Нина Краснова

БАЛЬМОНТ

эссе

Поэзия Константина Бальмонта началась для меня с его стихотворения 1894 года "Я мечтою ловил уходящие тени...", которое я прочитала в 21 год, до своего поступления в Литературный институт, в хрестоматии "Русская литература ХХ века, дооктябрьский период". Там было много его стихов, но мне больше всего понравилось это, в котором поэт всходил на какую-то башню по скрипучим ступеням, которые дрожали у него под ногами. Оно очаровало и заворожило меня настолько, что я не могла оторваться от него и все читала и читала его и хотела понять, в чем секрет, в чем тайна этого стихотворения, которое так очаровывает и завораживает меня:

Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовались,

Тем ясней рисовались очертанья вдали,

И какие-то звуки вдали раздавались,

Вкруг меня раздавались от небес и земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,

Тем светлее сверкали выси дремлющих гор...

Чем я дольше читала это стихотворение, тем я выше всходила на горы поэзии Бальмонта и на некую высокую гору вообще поэзии, на Олимп, по символической лестнице, и каждая строка стихотворения была для меня ступенью, по которой я всходила туда. И кончалась одна ступень, и начиналась другая, и последние слова одной строки становились первыми словами новой, как дощечки той лестницы, по которой я поднималась... "И дрожали ступени под ногой у меня..." И голова у меня кружилась, и дух у меня захватывало от той высокой высоты, на которую я всходила...

Профессор Литинститута В. Богданов потом в течение пяти курсов цитировал студентам на лекциях по теории литературы две вот такие строки Бальмонта:

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Хочу одежды с тебя сорвать...

И Бальмонт виделся мне таким вот "смелым" и "дерзким" в своей поэзии поэтом, не потому что он мог сорвать одежды со своей дамы (в жизни он, может быть, как раз стеснялся делать это, так я думаю, то есть думала в студентках), а потому, что он мог написать о том, как он хочет сделать это. И он стал для меня образцом поэта, который может написать о том, чего он хочет, и который поэтому может подняться по своим ступеням на такую высоту поэзии, на которую могут подняться только великие поэты. Такие, как Есенин, Блок, Гумилев, Мандельштам, Волошин, Северянин... И как еще один забытый поэт Серебряного века Александр Тиняков, которого я открыла для себя только несколько лет назад и о котором написала эссе (идею которого подкинул мне Юрий Кувалдин, он же и напечатал это эссе в своем журнале "Наша улица", в № 1 за 2005 год, и повесил на сайте журнала в Интернете).

Родился Константин Дмитриевич Бальмонт 3(15) июля 1867 года, во Владимирской губернии, в Шуйском уезде, в деревне Гумнищи, в семье председателя земской управы. Предки поэта по линии отца были из рода шотландских и скандинавских моряков, а по линии матери - из древнего татарского рода, который шел от князя Белый Лебедь Золотой Орды. Учился К. Бальмонт в Шуйской гимназии, откуда его исключили за связь с революционным кружком, а потом - во Владимирской гимназии, которая, как он сам писал в своей автобиографии, "изуродовала" его "нервную систему" и которую он "проклинал всеми силами". В 1886 году он поступил в Московский университет, на юридический факультет, но был отчислен оттуда "как один из организаторов студенческих беспорядков". Потом он учился в Демидовском юридическом лицее г. Ярославля, но и там недоучился и бросил его и занялся самообразованием.

Стихи он начал писать "в возрасте десяти лет", "в яркий солнечный день", одно стихотворение написал - "о зиме, другое о лете", как он сам вспоминает об этом в своей статье "На заре". Но мать тогда встретила их "холодно", и "до шестнадцати лет" он "больше не писал стихов", а в шестнадцать лет стихи опять пришли к нему, и опять "в яркий солнечный день". Может быть, поэтому он и стал "солнцепоклонником" в своих стихах. На К. Бальмонта оказала сильное влияние русская природа, "красота лесов, полей, болот и лесных рек", "народные песни", русские народные песни и сказки, "стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Кольцова, Никитина, Некрасова, - немного позднее - Жуковского".

В 1885 году в жизни К. Бальмонта произошло великое поворотное событие. Он познакомился "с писателем", и впоследствии вот что написал об этом: "...этот писатель был не кто иной, как честнейший, добрейший, деликатнейший собеседник, какого когда-либо в жизни приходилось мне встречать, знаменитейший в те годы... повествователь Владимир Галактионович Короленко". Он прочитал тетрадь стихов Бальмонта и написал ему письмо о них, в котором указал юному автору "на мудрый закон творчества" - не гоняться за "красивыми подробностями" из внешнего мира, "за каждым промелькнувшим мотыльком", а сосредоточить свое внимание "на бессознательной области души", и тогда у него со временем может получиться "что-то незаурядное". "У вас много шансов стать хорошим стихотворцем", - писал ему мэтр. "Нужно ли говорить, какой хлынул в мое сердце восторг и поток чаяний от этих слов Короленко", - восклицал Бальмонт. Короленко стал его "крестным отцом" в литературе, как стал он крестным отцом и писателю-белоказаку Ф. Крюкову, воспевателю Тихого Дона.

И вот какая возникает цепочка. В. Короленко поддержал Ф. Крюкова и К. Бальмонта. А они оба поддержали одного и того же своего коллегу - молодого тогда поэта Александра Тинякова. Ф. Крюков был его воспитателем в гимназии и старшим товарищем, который поощрял его позывы к творчеству. А К. Бальмонт в 1913 году написал статью "О молодых поэтах", в которой выделил всего трех молодых поэтов, в том числе и Александра Тинякова:

"Молодые поэты присылают мне, время от времени, сборники своих стихов... И печально мне делается от книг молодых поэтов. Какие они... неинтересные, неоригинальные, тупо-надменные... малоталантливые. Из поэтов, со стихами которых мне пришлось сколько-нибудь познакомиться, выгодно выделяются Эренбург и Марина Цветаева... У обоих есть поэтическая нежность, меткость стиха, интимность настроения. Но их голос малого размера, и... когда они... пытаются быть сильными, они почти всегда впадают в кричащую резкость...

Книга Александра Тинякова... в ней всего 90... страниц, - в ряду молодых поэтов радостно удивила меня. Это - настоящий талант. Сильный стих и в то же время нежный, своеобразие настроений, уменье овладеть самой трудной темой, которой может задаться лирический поэт... В одном выборе таких тем, как "Любовь-нищенка", "Ревность Лешего", "Вьюжные бабочки", "Свет целования", чувствуется изящный вкус и интимное прикосновение к поэтическим замыслам...

Власть лирического поэта - власть монархическая. Ограничивать поэта в его правах выбирать ту или иную тему - так же нелепо, как посягать и на живопись, изображающую грязь, лохмотья, язвы и безобразие. Все дело в том только, чтобы, задаваясь рискованной темой, внести в разработку ее всю священную полноту отношения, безусловное рукоположение художнической искренности...

Напишет ли Тиняков вторую книгу стихов, я не знаю, но первая его книга безусловно заинтересовывает. Чувствуется, что созерцательная душа, одаренная тонкой впечатлительностью, была захвачена сполна, различными остриями, и потому поэт, по-своему промыслив до конца пережитые чувства, дал им верное выражение, влекущее, как голос, в котором слышится настоящая взволнованность или уверенность человека, видевшего что-то воочию".

В этой рецензии, основываясь на стихах Эренбурга, Цветаевой и Тинякова, Бальмонт изложил свой взгляд вообще на творчество и высказал свое поэтическое кредо.

Не каждый, даже и маститый поэт, может оценить немаститого по первой книге стихов. Бальмонт это сумел (как и Блок, который тоже заметил молодого Тинякова) и поддержал его, потому что по себе знал, как это важно для поэта, который вступает на "кремнистый путь" поэзии.

Первые стихи Бальмонта появились в печати в 1885 году, в журнале "Живописное обозрение". А первая его книга "Сборник стихотворений" вышла в 1890 году, в Ярославле, на деньги автора, которому тогда было 23 года. Успеха она не имела, друзья-студенты и его дама сердца Мелитта насмеялись над ней, и Бальмонт, как он сам утверждает, уничтожил весь тираж книги. И почувствовал себя одиноким, как одинокий поэт Тиняков, и впал в депрессию. Вторая книга "Под северным небом" вышла у него в 1894 году, и она считается первой его книгой. Для нее характерны "жалобы на унылую, безрадостную жизнь", но критики заметили ее и отмечали "одаренность поэта, музыкальность его произведений". В это время он знакомится с В. Брюсовым, и у них возникает дружба. От В. Брюсова цепочка идет и к А. Тинякову, который тоже познакомится с ним и будет считать его своим кумиром и подчиняться ему, как "египетский раб".

А всего Бальмонт написал 35 книг стихов и 20 книг прозы (!). Он работал по принципу "ни дня без строчки", писал стихи Божий каждый день. Кроме того перевел 10 000 страниц зарубежной поэзии - стихи В. Блейка, Э. По, П. Б. Шелли, О. Уайльда, Гауптмана, Бодлера, Задермана, испанские песни, словацкий, грузинский эпос, югославскую, болгарскую, литовскую поэзию, стихи поэтов Мексики, Полинезии, Японии, Индии... Он был в этом "ненасытен и всеохватен".

В 1910 году К. Бальмонт заявил, что через полвека издатели издадут 93 тома собрания его сочинений. Но это пророчество поэта не сбылось. Ни через полвека, ни через век.

В стихах Бальмонта есть "красота музыкальности". Она и в ритмах его стихов - в классических ямбах (например, в сонетах), в классических амфибрахиях, анапестах, хореях, и в усеченных строках:

Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце

И синий кругозор.

Она и в пропусках одного слога в середине каждой строки ямба в каком-нибудь стихотворении, отчего там возникает цезура, пауза, и строка обретает свою неповторимую мелодию:

Я вольный ветер, я вечно вею,

Волную волны, ласкаю ивы,

В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,

Лелею травы, лелею нивы...

И в системе строфики и рифм, например, в тройственных рифмах в "Ангелах опальных":

Ангелы опальные,

Светлые, печальные,

Блески погребальные

Тающих свечей;

Грустные, безбольные,

Звоны колокольные,

Отзвуки невольные,

Отсветы лучей...

Опальные - печальные - погребальные - свечей, безбольные - колокольные - невольные - лучей. Сами по себе рифмы в этом стихотворении, если присмотреться к ним, бедные, банальные, как глагольные (в 4-й строфе: встретятся - отметятся - засветятся), так и неглагольные, но в сочетании с ритмом они создают свою тональность стиха.

Красота музыкальности слышится у Бальмонта и в повторах-рефренах:

О тихий Амстердам!

О тихий Амстердам!

И в самой звукописи стиха, в его аллитерациях, как в хрестоматийной строке "чуждый чарам черный челн" или в строках:

Полночной порою в болотной глуши

Чуть слышно, бесшумно шуршат камыши...

Здесь камыши шуршат в каждом слове: ч...ши... ч...ш...шу...шур...ша...ши...

А какая мелодичность и звукопроникаемость и звуковзаимосвязанность в аллитерации слов "белладонны" и "ладана": "Дух белладонны, ладана и нарда" и в виртуозных рифмах: белладонны, ладана и нарда - Леонардо - леопарда - любил... барда...

Художник с гибким телом леопарда...

Дух белладонны, ладана и нарда....

В нем зодчий слов любил певучесть барда...

Не тщетно он зовется Леонардо.

Бальмонт задавал себе и своим читателям риторический вопрос, на который сам же и давал самоуверенный ответ:

Кто равен мне в моей певучей силе?

Никто, никто.

У каждого поэта - своя "певучая сила", своя "певучесть", музыкальность и мелодичность, в которой никто другой не равен ему. Как и у каждого композитора. Кто равен музыке Римского-Корсакова, Мусоргского, Бородина, Чайковского, Глинки, Стравинского, Шостаковича, Прокофьева, Рахманинова, Свиридова, Шнитке, Эдисона Денисова? Никто. Только они сами.

К. Бальмонт носил шляпу с широкими полями, рубашку с вертикальным воротником и галстучным платком, длинные кудри, острую бородку и усы и напоминал собой испанского героя с картин Веласкеса или французского героя с картины Жана-Батиста Патера "Танец под деревьями". К. Бальмонт в русской поэзии - экстравагантный вагант, русский шевалье.

В 1889 году Бальмонт женился на Л. М. Гарелиной, но их брак оказался "браком". В результате нервного расстройства Бальмонт хотел покончить жизнь самоубийством и выбросился из окна, но не разбился, а только сломал себе ногу и остался хромым на всю жизнь (как Байрон и Пастернак).

В 1896 году он женился на Е. А. Андреевой, которая помогала ему переводить некоторых поэтов. С ней он поехал в Европу, побывал во Франции, Испании, Голландии, Англии, Италии. И вернулся в Россию, по которой очень скучал. "Боже, до чего я соскучился по России", - писал он своей матери из Рима, - "Десяти Италий не возьму" за "красоту" своей земли.

Три новых книги 1900, 1903 и 1905 года - "Горящие здания", "Будем как солнце" и "Только любовь" - приносят ему славу и "возносят" его "на вершину российского Парнаса", делают его модным поэтом. Он ищет "новые сочетания мыслей, красок, звуков". Он запечатлевает в стихах лики души, у которой много ликов (как Брюсов создавал "лики страсти", у которой тоже много ликов). "Нужно быть беспощадным к себе. Только тогда можно достичь чего-нибудь", - говорит Бальмонт. И делает это своим девизом. Он любит "уродство не меньше, чем гармонию", и проповедует "эстетизацию уродства", инфернальность, что сближает его с Тиняковым, а их обоих - с Бодлером. Как, например, в стихотворении "Гигантша": "Полюбил бы я жить возле юной гигантши бессменно... // Проползать по уклону ее исполинских колен... // Я в тени ее пышных грудей задремал бы, мечтая... // Как у склона горы деревушка ютится глухая". Или как в "ненаписанной поэме" "Дон-Жуан": "Быть может, самим адом я храним", "К развенчанным святыням нет возврата". Или как в стихотворении "На огненном пиру": "Я червь, я хитрый змей". Или в стихотворении "В домах": "В мучительно-тесных громадах домов // Живут некрасивые бледные люди... // Мудрей приведений людских // Жуки, пауки и мокрицы". Все червяки потом переползут, а все "жуки, пауки и мокрицы" перебегут от Бальмонта в поэзию Тинякова, который, как и его старший собрат Бальмонт, научится быть "дерзким" и "смелым" в своих стихах и срывать символические и не символические одежды со своих героинь и с самого себя и "мечтою ловить уходящие тени" и подниматься со дна жизни и всходить по ступеням вверх.

В Серебряном веке, как и теперь, в Москве было много мест, где собирались поэты, писатели. Одним из таких мест было издательство "Мусагет", которое находилось на Гоголевском бульваре. Здесь бывали В. Брюсов, А. Блок, А. Белый, И. Бунин, И. Северянин, здесь бывал и К. Бальмонт, и М. Цветаева, которая говорила, что "На Бальмонте, в каждом его жесте, шаге, слове - клеймо - печать - звезда - поэта". Они засиживались здесь своим кругом иногда до полуночи, "пили крепкий чай с пряниками и печеньем", говорили о поэзии, о высоких материях, а иногда уходили отсюда в ресторан "Прага", который находился и до сих пор находится на углу Арбата.

А в здании гостиницы "Метрополь", на Театральной площади, сооруженном в стиле модерн и украшенным "Принцессой Грезой" - керамическим панно, выполненным по рисункам М. Врубеля, располагался центр "нового искусства", символизма, журнал "Весы" и издательство "Скорпион", главой которых был В. Брюсов. Здесь вышли в свет книги многих поэтов, в том числе и К. Бальмонта, А. Белого, А. Блока, В. Брюсова, М. Волошина.

Бальмонт бывал дома у Брюсова, на Цветном бульваре, как и А. Блок, А. Белый, М. Волошин. Посвящал ему стихи, как и Брюсов ему. Посещал брюсовский литературный кружок, так называемые брюсовские "вторники", на Большой Дмитровке, куда приходила вся литературная и артистическая Москва. Кроме того он посещал и телешовские "среды", на Чистопрудном бульваре, на Земляном валу и т.д. Не раз бывал в "Маринином доме", в гостях у Марины Цветаевой, в Борисоглебском переулке, где сейчас находится ее музей.

Бальмонт любил Москву. И написал в Париже в 1920 году:

И мне в Париже ничего не надо.

Одно лишь слово нужно мне: Москва.

У каждого поэта и даже у целой группы поэтов, какой-то одной эпохи, есть пристрастие к каким-то словам или образам или художественным приемам, которые используются в стихах этих поэтов чаще, чем другие. Допустим, у поэтов Х1Х века было пристрастие к словам "пленительный", "томительный" и "сладостный". У Константина Бальмонта было пристрастие к двойным определениям предмета или явления, а точнее - к прилагательным, сращенным с наречьями, через дефис, которые он использовал особенно часто. Ему мало было сказать - глаза бездонные или влажные, он говорил о них: "бездонно-влажные" глаза, даже не глаза, а "улыбка глаз бездонно-влажная" (свойства глаз переходили у него на улыбку этих глаз. Ему мало было сказать - сладкий обман или чувственный обман, он говорил: "сладко-чувственный обман". Ему мало было сказать - изысканная или простая красавица, он говорил: "красавица изысканно-простая". А о волне волос он говорил: "недвижно-золотая" волна волос, а об "изгибах губ и зовах черных глаз" он говорил: "И были пламенны и богомольно-строги // Изгибы губ твоих и зовы черных глаз", а о цветке алоэ: "алоэ густо-ароматный", а о заре: "заря кроваво-беззакатная", а о земном духе: "небесно-зоркий дух" (в земном духе), а о последнем миге жизни: "миг... смертельно-сонный", а о терзанье любви: "терзанье, безгласно-вечное", а о деревьях "в прохладной глуши деревенского сада": "деревья так сумрачно-странно-безмолвны", а о тайнах и словах: "чувственно-неясные, девственно-прекрасные", а о "проблесках огня": "вкрадчиво-туманные", а о цветах:

...воздушно-белые,

Сладко-онемелые

Легкие цветы.

Эти двойные определения - одна из индивидуальных особенностей поэтики Бальмонта, по которой его не спутаешь ни с кем другим.

То, что поэт пишет о ком-то, часто относится и к нему самому. В сонете "Памяти А. Н. Плещеева" Бальмонт о Плещееве написал:

Он был из тех, кого судьба вела

Кремнистыми путями испытанья.

Но то же самое относится и к самому Бальмонту, и к Тинякову, и к Блоку и к Есенину, и к Мандельштаму, и к Волошину, и к Гумилеву, да и к каждому поэту, и вообще к каждому человеку. Потому что каждого поэта и человека судьба ведет "кремнистыми путями испытанья", ведет и смотрит, как он сумеет пройти все эти пути. И кто пройдет их достойно, того она наградит своим венцом, золотым или серебряным или лавровым или терновым или еще каким-нибудь, из "воздушно-белых" легких цветов. Лермонтов достойно прошел своим "кремнистым путем", который блестел ему "сквозь туман". И Бальмонт достойно прошел своими "кремнистыми путями", и все поэты. которые вошли в историю. Потому они и вошли в нее. Только Тиняков отстал от всех, вошел туда "одной ногою", а другою зацепился обо что-то и затормозился. И его поезд ушел. Но, может быть, еще и приедет за ним.

Девизом Бальмонта, которому он следовал всю свою жизнь, был такой девиз, свойственный натурам юношески-пылким и возвышенно-благородным:

Быть гордым, смелым, биться против зла,

Будить в других святые упованья.

Бальмонт не принял Октябрьскую революцию с ее диктатурой пролетариата. Он был против всяких диктатур, он бы за - свободу творчества и за свободу личности человека. Он чувствовал себя везде и всем чужим, и писал: "Я всем чужой, всегда... Никто меня не любит...!" Он был "бродягой", "топчущий поля", который ходил "босой по стеклам", как его младший собрат Тиняков, и, как он, искал свой "утраченный рай" и свои "коралловые острова", которые находятся в стране Обетованной. А где эта страна? "Я видел много стран, я знаю много мест".

В 1918 - 1920 годах он жил в Москве и подмосковном (тогда) поселке Новогиреево (значит мы с ним - почти земляки, то есть соседи, я живу в Перове).

В 1920 году Бальмонт со своей второй женой Екатериной Цветковской и дочерью Миррой (которой он подарил это имя в память о своей юношеской дружбе с поэтессой Миррой Лохвицкой?) навсегда эмигрировал из России в Европу. Жил он в Париже или в маленьких провинциальных городках, на берегу Атлантического океана, сотрудничал с парижскими газетами, почти ничего не писал, издавал книги, переводил славянских и литовских поэтов, читал лекции в Сорбонне, денег зарабатывал мало и очень тосковал по России. "...нет дня, когда бы я не тосковал по России, нет часа, когда бы я не порывался вернуться" туда, - писал он одному из своих товарищей. В 1932 году у него появились признаки душевной болезни, которая (а у кого из поэтов ее нет? ее, которая идет от душевной боли?) стала прогрессировать с годами. Он переселился в убежище матери Марии (Е. Кузьминой-Караваевой) "Русский дом", в местечке Нуазиле-Гран, лечился в клинике. И в 1942 году умер.

Бальмонт, как все поэты Серебряного века, владел разными формами стиха, в том числе и строгой формой сонета, которая помогала ему "заключить" свои чувства и страсти "в порядок стройный", придать им гармонию. Он любил "законченность сонета" и сравнивал его с "красавицей изысканно-простой", которая есть "пластическая радость красоты". И написал очень много сонетов. Там у него "цветет душистая сирень", "на дне морском" растут "подводные растенья" с "бледными листами", которые "тянутся... как привиденья, в безмолвии угрюмой темноты", там у него и "акулы проплывают иногда", и поднимаются со дна на поверхность моря какие-то трупы людей и "обломки кораблей", и прорывается сквозь мглу "первый луч грядущего рассвета", и слышится и "твердит о счастье необъятном далекий звон колоколов", и цветут "родного Севера непышные цветы", подснежники, и расцветает "чертополох", и бежит "в лесах олень" "под громкий лай собак", и тут же ходит "пантера" с "пятнистым" мехом...

Есть в его сонетах романтичность и экзотичность стихов Гумилева и Волошина, которая содержится и в названиях некоторых рыб и животных, тех же акул и пантер, и, например, в каких-то Бог знает откуда взятых экстраординарных географических названиях: Боро-Будур, "семь островов Ар-Гентилес-Руссот", и в образах мифологии Древнего Египта: "крылатый был он человеколев"... И в имени Эвонского лебедя с его лебединой песней. И в имени возлюбленной поэта (у Волошина была царевна Таиах, а у Бальмонта - Тамар). И в образе какого-нибудь грузина или муэдзина, и в образе какого-нибудь сиамского кота, в котором есть что-то и от русского лубочного кота и от гипсового кота-копилки, и от "Веселого кота" в Галерее искусств г. Махачкалы.

Мне грезится Египет, Атлантида.

Далекое. И мой сиамский кот

"Плыви в Сиам!" - мурлыча, мне поет.

У Бальмонта в стихах почти нет юмора, а здесь даже и юмор появляется, проскакивает.

И все грезятся и снятся поэту какие-то дальние края:

Не снятся мне цветы родного сада,

Родимые безмолвные луга.

Краса иная сердцу дорога...

Мне грезятся морские берега

И гор неумолимая громада.

Моя душа стремится в мир иной...

Здесь это - не в загробный мир, как у Маяковского: "Вы ушли, как говорится в мир иной", или как у Тинякова, у которого мир иной находится на глубине двух метров под землей и покойники перелезают друг к другу из могилы в могилу, а в мир мечты, в страну Обетованную:

Скитайся дни, года, десятки, сотни лет -

Ты не найдешь страны Обетованной...

Ее нет нигде на географических картах, на континентах и материках. Но в то же время она есть. Для поэта Страна Обетованная - это Страна Поэзия. Туда он и зовет с собой своих читателей, таких же мечтателей, как он, а не мечтателей не зовет. Как в стихотворении, где он кажется себе облачком, которое плывет в эту Страну:

Я ведь только облачко. Видите: плыву.

И зову мечтателей... Вас я не зову!

Плыл он, плыл, и растаял облачком в небе. А нам оставил на ступенях своей башни, на которую он всходил, листки со своими стихами...

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Золотая птица", Издательство "Книжный сад", Москва, 2009, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 748.