Вл. Новиков

КУВАЛДИН ЮРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

(р. 1946)

МОСКОВСКИЙ ХРОНОТОП,

или ВЕЗУВИЙ ПОД НАШИМИ НОГАМИ

Автор романа "Избушка на елке" начинает прямо с того, что поселяет своего героя в комнате, где некогда квартировал лакей московской гостиницы "Славянский базар" Николай Чикильдеев, тот самый, что споткнулся, упал, уехал в деревню и умер (см. Чехов А. П. "Мужики"), да еще вызывающе конкретизирует: дескать, упал лакей около узкой пыльной лестницы: "Там порожек такой был". Ну, подумал я поначалу, от скромности автор не умрет, а потом рассудил, что скромность или нескромность тут ни при чем: ведь никакого Чикильдеева не было, Чехов его выдумал и поселил в доме семнадцать по Никольской улице в порядке беллетристического произвола, никому, в принципе, не заказано использовать данный объект для новых фантазий, всем нам позволено вписывать в бесконечный текст по имени "Москва" новые фразы и главы. А вообще-то при чтении прозы Юрия Кувалдина - и предыдущей его книги "Философия печали" и в особенности нововышедшей "Избушке на елке" - формула "город - текст" то и дело вертится на языке, поскольку проза эта очень московская - по жизнеощущению и по характерам, в целом и в частности.

Жутковат этот город, несуразен и хаотичен; то сжимается, как воробей (к центру), то растет, как воздушный пирог (к окраинам). В иных местах не бываешь десятилетиями, и если там окажешься, то поневоле проделаешь путь не только в пространстве, но и во времени. Путь, как правило, невеселый, ибо к сегодняшней тоске прибавляется сожаление о поблекшем прошлом. Вот главный персонаж "Избушки на елке", не без горькой иронии наделенный жизнерадостной фамилией Фелицын, забрел на "малую родину": "ребенок, росший в центре Москвы, дышавший стоячим воздухом каменного двора, подобен растению, искривленному, бледному, такое можно увидеть, отвалив придорожный камень". Стоит ли любить эту "курву Москву"? Смиренно принимая беспощадную поэтическую формулу, Ю. Кувалдин довольно любопытно прокомментировал ее в своей первой книге "Улица Мандельштама"; так назвать столицу можно, обращаясь "лишь к очень близкому человеку, который, что бы ты ни сказал, поймет непременно". Может быть, Москва и не заслуживает любви, но она достойна понимания - как текст сложный, запутанный, внутренне противоречивый, нуждающийся в истолковании.

Разбегающийся вширь сюжет "Избушки на елке" напоминает сетку-паутину на карте московских улиц. Простая, почти точечная фабула: два столичных инженера отправляются в рутинную командировку на подмосковную ТЭЦ, один из них внезапно умирает, и коллега транспортирует бесчувственное тело в дом покойного. По ходу безрадостного путешествия раскручивается ретроспектива, выстраивается занятная родословная двух с виду заурядных москвичей, среди предков которых оказываются и увлеченный толстовством вольнодумец-семинарист, и князь, обсуждающий с Александром II планы реформ. И все они описываются без нафталинной почтительности, без музейной стилизации, с живым и заразительным любопытством. Вроде бы уже начинает маячить невыгодное для современности "эр сопоставленье", зависает мотив "деградации" интеллигенции и прочее, но автор вдруг вновь увлекает читателя на улицу детства (своего или персонажа - нам неведомо), все на ту же пронизанную историей Никольскую, а на оси времени выбирает очередной Новый год, чтобы убедить нас: жизнь и сегодня не утратила значительности, не потеряла смысла. Вещественных доказательств у автора немного - по сути ничего, кроме изготовленной из картона и ваты избушки, которую "маленький дедушка вешал на елку еще в конце прошлого века". Что ж, тоже аргумент.

Убедительности писатель достигает, прежде всего, тем, что умеет наблюдать характеры, умеет рисовать людей (а не стандартные соцартовские карикатурки, столь популярные к современной прозе и изрядно набившие оскомину). И когда он ставит этих живых людей в конфликтные ситуации, они не заданную идейку иллюстрируют, а ведут себя сообразно с собственной природой, порою парадоксальной, а потому небезнадежной. Нечасто теперь встретишь психологическую новеллу с неожиданным, не вычисляемым арифметически финалом, а именно такова история под названием "Месть". Бурное действие происходит, так сказать, в московской провинции, в редакции институтской многотиражки "За инженерные кадры", сокращенно - "ЗИК". Не отворачивайтесь! Это все и к нам, к литературно-научной "элите" имеет прямое отношение, ибо нельзя уже не замечать неумолимого процесса провинциализации культуры: безнадежной провинцией жизни становятся сегодня расплодившиеся по Москве академии и университеты, солидные театры, все творческие союзы, издательства, некогда престижные журналы и газеты. В какую редакцию ни заглянешь - сплошной "ЗИК"! Коммуналка, отчаянная борьба за выживание и за иллюзорные, смешные уже теперь регалии...

Описанная Ю. Кувалдиным ситуация ранней перестройки и гласности очень перекликается с нынешним ранним неозастоем.

Итак, некий доцент-правдолюб борется с институтской мафией и с всесильным партбюро, пишет гневно-разоблачительное письмо в многотиражку (напомним, в то время подцензурную). Корреспондент Костя это письмо публикует, но не правды ради, а с целью подставить и подсидеть своего начальника Шеста - беспробудного пьяницу со склонностью к юродству. Но коварный расчет не срабатывает. Шест, улизнув из психушки, вдохновенно разворачивает мощную антимафиозную дискуссию (автор имитирует ее "материалы" на тонкой грани мистификации и пародии), а потом весьма неожиданно выкручивается из рискованной ситуации. И все это с придурью, со своего рода шизоидным артистизмом. В России только такие номера проходят, и новым защитникам свободной мысли еще понадобится техника "придурения", хитрого протаскивания достоверной информации сквозь "умственные плотины". А что же расчетливый Костя? Он решает вступить в партию и подыскивает руководящую должность. Дело было в 1987 году, надо полагать, в 91-м юноша из партии гордо вышел, а сейчас, конечно, снова вычисляет, во что выгоднее вступить. Немало мы знаем таких политически активных молодых коллег, тех, что и нос умеют по ветру держать, и локтями энергично работать! И все же в высшем выигрыше, полагаю, оказываются "шизики" вроде Шеста, увлеченные процессом, а не результатами. Какой, собственно, может быть у жизни результат? Смерть.

Под неумолимым знаком смерти развиваются очень многие сюжеты Ю. Кувалдина. Причем смерть чаще всего означает здесь не прощание души с телом, а полное уничтожение - человека, культуры, быть может, всего этого огромного города. В притчеобразной повести "Беглецы", зловеще стоящей в самом конце книги, молодой пролетарий по имени Везувий (почему так назвали? Да отец прочитал о вулкане на обороте календарного листка и пожелал новорожденному "залить лавой любого врага"; бывали и такие номинации!), так вот, Везувий этот, выросший в самой замшелой коммунальной московской провинции, где говорят "нагинаться" и "лягайте", где книг, кроме романа А. Авдеенко "Над Тиссой", не читают вовсе, - этак небрежно, почти нечаянно убивает интеллигентного соседа Юрика, неутомимого разгадчика тайн русского языка. Не слишком ли прямолинейное пророчество? Тянет поспорить, но и сам автор, наверное, не так уж жаждет подтверждения своей правоты. Неужели не надменная Северная Пальмира, а наш "раскрытый город" - это уходящий в небытие миф, место коему "быть пусту" после назревающего вулканического извержения вражды всех ко всем? Или бесконечное московское время-пространство все же нас убережет, охранит?

1993

В книге, изданной Юрием Кувалдиным в 1996 году: Вл. Новиков "ЗАСКОК"

Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, тираж 2000 экз. Том 3, стр. 468