ВЕЧЕР ЮРИЯ КУВАЛДИНА

В ФОНДЕ А. И. СОЛЖЕНИЦЫНА

"РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ"

(Презентация книги "Родина")

26 октября 2005 г.

В Фонде А. И. Солженицына "Русское зарубежье" на Нижней Радищевской улице, дом 2 состоялась презентация книги "Родина" писателя Юрия Кувалдина, главного редактора журнала "Наша улица", директора издательства "Книжный сад". На вечере выступили: сам виновник торжества Юрий КУВАЛДИН, актер Театра Армии Александр ЧУТКО, художник Александр ТРИФОНОВ, скульпторы Дмитрий ТУГАРИНОВ и Владимир БУЙНАЧЕВ, певец и композитор Анатолий ШАМАРДИН, поэт Кирилл КОВАЛЬДЖИ, поэт Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ, поэтесса Нина КРАСНОВА, бард и художник Евгений БАЧУРИН, солист ансамбля "Кантикум" певец и музыкант Петр ЛЕЛЮК, прозаики Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ, Сергей КАРАТОВ, Александр ВИКОРУК, бард и прозаик Алексей ВОРОНИН, авторы журнала "Наша улица".

Вел вечер поэт и критик, искусствовед, систематизатор русской культуры Слава ЛЁН.

Зал был оформлен картинами художника Александра Трифонова "Литературный Станколит", "Гамлет", "Чайка" и "Портрет писателя Юрия Кувалдина".

Гости и участники вечера получили в подарок книги Юрия Кувалдина "Родина" и "Кувалдин-Критик", а также последние номера журнала "Наша улица".

Юрий КУВАЛДИН:

- Ну что ж, начнем наш вечер. Вести его будет поэт, знаток литературы и всего искусства в целом, систематизатор русской культуры, друг моего любимого писателя, бессмертного Венички Ерофеева - Слава Лён.

Слава ЛЁН:

- Мы продолжаем здесь, в "Русском зарубежье", наши семинары, которые называются "Классики Бронзового века". И вечер Юрия Кувалдина входит в цикл этих семинаров. Все сидящие в этом зале, знают о существовании Золотого века русской культуры от Пушкина до Достоевского, а также Серебряного века. И лично являются свидетелями великого Бронзового века русской культуры: 1953 год, год смерти Сталина, - 1987 год, год, когда был поднят Железный Занавес и отменена цензура и из самиздата можно было безнаказанно переходить в тамиздат, которым пользовались только диссиденты до 1987 года, и в тутиздат. Мы развиваем концепцию Бронзового века русской культуры. И пишем национальную программу "Бронзовый век русской культуры" для того, чтобы все теоретики культуры, и, прежде всего, слависты, эту концепцию Бронзового века развивали не только в России, но и в Штатах и в Европе. За спиной КГБ с 1987 года я издаю альманах NEUE RUSSISCHE LITERATUR на разных языках, в том числе на русском. И в первом же номере моя вступительная статья называлась "Бронзовый век русской поэзии". Начали мы разрабатывать концепцию Бронзового века с поэзии. Потом выяснилось, что у нас есть Нобелевские премии по прозе, Нобелевские премии по науке, прежде всего физиков-теоретиков, Нобелевские премии государственных деятелей, Горбачева... Выяснилось, что наш художник Илья Кабаков по рейтингам журнала "ART NEWS" в последние десятилетия входит в число 10 лучших современных художников мировой культуры. 15 сентября в лучшем музее мира, в музее Соломона Гугенхайма в Нью-Йорке мы открыли выставку русского изобразительного искусства с XII по XXI век под заглавием "Россия". В Брюсселе мы только что открыли фестиваль культуры "Европалия-Россия". Открытие фестиваля, организаторами которого выступили Международная ассоциация "Европалия" и Федеральное агентство по культуре и кинематографии Российской Федерации, было приурочено к официальному визиту в Бельгию президента России Владимира Путина. Программа фестиваля, который продлится до февраля 2006 года, включает более 250 мероприятий, в том числе 20 выставок, выступления 8 симфонических и 13 камерных оркестров, концерты солистов, хоров и фольклорных ансамблей. Свои спектакли представят 10 отечественных театров. Пройдет ретроспектива 100 советских и российских фильмов. Состоятся также встречи общественности с современными российскими писателями и поэтами, пройдут искусствоведческие конференции. По художественному уровню, масштабу и количеству мероприятий российский фестиваль станет одним из крупнейших в истории "Европалии". Только что закончилась в Каннах большая выставка и большой фестиваль "РУССКИЕ СЕЗОНЫ". Мы за деревьями не видим леса. Вот я вижу этот зал. Но из сидящих в зале мало кто пользуется концепцией Бронзового века русской культуры и самим словом, именем, названием Бронзовый век. А на самом деле в этом Бронзовом веке, чем он и уникален и отличие от Серебряного века, мы имели четыре культуры. Первое - это соцреализм, к которому теперь уже нужно относиться очень хорошо и очень серьезно, потому что он больше не воспроизводится. Это уникальная, можно сказать, экзотическая культура, которая спроектирована величайшим искусствоведом, куратором, проектировщиком культуры Иосифом Виссарионовичем Сталиным. И, кстати говоря, сейчас вот на выставке в Нью-Йорке очень большим успехом пользуется раздел соцреализма изобразительного искусства. Затем - второе - существовала наша культура андеграунда, подпольная и неподцензурная и неофициальная. Она называется теперь чаще всего на Западе - нонконформизм. И - третье - есть "буферная" культура между неофициальным андеграундом и официальным соцреализмом - метропольная культура, которая названа так по имени альманаха МЕТРОПОЛЬ. Понятно, да? Туда входят люди, художники-конформисты, которые старались усидеть на двух стульях. Один из лидеров этого направления Юрий Трифонов, когда скончался, имел такой некролог в Западной Германии: писатель полуправды. (У Славы Лёна звонит мобильник. Слава Лён отключает его.) Пожалуйста, отключите все свои мобильники. Я специально показал вам, что отключить все мобильники желательно. И, наконец, существовала литература Русского зарубежья. Вот четырехтомник поэзии Русского зарубежья, который Женя Витковский издал, я думаю, у вас у всех стоит на полках и вы увидели, что совершенно уникальные, гениальные поэты существовали в это время, и гениальные живописцы, и композиторы, и так далее. Точка ru. У кого есть вопросы вот к тому кусочку, что я проговорил? Если нет, то мы идем дальше. Наши семинары идут в этом зале по средам (если нас соберется в следующий раз больше, мы спускаемся в большой зал). В следующий раз у нас будет художник, член-корреспондент Российской Академии художеств (я от себя говорю как искусствовед), самый интересный русский скульптор - Дмитрий Тугаринов. Прошу его показать свое лицо...

(Дмитрий Тугаринов, сидящий в первом ряду, встает и кланяется залу.)

Юрий КУВАЛДИН:

- Смотрите (вот он)...

Дмитрий ТУГАРИНОВ:

- Вы ему (Славе Лёну, который сказал, что Дмитрий Тугаринов самый интересный русский скульптор) не верьте. Он неправду говорит.

(Смех в зале.)

Слава ЛЁН:

- Ну, наполовину верьте, наполовину нет... Поэтому мы будем этих классиков Бронзового века популяризировать, представлять всему миру, не только в России. Потому что и в России мы не знаем настоящих классиков Бронзового века. В частности, мы сегодня собрались для того, чтобы презентовать вот эту книжку Юрия Кувалдина - "Родина". Слышно в микрофон, что я говорю? В 1955 году мы с Венедиктом Ерофеевым поступали на филфак МГУ, и одновременно на наш курс поступали Сергей Аверинцев, теперь известный всему миру филолог, недавно почивший в бозе, Борис Успенский, академик нескольких европейских академий и так далее. Так вот, после "Москвы - Петушков" Венедикта Ерофеева самым большим потрясением в прозе для меня стал роман Юрия Кувалдина "Родина". Я тридцать лет выступаю как редактор и ищу выдающуюся русскую прозу, и с этим, надо сказать, очень тяжело... Если у нас есть пятнадцать-двадцать потрясающих поэтов, условно назовем - во главе с Иосифом Бродским, лауреатом Нобелевской премии, то с прозаиками, несмотря на то, что у нас есть Солженицын, у нас дело обстоит намного хуже. У нас есть Пастернак, который представляет и Серебряный, и Бронзовый век, и который получил Нобелевскую премию... я напомню, что он получил ее все-таки не за стихи, а за роман "Доктор Живаго"... Но вообще у нас выдающейся русской прозы намного меньше, чем стихов. Так вот, роман "Родина" меня просто потряс. Я считаю, что это... давайте я сейчас лучше встану, потому что это очень серьезный момент (Слава Лён встает со своего места и говорит стоя.)... Я считаю, что роман Юрия Кувалдина "Родина" - это настоящий шедевр! Больше того, это, как мне кажется, итоговое произведение, закрывающее постмодернизм. По крайней мере, в России оно является закрывающим постмодернизм, точно. После этого романа "Родина" в постмодернистской эстетике, в постмодернисткой стилистике я никому не рекомендую писать. Придумывайте что-то новое. Об этом романе, который, я надеюсь, здесь многие прочитали, о нем мы сегодня тоже будем говорить... но будем говорить в контексте классиков Бронзового века. И вот я вам с удовольствием представляю Юрия Кувалдина, который помимо того, что написал выдающийся роман "Родина", еще и прекрасно ведет свой журнал "Наша улица", тоже первый неподцензурный, свободный журнал, не зависимый ни от кого - ни от Швыдкого, ни от... кто у нас там еще печать возглавляет? Да, а чтобы ввести понятие Родины в наш вечер, я прочитаю одно свое стихотворение из своей последней книжки "Могила Бродского", и передаю слово Юрию Кувалдину.

(Слава Лён читает свое стихотворение "Зеворона и разиня, // Открывая шире рот, // Умерла моя Россия, // И пропал ее народ...". Все аплодируют ему.)

Спасибо. Слово Юрию Кувалдину.

Юрий КУВАЛДИН:

- Интересно как возникают идеи. Роман "Родина" у меня, в общем-то, начал получаться достаточно естественно после повести "В садах старости", которую напечатал в "Дружбе народов" Александр Эбаноидзе, главный редактор. Это было уже десять лет назад. Что такое постмодернизм? Определений этого понятия существует много, но здесь для меня был момент такой раздражительный, под впечатлением которого я и сел писать роман "Родина"... - Я видел, как отсутствие мастерства в своих произведениях авторы оправдывают тем или иным направлением, в котором они будто бы работают. Например, я какому-то автору говорю: "Ну, что-то у тебя какая-то фраза (в твоем произведении) слабенькая, и вообще". - "Ну, я же постмодернист", - оправдывается он. Для меня вообще не существует такой формы защиты... Как это там так говорят: я фантаст, пишу фантастические романы. То есть значит - имею право писать одними диалогами, без комментариев. Или: я - исторические романы пишу. Вот еще одна разновидность прозы есть - исторические романы, которые написаны каким-то придуманным, искусственным языком, якобы на котором люди говорили, скажем, во времена венчания на царство Романова Первого или во времена Грозного. Для меня есть литература настоящая, по Булгакову, первой свежести. А другой нет просто. Вот и весь критерий. Я о произведении сужу по тому, как оно написано, как сделано, то есть по мастерству. То есть я хочу сказать, что для меня во главе угла стоит форма произведения, которая и есть содержание. Форма, которой я пользуюсь, это - слова. Как у каменщика есть кирпичи, из которых он строит дом. Или вот как построили эту аудиторию, интересно: вот потолок спадает, это можно назвать - постмодернистская архитектура. Так же и в литературе. Все зависит от степени таланта, от степени художественности, от художественности - что я постоянно повторяю авторам моего журнала. Поэтому, прежде всего, нужно смотреть, как сделано произведение. Я от всей души делал роман "Родина", поскольку сама его форма, избранная мною, она как бы диктовала мне и поведение героини. Если о фабуле сказать, то фабула достаточно простая. Она всем, в общем-то, знакома. Я вообще тот писатель, который работает только на современном материале. Кто-то меня даже сравнил с разведчиком, сказал, что я, как разведчик, - иду впереди. И в своем журнале я только современную литературу печатаю. И пишу только на современные темы. И если есть у меня какая-то ретроспекция, то она достаточно случайна или, скажем, она необходима в той или иной ситуации для более полного раскрытия образа того или иного персонажа. Так вот о фабуле. Героиня романа, которая в одночасье потеряла все. Вы поймете, почему. Она - доцент кафедры истории КПСС, член парткома института. И когда гибнет страна - гибнет и вся ее профессиональная ориентация, и гибнет все, с чем была связана ее жизнь... Понятие Родины в моем романе очень многозначно, очень полисемично, потому что здесь Родина - это не территория, огороженная забором, не государство, в котором кто-то рождается. Родина - это лоно матери. Человек рождается из лона матери. Зачался в Нью-Йорке - родился в Брюсселе. Где Родина? Родина многими понимается как некий социум, в который попадает человек и, как правило, накрывается условиями этого социума и действует по законам этого социума. И только сильный человек выходит из этого социума, порывает с ним и ощущает полную свободу и становится художником. Постольку поскольку свобода есть дело Бога. Ибо государство, заборы, языки - это все враги Бога, которые стоят препятствием на пути единения языков, а стало быть - и людей. Таким образом, в моем романе создается пограничная ситуация, когда у моей героини, ну, грубо говоря, переворачиваются мозги и когда все те социальные факторы, которые влияли на ее судьбу, ею совершенно забываются. Она попадает в новое пространство, скажем, так называемое метафизическое. Чтобы четко сформулировать мое понимание метафизики, это можно сформулировать в двух словах. Многие не понимают, что такое метафизика, и считают, что метафизика - это какое-то блуждание в эмпиреях и что метафизика - это значит говорить как-то непонятно и писать что-то очень непонятное. Хотя метафизика это вполне определенная вещь - это то, что над физикой, то есть то, что бессмертно. Мы - физические существа. Мы смертны. Но то, что мы генирируем, создавая роман "Родина", картину "Гамлет", стихотворения Славы Лёна, это есть элементы метафизики. И из этой мозаики, которую генерирует каждый творец, складывается понятие метафизики, то есть то, что неподвластно воле отдельного человека, и не только отдельного человека, но и царя. То, что движется помимо нас, то есть, скажем, если вспомнить, как нас учили, марксистско-ленинская философия, - это некие объективные законы, которые действуют помимо воли, так сказать, субъекта. Таким образом, героиня попадает в совершенно иной мир. И вот это метафизическое пространство, которое вдруг для нее открывается в реальных зримых образах, оно и становится пространством моего романа. Скажем, там у меня целая глава посвящена съезду представителей покойников московских кладбищ. Покойники, умершие в разное время, но ожившие в этот момент, в этом романном пространстве, они все собираются в Театре Красной Армии. Там происходит действо, когда на сцену выходит одновременно и мой любимый Алексей Саврасов, пьяненький, со своей картиной "Грачи прилетели", и за ним выходит Сергей Есенин, а в ложе мы видим Юрия Нагибина (кстати, и его смерть послужила толчком к созданию романа; я дружил с Нагибиным, издал впервые его знаменитый "Дневник"), а в зале сидит мой приятель Александр Чутко, артист Театра Красной Армии. Вот он, живой, сидит сейчас и здесь, в этом зале. Почему я все это поместил в Театр Красной Армии? Потому что мы с Сашей Чутко знакомы с 60-х годов, вместе начинали заниматься в театральной студии Высоцкого и Яловича, изучали там систему перевоплощения. И вообще я должен сказать, что писатель, не постигший системы перевоплощения, не вполне писатель. Писатель - это исполнитель всех ролей своих персонажей. Только тогда он достоверен. И одновременно он является и режиссером. Я попрошу Александра Чуткова... Чутко Саша... Да, Чутков - хорошо, вот такая вот получилась у меня редакция его фамилии... И еще мне дорог этот человек тем, что в то время, когда я обдумывал мой роман "Родина", в Театре Армии служил мой сын Саша Трифонов, в качестве художника-постановщика и друга всех актеров. Слово - Александру Чутко, артисту Театра Армии.

Александр ЧУТКО:

- Спасибо. Мы с Юрой познакомились где-то году в 63-м. И, действительно, театральная школа, которую он прошел, она проявляется в его творчестве, в том, что он пишет. И это очень хорошо. Это очень помогает ему и очень поддерживает его в его профессии литературной. Один раз во время просмотра отрывков спектакля, который мы делали в нашей студии, один режиссер, из наших педагогов, сказал нам очень точное замечание: ребята, все у вас получилось не просто правильно, не просто точно, но - хорошо, но чтобы было совсем хорошо, нужно сделать еще кое-что. Мы спросили: что? Он сказал: очень просто - тенденцию убрать, талант оставить. В лучших своих произведениях и в самых лучших местах этих произведений тебе это удается, когда никакой тенденции там вроде бы нет, ее не видно, а виден только твой талант, вот это, Юрочка, то самое-самое замечательное, самое удачное, самое яркое, что у нас у всех время от времени получается. И я при этом прошу всех присутствующих обратить внимание, кроме романа "Родина", и на другие произведения Юрия Кувалдина в книге "Родина", например, на его замечательный рассказ, который называется "Счастье". Прекрасный рассказ. Вот если у вас будет возможность его прочитать, вы обязательно его прочитайте. А сейчас...

Юрий КУВАЛДИН:

- Скажи по поводу Театра Красной Армии.

Александр ЧУТКО:

- Ну да, по поводу Театра Армии... Вы знаете, Театр Армии - это удивительное место. И не зря Юра всех героев своего романа "Родина" поместил именно туда. Дело в том, что рядом с нашим Театром находится Всероссийский институт фтизиатрии, на улице Достоевского, которая когда-то называлась Божедомкой и где, на месте института фтизиатрии, когда-то была больница для малоимущих. Эту больницу построила супруга императора Павла Первого, и строил ее архитектор Жилярди. И в дневниках у Жилярди осталась такая запись: за нашей стройкой есть пустырь, который все местные люди обходят подальше, и когда обходят, то или плюются в его сторону, или крестятся, - называют его все Черный Двор, место это очень плохое. На этом самом пустыре теперь и стоит Центральный Академический Театр Российской Армии. В самом ДОСТОЕВСКОМ месте Москвы, ибо в десяти метрах от служебного входа в наш Театр, на территории бывшей больницы, стоит флигель, в котором Федя Достоевский родился. И это все, конечно, оказывает влияние на всех нас. И вот Юра не зря поместил своих персонажей на нашу огромную сцену Театра Армии, в наш огромный большой зал...

Юрий КУВАЛДИН:

- Там и Федор Михайлович действует в романе тоже...

Александр ЧУТКО:

- Да, тем более, тем более. А сейчас, дорогие друзья, я прочитаю два-три коротких стихотворения нашего друга, моего старшего товарища Александра Павловича Тимофеевского.

(Александр Чутко читает три стихотворения Александра Тимофеевского: 1). "Он ищет читателя ищет // Сквозь толщу столетий. И вот // Один сумасшедший напишет, // Другой сумасшедший прочтет...". 2). "Мы по-прежнему в говне, //Обошла нас Божья милость, // В нашей трехнутой стране // Ничего не изменилось...". 3). "Мы живы, а глядишь помрем, // Свободе гимн не допиликав...".)

И последнее.

(Александр Чутко читает четвертое стихотворение Александра Тимофеевского: 4). "Жена, не голоси..." ("Наш царь - Зеленый Змий. // И мы - его солдаты. // Нас тьмы и тьмы и тьмы. // И мы уже поддаты...".)

Юрий КУВАЛДИН:

- Очень хорошо, что в зале собралось много авторов журнала "Наша улица". Сейчас - как бы для лирического заряда - я попрошу барда и прозаика Алексея Воронина спеть в пандан, то есть в тему, в масть роману "Родина" песню "В маленьком раю", так как персонажи там пребывают в раю. Алексей Воронин! Кстати, в 10-м номере журнала "Наша улица", который есть у всех у вас на руках, помещены замечательные миниатюры Алексея Воронина, такие эссе, которые называются "Зимний свет Петербурга".

Слава ЛЁН:

- Пока Воронин настраивает гитару, я одной маленькой репликой возражу Юрию Кувалдину. Постмодернизм - это не вообще нечто, когда автор что-то там изображает, а Юрий Кувалдин как редактор говорит ему: постмодернизм - это высокое мастерство. Нет, постмодернизм - это очень конкретная вещь, которая началась в 1957 году, когда Пикассо и все другие умные продвинутые художники сказали: больше художникам делать нечего, все уже написано до них, мы можем только переписывать все это новым языком искусства. И он на темы картин Веласкеса (вот скульптор Тугаринов, великий скульптор, который присутствует здесь, в зале, не даст мне соврать) 58 картин написал. То есть в основе постмодернизма лежит цитирование классики. И вот чем роман "Родина" потрясает - там идет тотальное цитирование классики. Там действуют, кроме этой героини, о которой автор сейчас сказал, раскрывая тайны своего романа, хотя для не читавших его это вредно... там действуют все великие писатели русские, начиная с Достоевского и кончая Михаилом Булгаковым, и дальше, до Юрия Нагибина, не великого писателя (по моему мнению), и герои этих писателей, герои их великих романов. Итак, первое - тотальное цитирование есть один из признаков постмодернизма. И второе - тотальная ирония, второй признак постмодернизма. Вот вы когда посмотрите скульптуру Дмитрия Тугаринова "Эрзя", которую он сделал, вы поймете, что это великий скульптор. И увидите иронию, которая заложена Тугариновым в этом любовно изображенном им Эрзе. Но эта ирония не устраивает правительство Мордовской АССР, не устраивает чиновников, никак не устраивает. Они уже несколько лет не дают нам поставить на "Соколе" замечательный памятник Тугаринова великому скульптору. А теперь - музыка.

(1 ноября 2005 года Дмитрий Тугаринов устанавливал свой памятник Эрзе в Парке Искусств на Крымском валу, и этот памятник, глыба весом в несколько тонн, упал ему на ногу, и Дмитрия Тугаринова отвезли в больницу с раздроблением ноги, из-за чего он не смог 2 ноября прийти на свой авторский вечер в Фонд Солженицына "Русское зарубежье", но этот вечер не был отменен и был проведен без него, но с его виртуальным присутствием. - Н. К.)

Юрий КУВАЛДИН:

- А я возражу Славе Лёну. Каждый большой художник не умещается в рамках направления. Поэтому Кувалдину тесны рамки постмодернизма. И помимо постмодернизма в моей прозе использованы и другие приемы и отражены и другие направления. Я все-таки сторонник точного художественного психологического воплощения, каким бы метод ни был.

Слава ЛЁН:

- Точка ru.

Юрий КУВАЛДИН:

- ...ru.

Алексей ВОРОНИН:

- Я спою свою песенку "В маленьком раю". Но в этой песенке, конечно, постмодернизма нет.

Слава ЛЁН:

- А мы найдем.

(Алексей Воронин поет свою песню "Я жил когда-то в маленьком раю...".)

Юрий КУВАЛДИН:

- Обязательно найдем. Рай - это уже всеобщий постмодерн, цитата Библии...

(Алексей Воронин поет свою песню "Я жил когда-то в маленьком раю...".)

Слава ЛЁН:

- Таким образом, мы говорим... в частности, вот романом "Родина"... что с Бронзовым веком в 1987 году в России покончено. И 15 лет происходит непонятно что в искусстве, в культуре. И, поскольку роман "Родина" - постмодернизм, который автором настолько мощно, настолько богато, исчерпывающе использован, то с постмодернизмом, мне кажется, покончено. И мы вот эти последние 15-17 лет этики русского искусства думаем: а что же происходит сейчас, и что будет в третьем тысячелетии? Галина Волчек недавно сказала, что 90-е годы - это годы большой попсы в России. И мне кажется, что и последние годы - это годы большой попсы. Вы видите, что делается, что творится на нашем телевидении. Итак, на этом пустом месте мы предлагаем программу искусства 3-го тысячелетия под названием Ре-Цептуализм. От слова рецепт, рецептер, рецепшен. Но главное вспомните "Москву - Петушки" и вспомните рецепты коктейлей от "Иорданских струй" до "Слезы комсомолки", "Запах Ильича" и так далее. Вот я сейчас сделаю небольшой быстрый экспресс-анализ картин Александра Трифонова, которые стоят в этом зале... Я прошу обратить внимание вот на две картины. Будем называть - "картина и ее двойник". Значит, основная идея Ре-Цептуализма, цель художника, конечная цель художника - это не произведение в виде картины, а сам художественный процесс - от мастерской - через галерею - до музея. И очень желательно, чтобы на этом пути сам художник пластическими методами на пластическом языке комментировал, истолковывал свои произведения. Вот с помощью, скажем, этого простого приема "картина и ее двойник" вы видите, что тот же самый синий фон, когда на нем есть белое, на левой картине работает уже по-другому, это другой цвет. Точно так же вот эти две формы, которые противостоят этому цвету, они тоже работают совершенно по-другому, и в пластическом плане, и в плане цвета, хотя они здесь по цвету близки. Короче говоря, теперь зрителю предоставляется такое же право, как и художнику, истолковывать картину, минуя критика и минуя искусствоведа. И вот эта задача художника - весь свой процесс, грубо говоря, от мастерской до Эрмитажа или до Лувра обеспечить самому и самому себя истолковывать и понимать. Вот чем роман "Родина" хорош? Там есть авторская рефлексия, там есть авторское истолкование текста, который еще только рождается на ваших глазах. И больше того, там есть и герой Юрий Кувалдин. Там наряду с Достоевским, Раскольниковым и этой героиней действует и Юрий Кувалдин. Итак, слово Александру Трифонову.

Александр ТРИФОНОВ:

- Спасибо большое вам, Слава, за ваш экскурс в живопись. Я хотел бы в первую очередь поздравить Юрия Александровича с таким вот специальным вечером, посвященным именно его роману большому, его книге "Родина". Потому что Кувалдин в силу своей деятельности огромное количество энергии, времени тратит на других авторов, на журнал, а о его творчестве критика уделяет не так много внимания, как, может быть, оно заслуживает. И поэтому такой специальный профильный вечер - это очень приятно мне. В романе много мистики, и мне это нравится... Кувалдин одним из эпиграфов, а их там три, к нему взял строки из романа Достоевского "Преступление и наказание": "Тут дело фантастическое, мрачное, современное... Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце..." Есть и перекличка с булгаковским "Мастером и Маргаритой", по крайней мере, Бегемот-кот и здесь присутствует: "...Говорящий на человеческом языке кот был далеко не самым страшным во всем этом!" Присутствует и Сатана с разными именами. Если их собрать в цепочку, то получится: "Велес-Волос-Воланд-Сварог-Даждьбог-Хорс-Фаллос-Фалланд-Сталин". Действие романа развивается по спирали, под знаком бесконечности, то и дело речь одного персонажа без перехода заканчивается другим, как и подобает при шизофрении. Кувалдин дает нам мир глазами героине, сходящей с ума от конца СССР, конца ее предмета в институте Истории КПСС, конца парткомов, райкомов, марксистско-ленинской философии... Сама она постмодернична, центонна, цитатна, как истинный доцент, преподаватель вуза... Через зримые образы мир романа прорывается к новым высотам, к открытию смысла единого языка, к пониманию тайны Бога и почему его имя непроизносимо... Как старый театрал, студиец, Кувалдин строит мизансцены, используя театральные приемы: "Свет переключился на Анну Григорьевну, в исполнении Л. В. Щавелевой, которую в свою очередь играла Людмила Касаткина...", частенько перемешивает имена и фамилии, да и красный плащ (френч) с белым подбоем может оказаться у него и на Станиславском и на Сталине... Преподаватель, как постмодернист, работает цитатами... Но сам преподаватель рожден Кувалдиным-писателем. Здесь такая грандиозная матрешка: родина в родине, а в ней другая родина... и так - до бесконечности... Вот такая книга "Родина", цитирование классики в больном мозгу героини... Он мой отец, и многие события в жизни у нас проходят параллельно: то есть, как вы только что сказали, связь с Театром Российской Армии, какие-то литературные вещи - допустим, "Литературный Станколит", кто знает это...

Юрий КУВАЛДИН:

- Там теперь находится редакция "Нашей улицы".

Александр ТРИФОНОВ:

- ...Редакция "Нашей улицы". То есть вот эти вещи пересекаются в моих картинах, в его произведениях... И вот "Родина", где постоянно присутствует цитирование определенных моментов из классики, из современной жизни... Во многом я стараюсь в своей живописи действовать по такому же пути, то есть по пути цитирования классики, каких-то вещей. И вот на обложке "Родины" - как раз помещена моя картина "Несение креста". Это моя картина - одна из ранних. И она написана под впечатлением картины Босха "Несение креста". То есть я в какой-то момент решил ее переосмыслить и написать сегодняшним языком, она мне была близка со своей миссией несения креста...

Слава ЛЁН:

- И ты переписал Босха и, таким образом, выступил как постмодернист... Раз ты переписал Босха, то ты выступил как постмодернист.

Александр ТРИФОНОВ:

- Ну, в данном смысле - да. Это было в прошлом году.

Слава ЛЁН:

- Раньше это называлось эпигонство, а теперь называется красивым словом постмодернизм. (Смех в зале.) Шучу.

Александр ТРИФОНОВ:

- Вот, это был 1996 год. Это был прошлый век. Я успел, видимо, в Бронзовый попасть...

Юрий КУВАЛДИН:

- Нет, Бронзовый - после 1987 года.

Слава ЛЁН:

- Нет, в Бронзовый ты не попадешь. А вот в постмодернизм попал.

Юрий КУВАЛДИН:

- Бронзовый век - 1953, год смерти Сталина... и 1987-й...

Слава ЛЁН:

- ...когда Железный Занавес подняли...

Юрий КУВАЛДИН:

- Да, вот, по Железному Занавесу надо ориентироваться...

Слава ЛЁН:

- И мы рванули туда, на Запад, с Кабаковым...

Александр ТРИФОНОВ:

- А я тоже всегда задумывался и думаю, что многие творческие люди тоже задумывались и задумываются над тем, что когда смотришь на проекцию истории, то видишь там какое-то деление на разные пласты. Да? Пушкина, там, мы относим к Золотому веку. Серебряный век - это поэзия 20-10-30-х годов, очень пласт такой широкий. И ты начинаешь думать: а вот что сейчас? И тебе кажется, что время, в которое ты живешь, - немножко провальное какое-то по сравнению с другими временами. Но, наверное, это было у людей и в 30-е и 40-е годы... Всем свое время кажется слабее предыдущего, и художники своего времени слабее предыдущих.

Юрий КУВАЛДИН:

- На это сказано в Евангелии: нет пророка в своем Отечестве. Поэтому современники не могут оценить своего современника, даже если он великий: не воспринимаем тебя великим, говорят они. И появись здесь сейчас Пушкин, его тоже никто не воспримет как великого, все будут спрашивать: кто это такое...

Александр ТРИФОНОВ:

- Ну, Пушкина и в XIX веке могли не узнать на улице...

Юрий КУВАЛДИН:

- Вот поэтому, вот почему еще, Саша, у меня в романе "Родина" в Театре Армии собираются мертвые. А потому что про живых людей сказано: они любить умеют только мертвых. Мертвые для них - все хорошие, великие, непогрешимые. Там, у мертвых, судьба сложилась, там произведения их все изданы, поставлены на определенное место. А живой - что он еще изобразит? Так что он - нет, он не великий, куда ему до великих? Вообще мнение обывателей меня иногда даже веселит. Обыватели считают, что Пушкиным прямо сразу рождаются. Вот Пушкин родился в родильном доме, вот несут, несут его из родильного дома на руках, в одеяле. Ничего подобного. Пушкиным - не рождаются, а становятся. Трифоновым - становятся. Лёном - становятся. Кувалдиным - тоже становятся... Или Лён сразу родился Лёном?

Слава ЛЁН:

- Я хочу сказать, Достоевский сказал: русскими не родятся - русскими становятся.

Юрий КУВАЛДИН:

- Вот это тоже - да... Становятся русскими, загружаются русским языком...

Слава ЛЁН:

- ...и русским языком, и русской культурой, этой мистической русской культурой...

Юрий КУВАЛДИН:

- Да, да...

Слава ЛЁН:

- И Россия - это, прежде всего, мистическое русское дело...

Юрий КУВАЛДИН:

- Замечательно. Саша, продолжай...

Александр ТРИФОНОВ:

- И хочется как-то, как сказал Слава, вот четко встать в какие-то рамки и уже осознавать, что ты являешься в таком-то течении, в таком-то периоде... Но я думаю, что это невозможно, потому что сам себя ты не увидишь со стороны.

Юрий КУВАЛДИН:

- Веселей шагай, Ре-Цептуалисты...

Александр ТРИФОНОВ:

- Раз рецептуалисты, будем рецепты выписывать. (Смех в зале.) Вот так. Я хочу еще раз поздравить Юрия Кувалдина с его книгой. "Родина" Юрия Кувалдина - это произведение, где неразрывно сплетено настоящее прошлое и будущее. Погружаясь в хаос, исчезают улицы, вот... Улицы современной Москвы, по которым победно несется красный "додж" вернувшегося в столицу Воланда. Как будто здесь из более поздних, да, вот... нанесенных для камуфляжа мазков, появляются под кистью реставратора картины великих мастеров. Поэтому книга "Родина" достойная, яркая и до сих пор, я думаю, не оценена современниками в полной мере. Хотя у нас она впервые была опубликована в журнале "Наша улица", надо заметить...

Юрий КУВАЛДИН:

- В журнале "Наша улица", в 2000 году. А так и получается: шумят (при жизни) одни, а в литературу входят другие.

Слава ЛЁН:

- Ну, чего вы удивляетесь этому? Семьдесят лет великий роман "Чевенгур"...

Юрий КУВАЛДИН:

- ...семьдесят лет роман Андрея Платонова не был напечатан...

Слава ЛЁН:

- ...не был напечатан нигде, ни на Западе, ни у нас, ни в тамиздате, ни в самиздате, ни в тутиздате. Поэтому каких-то пять лет... Пять лет - это не много...

Юрий КУВАЛДИН:

- Конечно, пять лет это не тот не срок.

Александр ТРИФОНОВ:

- Ну все, Слава, я поздравляю всех с книгой "Родина"...

Юрий КУВАЛДИН:

- Сейчас я бы хотел вот как-то вывести на сцену Бронзовый век. Как-то так иногда видишь бро-о-онзу, вот Митю Тугаринова, выдающегося скульптора...

Слава ЛЁН:

- И Буйначева...

Юрий КУВАЛДИН:

- ...Да, Владимира Петровича Буйначева, руководителя московских скульпторов, который все время с идеями выступает. Он, кстати, организовал симпозиумы по скульптуре в Парке Исккуств. И Парк Искусств он сам придумал. Владимир Петрович, скажите несколько слов.

(Владимир Буйначев выходит к микрофону в сером костюме, неся в руке красную розу необычайной красоты и необычайного большого размера.)

Слава ЛЁН:

- ...С розой...

Юрий КУВАЛДИН:

- Это красота.

Слава ЛЁН:

- Вот что значит художник настоящий...

(Владимир Буйначев протягивает розу Юрию Кувалдину.)

Владимир БУЙНАЧЕВ:

- После этих прекрасных выступлений участников вечера я почувствовал, как у меня отнимается язык.

Юрий КУВАЛДИН:

- Петрович, я перебью тебя немножко. (Обращается к слушателям.) Владимир Буйначев знаменит еще и тем, что он написал совершенно изумительную работу, книгу о "Слове о Полку Игореве". И я эту книгу издал в 1998 году. Там мне понравился его новый подход к избитой теме... Не только то, что Владимир Петрович проделал огромнейшую работу, сделал свой личный перевод "Слова...", но - главное - то, что он выступил со сногсшибательной идеей, а художник и должен сшибать идеями; вот как я в "Родине" - так он у себя в своей книге. Он назвал автором "Слова о полку Игореве" самого князя Игоря. Он считает, что сам князь Игорь взял и написал "Слово о полку...". Пожалуйста, Владимир Петрович.

Владимир БУЙНАЧЕВ:

- Ну вот, способности говорить у меня куда-то исчезли после таких прекрасных выступлений... После умнейших слов Славы Лёна и мудрейших слов Кувалдина я просто не знаю, что говорить, о чем говорить. Наблюдая Юрия Александровича, я все время думаю: вот как человек может сам себя создавать, сам себя делать. То есть, конечно, ему помогают. Когда человек что-то делает, ему кто-то помогает, безусловно. Кувалдину помогают, ну и мешают, наверное. Но он этого как бы не замечает, потому что он весь в работе. Он весь - строитель самого себя. И он войдет в историю как Личность. Какая личность? А какой он хочет, такой и войдет. Потому что он сам себя делает. Его никто не придумал, и его никто не сделал. Он сам себя делает. И вот эта удивительная история, это удивительное явление происходит на наших глазах. И я просто в восхищении от Юрия Александровича - и в этом смысле, и во всех других. И поэтому я его поздравляю. И поэтому я ему подарил цветочек.

Юрий КУВАЛДИН:

- Я видел, как Владимир Буйначев и Дмитрий Тугиринов делали свои скульптуры. Я все процессы как бы наблюдал. Труд скульптора - это колоссальный труд. И вообще, и Митя Тугаринов, и Володя Буйначев... если увидишь, как они работают, в телогрейках, в сапогах, их примешь за каких-нибудь сварщиков или слесарей, они в своих мастерских все в пыли, с напильниками, с кувалдами. Митя сейчас подошел ко мне, сказал: "Вот я там машу кувалдой в полпуда". Ну, вот такая работа у них. То есть искусство скульптора вообще - это искусство для молотобойца.

Слава ЛЁН:

- Когда Митя Тугаринов сказал Кувалдину про кувалду, это он сказал ему комплимент.

Юрий КУВАЛДИН:

- Это комплимент Кувалдину, правильно. Кувалдин - это тоже что-то на полпуда, а может быть, и более. Сейчас я хотел бы опять что-то сказать о Бронзовом веке. Мне кажется, что это очень сильная заявка Славы Лёна на выделение периода и на формализацию и систематизацию как бы разрозненных частей кусков нашей культуры. И здесь сидит бронза с бронзой... И у меня возникают немножко такие ретронастроения, которые проиллюстрирует Анатолий Шамардин - солист оркестра Леонида Утесова. Я хочу, чтобы он спел сейчас одну из фатьяновских песен. Одну - сейчас, а потом, Толь, будет время, еще споешь. Пожалуйста...

Анатолий ШАМАРДИН:

- Если можно, я скажу несколько слов о книге "Родина".

Юрий КУВАЛДИН:

- Да, мо-ожно, мо-ожно...

Слава ЛЁН:

- Пожа-а-луйста! Мы здесь для этого и собрались, в такой неформальной обстановке...

Анатолий ШАМАРДИН:

- Мне хочется сказать об этой книге "Родина" просто как читателю. Я взял книгу и прочел ее, как говорится, на одном дыхании. И сказать просто, что книга мне понравилась, это значит ничего не сказать. Но я все же скажу коротко, чем она мне понравилась. Она произвела на меня потрясающе сильное впечатление. Я оторваться от нее мог. Писатель Юрий Кувалдин - великолепный стилист. У него великолепный стиль. Кто-то из философов сказал: стиль - это человек. Но далеко не у каждого писателя есть свой стиль. А такого, какой есть у Кувалдина, вообще ни у кого нет. Мне кажется, стилю научиться нельзя. Он тебе или дается от Бога или не дается. Это - как тембр голоса у певца. Ни одна консерватория не научит певца тембру. Она научит правильно петь, брать верха и низа. Но не может научить петь красиво, если у певца нет красивого голоса с красивым тембром. И вот когда читаешь книгу "Родина", она захватывает меня как читателя именно потому, что там стиль великолепный. И в тексте благодаря этому стилю чувствуется глубокий подтекст, который заставляет читателя размышлять.

Кувалдин владеет особыми секретами языка, обладает тем, что в немецкой филологии, к которой я имел отношение, когда преподавал в вузах немецкую стилистику, называется "нейбензинн", то есть - буквально - "сосмысл". Благодаря этому самые обычные слова приобретают у Кувалдина дополнительную объемность и лексикостилистическую окраску, которая позволяет делаться повествованию интересным. И из обычных слов у него получается очень необычная проза.

Кувалдин владеет еще одним приемом, которым мало кто из писателей, а тем более из серьезных писателей, владеет. Этот прием по-немецки обозначается термином "ауфлокерунг" - буквально - разрыхление. Благодаря "разрыхлению" плотной фразы с помощью, например, шутки и юмора автор добивается того, что его проза читается и воспринимается читателями легко и весело, со всеми сложными мыслями и подтекстами в ней... Притом даже самые крепкие слова в устах его героев, например, во время застолья и выпивки, кажутся целомудренными и делают этих героев симпатичными читателям. Употребить в литературном произведении крепкое слово так, что оно не кажется пошлым и вульгарным, а кажется целомудренным, - это особое искусство. И Кувалдину оно удается в высшей степени.

...Много лет назад, лет тридцать назад, когда я преподавал в вузе немецкую филологию, немецкий язык и не знал о существовании Кувалдина, я интуитивно пользовался в своей работе тем, чем пользуется Кувалдин в своей прозе: шуткой и иронией. Я преподавал очень сложные предметы - и историю языка, и грамматику, и стилистику. Но для того, чтобы эту скучнейшую науку, от которой скулы сводит, сделать интересной, доступной, чтобы ты читал лекцию, а студенты легко и весело усваивали ее и хохотали, я пользовался шуткой и иронией. Но я пользовался этим в своих лекциях, а Кувалдин пользуется этим в своей прозе, и делает это блестяще. И в романе "Родина", и в повести "Счастье", и в повести "Станция Энгельгардтовская".

Кстати говоря, в "Станции Энгельгардтовской" Кувалдин передает ощущения, которые его герой испытывает, когда попадает в образцовую воинскую часть. И это (хотя Кувалдин писал свое произведение, не подозревая об этом) - точная копия моих ощущений, которые я испытал, когда был в Германии. Последний раз я был в Германии много лет назад. И шесть месяцев жил там у немца Дитриха, музыканта и музыкального издателя. И он повез меня на машине по городу. И я увидел в стороне от дороги ряд красивых домиков и спросил его: а что вот это такое? Он сказал: это воинская часть. И сказал, что в этой воинской части каждый солдат имеет отдельную комнату с телевизором, с душем, с холодильником и получает 850 марок ежемесячно и что в субботу и воскресенье каждый может привести к себе девушку, чаровницу, так сказать, и пообщаться с ней. То есть солдаты там живут хорошо, красиво и культурно и понятия не имеют ни о какой дедовщине. Прямо как в "Станции Энгельгардтовской".

Темы и проблемы, которые Юрий Кувалдин поднимает в "Родине", в книге и в романе, они настолько философичны, настолько важны для людей, что мне кажется: люди должны были бы читать такие книги (а не попсу, которой завалены магазины) и становиться умнее и мудрее и задумываться над смыслом жизни. Причем у Кувалдина в прозе нет ни грамма назидательности. Там есть побуждения к размышлению. Например, в повести "Замечания". Он там как бы перечеркивает избитые истины, избитые афоризмы, такие как: хочешь мира - готовься к войне. По Кувалдину, оказывается, совсем не надо готовиться к войне, если хочешь мира. И это так и есть. Кувалдин помогает читателям размышлять в новом направлении и не делать общих выводов из частных посылов.

В книге "Родина" Кувалдин выступает еще и как лингвист, как языковед. Он разрабатывает там новую теорию языка и доказывает, что все слова и все языки мира происходят от одного слова...

...И все-таки главное, как мне кажется, это не то, о чем пишет Кувалдин, а то, как пишет Кувалдин. А пишет он так, что зачитаешься.

...Сегодня я ехал сюда с Юрием Кувалдиным и с Ниной Красновой на машине, по Москве. Я не очень хорошо знаю Москву, путаюсь в ней, и я поразился тому, как же он знает Москву! - все улицы, все переулки, тысячи улиц, тысячи переулков... Но если писатель напишет про Москву: вот там-то находится такая улица, там-то - такая улица... это будет постно и пресно, это получится справочник, а не проза. А он своих героев вставляет в такие ситуации и так показывает улицы Москвы, по которым ходят его герои, что все эти улицы и все названия этих улиц у него оживают и у читателей возникает полное представление о Москве. И этим мне его книга "Родина" тоже очень нравится, тем, как он показывает в ней улицы Москвы.

Короче говоря, я хочу сказать, и это, наверное, всем понятно, что я бы всем посоветовал прочитать книгу "Родина", потому что это потрясающе интересная, пронзительная книга, и по содержанию, и по языку, и по стилю. Таких в нашей литературе еще не было.

А сейчас я все-таки перейду к песне. Вот Юрий Кувалдин любит песни на стихи Фатьянова, Алексея Фатьянова...

Юрий КУВАЛДДИН:

- К Бронзовому веку они как раз подходят...

Анатолий ШАМАРДИН:

- Да, и я с удовольствием это спою...

Юрий КУВАЛДИН:

- Поет Анатолий Шамардин...

Анатолий ШАМАРДИН:

- Хотя я это было давно, когда я этими песнями увлекался, но, тем не менее, я спою их, в них есть ностальгические нотки.

(Анатолий Шамардин поет песню на стихи Алексея Фатьянова "В городском саду играет духовой оркестр...".)

Юрий КУВАЛДИН:

- Есть в этом зале человек, который как бы является свидетелем всего моего развития. Он старше меня. Его опыт литературный богаче моего. И он, как бы наблюдая за мной со стороны, наблюдая за мною, читая мои вещи, скажет нам сейчас несколько слов. Кирилл Ковальджи. Он родился в Румынии, потом оказался в Бессарабии, или наоборот.

Слава ЛЁН:

- Знаменитый поэт и воспитатель многих московских поэтов, авангардист.

Юрий КУВАЛДИН:

- Да.

Кирилл КОВАЛЬДЖИ:

- Ну что я тогда - бронзозавр, что ли... Да?

Юрий КУВАЛДИН:

- Ха-ха-ха! Ну, примерно...

Кирилл КОВАЛЬДЖИ:

- Видите, как характерно. Предложили прекрасному певцу Анатолию Шамардину спеть песню. А он полчаса не хотел петь, а говорил о Кувалдине. (Смех в зале.) Это симптоматично, и это имеет будущее. - Прежде чем петь, поговорить о Кувалдине. (Смех в зале.) Мне тоже надо поговорить о нем, тем более, раз он говорит, что я свидетель его развития. Конечно, я свидетель. Но надо сказать, что обгонял он меня со свистом. Он - это явление, это целый Союз писателей в одном лице, и не только Союз писателей, но и издательство. Вот он. И никто не сказал, какой он критик. По сему поводу я сказал бы, что он чем-то напоминает мне фигуру Синяевского...

Слава ЛЁН:

- ...Синявского-Терца.

Кирилл КОВАЛЬДЖИ:

- Что есть в Юрии Кувалддине, в Юрии Александровиче? Он умеет быть и очень серьезным, как исследователь, дотошным и отважным. И одновременно он свободен, ироничен, и для него священных коров не существует - ни в философии, ни в религии, ни в общественной жизни. Все это видно в его книге "Кувалдин-Критик" и в книге "Родина". А как он описал сам себя в рассказе "День писателя" или в рассказе "Юбки" или в других вещах... так никто не смог бы описать сам себя. Кувалдин - это явление. И об этом писателе обязательно будут говорить. Что касается меня, то я поспособствую этому. Спасибо.

Юрий КУВАЛДИН:

- Спасибо, Кирилл Владимирович. Следующим выступающим будет один поэт, которого я всегда представляю слушателям в несколько ироничной форме. Кто не знает песню "Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам...", из мультфильма про крокодила Гену? Некоторые думают, что эту песню написал Эдуард Успенский. Нет, Эдуард Успенский во время работы над этим мультфильмом куда-то уезжал и поручил написать эту песню своему коллеге. Нужно было уже срочно сдавать картину в производство и нужно было срочно написать песню, с композитором Шаинским, текст. Успенский, уезжая, сказал: а, вот там Саша есть, он напишет. И Саша написал. Александр Павлович Тимофеевский!

Слава ЛЁН:

- Пока Тимофеевский выходит к микрофону, я такую реплику сделаю. Сказал Юрий Кувалдин, что никто не знает Тимофеевского, что знают Успенского. Ерофеев в "Москве - Петушках" сказал: все в России знают, как очищается политура, но никто не знает, кто убил Пушкина.

Юрий КУВАЛДИН:

- Ха-ха-ха...

(Смех в зале.)

Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ:

- Я начну со своего восьмистишия, которое посвящено Кувалдину: "Какая, братец Бог, погода? // Все небо здесь покрыто тучами. // Не видимся с тобой по году, // Но это, может даже, к лучшему... // Я знаю, что давно назначено, // Но все неловко как-то вроде бы // Предстать перед тобой незрячему, // Тупому, дикому, как Родина". О "Родине" - ни слова. О ней говорили много. И кроме этого замечательного произведения у Юрия Александровича есть много прекрасных вещей. Но мне хочется сказать об одной вещи, которую я люблю, как можно любить женщину. Потому что для меня самым прекрасным является его рассказ "Счастье". Я этот рассказ ставлю в один ряд с новеллами таких писателей, как Мопассан и Селинджер... Я попытаюсь в двух словах объяснить, почему. Дело в том, что Кувалдин берет эпиграфом к этому рассказу слова Тарковского, который говорит о том, что кинематограф натуралистичен, но не в смысле литературоведческом, а в более широком смысле этого слова, что операторский глаз как бы выхватывает реалии из жизни. И вот так же Кувалдин в своем рассказе необычайно образен, и его реалии, которые он выхватывает из жизни, таковы, что чувствуешь их вкус, их запах, их цвет, их

форму. Ну, скажем, когда семья, описываемая в рассказе, собирает валежник, чтобы разжигать костер, и когда они пьют там самогон, то чувствуешь запах этого самогона и облизываешься невольно, настолько вкусен этот напиток, который испробовали наши отцы и деды. Меня поражает невероятная точность писателя в этом рассказе. Потому что кажется, что так же, как и любой человек, он может шагнуть влево, а может шагнуть вправо, может сделать ручкой так, а может и так. Оказывается - нет. У Кувалдина все его персонажи действуют и поступают только так, как они могут действовать и поступать, единственно в соответствии с теми обстоятельствами, в которых они находятся, и в соответствии с сущностью этих обстоятельств и самих героев. Это вот совершенно невероятно. Вот идет сын. Он провожает отца. Они идут на рыбалку. Отец поскользнулся, и сын подпирает его так, как иначе подпереть нельзя. Вот начинается сон отца - это, может быть, самое трудное в литературе. И вот это впадение отца в сон, в дрему необыкновенно точно написано, где один образ соединяется с другим, дает третий образ, и возникает совершенно невозможная вещь, которая бывает только во сне. Потрясающе целомудренна сцена любви двух старых супругов, когда Иван Семенович уводит Маню в баню. Как это сделано! Это просто как бы не поддается никакой передаче. Потому что нужно просто это прочесть.

Все невероятно вкусно, пахуче в этом рассказе. И он уникален тем, что Кувалдин подсмотрел вещь, о которой, по-моему, еще никто никогда не написал. Дело в том, что у всех живых существ временами происходит цветение. Вот я смотрю на Буйначева. Он всегда замечателен тем, что всегда приносит с собой на вечер цветы. Цветы его прекрасны, удивительны просто. Вот он всегда с цветами. Цветы цветут, деревья цветут. У всех бывает свое цветение. Цветение бывает и у людей. И вот рассказ называется "Счастье". Там три главных героя, три человека - Иван Семенович, которому работать в охотку, который просыпается утром и не знает, с чего начать новый день, с каких дел, за что взяться. И за это можно взяться, и за другое, и за третье. Вот его сын - Витек. Вот его жена - Маня, прелестное существо. Они все оказываются в рассказе Кувалдина, и все переживают вот этот период цветения. Они все расцвели. В момент цветения и животное, и цветок, и человек счастливы. И все это нам изобразил Кувалдин. Но более того - он заражает читателя своим счастьем - не настоящим, а написанным словами, он заражает им своего читателя, и читатель тоже становится счастлив. Вот, спасибо, Юрий Александрович, за это.

Юрий КУВАЛДИН:

- Спасибо, Александр Павлович.

Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ:

- Если мне будет разрешено, я прочту еще три стихотворения. Это новый цикл - для меня дело трепетное. И я очень волнуюсь. Называется цикл "Размышлнения на берегу моря". И вот я хочу прочесть три стихотворения из этого цикла. Эпиграф: "Вот море темное, немое, // Бурчит немое, камни моя, // То срочно скалы огибая, // То прочь устало убегая..." А дальше идет сам стих - "Время".

(Александр Тимофеевский читает свое стихотворение "Время": "Вся эпоха, как кадр кинохроники, // Где гуляют одни мертвецы".)

Вот это - первое стихотворение цикла. И последнее я прочту из него. Последнее называется "Воскресение".

(Александр Тимофеевский читает свое стихотворение "Воскресение": "Смотрел я на восход малиновый // И голову назад закидывал...".)

И последнее стихотворение, которое я написал вчера. Оно называется "Каштанка".

(Александр Тимофеевский читает свое новое стихотворение "Каштанка": "Каштанка, Россия, // Зачем ты вернулась нгазад?")

Слава ЛЁН:

- Вот мы видели еще одного классика Бронзового века Александра Тимофеевского. И самое прекрасное, что его силы, его талант не иссякают. И, слава богу, что мы и во времена постмодернизма с его стихами внедрились, и во времена Ре-Цептуализма. Мне хотелось бы вот вам, Анатолий Шамардин, возразить по одному важному термину, поскольку мы здесь не только слушаем стихи, но и стараемся понять, что же мы пишем, и что это за роман "Родина", в частности. Значит - стилем обладает каждый пишущий, даже графоман. Важно, как называется этот стиль. Если мы пойдем по великим стилям, то романский стиль, готический, ренессанс и так далее, и так далее, барокко, классицизм, романтизм... И названия стилей, как и названия веков - Серебряный век русской культуры, Бронзовый век русской культуры, - чрезвычайно важны. Так вот, применительно к роману "Родина" дело не в том, что у Кувалдина есть свой кувалдинский стиль. А в том, что это совершенно особый и просто выламывающийся из ряда реалистической прозы, русской классической литературы Золотого века и Серебряного века стиль. Вот эта реалистическая проза, которой в основном все пишут, она преодолевается очень редкими талантами. Вот за XX век, то есть в Серебряном веке, я бы предложил термин "гиперстиль" для тех прозаиков, которые владеют выламывающимся из ряда стилем. Это, прежде всего, Андрей Платонов в XX веке. "Котлован", "Чевенгур" и все его рассказы - это гиперстиль платоновский. Безусловно, гиперстилем обладал Андрей Белый, очень недооцененный прозаик Серебряного века. Все его остальные таланты, а он был, как настоящий ренессансный человек, вездесущим, вездезнающим, вездеговорящим и вездеделающим... Андрей Белый - это чудо, которое до сих пор России по-настоящему неизвестно. Читайте швейцарского слависта профессора Жоржа Нива, его монографию об Андрее Белом, и вы поймете, какая это проза и какой это писатель. Ну, вот роман "Петербург" вы все, конечно, читали. Но есть у него роман "Москва", который очень трудно читать. Вот это тоже гиперстиль. Гиперстилем обладал, конечно, Зощенко. Но там более легкий вариант, сказовый. Сказом, поскольку здесь профессионалы-прозаики сидят, они знают, писать легко относительно. Но то, что сделал Зощенко, это, конечно, гиперстиль. В Бронзовом веке - только Венедикт Ерофеев, Саша Соколов и вот этот роман "Родина" имеют право претендовать на звание гиперстиля. Поэтому нужно очень четко говорить: стиль это человек, и графоман (поскольку он тоже человек) тоже обладает стилем. Кстати говоря, графоманство как прием в Бронзовом веке получил право на существование. И тот же Дмитрий Александрович Пригов, например, - полный графоман, который сделал из этого графоманства стиль, заставил всех очень важно, как Женя Рейн тут сказал, навязать этот стиль читателю. Там у Александра Тимофеевского в стихотворении "сумасшедший пишет", да? и "сумасшедший" читает. Вот сумасшедший Пригов, который украл у Лимонова это графоманство как прием. Опять же написана об этом замечательноеная книга нашим выдающимся филологом Александром Жолковским, который вот у меня печатался в NEUE RUSSISCHE LITERATUR. Сейчас он в Сан-Франциско профессором стал. Он сказал: прозаик написал банальный роман, но у него задача была - написать банальный роман; он справился с этой задачей, поэтому он - гений. (Смех в зале.)

Точка. Все смешалось в доме Облонских. Я уже говорил про два четких отличительных признака постмодернизма: цитирование и ирония. И есть еще один, третий признак: игра. В романе Юрия Кувалдина "Родина" есть все три этих признака. Посмотрите, как играет там автор со словом из трех букв, которое пишут на заборе. Это примерно так же, как с рецептами коктейлей Веничка Ерофеев играет. И в этом у Юрия Кувалдина не только нет ничего скабрезного или, как это, ничего запрещенного, или, как это, ничего ненормативного нет. Но здесь - настоящая игра. И игра - это третий очень важный признак постмодернизма...

А теперь я даю слово еще одному поэту, потому что я поэтов люблю больше, чем прозаиков, - Нине Красновой, которая представляет ту стилистику Бронзового века, которая сложилась в кругу Литературного института. В этот круг входили очень хорошие поэты. И Николай Глазков, автор термина "самсебеиздат", откуда самиздат появился, тамиздат, тутиздат. Это тоже очень важные филологические термины. И он ее благословил, "в гроб сходя благословил" в поэзию за всего лишь одну строчку - "сахар быстрорастворимый", среди прочих хороших строк.

Юрий КУВАЛДИН:

- "И как сахар быстрорастворимый", в Москве она растворилась.

Слава ЛЁН:

- ..."как сахар быстрорастворимый". Да вот, Нина Краснова. Поэт.

Нина КРАСНОВА:

- Слава Лён прочитал свои стихи "Россия умерла". Они очень хорошо сочетаются, совпадают с романом Юрия Кувалдина "Родина", просто потрясающе, и стихи Александра Тимофеевского, которые читал Александр Чутко и сам автор Александр Тимофеевский, - тоже. Они образуют с романом и со всей книгой нечто единое и целое. Когда я написала свой отзыв о книге "Родина", он появился в "Независимой газете" под названием "А Родина умерла...". И у названия был такой подзаголовок - "Юрий Кувалдин как Христос русской литературы". И это - без всякой иронии.

Свой роман "Родина" Юрий Кувалдин, как здесь уже говорилось, напечатал в журнале "Наша улица" в 2000 году, в то время, когда люди перестали понимать, что такое Родина. Потому что "патриоты" в кавычках, или "патриотисты", если пользоваться неологизмом Кирилла Ковальджи, присвоили себе это слово и извратили и дискредитировали его, как и слово "патриотизм". Многие писатели говорили мне: какое замечательное название - "Родина". Но некоторые из них думали, что это книга про "нашу советскую Родину". Конечно, она и про "нашу советскую Родину", но еще и про постсоветскую. И она не имеет ничего общего с теми книгами, которые писались советскими писателями в советское время по методу социалистического реализма и по указке партии, а не по указке сердца. Это книга про Родину периода Апокалипсиса, периода распада, про Россию конца ХХ века, которая переживает страшные катаклизмы, про Россию, которая умерла, как умер Советский Союз. Татьяна Бек услышала нестандартный (новый гражданский) подтекст в названии романа и сказала мне, что "Родина" - это (тем более в наше время) очень сильное название книги. И когда я объяснила ей, что, по Кувалдину, Родина - это не территория, а это место, где зарождается человек и откуда он выходит на свет, почему она и есть Родина-мать, и что Кувалдин обновил это затасканное слово и придал ему первозданный, глубинный смысл, Татьяна обалдела и сказала мне: тогда это название еще сильнее, чем я думала!

Героиня романа Мила, или Людмила Васильевна, - член КПСС с 30-летним стажем, доцент кафедры Истории КПСС, фанатичная коммунистка, свихнувшаяся на почве марксизма-ленинизма. Она убила, удавила свою Родину, которая родила ее, то есть убила свою мать... И автор подробно, натуралистично и даже патологично описывает, как она это сделала, так, как если бы убила свою конкретную мать, старую больную женщину. Героиня Кувалдина Мила, или Людмила Васильевна, - это антигероиня, далекая от тех положительных героев, каких искали и показывали в своих произведениях писатели советского времени. Но у Кувалдина его герои никогда бывают только отрицательными или только положительными, они у него и такие, и сякие, с набором разных качеств. И Мила по некоторым своим качествам, например, по своей беззаветной верности старым советским (пусть даже и ошибочным) идеалам в какие-то моменты кажется даже положительной и притом трагической героиней, которая заслуживает жалости. Она в одночастье, когда была сломана система КПСС, потеряла все, чем она жила раньше и чему посвящала свою жизнь, все это неожиданно провалилось куда-то в тартарары и стало никому ненужным, и мечты о коммунизме и так далее. Все ее товарищи по партии ушли в Мост-банк зарабатывать "бабки". Она одна-единственная осталась верна самой себе. И чувствует себя обманутой всеми и оскорбленной и, как террористка, как новый Раскольников в юбке, она носит топор за пазухой и хочет зарубить тех, кто изменил идеалам марксизма-ленинизма и променял все это на "бабки". Она воюет с ветряными мельницами и хочет родить нового русского Бога, Ругора - Русскую Гордость, и рожает его в своих больных фантазиях, как непорочная дева, от самого Ленина, от вождя революции.

Все, что происходит в романе, происходит как бы в шизофреничном уме героини, в ее осколочном, расщепленном, помутненном, полубредовом сознании. И метод постмодернизма как нельзя лучше годится для этого. Причем читателю, да и ей самой, даже непонятно, убила ли она Родину в лице своей матери или мать в лице Родины, и убила ли она ее в буквальном и прямом смысле слова или только в переносном. Скорее всего - в переносном. Но у этого переносного смысла есть и символический. Свою Родину-мать убивает ее дочь, воспитанная в советском духе и помешанная на всем советском. Родина умерла. Но она жива. Как умерли, но живы все великие люди, которые составляли и составляют славу и гордость нашей Родины. Мила приходит в Театр Армии на пленум московских кладбищ и видит там и Достоевского, и Чехова, и Саврасова, и Левитана, и художника, и диктора Центрального радио, и Шукшина, и Есенина в трусах, в разорванном фраке и в цилиндре... И общается с ними, как с живыми. Она видит там и Кувалдина и с ним тоже общается. Почему там оказывался и Кувалдин? А потому что он - всегда с великими. И хочет встать на одну полку с Достоевским и Чеховым. Они для него живее всех живых.

Родина умерла, чтобы воскреснуть, по теории философа Федорова, воскреснуть через своих умерших детей, через своих великих поэтов, писателей, полководцев, художников, композиторов, вместе с ними, которых она родила когда-то. И она никогда не умрет, как никогда не умрут и они. Она метафизически бессмертна, так же, как и они. (Так же, как Древняя Греция и Древний Египет со своими древними греками и египтянами, Гомерами, Еврипидами, Тутанхамонами и Рамзесами.) Вот, по-моему, лейтмотив романа, который Юрий Кувалдин, враг пафоса, доносит до читателей в глубоком подтексте своего текста, за семью печатями, и не в форме газетной передовицы (да здравствует наша Родина!), и не в форме панегирика, а в форме антипередовицы и антипанегирика, с антипафосом и с не неприкрытой, а с прикрытой покрывалом иронии и гротеска (игро-теска, игры) любовью к Родине.

Роман "Родина" - очень сложный по своей композиции, по своей архитектуре. Кто из читателей привык к архитектуре избы-пятистенки, которая по-своему совершенна и гениальна, или, там, к блочной хрущевке, которая в высшей степени примитивна, тому роман "Родина" может показаться странным и непонятным и тот может сказать: а что это вообще такое есть? почему он такой странный, весь такой диспропорциональный, с неправильными формами? и почему у него окна не прямоугольные, а какие-то кривые, изломанные? Но, допустим, архитектура Шехтеля в стиле модерн начала ХХ века - тоже странная и непривычная, если сравнивать ее с классической, но она же великолепна! Например, дом-музей Горького на Большой Никитской...

Слава ЛЁН:

- Это дом Рябушинского.

Нина КРАСНОВА:

- Да, миллионера Рябушинского...

Слава ЛЁН:

- Дом, который Горький украл у Рябушинского, не стесняясь, и в который он въехал при живом хозяине. Как можно въехать в чужой дом при живом хозяине? Хозяин-то был еще жив.

Нина КРАСНОВА:

- ...Или вот сейчас в Москве появилась новая русская архитектура, тоже вроде бы непонятно какая, что-то такое странное и непривычное. Например, дом на Краснопролетарской улице или здание акционерного общества путей железнодорожного сообщения в районе Шаболовки. Если на них посмотреть с самолета, то они - непонятно какой формы, это не параллелепипеды или кубы, привычные для глаза. А, тем не менее - какая это прекрасная архитектура, сделанная из новых материалов, по новой технологии. "Родину" Кувалдина можно сравнить с архитектурой модерна и постмодерна. Или вот у художника Лентулова есть "Тверская улица", или - нет, не Тверская... В общем, московская какая-то улица...

Слава ЛЁН:

- Наша улица.

(Смех в зале.)

Нина КРАСНОВА:

- Наша, да... "Тверской бульвар", вот. И еще у Лентулова есть "Колокольня Ивана Великого". Две такие картины с московской архитектурой, с видами московских улиц. И там у него все какое-то как бы рушащееся, падающее, летящее вниз или вверх, диспропорциональное, кривое, изломанное, и старинная архитектура выглядит авангардной. А как раз это и составляет красоту его картин, в этом и заключается их красота. И в самом цвете этих картин, и в подборе цветов, и в их игре. "Родину" Кувалдина можно сравнить с живописью Лентулова... или того же Александра Трифонова. Вот, посмотрите на его картину "Станколит", которая висит на стене. Она тоже очень хорошо иллюстрирует прозу Кувалдина, или не иллюстрирует ее, а сочетается с ней. Здесь у Александра Трифонова тоже вот - кривые, антитрадиционные домики странных конструкций, которых нет в реальности, кривые окошки, но в этом и есть их красота. А "Портрет писателя Кувалдина" - весь такой осколочный, раздробленный, он тоже в стиле книги "Родина" и его героев.

Недавно по телеканалу "Культура" шла опера "Свадьба Фигаро" Моцарта, с предисловием Святослава Бэлзы, всем знакомая и уже довольно запетая. И там были такие прекрасные, непривычные, авангардные декорации: фасады домов, у которых окна и двери имеют форму разнобедренных многоугольников или многоугольных разнобедренников разных размеров. И наряды у героев были соответственные, экстравагантные, старинные, но а ля модерн, в которых никто не ходил и не ходит в реальности. И от этого вся опера казалась новой, обновленной, как бы даже незнакомой, и воспринималась по-новому.

Прозу Кувалдина можно сравнить и с оперой, и с симфонической музыкой, классической и авангардной. Кто любит попсу, тот не способен воспринять серьезную музыку. Тот услышит по радио музыку Шнитке, Губайдуллиной или Эдисона Денисова или Стравинского, Прокофьева и Шостаковича и выключит ее. И поэтому прозу Кувалдина, как и серьезную музыку, как и серьезную живопись, способны воспринять только высокоразвитые, утонченные люди, разбирающиеся в искусстве и чувствующие его. Она - не для ограниченных людей с плохим и неразвитым вкусом.

В книге Кувалдина "Родина" кроме романа - есть и повести. Они отлично дополняют картину Родины, которую рисует Кувалдин. "Родина" - великая книга нашего времени, новаторская по всей своей сути и по творческому воплощению этой сути. ...Когда Слава Лён прочитал книгу "Родина", он спросил: а Кувалдину дали за нее премию Букера? (Все с Юрием Кувалдиным: ха-ха-ха!) И очень удивился, когда узнал, что - нет, и что никто даже и не выдвигал ее на соискание этой премии. И спросил: почему? А потому что мы же знаем, как у нас выдвигаются книги и как даются премии за них и кому. Везде - свои тусовки. Одни тусовщики дают премии другим тусовщикам: свои - своим. А Кувалдин ни в какие тусовки, как и ни в какие партии, никогда не входил и не входит. Он идет в литературе сам по себе, не в стаде. И работает не ради премий и наград, а ради спасения своей души, то есть ради своего метафизического Бессмертия. И кроме книги "Родина" он написал еще целых десять томов прозы, и даже больше. И сейчас готовит свой десятитомник, собирается издавать его. Тогда уж он покажет себя всем в полном объеме. В советское время многие писатели говорили: нас не печатают, мы пишем в стол. А потом, когда настало время перестройки и им сказали: ну, доставайте все, что у вас в столе накопилось, мы будем вас печатать. И оказалось, что им и доставать-то из столов нечего, потому что там ничего нет. Потому что они как считали? - ну, раз нас не печатают, ну, мы тогда и писать не будем. (Все с Юрием Кувалдиным: ха-ха-ха!) Тем более, если за это еще и денег не платят. И так вот они оказались ни с чем. А Кувалдин знай себе писал и писал. И вот теперь явил себя миру, как Христос в одной из повестей книги "Родина" - в повести "День писателя", где он и выступает в роли Христа. Некоторые читатели, некоторые коллеги Кувалдина, говорили: Кувалдин слишком много на себя берет, изображает себя Богом. Да, Кувалдин много на себя берет, но потому что он много может взять и много может нести на себе, в отличие от тех коллег, которые критикуют его (и завидуют ему, а сами ни на что не способны). Он несет на себе журнал "Наша улица", он несет на себе издательство "Книжный сад", он несет на себе всех авторов "Нашей улицы" и "Книжного сада", и еще - собрание своих сочинений в 10-ти томах. Кувалдин - гигант в литературе, он и есть Бог, а кто же? "Трудно быть Богом", как говорится. Но Кувалдин справляется с этим. Он несет свой крест, как Христос на обложке книги "Родина", на картине, которую нарисовал Саша Трифонов. Кувалдин несет непосильный крест, который, кроме самого Кувалдина, никто больше и не поднимет...

А сейчас я, может быть, прочитаю одно из своих стихотворений, посвященных Юрию Кувалдину?

Юрий КУВАЛДИН:

- Да, пожалуйста.

Нина КРАСНОВА:

- Я прочитаю стихотворение, которое я написала под впечатлением повести Юрия Кувалдина "Юбки", о которой здесь уже говорилось и которая есть в книге "Родина" и после которой Бунин со своими "Темными аллеями" и Мопассан со своими эротическими сочинениями кажутся учениками начальных классов. Тоже вот, кому только не дается у нас премия "Национальный бестселлер", а я дала бы ее Юрию Кувалдину за его повесть "Юбки", потому что он заслуживает ее, как никто, и потому что "Юбки" - это и есть самый настоящий бестселлер, и я не знаю людей, которые бы были бы равнодушны к ним и не воспринимали бы их с восхищением и не зачитывались бы ими.

(Нина Краснова читает свое стихотворение "Жезл", посвященное Юрию Кувалдину: "Я тебе пою мою Осанну, // Может быть, кого-то этим зля. // До тебя далёко Мопассану, // Бунину, Боккаччо и Золя. // Новый Бог Олимпа, новый гений..." и т. д.)

Слава ЛЁН:

- Вот ирония, или пан-ирония, в которую вступила русская литература, по слову Михала Михайловича Бахтина, когда он прочитал "Москву - Петушки", продолжается, и даже вот в русском стихе, в частности, в том стихотворении, которое сейчас Нина Краснова прочитала.

Но в связи с Бронзовым веком становится ясно, что на самом деле за ХХ век мы, видимо, потеряли тысячелетнюю православную русскую цивилизацию. И на этом же месте, где она была, на этой же территории, на этом же населении и на этом же русском языке сейчас рождается какая-то новая цивилизация. Кто вчера смотрел гордоновскую передачу поздно вечером, где ее участники Россию 2030 года проектировали? Они не понимают этого мистического начала, мистического дела России, которое исчезло за XX век. Это не первый и не последний случай в мировой истории. Мы то же самое видим в Древней Греции, когда в III веке мы еще встречали великих греческих философов типа Плотина, или Ямвлиха - автора трактата "О египетских мистериях", и многих трудов, посвященных символике богов, и комментариев к работам Платона и Аристотеля... И так далее, и вдруг в IV веке как корова языком слизнула этих древних греков, и в V веке мы встречаем уже чистого византийца, который тысячу лет строит свою Византийскую цивилизацию. Видимо, что-то такое происходит сейчас и в России. Во всяком случае, вот та тысячелетняя православная русская цивилизация, видимо, все-таки была за ХХ век вытоптана. И вот эта последняя революция 1991-1993 годов оказалась не контрреволюцией, как думают Гайдар и его команда... Мы не вернулись в наш 1907 год, этот год начала русского авангарда, век Блока и Белого, первых стихов Хлебникова и так далее. Мы вернулись в какое-то непонятно что. И поэтому только художники могут интуитивно показать, что произошло с Россией, а никакие там не профессора-социологии... Вот Зиновьев, который у нас будет где-то 16 или 27 ноября в этом зале выступать, написал гениальные "Зияющие высоты". И в этой великой книге этого великого романа, где он фактически задал в литературе новый жанр, а придумать новый жанр - это труднее, чем придумать новый стиль. Вот новый стиль, супрематизм, или до этого - кубизм, или фовизм, трудно было придумать. Но придумать новый жанр, как Татлин придумал новый объект, из которого выросли инсталляции, это еще труднее. И когда Зиновьев из художника свалился в социолога, мы видим, что это полный крах. И вот художники чувствуют, что что-то с нашей Русской цивилизацией окончательно произошло. И поэтому слово Родина и понятие Родина трансформируется сейчас в очень стремительном темпе. И нужно очень глубоко осознавать, что же произошло за последнюю тысячу лет в России и что ее ждет в будущем... Кто у нас сейчас дальше будет выступать?

Юрий КУВАЛДИН:

- Я смотрю на Сашины картины, которые висят на стене, вот на обрубленные ветки, и вспоминаю Бачурина и его песню "Дерева". Евгений Бачурин - он мой друг. Он сегодня обещал прийти, но у него вернисаж. И он не смог прийти.

Евгений БАЧУРИН (из глубины зала):

- Я пришел, пришел!

Юрий КУВАЛДИН:

- Бачурин пришел? Пришел! Вот он. Но он петь не будет. Он сразу говорит, что он петь не будет.

Евгений БАЧУРИН:

- Почему?

Юрий КУВАЛДИН:

- Нет, он петь не будет. Он мне сказал об этом по телефону. Я потом дам вам слово, Евгений Владимирович. А сейчас вот песню "Дерева", в разрядку, чтобы опять внести в наш вечер музыкальную страничку, споет прекрасный исполнитель, солист ансамбля "Кантикум" Петр Лелюк, ученик Евгения Бачурина.

Петр ЛЕЛЮК:

- Говорить будет Бачурин, я так понимаю. Я буду петь.

(Петр Лелюк поет песню Евгения Бачурина "Дерева": "Дерева вы мои, дерева, // Не рубили бы вас на дрова...")

Юрий КУВАЛДИН:

- Как хорошо послушать песню замечательную. Вы слушали песню автора. Вот теперь мы просим автора выйти к микрофону. Евгений Бачурин - заслуженный деятель искусств Российской Федерации. Поэт и художник. Пробирается сюда. Евгений Владимирович, мы рады вас видеть.

Евгений БАЧУРИН:

- Извините, я опоздал.

Юрий КУВАЛДИН:

- Насколько я знаю, у вас сегодня вернисаж был. К микрофону, пожалуйста. Вот сюда идите. Евгений Бачурин!

Евгений БАЧУРИН:

- Я уехал с вернисажа и прибыл сюда, к вам. Я знаю, что у вас тут сегодня происходит как бы литературный вечер, да? Так я понимаю?

Слава ЛЁН:

- Презентация романа "Родина".

Евгений БАЧУРИН:

- А, сегодня здесь презентация романа "Родина". Видите, я точно и этого не знал. Вы, Юрий Александрович, мне сказали приехать. Я приехал. Я решил, что это в честь вас организован сегодня вечер. А что, собственно, я могу сказать? Я только могу сказать о том, что я знаю автора хорошо, достаточно хорошо. В течение уже многих лет. И у нас с ним сложились определенные отношения. Конечно, не только творческие, но и в какой-то степени человеческие. У нас есть общие точки соприкосновения. Видимо, то, что делал я, нравилось ему. То, что делал он, и статьи, и кое-что из книг, которые я читал, тоже было как-то созвучно с моим пониманием литературы. Все это происходило в течение достаточно многих лет. И конкретно, поскольку ведь идет обсуждение, как я так понимаю, конкретной книги, я ее не читал, к сожалению, и сказать о ней тоже ничего не могу.

Юрий КУВАЛДИН:

- Но не осуждаете ее и меня как ее автора. А то некоторые, было такое, говорят: я не читал Солженицына, но осуждаю его.

Евгений БАЧУРИН:

- Я могу вас осуждать только за то, что вы ее вообще написали. Вы могли бы ее не писать. Это было бы лучше. В том плане, что хотя бы не было критики...

Слава ЛЁН:

- Сейчас панегирики идут сплошные, никакой критики...

Евгений БАЧУРИН:

- Я не могу сказать ни то, ни другое. Я не в курсе того, что он написал в этой книге... Я ее не читал.

Слава ЛЁН:

- Вот возьми и прочитай.

Евгений БАЧУРИН:

- Я не в курсе просто... Я только знаю и надеюсь, что я получу сегодня эту книгу из рук автора. А в принципе я могу только сегодня сказать, наконец, в этом маленьком зале, перед другими людьми, которые в курсе того, что Кувалдин пишет, и в курсе того, как он выступает и как журналист со своими нужными статьями, а также в курсе того, что он очень многим в течение своей жизни просто по-человечески очень помог как-то выйти на более широкую аудиторию. Здесь немало талантливых людей, которые сами, своими силами, так сказать, не в состоянии прорваться в печать и в литературу, а он им помогает. Я считаю, что это тоже одна из многих заслуг Юрия Александровича. Ну, поэтому я скажу только о нем самом. В данном случае мне просто есть что сказать. Тут люди, которых я вижу, вот сидит Тугаринов передо мной, Буйначев, я вижу всех, узнаю. Меня уже не узнают, потому что я бороду отпустил. И вот я просто хочу сказать, что Кувалдин - это не просто человек, это некая атмосфера, я не знаю, как его еще назвать, Кувалдин - это некое состояние, состояние определнной какой-то группы людей или определнного воздуха, в котором эти люди находятся. Это очень важный момент - то, что такие люди вот существуют на нашей грешной земле. И, видимо, у них еще очень большая есть миссия в том, чтобы делать и продолжать делать то, что они делали и делают. Кувалдин - революционный по своей природе человек, который не в состоянии относиться равнодушно к чему-либо. Он крайне неравнодушен ко всему, а поэтому, может быть, пристрастен в какой-то степени, безусловно. Но главное - то, что он никого и ничего не оставляет в покое. Прежде всего, конечно, самого себя. Это, возможно, смысл его существования. Я говорю, может быть, что-то не то, извините. И поэтому вот это человеческое качество постоянного беспокойства, постоянного желания восстановить статус справедливости как бы, понять как можно лучше то, что достойно этого, и, наоборот, - не принимать того, что наполнено не тем, чем нужно, то есть дурным, с дурным вкусом, то есть не мириться с определенными ситуациями в мире, для меня это самое важное в жизни. Я думаю, что если человек так себя ведет, то мало того, что ему надо постоянно иметь мужество так себя вести, но надо иметь еще и смелость в отношении определенного разряда людей, уметь принимать на себя удары, вызывать огонь на себя. Вызывать на себя огонь - это он большой мастер. Ну, я с вами, Юрий Александрович, так сказать, тоже могу в этом посоперничать. Я сам себе, возможно, сломал и судьбу, и карьеру. Но вы знаете - это все равно достойное поведение. И на сегодняшний день чаще хочется говорить не о литературе и не о качестве литературы, а чаще хочется говорить о том, как человек себя ведет в этой литературе, какой он сам из себя. Конечно, мы оба знаем, что среди людей пишущих и создающих порой и шедевры было много, так сказать, и малоприятных лиц, некоторые были просто отъявленными такими... я не могу сказать - мерзавцами... это были способные, но просто чрезвычайно агрессивные, неприятные люди, и очень трудно было с ними не только быть, жить, находиться под одной крышей, но и жить в одной стране. Это очень важный момент. Я вам назову для примера - Вийона... Не обязательно их называть, вы сами знаете многих, и у нас были в России такие. Как скажешь: поэт или писатель, так видишь, нет, это не подарок, естественно. Но суть не в этом, а суть, конечно, в том, что они сумели сделать в этом мире. Однако все равно, как бы мы об этом ни судили, ни рядили, вот этот вот момент восстановления баланса, восстановления справедливости - он, кстати, так сказать, имеет прямое отношение к теме этого вечера. Я ценю это чрезвычайно в вас и могу сказать, что вы не можете смириться с тем, что сегодня вы имеете у нас здесь и в стране, и в городе, и в литературе, и вне литературы, и в искусстве, и как угодно. Вы страшно беспокойно и неравнодушно относитесь ко всему и кого-то приемлете или кого-то не приемлете из вашего окружения. Но самое главное, что мне чрезвычайно импонирует такое поведение автора, это поведение этого литератора, который вот так относится к происходящему и в политике, и в литературе, и вообще в разных направлениях той жизни, которую мы на сегодняшний день имеем. Я поэтому хотел бы сказать, что я, как всегда, вам желаю только одного - счастливого пути, только чтобы, конечно, у вас было поменьше бурь и поменьше порванных парусов. Все-таки желательно доплыть до своего конца как положено, и проплыть как можно дальше, и как можно правильнее закончить свой путь. Никто не знает, где мы остановимся, где мы упадем на дно и что нас ждет. Но все-таки, несмотря на это, я скажу, что ваша жизнь... она нужна, видимо, многим людям. И, так сказать, то добро, которое вы сделали, оно обязательно даст свои всходы. Вот все что, я хотел сказать. Вот самое главное. Я на прощание прочту одно стихотворение... Я своих стихов никогда не читаю. Но прочту одно стихотворение поэта, который теперь - священник, мой друг. Это из тех его старых стихов, которые я очень любил и люблю. "Белоснежный сад".

(Евгений Бачурин читает стихотворение своего друга-священника "Белоснежный сад": "В красном небе гуси дикие кричат...".)

Слава ЛЁН:

- Вот видите, сколько классиков Бронзового века мы сегодня и заочно и очно представляем. Евгений Бачурин - и это уже признано и сообществом андеграунда, и сообществом бардов, и сообществом художников - является ярко выраженным классиком Бронзового века. И дело не в том, что ему дали сейчас какую-то новую титульную должность - заслуженный деятель искусств, а в том, что он с 60-х годов писал совершенно особую живопись. Она обладает тем гиперстилем, который выламывается из ряда. Он абсолютно на одной половице стоит и с Кабаковым, и с Пивоваровым, и всеми этими классиками, которые выставлены сегодня в ГУГЕНХАЙМЕ. Его мастерская в Уланском переулке была рядом с домом "Россия" на Сретенском бульваре, где школа Сретенского бульвара процветала, начиная со времен Юло Соостера... В Манеже Хрущев подозвал Юло Соостера, задал ему вопрос о родителях, а Соостер начал что-то говорить о своих работах, говорил с прибалтийским акцентом... Я помню, как в 1974 году Бачурин нам всем, поэтам, выдавал антологию московской поэзии, которую издала в Швейцарии Лиз Уйвари на русском и немецком языках, которую в основном Лимонов, так сказать, собирал, а Женя Бачурин выдавал нам такую драгоценную книжку, что мы сразу побежали в фотографию на Арбате напечатать этот портрет: Генрих Сапгир, Игорь Холин, Всеволод Некрасов, создатель концептуального стиха, это Сева Некрасов, а не Пригов является создателем концептуального стиха, Вагрич Бахчанян, Лимонов и аз, грешный. Так что, Женя Бачурин, мы тебя любим, помним и носим на руках.

Евгений БАЧУРИН:

- Не надо меня носить на руках. Спасибо.

Слава ЛЁН:

- Мы носим тебя на руках.

Юрий КУВАЛДИН:

- Не спрашивая Бачурина, мы будем носить Бачурина на руках.

Евгений БАЧУРИН:

- Не надо...

Слава ЛЁН:

- Понимешь, на руках носят, не спрашивая...

Нина КРАСНОВА:

- Можно и бросить его (на пол), раз он не хочет, чтобы его носили на руках.

Юрий КУВАЛДИН и другие:

- Ха-ха-ха...

Слава ЛЁН:

- Я думаю, что мы еще услышим песни Евгения Бачурина...

Юрий КУВАЛДИН:

- Да-да-да...

Слава ЛЁН:

- Господа, чувствуйте себя совершенно свободно. Мы будем потихонечку так, будем на "нет" сводить наши сегодняшние посиделки, посвященные Бронзовому веку. Опять же не обращайте внимания на это слово - Бронзовый век. Это не унижение по сравнению с Серебряным веком или Золотым веком. Это просто другое. Это вот маленький Третий Ренессанс в русской культуре за два последних века. И этот Ренессанс - Бронзовый век, классиком которого, еще раз говорю, является Евгений Бачурин, который всегда любит прибедняться, - этот Бронзовый век как бы подводит итог тысячелетней русской культуре. Поэтому мы послушаем еще и музыку, и послушаем еще...

Юрий КУВАЛДИН:

- ...умных людей. Хорошо вы очень сказали о Бачурине. Я просто страстно влюблен в его песни замечательные. И действительно это человек гиперстиля, он выламывается из бардовской песни, и даже он мне постоянно говорит: Юрий Алексадрович, не причисляйте меня к этим бардам, я сам по себе. Вот он сам по себе ходит. Может быть, это его такой моветон всегда - некое уныние, скептицизм. На самом деле он очень светлый человек, ибо сказано: не через человека мы познаем мир, а через его тексты. Чехов говорил, что судить о художнике, о писателе можно тогда... и действительно должно судить... когда человек как физическое явление из мира уходит, остается его метафизический шлейф, когда книга закрыта, когда мы новыми глазами уже смотрим на эту книгу. Еще одно преимущество поэта и вообще поэтов в том, что они совершенно замечательно представляют, показывают себя, позиционируют на вечерах. Прозаику, нам это делать невозможно. Я не сторонник чтения прозы на вечерах. Я бы мог сейчас вам какую-нибудь главу предложить читать. Нет. Мой принцип - никогда не читаю. Потому что устное творчество и письменное - совершенно различные вещи. Прозаик - это одиночка-человек, который пишет в тишине, пишет свою книгу, пишет так, как хочет. Он полностью свободен. Я сомневаюсь в высказывании тех авторов, которые говорят, что им что-то мешает. Писать ничего не мешает, писать правду, писать высокохудожественно, писать как ты можешь, как ты хочешь, что ты хочешь. Никто тебе на твоей полке не мешает. Другой вопрос - когда ты этот текст понесешь в редакцию. Вот в редакции редактор - твой первый враг, он тебе мешает. Но это уже не творческий процесс, это устройство твоей вещи. Андрея Платонова при жизни знали единицы. В дневнике Нагибина, который я издал, Юрий Маркович описывает похороны Платонова, на Армянском кладбище его похоронили, если вы знаете, напротив Ваганькова. И кто на похоронах Платонова был? Никого абсолютно не было. Похороны прошли абсолютно незаметно. Но Нагибин, тогда прочитавший его и знавший, кого хоронят, он и пишет о том, что никто не представляет, какого титана мы хороним. И после много лет вокруг Платонова полное молчание было. Первая книга Платонова, благодаря которой мы более-менее познакомились с его прозой, узнали его как прозаика, - это книга, которую выпустило издательство "Московский рабочий", в 66-м году. Вот такой том, где глава из "Чевенгура" была, происхождение мастера... Все просто потрясены были этой книгой. Это новая стилистика, это новый язык, это новый взгляд на жизнь, это новые персонажи. И сначала все говорили и всем казалось, что это не люди, а это какие-то фантомы действуют у него в книге, какие-то чайники совершенно. Что это за мастер, который постоянно смазывает смазкой свой паровоз и любит его, как свою жену, и идет на работу, как к любимому существу? Одухотворенные люди потому что у Платонова, поэтому они к паровозу относятся как к живому существу. Вот что такое писательство. Короче говоря, я и формулирую свою мысль парадоксально и с иронией: писательство - это дело загробное, это не эстрада, когда ты вышел на сцену и понравился и тебе похлопали. Судить нас будут... не мы, не сидящие в зале, не я, а следующие поколения. Ибо нет пророка в своем Отечестве. Вот что такое литература. И Слава Лён замечательно вспомнил про Андрея Платонова, "Чевенгур" которого опубликовали совсем недавно, совсем недавно... я там не знаю... в "Знамени" его прокатали первый раз, там, в конце 80-х годов. Хотя я в самиздате уже читал его давным-давно. А тем более - "Котлован". "Котлован" пришел ко мне первым, до "Чевенгура", еще на машинке перепечатанный. Вот что такое литература. То есть это - тяжелая артиллерия, которая не приспособлена для вечеров, для песен, танцев и плясок. Для этого существуют более адекватные сегодняшнему дню жанры - поэзия в том числе. Поэзию я считаю первой начальной ступенью вхождения в литературу.

Слава ЛЁН:

- Как нас унижают...

(Смех в зале.)

Юрий КУВАЛДИН:

- Многие на этой ступени так и затвердевают: галка - палка, галка - палка. А написать пять страниц текста могучего - нет, тяжело, нет, невозможно. Поэтому это разные категории, разные жанры, разные виды культуры, которые должны разойтись и никогда не сходиться. Поэтому я в журнале "Наша улица" не печатаю поэтов. Ибо не считаю их литературой. Потому что они хотят выходить к микрофону и петь песни. Вот. Я подвел это к тому, что все-таки я сейчас дам слово прозаику, который совершенно, видимо, никому неизвестен, печатается у меня в журнале. Я издал его первую книгу. И вообще до встречи со мной он не писал прозу, а писал стихи. А я ему, как Христос, говорю: запрещаю тебе писать стихи. Он послушал меня, перестал писать стихи и начал писать прозу. И проза у него получилась, скажем так, с деревенским уклоном, но не вполне деревенская, потому что там великолепный стиль, великолепная образность, великолепное построение фразы, великолепная конструкция, зоркий глаз, великолепная метафора.

У нас есть раскрученные писатели, которые идут под брэндом деревенской прозы, идут косяком, это - Распутин, Белов, вот они. Да он получше их пишет. Он просто менее раскручен, вот в чем дело. И мой долг как редактора и писателя помочь ему стать раскрученным. У меня собачий нюх, я же вижу, что он лучше Белова. Дай бог. Вот Сергей Михайлин-Плавский несколько слов скажет. Прозу он начал писать под семьдесят лет. А до этого он всю жизнь ходил, стихи сочинял.

Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ:

- Так оно и было. Пришел я со своими стихами в "Нашу улицу", в журнал. Юрий Александрович, которого в тот момент не было в редакции, передал мне потом через своего сотрудника, что стихов он не печатает, и сказал через своего сотрудника: приносите прозу, будем смотреть. Прозы у меня не было к тому дню. У меня было издано - парочка-троечка книг стихотворных. Но были у меня верлибры. И я, стыдясь или пугаясь или... не знаю, как еще это охарактеризовать... взял и напечатал на машинке эти верлибры прозой. И принес в журнал. И, к моему удивлению, через месяц или, там, полтора эти мои опыты были напечатаны в "Нашей улице". А через два дня позвонил Юрий Александрович ко мне домой и сказал мне: приносите еще. И потом, когда я принес еще порцию верлибров, он мне сказал: напиши мне про избу. И все, и больше никаких пояснений, никаких слов. Я долго думал, что писать, взял и написал про свою деревенскую избу, в которой я родился, в которой в детстве видел немцев, наступающих на Москву. Вот. И потом, значит, когда мой отец пришел с войны, раненый, и начал рубить новую избу, вот про это дело я написал. И, к моему опять же удивлению, эта "Изба" была напечатана в журнале "Наша улица". Таким образом, как прозаик я целиком и полностью обязан и воле, и настойчивости, и редакторскому вниманию, и терпению Юрия Александровича Кувалдина, за что я ему благодарен. Кто же такой Кувалдин? Ну, во-первых, прозаик. Сказать, что большой, великий писатель, там, гениальный, наверное, этого даже будет мало. Почему? Потому что, как вот здесь Нина Краснова говорила о его повести "День писателя", Кувалдин идет по земле, по планете, как Христос, и он ведет за собой своих пророков. А Владимир Буйначев тут еще говорил, что Юрий Кувалдин как писатель, как прозаик критик и так далее сделал себя сам. Он не только сам себя сделал. Он своих авторов тоже делает для себя, для своего журнала. И я считаю, что это у него успешно получается. Вы, наверное, уже заметили из нескольких выступлений Юрия Александровича очень глубокие и мудрые суждения о литературе, о писательстве и так далее. Так он и в жизни такой. Когда приходишь к нему в офис, в журнал "Наша улица", неизбежно у нас там возникает беседа на какие-то литературные, литературоведческие темы. И всегда все его суждения, по крайней мере, мне, западают в душу. И мне их хочется записать, хочется запомнить. И я точно знаю, что они мне потом пригодятся. Так вот все эти его суждения, рассуждения, указания и так далее... они у него рассыпаны по многочисленным рассказам, по многочисленным страницам и в журнале "Наша улица", и в его книгах, в его повестях и романах. Если эти вещи собрать воедино, а я об этом однажды говорил Юрию Александровичу, то может получиться к 10-томнику, который будет издаваться... 11-й том может получиться, Юрий Александрович, по этим литературоведческим эссе.

Слава ЛЁН:

- Вот он напечатан уже, вот. (Показывает всем книгу Юрия Кувалдина "Кувалдин-Критик".)

Юрий КУВАЛДИН:

- Нет...

Сергей МИХАЙЛИН-ПЛАВСКИЙ:

- Нет, это не-не-не. Это - "Кувалдин-Критик". Это замечательная книга, и кто ее читал, значит, тот знает, что критик Кувалдин - разносторонний. Это его, так сказать, вторая ипостась. Далее. Кувалдин - издатель. Ну, здесь уже много говорилось об этом. Юрий Александрович издает журнал "Наша улица" долго, упорно и так далее. Издает книги в своем издательстве "Книжный сад" и работает, как бы это сказать... Короче говоря, Кувалдин - великий труженик. Дело в том, что он работает один, заменяя собой многолюдные издательства, которые существуют. Он работает и редактором, и издателем, и распространителем книг, и репортером, и фотографом, и фотохудожником... Это же непостижимо. Это величайший труженик. Кроме того, он наставник в литературе. Я как раз сейчас и говорил об этом. Кроме того, Юрий Александрович Кувалдин - это философ. Юрий Александрович Кувалдин - это загадка. Юрий Алесандрович Кувалдин - это наше бессмертие.

Юрий КУВАЛДИН:

- Вообще-то надо поначалу... да сейчас будет возможность... выступить всем, кто запланирован. Алексей, ты что, уходишь, да? Ну, ничего. Дело в том, что поначалу ко мне почему-то, наверное, потому, что название журнала "Наша улица" мы с Сашей Трифоновым сделали на красной плашке, пошли люди, которые литературу рассматривают как партийную борьбу, то есть коммунисты. Я им сказал: не-е-ет, я не коммунист, я вообще беспартийный. Вообще искусство не имеет отношения к партии, потому что моя позиция, я ее прежде стеснялся декларировать, а теперь я говорю открыто: моя позиция - это свободный художник, искусство для искусства, то есть художник это - одиночка на облаке. Женя Лесин в "Независимой газете" написал, что я "одиночка на облаке". Это соответствует тому делу, которое я делаю. То есть я делаю в меру способности то, что я хочу делать, то, что мне нравится, и то, что я с удовольствием делаю. Но помимо, значит, партийных людей, конечно, ко мне пошел целый косяк стихослагателей. Это беда советской литературы, когда в советское время выращивались, непонятно с какой целью, целые косяки поэтов, поэтов посредственных, которые, собственно, и отбили у людей всяческую любовь к поэзии. Потому что, скажем так, первая моя книга называлась "Улица Мандельштама", то есть я Мандельштама знаю всего наизусть. И причем не только его стихи, но и его прозаические вещи, даже и его статьи некоторые могу цитировать. И после уровня Осипа Эмильевича, который так же вот, как Слава Лён, формализует и систематизирует все в группе акмеистов, скажем, но так же вышел из этой группы и стал гениальным и великим поэтом, и вот после той начитанности мною, скажем, вот поэзии такого уровня, когда ко мне приходят с галкой-палкой и, тем более что мой чисто методологический подход в литературе таков, что стихи, как я уже сказал, это, по-моему, первый шаг вхождения в литературу, ибо загляните в любое литобъединение, и там вы не увидите ни одного прозаика, там все сплошь поэты, и причем писание стихов это для них явление временное, - как правило, все начинают со стихов, но что из этого получается? Только единицы становятся поэтами. То есть, у кого наступает момент шизофрении, как вот Саша рисует свои картины, тот становится поэтом. Поэзия - это иная форма существования вещества, это не повествовательность, чем болеет наша поэзия, наши графоманы. Они в стихах повествуют, они все время что-то хотят мне рассказать. Я им говорю: не надо ничего рассказывать, все рассказано, тем вообще нет никаких, тема одна вот есть - Бог, под определенным именем, и все. Нужна форма Мандельштама. Форма Мандельштама - это столкновение разноязычных пластов. Мандельштам - это колоссальная филологическая культура, это совершенно иная форма восприятия мира. И как он хорошо сказал, что такое проза, я сейчас вспомнил, что он сказал. Вот, выражаясь словами Мандельштама, это "дальнобойное сердце мое". Кто такую метафору еще завернет, кроме как Осип Эмильевич? И поэтому серая поэзия - это не поэзия, это графомания. В общем, слово графоман, по-моему, относится к поэтам, взращенным советской властью. И именно к поэтам из провинции. Потому что они были безопасны для советской системы. Очень низкий интеллектуальный уровень, очень низкий уровень мастерства, который как раз устраивал группу товарищей, которые восемьдесят лет не меняли группу Политбюро, чтобы никаких поползновений на советскую систему ни у кого не было. Все наиболее яркое, умное было под спудом, изгонялось, запрещалось, а тем более философствование в рамках метафизики - это вообще страшные вещи для советской власти. Поэтому, исходя из своей концепции, я, естественно, сразу с чисто формальной точки зрения исключил стихи из своего журнала, исключил просто напрочь, как врагов народа. Нет стихов, есть исключения. Это тот же Бачурин, чью первую книгу я издал, великолепную книгу, с иллюстрациями. Это тот же Тимофеевский Александр Павлович, чью первую книгу издал тоже я, большую книгу, "Песня скорбных душой", в которой он показывает себя в полный рост и после которой о нем заговорили как о большом поэте. И это - поэтесса Нина Краснова. Вот это они. Это те люди, которые как бы исключения, но которые как бы подтверждают правило, что стихов я не печатаю. И вот ко мне в редакцию пришел один поэт, хотя Нина Краснова его уже предупредила, что Кувалдин к стихоплетам очень плохо относится и что у Кувалдина сразу портится настроение, когда в редакцию приходят поэты, и он сразу прячется под стол: как только поэт входит в дверь, так Кувалдин сразу прячется, исчезает сразу под столом... вот поэт пришел ко мне в редакцию, пришел Сергей Каратов. Я ему сразу сказал, что поэтов я не печатаю. Он говорит: а я уже знаю, мне Нина Краснова сказала, я прозу принес. Я говорю: ну, слава те, Господи, сразу приходит ко мне в журнал готовый прозаик с прозой. Вот. И тем более, они с Ниной Красновой учились вместе в Литературном институте, в одном, если я не ошибаюсь, семинаре, у Евгения Долматовского. Значит - Сергей Каратов, прозаик "Нашей улицы", а там он себя где-то поэтом называет...

Сергей КАРАТОВ:

- Сейчас все сбегут с вечера...

Слава ЛЁН:

- Спокойно, спокойно, господа. Это нормально.

Юрий КУВАЛДИН:

- Мы еще петь песни будем.

Сергей КАРАТОВ:

- Ну что, и спляшем еще. Ну, если вы поняли, что творческий человек - это все-таки человек конфликтующий, это, вообще говоря, не человек на облаке, как вот Евгений Лесин сказал про Кувалдина. Кувалдин - вполне земной человек, и очень конфликтный. Вот сейчас вы услышали о том, что он высказал в адрес, так сказать, тех членов Политбюро, тех поэтов, которые создавали...

Юрий КУВАЛДИН (с иронией):

- Хорошо Каратов сказал: члены Политбюро и поэты, через запятую.

Сергей КАРАТОВ:

- ...создавали эту, скажем так, благостную ауру в советское время. Вот этот конфликт с ними сохранился и сохраняется в нем независимо оттого, что он пишет. Что бы он ни писал, будь это повесть "Свои" в книге "Философия печали"... или что-то еще, везде этот конфликт там чувствуется. Я писал о повести "Свои" свои замечания, ну, такое эссе. Я не пишу критику. Я пишу такие эссе - о творчестве, там, Нины Красновой, скажем, Юрия Кувалдина, Кирилла Ковальджи... Вот возьмем его произведение тоже из числа напечатанных в книге. Это - "Вавилонская башня", очень интересное произведение, абсурдное такое, доведенное где-то до гиперреализма, с очень точным показом всех улиц московских... Здесь как раз очень хорошо иллюстрировал Анатолий Шамардин показ Юрием Кувалдиным московских улиц, очень точно так. В "Вавилонской башне" все интересно и все абсурдно: и фактура времени, и место действия, так сказать, и фабула, и опять же внедрение таких величин, как Достоевский Федор Михайлович... и других классиков. И вот герой этого романа, не романа, а повести, книголюб, поставил себе задачу - построить Вавилонскую башню из огромного количества книг, из всего, что выходит в издательствах, в периодике...

Юрий КУВАЛДИН:

- Сергей, он (герой моей "Вавилонской башни") - как Слава Лён примерно, пытался систематизировать литературные произведения, выстроить из них некую Вавилонскую башню. То есть вот - высочайшего полета литература, интеллектуальная, только для умных, вверху пирамиды, и - внизу - популярная литература, вот в таком ключе он вычерчивал схемы...

Сергей КАРАТОВ:

- Он пытается систематизировать все, весь литературный процесс, начиная от главных книг, ну, там, от Библии, скажем, там, от Корана, и, кончая неизвестно какой книгой... Вот они, эти книги, подходят уже близко к вершине пирамиды, на которой такие известные имена: Пушкин, Достоевский и так далее. И какая будет на самой вершине? В этом заключается интрига. Вообще в каждом произведении Юрия Кувалдина существует очень важная составляющая - интрига. Вот если есть в книге у писателя сюжет, ну, там, с кем кто чего, - это понятно. Но вот интрига... Вот эту интригу Кувалдин умеет всегда сохранить до самого конца, добежать с ней до последней страницы, и оставляет человека, может, даже в недоумении оттого, что - вот конец книги, а что в конце - непонятно до конца. Произведение читателем прочитано, а у него остается ощущение, которое можно назвать таким словом (знаете, вот как теперь появилось новое слово) - послевкусие. Вот был вкус, вот были рубенсовские такие полотна, такие яркие, как у Рубенса или как не знаю у кого... ну, как у Хемингуэя. У Хемингуэя тоже, как и у Кувалдина, очень хорошо описывается процесс приема пищи, там у него так классно все расписано, вот так же ярко, так же сочно, интересно, как это делает Кувалдин. Это то, о чем здесь говорил Тимофеевский. И в каждом произведении Кувалдина вот этот момент интригующего финала очень важен. Вот "Станция Энгельгардтовская". Да, Энгельгардт, мы знаем, их было пять однофамильцев или братьев. Но один из них был профессором и создателем Лицея Пушкинского, в котором, так сказать, обучался наш юный гений. Вот такие, так сказать, вбрасывания понятий есть у Кувалдина в его книгах. Улица Мандельштама, станция Энгельгардтовская - эти названия несут в себе какую-то таинственность, какую-то притягательность. Там за всем стоит какая-то особенная такая, знаете, глубина, второй и третий пласт. И все это хочется прочувствовать, понять не в один присест. Это надо читать, вообще говоря, спокойно, медленно и вдумчиво... Понимаете, что характерно в этих вот даже в самых его больших вещах? Остается ощущение, что на эту вот вершину пирамиды будет поставлена какая-то такая книга, которая еще не была написана. Вот, как сказал Слава Лён, он сказал, что Кувалдин своей книгой "Родина" как бы подвел черту под постмодернизмом и что после "Родины" уже никому нельзя вообще ничего писать в стиле постмодернизма, потому что существует такое понятие: писатель закрыл тему. Вот Кувалдин написал книгу "Родина" и закрыл тему. Понимаете вот? И на вершине пирамиды должна быть такая книга. А если вспомнить совершенно великолепное произведение Марселя Пруста "Под сенью девушек в цвету"... Ну, сюда вписываются все "Юбки" кувалдинские. Да? То есть название "Юбки" кажется как бы несколько грубым, ну, оно, так сказать, отдает даже каким-то натурализмом. Но вместе с тем это - веяние времени. Вы посмотрите, насколько грубее сама реальность, сама, так сказать, наша жизнь. И показывать ее немножко грубее, чем это было сто лет назад, это, наверное, есть некая данность, с которой нельзя не считаться, с которой нельзя не согласиться и с которой нельзя не примириться. Как всем надо мириться с той реальностью, которая сложилась, а художникам показывать эту реальность в своих произведениях. ...И вот Кувалдин своими книгами по сути дела дает нам, творческим людям, возможность поверить в некую идею, которая продолжит нашу жизнь, наше существование в этом физическом мире, в метафизическом мире, о котором он здесь говорил.

Юрий КУВАЛДИН:

- Вот на этой ноте очень хорошо закончить, на метафизической идее.

Слава Лён очень хорошо сказал о Бачурине. Поэтому мы специально для Бачурина попросим Петю Лелюка спеть еще одну песню Бачурина.

Слава ЛЁН:

- Я хочу еще раз поддержать Юрия Кувалдина в том смысле, что хочу сказать о четвертом признаке постмодернизма. Четвертый признак постмодернизма - реальности нет. Сергей Каратов сказал: реальность - страшней, чем в книге "Родина". На самом деле мы живем только внутри текстов - или тех, что нам по телевизору показывают, или тех, что мы читаем в газетах, или тех, что мы читаем в хороших романах. Поэтому постмодернизм сделал великое открытие - РЕАЛЬНОСТИ НЕТ. Вот то, что там, за окном происходит, это непонятно что. Там есть все, и нет ничего. И только вот такие тексты, которые структурируют смысл того, что происходит за окном, и есть единственная реальность. Точка.

Юрий КУВАЛДИН:

- Замечательно.

Петя Лелюк... Предлагаю на выбор что-нибудь из Бачурина.

Евгений БАЧУРИН:

- Я играл когда-то на гитаре не один, а с Петей Лелюком, со своим ансамблем. Я спою первое, что придет мне на ум. Могу попытаться.

(Евгений Бачурин поет свою песню на свои стихи "Я почитаю за честь // Быть с вами в доме одном...". Петр Лелюк аккомпанирует ему.)

Юрий КУВАЛДИН:

- Саша Викорук хочет сказать несколько слов. Саша Викорук, прозаик, давнишний выпускник Литинститута, семинара Александра Рекемчука.

Александр ВИКОРУК:

- Я хотел бы внести в это обсуждение трагическую ноту. Потому что, разговаривая об этом романе, читая этот роман, невозможно не ощутить эту трагическую ноту. Начинается роман с того, что главная героиня удавила свою мать, Родину.

Слава ЛЁН:

- Нет, роман начинается с того, что главная героиня убила Родину. И причем не сразу понятно, что она мать убила. Она убила Родину-мать.

Александр ВИКОРУК:

- Вот. Это даже не сразу можно понять, что там произошло. А в связи с этим я еще вспоминаю, что где-то в 1977 году, когда я был, пребывал в стенах Литинститута, я перечитывал "Мертвые души" Гоголя. И вот я дошел до эпизода, когда Чичиков бежит из города и ему попадается похоронная процессия, хоронят прокурора. И вот там все размышляют о покойном: вот, так сказать, сопровождаемый плачем вдов и сирот человек (я дословно уже не помню текста)... а может быть, и было-то у него всего только, что густые брови. Это я прочитал в 1977 году... Я, когда это прочитал, долго смеялся, потому что это напоминало мне существующую реальность: нами тогда правил тот самый Броненосец в потемках. И опять, возвращаясь к этому вот, так сказать, трагическому началу романа "Родина", которое, я считаю, никак нельзя считать писательским приемом. Потому что вот тут уже говорили, что вчера была телепередача Гордона, где он говорил про 2030 год. Передача шла с 12 часов ночи до часу ночи. А я на той неделе, значит, был на семинаре, на одной технологической выставке, значит, слушал доклад заместителя директора института прикладной математики, который выступал на этой телепередаче Гордона. Он говорил о проекте технологического возрождения России. Но свой доклад он начал с того, что он сказал о прогнозе ЦРУ. Значит, прогноз ЦРУ состоит в том, ну, в частности, по России, что они прогнозируют вообще развитие всего мира и говорят, что к 2030 году произойдет распад России и, значит, вот мир будет поделен между США, Японией и Китаем. Потом будет некая часть, которая отойдет к мусульманскому миру, и останется небольшая часть европейской России. Но, значит, когда я послушал этот доклад о перспективах России, о плане Возрождения России, я в общем зале там задал вопрос докладчику, верит ли он в реальность этого проекта, и как он вообще оценивает его. Но докладчик, к сожалению, поддержал мой пессимизм. А я почему к нему приставал, потому что независимо от ЦРУ я занимался этими проблемами, забыв про романы и повести и рассказы, которые я писал раньше. И, значит, в 2000 году я закончил научно-популярную книгу "Ковчег жизни" с подзаголовком: роман с наукой. Так вот, там есть в третьей части, которая посвящена проблемам общества, такая глава - "С чего распадается Родина". Я выразил, так сказать, единодушную позицию с прогнозом ЦРУ. Так вот я хочу опять повторить, что вот этот начальный эпизод романа "Родина" - это не прием писательский. Это вот автор своим художественным нутром ощутил вот эту угрозу Родине, вполне реальную. Это на уровне Нострадамуса. И я могу сказать, что эта вот веревка, которой героиня задушила Родину, она уже намылена. И мерзавцы уже затягивают ее на горле Родины. И это вот Кувалдин предсказал как писатель...

Слава ЛЁН:

- Идем дальше. В Бронзовом веке школа бардов, которую у нас здесь представляет Евгений Бачурин, сделала великое дело. Она заставила с собой считаться почти цензурно всю русскую начальственную шатию. Больше того - и сейчас бардовская песня выполняет свою важную роль... Вот Грушинский фестиваль, который собирается вопреки разрешению Путина совершенно независимо, самостоятельно и проводит свои фестивали. Это великое событие в русской культуре. Поэтому принадлежать к цеху бардов почетно. Вот мы буквально три дня назад устраивали в Доме ученых вечер Галича, и он, по-моему, очень хорошо прошел. Кто у нас дальше?

Юрий КУВАЛДИН:

- Пожалуйста, Евгений Владимирович Бачурин. Споете? Вполголоса. Петя Лелюк вам подыграет. Ну спойте одну песенку.

Евгений БАЧУРИН:

- Какую?

Юрий КУВАЛДИН:

- Ну, любую. Идет заслуженный деятель Российской Федерации...

Слава ЛЁН:

- Главное - классик Бронзового века.

Юрий КУВАЛДИН:

- Классик Бронзового века. Евгений Бачурин.

(Евгений Бачурин поет "Все про любовь, // Только все, что про любовь, не про нас, // Не про тебя, мой ангел мой, не про меня...". Потом он поет свою песню "День к закату клонится...". Петр Лелюк аккомпанирует ему.)

Материал подготовила Нина КРАСНОВА

"НАША УЛИЦА", № 1-2006