптор, противник “гигантомании” в искусстве, автор “маленького Пушкина”, который стоит в парке Искусств ЦДХ на Крымском валу. Написал книгу о “Слове о Полку Игореве” и издал ее у Кувалдина в 1998 году... Обнаружил в поэме “зашифрованность, закодированность текста” и акростих, чего не обнаружили самые дотошные литературоведы. И считает, что автор “Слова...” - сам князь Игорь...

...Ирина Линдт - одна из тех “баб” Таганки, перед которыми “все богини - как поганки”, молодая актриса, которая родилась в Алма-Ате. Она пишет трепетнофлюидные стихи, которые публиковались в “Нашей улице”:

Он ноги ей, в капроновых колготках,

Укутывал, держа в руках своих.

Она поет песни под гитару, но не свои, а романсы про “акации гроздья душистые” и другие. Дочь военного музыканта, немца, в детстве играла с мальчишками в футбол... Когда она сидела у своей мамы в животе, мама собиралась сделать аборт, но не сделала, потому что ей попались на глаза стихи о том, что вдруг из ребенка, которого ты не хочешь, получится Моцарт? Из Ирины и получился Моцарт. Она играла его на сцене Таганки вместе с Валерием Золотухиным, который играл Сальери. (И доигралась до того, что родила от Сальери Ванечку, который, может быть, тоже будет Моцартом.) Она рассказывает Юрию Кувалдину о себе то, чего никому из “корреспондентов” еще не рассказывала. И не только она, а все герои его бесед. Они открывают ему сезамы своих душ по его молчаливой команде: “Сезам, откройся!”.

...Таких бесед, как у Кувалдина, нет ни у кого из писателей (и тем более - ни у кого из журналистов). Это у него - не традиционные, не типичные интервью, не журналистика, а новая форма художественной прозы. Все беседы Кувалдина смотрятся, воспринимаются и читаются так же, как его художественные сочинения, и по своему размеру они не такие, как традиционные, типичные газетные интервью, от трех до шести страниц, а как объемные рассказы, от десяти до тридцати страниц. Серия его бесед есть не что иное, как повесть в рассказах, или вернее - повесть во многих автоэссе, где герои говорят от своего первого лица об одном и том же предмете - о литературе и творчестве, но каждый по-своему, под своим углом зрения, в своем ракурсе, основываясь на фактах своей жизни, на своей биографии, на своем опыте и на своем культурном багаже. В этом (в самом художественном методе Кувалдина) есть что-то от метода Фолкнера в романе “Шум и ярость”, где герои выражают свой взгляд на один и тот же предмет, на одно и то же, но с разных сторон, каждый по-своему, со своей точки зрения, со своей колокольни, роман состоит из глав, и каждая - от лица одного какого-то героя, а все эти главы в комплексе и есть роман. Но там речь идет не о литературе и не о творчестве. И там герои - не реальные люди, и не люди из высоких сфер, не поэты, не писатели, не литературоведы, не актеры, не композиторы, не скульпторы, не художники и барды, не деятели культуры с “именами”, а люди как люди, один даже и совсем полудурачок, полудебил (но, между прочим, у него-то как раз самый художественный взгляд на мир и на какие-то вещи). И если у героев Фолкнера льется “поток сознания”, то и у героев Кувалдина - в какой-то степени тоже. Кувалдин своими вопросами провоцирует их на гиперактивную работу мозга, на погружение в себя, в свой “поток сознания” и подсознания, в свою память и подпамять, и заставляет крутиться турбины мозга в этом потоке, и герои начинают производить из себя электроэнергию - такие слова, из которых и возникает произведение.

...Уровень беседы зависит от уровня интервьюируемого объекта, и, даже еще больше, самого интервьюера. Если последний глуп (или скажем мягче - не слишком умен) и если он малообразован и малоразвит, если ему “культурки не хватает”, то он не сможет задать своему собеседнику ни одного умного вопроса и не сможет воспринять то, что тот говорит, и подхватить его мысли и обменяться с ним своими мыслями, и не сможет подтянуть своего собеседника до высокой планки, если тот не дотягивается до нее, и провести беседу на высшем уровне, и она получится примитивной, банальной и плоской, на низком уровне. У умного интервьюера даже и с не очень умным собеседником получится умная беседа, и наоборот, у глупого - даже и с умным получится глупая.

Кувалдину его уровень позволяет брать интервью у самых высоких лиц, Кувалдин мог бы взять интервью хоть у самого президента страны и земного шара, хоть у папы Римского, хоть у английской королевы, хоть у самого Господа Бога, и оно получится у него таким, что будешь читать его и зачитываться им и просвещаться и ума-разума и культуры набираться.

В этом плане показательны все его беседы и - его беседа с Чеховым, который для него есть Бог Олимпа, как и Достоевский, и Гоголь, и Булгаков, и Платонов... и все великие писатели. И в то же время - он для него такой же литературный персонаж, как и все его персонажи.

Кто-то из читателей может сказать: “Ну, у Кувалдина совсем крыша поехала. Мало ему наших живых современников, чтобы делать с ними интервью. Он уже за мертвых классиков хватается, которые приходят к нему как глюкогены (как корова в повести Кувалдина “Сплошное Бологое”, которая пришла в фирму анонимных алкоголиков, в банкетный зал, и которую увидел там Сукочев). Кувалдин видит глюкогены классиков и представляет, что он разговаривает с ними”. Да Кувалдин не представляет, что он разговаривает с ними, а просто разговаривает, и не как с духами умерших предков на спиритуальном сеансе, а как с живыми людьми, как с Яхонтовым, с Тимофеевским, с Золотухиным, с Ковальджи, с Есиным, с Филатовым, с Линником, с Мнацаканяном и Рейном... с каждым из тех, с кем он делал беседы. Причем - в здравом уме и светлой памяти, на трезвую, а не на пьяную голову.

Рубцов один раз снял со стены общежития Литературного института на улице Добролюбова все портреты классиков литературы - Пушкина, Лермонтова, Чехова, Льва Толстого, Чернышевского и того же Добролюбова... и притащил их к себе в комнату и расставил вдоль стен, у окна, у кровати, у стола, и сел на пол и сидит в кругу классиков. Комендантка общежития ворвалась к нему в его покои, как ураган “Анжелика”, и завизжала: “Ты зачем классиков к себе притащил? Зачем ты утащил их? Хочешь загнать кому-то за бутылку водки?” - “Я общаюсь с великими...” - ответствовал Рубцов, обмотанный шарфом на голое тело.

Вот и Кувалдин общается с великими. В данном случае - с Чеховым.

Чтобы общаться с великими, совсем не надо тусоваться с ними в ЦДЛе, не надо сорок раз на дню перезваниваться с ними по телефону или обставлять себя их портретами... Надо просто любить их, читать их книги, знать их творчество, глубоко, досконально, как свое собственное, и разговаривать с ними в своих мыслях. Кувалдин и разговаривает. И не только в мыслях, но и на бумаге, и не только в устной форме, но и в письменной. Ему легко общаться с Чеховым. Потому что он читал его собрание сочинений раз пятнадцать... каждый день он прочитывает перед сном хотя бы одну страничку из Чехова. И для него Чехов - не мертвый классик, а живой человек, близкий ему по духу и по взглядам. Классики, считает Кувалдин, и не бывают мертвыми - они все живые, “живее всех живых”, и существуют в нашей жизни - вместе со своими книгами - как живые люди, и к ним каждый может обратиться в любую минуту, по самым серьезным и самым деликатным вопросам. И вот Кувалдин и разговаривает с Чеховым как с живым. И ему с ним интереснее, чем с кем-то из биологически живых людей. И Чехову было бы интересно с ним. Они оба нашли бы общий язык и нашли бы, о чем поговорить друг с другом.

И вот первый вопрос, который Кувалдин задает Чехову: “Антон Павлович, на мой взгляд, каждый пишущий должен... ответить на очень простой и понятный вопрос: чем для него является литература? Для меня здесь ответ прост: то, что не зафиксировано в слове, того не существовало...” Значит пишущий должен зафиксировать в слове то, что существовало (в жизни или в фантазии автора), чтобы оно существовало в вечности... “Реальность бесследно исчезает с лица земли, Слово остается”... Цель пишущего - попасть в вечность через литературу, встать на одну полку с классиками.

“Юрий Александрович... - обращается Чехов к Кувалдину. И сравнивает литературу с Везувием, на который взбирается писатель: “Идешь, идешь, а до вершины все еще далеко”... - И начинает рассуждать о литературе, которая является для него смыслом жизни. И многое из того, что он говорит о себе, мог бы сказать о себе и сам Кувалдин: “Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не переставали дружески советовать мне не менять настоящее дело (медицину, службу) на бумагомаранье. Подойдут (ко мне) бывало, погладят (меня) по головке и скажут, вздыхая: “Бросил бы ты, Антоша, безделье. Что ты все бумагу переводишь? Ты же врач! У тебя в руках специальность!” Вот и занялся бы делом. Близкие люди редко понимали своих гениев. Потому и говорится, что нет пророка в своем отечестве. У нас классиками считаются только мертвые, и то не все. Кувалдина тоже пока мало кто понимает.

Пушкин писал когда-то, что нет ничего интереснее, чем следить за мыслями великого человека. Читать беседу Кувалдина - это следить за мыслями великого человека, Чехова, то есть двух великих, Чехова и Кувалдина, у которых все мысли совпадают, так, что даже не разберешь, где чьи. Например, о том, что счастье нельзя понимать “как одно сплошное добро без всякого зла”, потому что “зло и добро - одно целое... и одно без другого не существует”. Или мысли о том, что такое грязь: “...было же раньше поколение писателей”, которое считало “грязью не только “негодяев с негодяйками”, но даже и... мужиков и чиновников ниже титулярного”. И дальше: “Есть люди, которых развратит даже детская литература, которые с особенным удовольствием прочитывают в псалтыри и в притчах Соломона пикантные местечки, есть же такие (люди), которые, чем больше знакомятся с житейской грязью, тем становятся чище”... “Для химиков на земле нет ничего нечистого. Литератор должен быть... как химик” и знать, что “навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль, а злые страсти так же присущи жизни, как и добрые”, “жизнь изучается не по одним только плюсам, но и по минусам”. Эти мысли могут служить эпиграфами ко всем сочинениям как Чехова, так и Кувалдина. Или вот еще мысли о художнике: “Художник должен быть не судьею своих персонажей и того, о чем говорят они, а только беспристрастным свидетелем... Мое дело только в том, чтобы быть талантливым”...

Кончается беседа Кувалдина с Чеховым тем, что Чехов сообщает ему, над чем он сейчас работает:

“Хотя я и бросил литературу, но все же изредка по старой привычке пописываю кое-что. Пишу теперь рассказ под названием “Архиерей” - на сюжет, который сидит у меня в голове уже лет пятнадцать”.

Читателям может показаться, что беседа заканчивается как-то ничем. Но это только таким читателям, которые не читали рассказ Чехова “Архиерей” или читали, но не вникли в него. Речь в этом рассказе идет об одном архиерее, которого все уважали, но который умер и все забыли о нем и о том, что он был, и когда его мать, бедная деревенская старушка, пытается кому-то сказать и доказать, что у нее сын был не кто-то такое, а архиерей, большой человек, никто ей не верит. А смысл рассказа в чем? В том, что человек умирает и исчезает с лица земли, и маленький человек, и большой, если он не запечатлел себя в слове, в литературе. А не исчезает он только в том случае, если он запечатлел себя в слове или кто-то запечатлел его в своем рассказе, как Чехов, который написал и про архиерея, и про его мать-старушку. И который в последнюю минуту своей жизни, 2 июля 1904 года (15-го по новому стилю), сказал почему-то по-немецки (с юмором? чтобы не напугать свою жену Ольгу Леонардовну?): “Ich sterbe...” (я умираю), - и выпил бокал шампанского до дна... но не умер, а тихо ушел в вечность, в бессмертие, потому что был не только врачом, но и писателем и успел к своим 44 годам написать собрание сочинений в двенадцати томах, которое сам же и составил.

Кувалдин и Чехов в этой беседе - два сапога пара. Два равновеликих гения. Они совпадают в своих взглядах и на жизнь, и литературу, и на проблему вечности и бессмертия.

 Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз. Том 9, стр. 474