Ваграм Кеворков

НЕПРЕКЛОННЫЙ ЯРОШЕНКО

эссе

Август близился к сентябрю, и, выйдя из дому в пять утра, я попадал в густой пятигорский туман, белый и знобкий, как молоко с холода. У подъезда меня ждал грузовой УАЗик, путь лежал в Кисловодск.

Мне неловко было ехать в теплой кабине рядом с водителем, оставив в продуваемом утренним ветром кузове своих товарищей, кинооператора и его ассистента, и я забирался к ним. Скукожившись и пытаясь согреться в просторных брезентовых дождевиках, уделенных нам заботливым молодым шофером, мы ехали снимать фильм о жемчужине Северного Кавказа.

Кавказские минеральные Воды - уникальнейший уголок Земли, где из недр гор-лакколитов бьют минеральные источники, самые разные - сероводородные, радоновые, соляно-щелочные и т.д. - всего числом около сорока. "Машук - податель струй целебных, вокруг ручьев его волшебных больных теснится бледный рой..." - это еще Александр Сергеевич Пушкин запечатлел в "Онегине". Хотя целительными водами богат не только Машук, но и Железная, и Горячая, и Холодная, и долина Ессентуков (Эссен-туки: родники Эссена), и хребты, по отрогам которых карабкается Кисловодск, - Джинальский и Бургустанский.

В тумане и холоде мы доезжаем до Белого угля - так называется платформа, недалеко от которой в начале ХХ века построили первую в России гидроэлектростанцию, на реке Подкумок - притоке Кумы: электроэнергия и есть белый уголь.

Кавминводы - места с прихотливым климатом: до Белого угля долетают непогодные ветры Каспия, но далее им преграждают путь Бургустан и Джинал, и в Кисловодск попадают уже только теплые ветры Черного моря, оттого-то в этом горном местечке почти всегда ясно, солнечных дней здесь немногим меньше, чем в Якутии и на южном берегу Крыма.

В Белом угле туман заканчивается, мы сбрасываем с себя дождевики и постепенно отогреваемся под приветливым кисловодским солнышком.

В шесть утра уже орудуем кинокамерой: до девяти часов самый благоприятный для съемок т.н. рассеянный свет, насыщенный ультрафиолетовыми лучами, - грех его упустить. Но снимаем и после девяти, когда освещенность похуже, т.к. воздух теряет утреннюю прозрачность, а вместо ультрафиолета идут лучи инфракрасные; трудимся без перерыва весь день, надо скорей сдать фильм и отправить его в Москву.

В семь вечера УАЗик, подбросив меня к домику Николая Александровича Ярошенко, возвращается в Пятигорск, а меня ждет в музее уже другой оператор - с ним мы снимаем получасовую документальную ленту о замечательном русском художнике-передвижнике.

Согласившись делать ленту о Ярошенко, я не предполагал, что одновременно со съемками в Доме-музее - ежедневно с семи вечера до полуночи - мне придется одновременно ладить сценарий этого фильма. При моей дотошности, стремлении "пахать глубоко" это навалилось на меня тяжким грузом.

Мы уезжаем из Кисловодска последней электричкой, и домой я попадаю не ранее часа ночи. Но вместо того, чтобы поспать до пяти утра - до прихода УАЗика, - сажусь за сценарий о Николае Александровиче Ярошенко.

Начал я не с чистого листа: получил от авторов то, что они называли сценарием. Но когда вник в материал, когда начал штудировать данные мне в музее фолианты об этом художнике, то увидел, что жалкие листочки журналистских трудов - не более, чем пространная авторская заявка.

Чем глубже погружался я мир картин Николая Ярошенко, в его полную драматизма и свершений судьбу, тем более увлекался открывавшимся мне.

Листочки, полученные мною, начинались дикторским текстом (от лица некоего живописца): "Когда меня покидает уверенность, я иду в небольшой домик на окраине Кисловодска. Иду, чтобы унести оттуда искру убежденности, чтобы еще раз почувствовать, каким должен быть художник".

Далее краткий рассказ о нескольких наиболее известных картинах Николая Александровича Ярошенко: "Кочегар", "Студент", "Курсистка" и "Всюду жизнь". При этом дикторский текст изобилует высказываниями Владимира Ильича Ленина (когда только этот картавый человек, любивший заложить большие пальцы обеих рук за края жилетки, как в танце "Семь сорок", успел столько наговорить); непосредственно о Николае Александровиче Ярошенко его слова, обращенные к Маргарите Васильевне Фофановой: "Вот замечательный художник!.. Когда будем хозяйничать, чтобы не забыть. Такому человеку надо отдать дань" (После Октябрьской революции 1917 член коллегии Наркомзема, с 1922 на административно-хозяйственной работе. С 1934 персональный пенсионер. Делегат 25-го съезда КПСС. Автор воспоминаний о Ленине). Не забыл. В 1918 году, в разгар гражданской войны, местный реввоенсовет торжественно открыл в Кисловодске музей художника, а улицу Дундуковскую, на которой располагался дом его, переименовал в улицу Ярошенко.

Но занявшие вскоре Кисловодск части белогвардейского генерала Шкуро только что открытый музей разграбили и разорили, и следующее рождение музея состоялось аж в 1962 году, - в первую очередь, благодаря настойчивым - с 1948 года - усилиям художника Владимира Вячеславовича Секлюцкого, ставшего его первым директором.

Разграбление музея Николая Ярошенко белыми, как и разграбления дворянских усадеб красными, как попытка разграбления красными солдатиками Зимнего дворца, - явления одного характера: и с той, и с другой стороны воевали в гражданку, в основном, покинувшие германский фронт мужички, так называемый пролетариат, а уж он-то хорошо помнил, что ребенок говорит сперва: "Дай!" И только потом может сказать: "На!" А может и не сказать!

Заканчивался сценарий словами: "И я прихожу сюда, чтобы еще раз почувствовать, каким должен быть художник".

Сразу вопрос: кто этот художник? Снять какого-то конкретного художника? Без ведома местного отделения союза художников? Скандал и протест, а просить этот союз решить - кого, тоже скандал: перессорятся друг с другом и ничего не решат. Да и каким будет этот художник, если его предложат для съемок? Киногеничным ли? Сможет ли держаться в кадре свободно, естественно? А если не снимать никого, снять как бы его глазами? Но крупный и средний план художника будут очень удобны в монтаже фильма. (Как прав Ежи Лец: "Подумай, прежде чем подумать!") Значит, нужно снять артиста. Снял же я в фильме о Кисловодске миловидную актрисулю, - на просмотре чернового материала никто не усомнился в том, что это не экскурсовод. ("Перебрал" тогда всех курортных экскурсоводов, - отворотясь не насмотришься!) И здесь сниму артиста - не известного, разумеется! Или студента какого-нибудь, или еще кого. Главное сейчас - сценарий, человека снимем позднее, пока же надо определить ход и охват событий, изучить картины и снимать ночами в музее.

У меня не остается времени на сон: с 5 утра до 7 вечера я занят фильмом о Кисловодске, а с 19 до 23.30 снимаю о Ярошенко, дома с часу ночи до пяти утра сижу над сценарием. Разве только дремать по дороге в Кисловодск и обратно.

На трое суток такой жизни меня хватает, а потом начинаются сердечные приступы (у меня врожденная сердечная недостаточность). Приходится сбавить обороты, спать по четыре часа через ночь.

Как я выдюжил - и сейчас поражаюсь! Молодость - единственная причина! Увлекся Ярошенко, увидел, какой это громадный художник, какая личность - вот уж кто русский интеллигент, хоть и украинец рождением, - что за люди были! Ведь именно он , генерал царской армии и сын генерала, первым из русских художников создал портрет индустриального рабочего! Именно он написал "У Литовского замка" - пожалуй, самую революционную из картин того времени! А его "Всюду жизнь", у которой плакали зрители?! А неоспоримое уважение к нему передвижников, равное только авторитету Ивана Николаевича Крамского?!

Постепенно рождается:

(изображение) в небо взмывают голуби, охорашивается аист в гнезде, над ним кружат голуби, буйно цветет вишневый сад, на берегу тихой реки сидит, подобно Аленушке, девушка...

(текст) - "Детство его обласкала Полтавщина... Весной здесь цвела вишня и мечты уносили в прекрасный мир образов... Он очень хотел стать художником..."

Улетает с берега, вспугнутая кем-то, воробьиная стайка, из белого размыва выплывает и чуть укрупняется кашированный портрет отца Ярошенко в генеральской форме, также из белого размыва - тоже в округлом каше - появляется карандашный рисунок юного Коленьки "Полтавский кадетский корпус". Панорама с белой размытости впускает слева в кадр дорожную повозку ХIХ века, провожает ее мимо открывающегося полосатого шлагбаума, зафиксировав статику, через НПЛ - по первому плану закрывается шлагбаум - та же повозка, но уже далеко на холме. Из размыва стекло со стекающими каплями, перевод фокуса - за стеклом фотография дождливого Петербурга.

Текст: "Но отец определил Коленьку в полтавский, а затем в петербургский кадетский корпус... Прощай, детство!.. Но как быть с мечтами?!"

Проплывают перед объективом фотографии Петербурга 60-х годов ХIХ века, - постройки, дома, - светится одинокое оконце. Дождь за окном. Панорама комнаты (по фотографии), фотопортрет А.М.Волкова. На столе свечи, журнал "Искра". Укрупнение и медленное листание журнала. Объектив читает: "Издатель журнала г-н Курочкин". Фотопортрет Курочкина. Пламя свечи. Заголовки статей: "Русская Литература. Старые недоразумения". "Наша сельская жизнь". "Песни скорбного поэта". "Петербургские трущобы". "Об улучшении быта рабочих". "Жизнь Гарибальди". "События в Греции. Начало революции". "Искорки".

Текст: "Петербург 60-х годов ХIX века. Воспитанник первого кадетского корпуса Николай Ярошенко спешит на урок рисования к художнику Андрияну Марковичу Волкову.

Здесь, у Волкова, собирались сотрудники журнала "Искра", читались критические статьи. Об этом журнале товарищи Ярошенко по корпусу говорили шепотом. Редактора Курочкина с опаской называли революционером. Но Ярошенко хорошо знал этого человека. Знал, о чем горячо спорили здесь. Четырнадцатилетний Ярошенко был принят как равный".

Панорама по книжной полке. На столе раскрытые журналы, книги. ПНР на рядом лежащий рисунок Ярошенко "Даровая квартира". Окно за решеткой (фрагмент рисунка).

Текст: "Здесь будущий художник впервые услышал имена Белинского, Добролюбова, Чернышевского. Он жадно впитывал идеи, во многом определившие его творчество.

За посещения мастерской Волкова и знакомство с Курочкиным шестнадцатилетний Ярошенко посажен в карцер.

Тогда и появился рисунок "Даровая квартира".

Так, надо перечесть, что же вышло... Неплохо, но что после прихода художника в музей? Сразу детство Ярошенко? Дыра! Пожалуй, вот что: как только художник входит в дом, нужен выразительный фрагмент интерьера - О! Мольберт с этюдом Ярошенко к картине "Шахтеры"! И затем в двойной экспозиции возникнет титр "Художник-гражданин!" А потом? А потом скульптурный портрет Ярошенко, а рядом директор музея Секлюцкий - он сам художник, влюблен в Ярошенко, он хорошо скажет о нем! Скажет? Синхрон? А чем снимать, синхронной камеры нет!.. Придется помучиться: записать Секлюцкого на магнитофон, погонять, пока не вговорится в свои собственные слова, и снять! Но ведь "Конвас" не дает ровно двадцать четыре кадра в секунду, тахометр "гуляет"! А художник зачем? А посетители музея? А сам Секлюцкий - средне и крупно? А скульптурный портрет? Врежу их перебивками - и вгонюсь в синхрон на звукомонтажном столе!

Все намеченное проделываю с Секлюцким, - долгие репетиции и съемка: "Согретый теплым чувством уважения и признательности, перед нами скульптурный портрет художника Николая Александровича Ярошенко, выполненный Сергеем Тимофеевичем Коненковым. В этом портрете удачно раскрыт богатый духовный мир, светлый разум, непреклонная воля, выражена совесть русских художников! Откуда в этом человеке такая неизменная стойкость, убежденность, вера в творческую силу своих идей?"

Так-так-так, теперь - после скульптуры Ярошенко - дадим портретно художника, остальной текст Секлюцкого пусть микшировано звучит за кадром, а на очень медленном, осмысленном укрупнении художника повторим, - уже как бы его внутренним монологом: "Откуда в этом человеке такая стойкость, убежденность, вера в творческую силу своих идей?"

И потом - "Детство его обласкала Полтавщина".

Что ж, все стало на место. Теперь далее.

Фолианты - по-настоящему интересны. Крамской в беседе с Куинджи: "Наш организованный выход из Академии был продиктован самой жизнью. И год-то 63-й каким был! Возмущение куцой крестьянской реформой. Подъем национальной гордости, а мы в Академии ходим на иностранных помочах. Знаете, какой сюжет был дан историкам-живописцам? "Пир в Валгалле", где герои-рыцари вечно сражаются, где председательствует бог Один, у него на плечах сидят два ворона, а у ног два волка... А в это время в деревнях крестьянские бунты! Народ тянется к грамоте, к жизни, а получает нагайки и плети... Мы воевали за свою независимость, за свободные темы, за новые мысли, за русское реалистическое искусство..."

А художник Верещагин, удостоившийся похвалы Совета Академии за сюжет "Избиение женихов Пенелопы возвратившимся Улиссом", изорвал картон, "чтоб уже наверняка не возвращаться к этой чепухе".

О бунте 14-ти сообщили властям, инакомыслящие - как извечно в России - оказались "под колпаком". Покинувшие Академию художники образовали артель: жили в одном доме, сообща рассматривали эскизы, картины, спорили - содружество в духе коммун Чернышевского.

Зрителям показывали свои картины бесплатно, вначале в Петербурге, потом в Москве, Нижнем Новгороде, Одессе, - выставки стали передвижными. Первая состоялась в 1871 году на Васильевском острове: творения Крамского, Перова, Репина, Сурикова, Васнецова, Поленова - художников, принесших славу русскому реализму.

В первые же дни выставки на многих картинах появились этикетки "Продано", покупателями были меценаты П.М.Третьяков, И.Е.Цветков, К.Т.Солдатенков и просто граждане, подчас с невеликими средствами.

В 1875 году на 4-ой передвижной выставке внимание публики привлекло полотно Ярошенко "Невский проспект ночью": мутная, темная жизнь столичной улицы, у богатого дома, кутаясь в платки, сидят иззябшие уличные - таков главный проспект столицы, где все призрачно, все обман, все не то, чем кажется.

Женский вопрос тогда будоражил многих: Перов - "Приезд гувернантки", Пукирев - "Неравный брак", Неврев - "Воспитанница", Гаршин - рассказ "Надежда Николаевна". Картина Ярошенко подытожила все это. Но художник пошел и дальше, вскоре он пишет "Выгнали": двери особняка навсегда захлопнулись для гувернантки, которую обрюхатил барин, у нее нет ни крова, ни средств, ни поддержки; дворник в лаковых сапогах, белом фартуке - дремлет, ему велели ее не пускать, он и не пустит, ему, как почти всем, наплевать; руки изгнанной, придерживающие закрытый зонтик, натружены, хозяйская копейка ей не давалась даром; все ее пожитки - круглая белая коробка, желтая небольшая сумка и плетеный темный саквояж, прикрытый сверху белым узлом. На стекле оконной рамы подвального помещения объявление "Сдаеца угол": барам особняки, простому люду - сырые подвалы. В ее поникшей голове раздумья о мрачном "вчера", о жутком "завтра". Но присмотритесь внимательнее, подумайте: ведь и эта попала на панель, - ту самую, на Невском проспекте ночью! И не та ли гувернантка, которая приехала в купецкий дом - с картины Перова?

После этих полотен Ярошенко - при всеобщем одушевлении - был принят в Товарищество и в правление. Голос его отныне звучит на собраниях: "Мы не должны ограничивать круг наших путешествий, а напротив, постоянно стремиться к их расширению, захватывая по возможности все большее количество городов".

Мучительно трудно было совмещать занятия живописью со службой в армии. "Он не раз хотел подать в отставку, но... художники говорили, что... все равно нужно будет зарабатывать" (Михаил Васильевич Нестеров). К тому же офицерский мундир - защита от необходимости изъявления верноподданнических чувств! И военный инженер Ярошенко продолжал работать на Петербургском патронном заводе.

Он каждый день видел тяжесть труда рабочих, душа его наполнялась сочувствием к ним. И в 1878 году на выставке явился его "Кочегар".

Впервые в русском искусстве был изображен рабочий.

Жаром котловых топок озарен он снизу доверху, грузный, коренастый, с большой обросшей головой, с огромными натруженными жилистыми руками. Почти исподлобья глядит он из темноты кочегарки.

Крамской писал тогда Репину: "Кочегар и Ваш "Дьякон" балансируют: не знаешь, который лучше. Разумеется, в живописи "Кочегар" уступает "Дьякону", но впечатление, типичность - равны; оба весят здорово".

А в статье о VI передвижной выставке Крамской более откровенен: "Я останавливаюсь, как вкопанный, и смотрю, и не могу оторваться, и не могу дать себе отчета, почему вдруг из сотни кочегаров, которых я перевидел на белом свете и мимо которых проходил с полнейшей безучастностью, как проходят мимо пароходных и железнодорожных паровиков, труб, рельсов, вдруг один этот кочегар г.Ярошенко мог приковать мое внимание... Ярошенко взял меня за плечи и поставил, приковал перед одним из этих не признанных мною существ... Настоящая человеческая голова, мало того, она смотрит на вас мыслящим взором, моя совесть зашевелилась от этого взора... Я давно уже не видел произведения, которое взволновало бы меня так глубоко... Все до мелочей смотрит на вас суровою правдой действительной жизни..."

Пораженный "Кочегаром" П.М.Третьяков еще до открытия выставки приобрел картину для своей галереи, там она и поныне.

А статья И.Н.Крамского не увидела света: перепуганная "Кочегаром" (рабочим!) цензура запретила ее.

Ежедневно общаясь с рабочими, всецело разделяя их протестные настроения, Н.А.Ярошенко одновременно с "Кочегаром" замысливает образ разночинца-революционера. Он пишет этюды, потом портрет Глеба Успенского. Потом "Заключенного". "Когда глядишь на эту простую, ужасно простую картину, - писал В.В.Стасов, - то забудешь всевозможные высокие стили и только подумаешь, будто сию секунду щелкнул ключ и ты вошел в один из тех каменных гробиков, где столько людей... проводят месяцы и годы своей жизни..." Трудно не узнать в заключенном Глеба Успенского, а в камере - "даровую квартиру".

На краю жизни находится и молодая женщина (картина "В вагоне"). Она сидит на вагонной койке у спящего малыша. Ей и самой мучительно хочется спать. Но койка рядом занята: мы видим ноги жандарма. Эта женщина - политическая ссыльная.

Почему отравилась эта девушка? "Причины неизвестны". Но так ли это? Разбросанные вещи говорят о жандармском обыске. Значит, самоубийца принадлежит к революционной молодежи. Недаром как символ восходящей свободы пробивается через штору луч рассвета.

В начале 80-х годов появилось еще одно полотно Ярошенко - "Студент". Он весь, как согнутая стальная пружина, таящая в себе огромную силу удара. В его руке под одеждой угадывается пистолет. Все говорит о том, что это студент-народник, явный заговорщик. Но так тонко решено, что цензура оказалась в затруднении. И студента-революционера оставили на выставке привлекать симпатии зрителей.

А в марте 1883 года Ярошенко выставил - "Курсистку", учащуюся женских курсов, они открылись после долгой борьбы за женское равноправие. И тогда же "курсистка" зазвучало как "революционерка". В ее прекрасном лице - стремление к намеченной цели.

Революционная молодежь почувствовала в Ярошенко своего художника.

"Старое и молодое". Девушка, завтрашняя курсистка, ловит каждое слово брата. Спор давно уж принял политический характер. Не случайно отца и сына освещает пламя камина - отсвет пламени революционной борьбы.

И в картине "У Литовского замка" Ярошенко показал революционную молодежь в действии.

Фрагмент сценария и фильма: бьют барабаны. Литовский замок.

Текст: 13 июля 1877 года градоначальник Петербурга Трепов приказал высечь политзаключенного Боголюбова за то, что при встрече с ним тот не снял шапки.

После экзекуции Боголюбов был переведен в Литовский замок - тюрьму для государственных преступников. Приговор общественной совести деспоту вынесла Вера Засулич.

Барабанная дробь резко обрывается. В полной тишине - грузная спина человека, сидящего за столом. Блестит эполет. Стук приближающихся женских шагов, на лакированном паркете возникает силуэт женщины. Он увеличивается, приближается к сидящему за столом. Человек приподнимается навстречу идущей. Выстрел! Эполет уходит вниз. Из перевернутой чернильницы растекаются чернила. Топот бегущих мужских ног в сапогах. Поспешный звон шпор переходит в звон судейского колокольчика. Три кресла, стол.

Голос:

- Обвиняемая, какое отношение к вам имело происшествие в Санкт-Петербургском доме предварительного заключения?

Фото В.Засулич:

- Я решилась, хоть ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью.

Медленное укрупнение папки "Дело". Папка закрывается.

Текст:

- Под воздействием общественного мнения суд оправдал Засулич.

Защищал В.Засулич адвокат Ф.Кони.

1 марта 1881 года, в день убийства народовольцами Александра II, картина Ярошенко "У Литовского замка" появилась на одиннадцатой выставке (роковое совпадение!)

Общественный резонанс был огромный! У картины образовалась очередь желающих увидеть ее!

Власти, заподозрившие в женщине у замка Веру Засулич или Софью Перовскую, сняли картину с выставки. И картина пропала. Сегодня только эскизы и наброски скупо говорят нам о ней.

- Ведь какие картины он пишет! - сказал тогда о Ярошенко великий князь. - Он просто социалист, он не наш!

Ни один из русских художников, за исключением Репина в его "Не ждали" и "Перед казнью", не поднимался еще в эти годы до такого непосредственного и глубокого отклика на революционное движение. И не один не подвергался такой репрессии со стороны правительства.

Ярошенко был взят под стражу. К нему в камеру пожаловал сам всесильный диктатор Лорис-Меликов.

- Господин Ярошенко, ведь вы офицер царской армии. Зачем вы писали образ революционерок Засулич и Перовской?

- Ни ту, ни другую я не писал, - ответил Ярошенко. - Не писал потому, что не был с ними знаком, а если б я был знаком, то, наверное, написал бы с удовольствием: это личности, на которых нельзя не обратить внимания.

Ярошенко освободили, он продолжал трудится на Петербургском патронном заводе, в цехах которого "заработал" горловую чахотку. Но когда дирекция завода ходатайствовала перед властями о повышении Ярошенко по службе и поручении ему особых заданий, отказано было категорически, вновь прозвучали слова великого князя:

- Он социалист, он не наш!

Отныне и навсегда за Ярошенко была установлена самая тщательная жандармская слежка, прислуга в его доме теперь неизменно оказывалась состоящей на службе у третьего отделения.

Глубокий психолог "действительной жизни", Ярошенко высоко поднял искусство портрета.

В 1884 году им написан замечательный портрет Пелагеи Антипьевны Стрепетовой - любимой актрисы революционной молодежи, друга семьи Ярошенко. В ее лице - то страдание "не за свое горе", которое проходит через многие женские образы художника.

"Когда мы все сойдем со сцены, - писал Крамской, - то я решаюсь пророчествовать, что портрет Стрепетовой будет останавливать всякого, всякий будет видеть, какой глубокий трагизм выражен в глазах, какое безысходное страдание было в жизни этого человека, и зритель будущего скажет: "И как все это искусно приведено к одному знаменателю, и как это мастерски написано! Несмотря на детали, могущество общего характера выступает более всего".

А скупой на похвалу П.М.Третьяков добавил к словам Крамского:

- Стрепетова очень хороша; это тип, но не портрет.

Не раз писали друг друга Ярошенко и Крамской - выдающиеся портретисты, идеологи передвижничества, руководители Товарищества, люди, душевно близкие друг другу.

Крамской показан у Ярошенко человеком твердой воли, острого, пытливого ума, изображен в наиболее типичной, присущей ему динамике!

Резкий поворот головы в сторону зрителя. Крамской весь в полемике. Пристальный, проницательный взгляд его серых глаз устремлен на противника. Все в художнике твердость и непоколебимость. Движение подчеркивается легкой небрежностью расстегнутого пиджака. Одна рука в кармане, а в другой, будто только что остановившейся в споре, погасла давно забытая папироса. Светлый, холодный по тону костюм вписан в теплый темно-красный (революционный!) фон.

Крамского писали многие художники, но только Ярошенко удалось создать образ, ставший в один ряд с портретами Ф.М.Достоевского работы Перова, М.П.Мусоргского работы Репина и И.И.Шишкина работы самого Крамского.

Много раз пытались заказать Ярошенко свои портреты особы царствующей фамилии, но он неизменно отказывал им. А когда они приходили на его выставки, демонстративно исчезал.

Чрезвычайной силы достиг Н.А.Ярошенко в изображении М.Е.Салтыкова-Щедрина. Салтыков-Щедрин у Ярошенко - судья своего века. Он сидит в кресле, одетый в халат, в накинутом на плечи пледе. Худое измученное лицо, высокий лоб, огромные суровые осуждающие глаза. "Какая суровость, какие глаза судьбы! Какая за всем этим чувствуется особенно твердая, подлинная доброта! Как много страдания, выразившего морщины на этом лице, поистине лице подвижника!" - откликнулась на портрет одна из газет.

Сила воздействия на зрителя, общественный резонанс, вызванный этой работой Н.А.Ярошенко, был столь велик, что власти сняли портрет с выставки, и он бесследно исчез. Остались его репродукции.

Славу русского портрета составили и созданные Н.А.Ярошенко изображения художника Н.Н.Ге, ученого Д.И.Менделеева, врача Н.П.Симановского, у которого Ярошенко лечился, писателей В.Г.Короленко и Л.Н.Толстого, очень любившего Ярошенко, не раз у него гостившего.

"Портреты г.Ярошенко великолепны, - писал В.В.Стасов, - по мастерству они вровень с Крамским и Репиным, но все это однофигурные композиции! Каков-то г.художник будет в многофигурных?"

Достойнейшим ответом на этот вопрос стала легендарная ярошенковская картина "Всюду жизнь"

"Все фигуры на этой картине хороши, типичны, жизненны, - писал критик "Новороссийского телеграфа". - Но два лица поразительны. Это лицо женщины - суровое, убитое, каменное. Другое лицо - ребенка. Все трудности тюремного существования отпечатались на лице этого младенца. "За что?" - хочется вам спросить!"

Примечательны слова жены Д.И.Менделеева, спросившей у Ярошенко: "Что вы пишете?" "Мадонну!" - ответил он.

Помимо "мадонны" - фактически той самой женщины с ребенком из полотна "В вагоне" - здесь представители разных социальных слоев: рабочий, солдат, крестьянин. В глубине вагона - политический, легко узнаваемый персонаж "Заключенного", на этот раз вместо тюремной решетки перед ним решетка вагонная; он глядит в другую сторону, он видит то, что не видят другие.

"Вы смотрите, - писал критик "Варшавского дневника", - и вам как-то стыдно или больно, что такие хорошие люди не на свободе".

А Л.Н.Толстой, увидев "Всюду жизнь" в галерее у П.М.Третьякова, пришел в восторг: "Какая чудесная вещь! И как она говорит вашему сердцу... Вы отходите от картины растроганным ... Вот как должен действовать на вас художник... По моему мнению, все же лучшей картиной, которую я знаю, остается картина художника Ярошенко "Всюду жизнь"!"

Картина быстро набрала популярность, власти запретили печатать с нее репродукции, но с нее изготовили десятки тысяч открыток, они разошлись по всей великой России, достигли самых дальних ее уголков, грели сердца многим и многим, политкаторжане хранили их, как верующий икону. Это была картина всенародная!

Поразительно, но картину, несущую в себе доброту, любовь к людям, к жизни, почти вся пресса встретила в штыки, в ход пошли слова обер-прокурора Победоносцева: "Удивительное ныне художество: без малейших идеалов, только с тенденцией обличения".

Ушаты презрения и неприязни обрушила официальная критика на лидера передвижников: "Как пристал господин Ярошенко к этой нелегальной партии, так и не отстает от нее. Ну понравились художнику эти худосочные лица... Он пишет их год, два, пишет десять лет..."

"Я пишу то, - отвечал им Н.А.Ярошенко через "Варшавский дневник", - что дает мне жизнь в настоящее время, мимо чего равнодушно пройти не могу, а в будущем это искусство запишется в историю".

Фрагмент сценария и фильма: бегут перед объективом рельсы, умножаясь на пересечениях железнодорожных путей, мелькают шпалы, движение поезда переходит в движение трансфокатора, плавно, медленно укрупняющего дом Ярошенко в Кисловодске - от дальнего плана до общего.

Текст: "Туманный Петербург ушел в прошлое. Гонимый третьим отделением и туберкулезом, Ярошенко едет на юг, в Кисловодск. Он бывал там и ранее, обычно летом во время отпуска, но перебраться окончательно, насовсем смог только теперь, выйдя в отставку.

В этом доме у Ярошенко бывали Станиславский и Савина, Менделеев и Нестеров, Дубовской и Куинджи, здесь играл Рахманинов, пел Собинов, звучал бас Шаляпина".

И сразу, как только кинокамера "вошла" на веранду дома, а затем в интерьер, остановивши внимание свое на картине "В теплых краях", звучит в шаляпинском исполнении "Персидская песнь" Рубинштейна, и через мягкий короткий наплыв возникают полотна кисловодского периода Ярошенко - "Балка вблизи Кисловодска", "Бештау", "Красные камни", панорамно "Эльбрус", пейзажи гор... И звучит, звучит шаляпинское "Ах, если б навеки так было!.." И все кавказские пейзажи Ярошенко, весь его дивный пленэр - на "Персидской песне". Заканчивается фрагмент картиной, с которой начался - "В теплых краях" - и шаляпинским долгим: "Ах, если б навеки та-ак бы-и-ило!" По окончании этого звучания текст: "Здесь Ярошенко пишет "В теплых краях". "Прекрасная вещь!" - восхищался этой картиной Репин.

Кавказ Ярошенко любил восторженно.

"Этюды его, - писали о пейзажах Ярошенко "Московские ведомости", - столь же хороши, непосредственны и совершенны, как этюды господина Поленова".

А Репин, удивленный пристрастием Ярошенко к пейзажу, писал Третьякову: "Он так хорошо изучил человека и вдруг променял его на природу!"

Но Ярошенко не менял человека на природу. Свой мольберт он приблизил к хижинам горцев.

У него появились друзья в горах Карачая и Дагестана, в Азербайджане, он привозит оттуда яркие, красочные портреты. Горцы, всем сердцем отозвавшиеся на его интерес к ним, на его радушие, открыли ему самые тайные тропы в глубь гор, куда до него не проникал ни один русский. Его интерес и любовь к Кавказу сравнимы только с такими же чувствами Лермонтова. Горцы поверили Ярошенко.

Переполненный симпатией к жителям скал и теснин, он пишет многофигурную картину "Песни о былом".

Ашуг поет о былой славе и свободе. Не шелохнувшись, слушает его князь и все горцы. Не отдых, не забаву несут в себе эти песни, но крепкое единство и мужество.

По полноте материала, по увлеченности горской темой ни один из русских художников не может сравниться с Ярошенко - вдохновенным певцом Кавказа.

А в далеком теперь Петербурге критика - как и интеллигенция, разноречивая и малоосмысленная в суждениях, - разделилась на два крыла. Сколько воплей было от ревнителей канонов, как со стороны "чистоискусников", так и "реалистов". Одни причитали: нельзя унижать искусство изображением реальностей, другие: раз уж написал "Кочегара", "кочегарь" и дальше!

Смешные, наивные люди! У искусства, как и у литературы, нет запретных тем! Все можно писать и обо всем можно писать ("Реализм без берегов" - не стареющая книга Роже Гароди) - все дело в таланте создателя, в том, как это написано. Именно в безграничии тем и средств могущество искусства и литературы в их постижении, в их виртуальном моделировании жизни. Ограничение - враг творчества! "Искусство есть отображение действительной жизни, в этом его предназначение!" "Искусство существует ради искусства и для искусства!"

А ведь в искусстве и литературе есть и то, и другое. В этом они богаче жизни, хотя и рождены ею.

Здоровье Ярошенко все ухудшалось, Жена Мария Павловна окружила его трогательной заботой, стараясь угодить ему, порадовать его.(Мария Павловна была много старше Николая Александровича; ее легко вспомнить: Крамской писал с нее "Неизвестную" ("Незнакомку"), в то время она была невестой Н.А.Некрасова).

Чтобы поправить здоровье, Ярошенко решается на долгое заграничное путешествие. Вернувшись, он пишет В.Г.Черткову: " Я метил попасть в Англию, но злодеи доктора уверили меня, что если я только поеду в теплые края, то мой ослабевший голос окрепнет и зазвучит с новой силой. Вот я и надумал ехать в Италию и Сицилию. Поехал и окончательно потерял голос. Сколько я не грелся на солнце, как не забирался подальше на юг, толку от этого не выходило. Правда, я видел много чудес - лазил на Везувий и на Этну, видел, как дышат, злятся и проказят эти чудовища; удивился, как беспечно на их боках расположились бесконечные человеческие муравейники, выстроенные на развалинах прежних. Старался утащить хоть капельку тамошнего света и красок на полотно. Голоса не вернул, испытав все неудобства - лазить по чужим краям, в громыхающих поездах и по шумным улицам городов... Я мог говорить только шепотом, и это хорошо только для секретов и при абсолютной тишине. Так продолжается до сих пор; доктора уверяют, что пройдет, но я уж этому плохо верю".

Страшным ударом для Ярошенко стал фактический распад Товарищества. Репин, Куинджи и другие вернулись в реформированную Академию, мотивируя это открывшейся возможностью учить там слушателей реалистическому искусству. "Стены-то не виноваты!" - оправдывался Репин. "Дело не в стенах, - возражал ему Ярошенко, - а в измене идеалам Товарищества!" В гневе Ярошенко пишет картину "Иуда", - пишет с фотографии некогда горячо любимого им А.И.Куинджи. Сколько говорено было с ним в аллеях кисловодского парка!..

А В.В.Стасов горько констатировал в письме к П.М.Третьякову: "Что я предвидел, что я предсказывал, то и получилось. Прежние передвижники более не существуют... Один-одинешенек, непоколебим и тверд остался Ярошенко, и с ним отвожу душу..."

"Крамской и Ярошенко ... были "совестью" передвижников, - писал позднее М.В.Нестеров, - и пока эти два художника были живы, было живо и Товарищество в лучших своих принципах и деяниях".

Но Н.А.Ярошенко не киснет, он пишет замечательные в своей жизнерадостности полотна: "Постреленок", "На качелях" и - особенно - "Хор". Сельский попик собрал мальчишек и руководит их пением. Эти ребята словно сошли со страниц тургеневского "Бежина луга". Невозможно представить, что это писал больной человек: картина пронизана солнцем и радостью!

В доме Ярошенко почти ежедневно бывали гости, каких только знаменитостей не видели там! Звучали русские, украинские песни, - Ярошенко аккомпанировал певцам на рояле. Устраивались литературные вечера. "На этих встречах, - вспоминал М.В.Нестеров, - не знали, что такое скука, винт, выпивка, эти неизбежные спутники духовного оскудения общества".

Но бывали и тайные гости, инкогнито; среди них друг Маркса, первый переводчик "Капитала" на русский язык ставрополец Герман Лопатин.

"Часто к Ярошенко приезжали революционеры-народники, с которыми он подолгу беседовал, - вспоминала его приемная дочь Юркина-Савельева. - Его кабинет, а вернее, мастерская, всегда был открыт для всех, кто имел желание посмотреть на его картины.

Не забывали Ярошенко и гости из третьего отделения, обычно под видом прислуги...

Когда бывали гости и велись разговоры о политике, меня сажали в кресло, как ширму от любознательных прислуг, которые часто заходили, но видя, что я читаю, уходили, не решаясь подслушивать при мне.

Говорили о свержении самодержавия и республиканском образе правления..."

Во время съемок фильма удалось добиться эффекта присутствия, на экране было полное ощущение того, что мы находимся в доме вместе с Н.А.Ярошенко и его домашними. Камера входила то в одни двери (по ходу повествования), то в другие, рассматривала одну картину, другую - глазами гостей. В частности, подобную возможность дал и приведенный рассказ Юркиной-Савельевой. "...меня сажали в кресло, как ширму от любознательных прислуг, которые часто заходили (камера тихонько "подкрадывалась" к закрытым дверям, двери осторожно отворялись, в вертикальном каше появлялся фотопортрет читающей Юркиной-Савельевой, двери поспешно закрывались), но, видя, что я читаю, уходили..."

Может быть, этот эффект присутствия, может, общий высокий строй ленты волновал зрителей. Фильм обильно тиражировался, широко зашагал по телеэкранам страны, отзывы были самые благоприятные.

Старейший в то время актер русской сцены заслуженный артист М.Н.Нильский после просмотра в кинозале обнял меня и со слезами на глазах произнес: "Идите вы по этому делу! Мой племянник Миша Швейцер, - я ему сказал и вам говорю: "Идите по этому делу!"

Копию фильма мы подарили дому-музею Н.А.Ярошенко в Кисловодске. Вскоре там решили устроить просмотр для местных художников, пригласив и отдыхавшего в то время в Кисловодске И.Л.Андронникова. Возможно, зная о взволнованной записи в книге почетных посетителей музея нар.художника СССР Жукова (ему очень понравился фильм), возможно, потому что им самим фильм понравился, художники дружно одобрили ленту. Но горячо протестовали против показа в ней картин кисловодского периода Ярошенко, считая их отступлением от идеалов передвижничества, тем более что фильм назывался "Художник-гражданин". И вот тут в бой вступила "тяжелая артиллерия" - И.Л.Андронников. "О чем вы говорите! - загремел он. - Мы с вами обогатились за эти полчаса!" Художники дружно поддержали Андроникова.

А пятидесятидвухлетний Н.А.Ярошенко, решив вернуться к теме рабочего класса, неожиданно отправляется на Урал, и там глубоко под землей делает зарисовки для большой картины "Шахтеры". Вернувшись в Кисловодск, много работает над ней. Закончить ее помешала внезапная смерть: паралич сердца.

"Спокойная и величавая природа, как ты прекрасна! Я хочу тебя всю взять на холст, богатую, скудную и ту, что обнимает меня и трогает своею преданностью...

А люди! Где вы, счастливые и свободные? Не слышу ваших веселых голосов. Я слышу приглушенный стон, я вижу нужду и нищих и слышу плач детей.

И вас слышу, гордые, смелые борцы за счастье людское.

Я хочу своей палитрой написать вас правдиво, как святыню, и отдать народу как свой долг перед Родиной!"

Так думал, чувствовал и писал замечательный русский художник Николай Александрович Ярошенко.

Да не потускнеет наша благодарная память о нем!

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Золотая птица", Издательство "Книжный сад", Москва, 2009, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 497.