Виктор Кузнецов-Казанский

"ТЫ ЛЕТИ, ЛЕТИ, МОЯ МАШИНА..."

рассказ

Страшные сны я вижу не часто. Но если вижу, то демоническая фантасмагория непременно разворачивается в ущелье, где каменные пласты устремлены в небо и протыкают облака.

Утром обнаружилось, что она исчезла. Всем, у кого есть шаровары, шерстяные носки и крепкие ботинки - от змей, фаланг и скорпионов - приказано ждать сигнала, чтобы выступить на поиски. Колька Павлючик, не дождавшись команды, самовольно перемахнул через забор и бесстрашно карабкался по козьим тропам, приближаясь к распадку, где находилась беглянка...

Девочку эту я еще увижу - всего один раз. Она выйдет из палатки, зажмурит глаза от яркого солнца, сорвет с головы косынку и захохочет. Раньше, когда она смеялась, смеялись все. Но теперь будет не до смеха.

Зал, очнувшийся от оцепенения, рукоплещет. Сцену засыпают цветами. Певица в длинном блестящем платье благодарно улыбается и наклоняет голову. В первых рядах - мальчишки и девчонки из пионерского лагеря, ставшие взрослыми. Восхищенные лица, горящие глаза. Кто-то незнакомый сегодня, но бесконечно близкий в той, будущей, жизни - похожий одновременно на Тарзана и киноактера Евгения Самойлова - неистово и влюбленно аплодирует...

Мечты девочки не сбылись, хотя и не были пустыми грезами. Волшебное контральто, сложенное с абсолютным слухом и страстным желанием учиться пению, обещало быть возведенным в высшую степень упорством и трудолюбием. Природа одарила девочку и чарующей красотой. Ее портреты обнаружил я потом в сборнике руcских сказок: художник, никогда не видевший нашу певунью, изобразил ее так похоже - Царевной Лебедью и Василисой Прекрасной.

Девочку эту я увижу еще всего один раз. Но помнить буду всегда - не только за изумрудные глаза, ладную фигурку и сладостное забытье, навевавшееся чистым и звонким пением. И даже не за первые трепетные замирания сраженного мальчишеского сердца. Не дает покоя тайна происшествия, стершего вмиг все предначертания благосклонной к ней Природы.

И вдруг - через много-много лет - вижу ее перед собой. Возможно ли такое? А почему - нет? Встретил же я как-то в Ленинграде на Невском Иннокентия Смоктуновского, а вчера на терренкуре у стеклянной струи мне навстречу шагал Расул Гамзатов...

Прищурив глаза от яркого солнца, вдруг выглянувшего из-за туч, зеленоглазая красавица засмеялась. И вышла из нарзанной галереи. Улыбающиеся люди пошли вслед, направляясь в парк к колоннаде.

В Кисловодске немудрено наткнуться на знакомого из любого уголка страны. И из любого отрезка своей жизни. Что же удивительного, если зеленоглазая певунья, которую мы безуспешно искали когда-то в горах, тоже приехала на курорт?.. Как она хороша собой! Легко и счастливо прожила все эти годы? Или время совсем не властно над ней?

Память унесла меня в далекое детство...

Всегда считал, что часть своих детских лет провел на Памире. Но географический атлас поправляет - на западе Тянь-Шаня.  

...В дымке синеет заснеженная громада Кураминского хребта, вблизи - голые серые скалы и кручи, за вершины которых цепляются облака. Растительности не помню; только весной - половодье тюльпанов среди каменных осыпей. Ниже - самодельные домики-кибитки из камня, досок и кусков фанеры: вроде тех, что показывают в телепередачах про южноафриканских негров. Только это не бантустан, а поселок рудоуправления в северном Таджикистане. Днем его сотрясают взрывы на каменном карьере: вдоль горбатых улиц - Свободы, имени Сталина, Ворошилова, Жданова - за рядами колючей проволоки строятся двухэтажные дома.

За поселком рудник, но как там добывают "атом" , точно не знает никто. Мимо кибиток ежедневно идут грузовики с нарощенными досками бортами. С рудника - в зону, из зоны - на рудник. На лавках за кабиной автоматчики, по всему кузову рядами на корточках заключенные. Видел и овчарок, но, помнится, они были не всегда. Заключенных (в поселке их называют только рабочими) довозят до склона. Там они строятся в колонну. Ясно видно, как черный параллелограмм по каменной тропе уходит вверх - за поворот...

Живут здесь шумно, неспокойно. Около злачных мест (они зовутся у нас "мордобойками") гудит разноголосая толпа. Поселковых убийством не удивить. Но одно дело - слышать, другое - видеть. По пути в магазин чуть не наступил на едва присыпанную песком красную лужу. И ужас долго не отпускает. Стоя за хлебом, слушаю, что говорит очередь:

- Из мордобойки шли в общежитие. Чего-то не поделили.

- В карты проиграли: эти - тех. Но те опередили.

- Ах ты, господи! Мордобойка - это где морды бьют? - спросила, ужасаясь, женщина с кошелкой. ("Откуда-то приехала" - решил я).

- Нет, это где пиво пьют, - ответили.

- А также - белое и красное! - довольно хохотнул кто-то.

А учительница из нашей школы , впереди стоявшая с сумкой полной тетрадей, с возмущением стала рассказывать:

- Представьте - комиссия из Ленинабада... Вызываю к доске лучшего ученика пятого класса, а он: "Пугачев привел Гринева и Савельича к мордобойке!".

Все смеются. И я тоже, хотя не очень понимаю - что тут смешного. Может, перейду в пятый - пойму. Через два года...

У овражка, где обнажается съедобная глина - белая, мягкая, вкусная, всегда толпятся пацаны. Обмениваясь новостями, набиваем животы природной смесью сульфата бария и каолинита. Пожуешь - и есть не так хочется.

Таджиков в поселке нет, они обитают где-то в горных кишлаках. Красивые, смуглые, атлетически сложенные ребята в тюбетейках, плохо понимающие по-русски, иногда приходят на базар и продают кислое молоко и сушеные фрукты. Почти не торгуются, легко уступают в цене, потом проворно влезают на осликов и быстро-быстро скрываются в каком-нибудь распадке.

Мужская школа - двухэтажная, но учимся в три смены. Почти все в классах из семей спецпереселенцев и расконвоированных. Между собой многие общаются по-молдавски, по-армянски, по-эстонски или по-немецки. Но русским все владеют свободно - кроме новенького Гиви Зиракадзе, с трудом понимающего учительницу. К какому-то празднику в класс принесли подарки ("от дедушки Сталина", как объявил директор). Пакетов с печеньем и конфетами всем явно не хватит. Кто-то крикнул:

- Нина Алексеевна! Немцам - не давайте! Мало им, гадам, показали!

Плечистый Лева Бергер, обняв своего щупленького брата-близнеца Вильгельма, пробасил:

- Обойдемся без подарков. Хотя мы - русские немцы. И за Гитлера не отвечаем!

Учительница - как понимаю сейчас, девушка, недавно окончившая педучилище - расстелила на своем столе чистую бумагу, высыпала содержимое пакетов, дала Дарбиняну, Вольфу и Мазнице деньги, и они принесли из буфета молоко - столько, что каждому хватило по два стакана.

- Пируйте, ребята, все вместе. Не делитесь на своих и чужих! Все вы равны. Живем теперь на таджикской земле. Кому-то она станет родной, кто-то уедет - прийдет и такое время.

А потом в актовом зале, точнее - в широком коридоре, выступал Герой Советского Союза. Я ожидал, что герой - бывший разведчик, как Hиколай Кузнецов, летчик вроде Гастелло или партизан, как Константин Заслонов. Но он был просто меткий стрелок, который застрелил за четыре года несколько десятков фашистов.

- А ты, папа, сколько фрицев убил на фронте? - спросил я отца, прийдя домой.

- Ни одного, - ответил отец. - Я лечил раненых. А вот Иван Кириллович воевал - в стрелковой роте...

- Эх ты, - разочаровано протянул я...

А Иван Кириллович попросил:

- Не надо про меня, доктор! Слышите?.. Ни к чему парнишке такое.

Отец и Иван Кириллович замолчали. Но постепенно я все-таки выведал, что от всей роты после боя уцелел только ефрейтор Копылов, то есть - Иван Кириллович, тяжело раненый. Особисты не поверили, что он в этом не виноват, из госпиталя послали в штрафной батальон, а в конце войны арестовали. Только недавно расконвоировали, и он в больнице работает санитаром. Друзей и родных у него не осталось, вот он и сошелся с земляком-ветлужанином хирургом Голышевым, то есть моим отцом.

Копылов как-то сказал при мне:

- Говорят - скоро паспорта будут нашему брату давать. Так вы, доктор, если уедете куда, вызовите меня туда же, где будете.

А я потом спросил отца:

- Как же, папа, могли так поступить с человеком, который не виноват?

И он ответил:

- Помогать таким, как Иван Кириллович, нужно. Но обсуждать - не наше дело!

... Родителей третьи сутки нет дома - на руднике в шахте обвал. Побрели с братишкой в больницу. Мама, увидев нас в окне барака, выскочила на минутку, машет рукой:                                                                            - Идите домой. Освобожусь - прийду, но не раньше утра.

У забора толпятся женщины.

- Несчастный случай?! Так я и поверю Не первая уже катастрофа! Шпионы кругом, вредители - выкрикивает "власовка" Зоя.

"На нее же первую подумают, - удивляюсь. - Может, для того и кричит, чтобы не заподозрили?"

- Из больницы? - спрашивают меня. - Как там?

- Раненые и покалеченные - где работает папа. А отравленные газом - у мамы.

- И много?

- Везут и везут. Некоторые уже мертвые. Инженеру позвоночник сломало.

- Хотела помочь - я хирургическая сестра. На фронте была, - в сердцах говорит другая соседка. - "Не положено, - отвечают. - Допуск еще не пришел". Засекретить, оказывается, не успели!.. Сестра моя не троцкистка ли - проверяют. Она в тридцать седьмом умерла, но своей смертью - от абсцесса мозга. Осложнение получила после гриппа. Так из Киева должно подтверждение прийти - с кладбища! Архив-то сгорел...

- А как бы ты хотела? Бдительность - прежде всего Империалистам секреты про наш атом ой как нужны! - опять кричит Зоя.

Не знаю, верить ли, но слышал как-то от самой Зои, что ее посчитали власовкой за то, что она в Челябинске дала взаймы сто рублей одному скрытому предателю.

"Я с ним никак не связана," - уверяла Зоя следователя. "Не была бы связана - сто рублей не дала бы". "Человек попросил, я и одолжила. Понятия не имела, кто он на самом деле". "Почему это он именно у тебя попросил? Не у нее, не у него, а именно у тебя?" Так Зоя и попала в спецпереселенцы.

... В пионерском лагере долгие сорокадневные смены. На отведенных отрядам участках выкладываем из камней голубя мира, серп и молот и лозунги "Слава партии Ленина-Сталина!", "Вперед - к коммунизму!" - чьи окажутся красивее. Потом толпимся возле столовой - ждем обеда или ужина, стараясь угадать, что дадут сегодня. Чечевичный суп? Кисель? Пшенную кашу?..

- Только бы не опять суп со свининой, - вздыхает звеньевой Данилов.

В прошлый раз его выворачивало наизнанку возле забора, а мы с Павлючиком засыпали щебенкой извергнутые вонючие макароны, куски сала и вонючую слизь. Потный звеньевой, держась за забор, шатался от слабости.

Самосвал вывалил у штабной палатки раствор - густой, похожий на халву. Таскаем ведрами воду, месим и укрепляем свою "художественную мозаику" - скоро смотр самодеятельности, прибудет поселковое и рудоуправленческое начальство. Готовится большой концерт. Гвоздь программы - белокурая певунья Алла Шахман - разучивает песню:

Ты лети, лети, моя машина.               

Ой, как много крутится колес!

И какая чудная картина,

Когда по рельсам мчится паровоз.

Вожатая диктует последний куплет:

Ой, долго-долго Мишу не видали,

Но однажды встретится пришлось,

И он вел "Иосиф Сталин" -

Самый первый в мире паровоз.

Буравя вожатую бездонными зелеными глазами, Алла не соглашалась:

- Самый первый в мире - паровоз Черепановых. А "Иосиф Сталин" - самый лучший. Или, может быть, самый новый!

Вертевшийся неподалеку Коля Павлючик старается помочь:

- Правда, правда! Сам видел в Ленинабаде. Ух! Мощный!

- Да, но техника развивается, - отвечает вожатая. - Завтра наши машиностроители создадут более совершенные паровозы. И что же - они окажутся лучше "Иосифа Сталина"?

- Его можно назвать "Ленин". Ленин ведь не хуже Сталина! - говорит Коля.

- Товарищ Сталин - это Ленин сегодня! - отрезает вожатая. - Алла, запевай:

Где поля пустые раньше были,

Там теперь раскинулся колхоз...

Вожатая поет гораздо хуже Аллы. Так многие могут - ничего особенного. Но если поет Алла, все замолкают. Колька Павлючик даже рот разевает, когда она у своей палатки выводит взрослую песню:

Твои глаза зеленые,

Уста твои манящие

И эта песня звонкая

Свели меня с ума.

Мало того, что голос у Аллы такой. Она еще и девочка неописуемой красоты.

Колькина раскладушка в палатке рядом с моей. Он долго ворочается, не дает мне уснуть.

- Ну, что ты, Павлючик! Спи давай.

- Вова, вырасту - фамилию поменяю.

- Зачем? Станешь взрослым, тебя уже не будут дразнить: "Павлючик, не ешь колючек!"

- Я не поэтому. Знаешь какая у меня будет фамилия? Шахман! - шепчет он мне в ухо.

- Как это?

- Так. Я женюсь на ней. И возьму ее фамилию, Когда женятся. то фамилию другого берет тот, кто сильнее любит... - шепчет засыпающий Колька.

Раскладушка подо мною, кажется, проваливается. И я становлюсь невесомым. Только сердце учащенно бьется. Вот это да!.. Теперь мне не уснуть... Если даже Павлючик, мое дело - швах!.. Хотя, по-моему, и у него шансов не много. Не больше, чем у меня. Вокруг Аллы крутятся все - особенно, ребята из старших отрядов. Она, правда, кроме пения ничем не интересуется. Но это сегодня - пока ей только тринадцатый... Может, я песню для нее сочиню? Слова-то я смогу, а вот с музыкой плоховато. Может, она сама придумает музыку? Так и будем: Я - слова, она - музыку.

К утру песня готова: про море, которого я никогда не видел, про молодого отчаянного капитана, про пиратов, напавших на его парусник , и наших отважных моряков, посланных Сталиным на помощь. Строчки рифмуются легко: "море - вскоре, вдали корабли, на вахте - кудахчет" (это про предводителя пиратов). И припев есть:

И капитан орлиным взором

Успел окинуть небосклон.

Павлючику песня понравилась:

- Только голос у тебя не подходит.

А мне того и надо:

- Давай покажем песню Алле Шахман.

Алла пробежала глазами тетрадный листок и засмеялась:

- Не пойдет, малышня. Хватит с меня про паровоз: "Ты лети, лети, моя машина".

Так что, понимаете ли, полная осечка.

... Из поселка приезжают к нам редко. По выходным от рудоуправления отходит трехтонка с будкой в кузове. Вдоль лагерного забора скамеечки, где мы с утра ждем родителей. Вот, наконец, приехали и расселись.

Натан Драбкин, кудрявый пацан из нашей палатки, плача, тычется лбом в плечо своей мамы. Хочет домой? Дело обычное, все хотят. Но проситься бессмысленно - никого не забирают. Родители работают, а здесь все-таки присмотр и кормежка. Но плач Натана, оказывается, был продолжением утреннего воспитательного часа о горестях негров в Америке.

- Мама, - всхлипывает Натан, - там такие ку-клукс-клановцы негров на кострах сжигают. И обижают, как только могут... Кино "Тарзан" смотрела? Помнишь - эти по горам идут, а негры в пропасть срываются, с тюками и ящиками? Нам говорили: когда это фотографировали, то сбрасывали живых негров, а не чучела. А наши кинооператоры для "Молодой гвардии" специальных кукол делали, хотя могли бы бросать в шурф власовцев или других предателей - крымских татар, например.

- Ой, ой! Упаси бог! И как поворачивается язык повторять такое?!

Маму его, женщину необыкновенно добрую и неутомимо разговорчивую, знает весь поселок. Она готовит лекарства в аптеке и нередко сама разносит тяжелобольным по домам микстуры и порошки. принесет и будет долго сидеть, рассказывая про свое больное сердце, одышку, отекшие ноги... Про родные Ливны и замученных фашистами родителей. Про мужа, контуженного под Корсунь-Шевченковским и угодившего ("за проклятый длинный язык") за колючую проволоку. Аптекарша гладила сына по голове, задумчиво глядя в сторону.

- Мне так жалко негров, мама! Бедненькие! А почему они к нам не перебегают?

- А я знаю? Думаешь - у твоей мамы голова, как у самого товарища Вышинского?.. Может, им не так уж и плохо там?.. Впрочем, если поджигатели войны орут: "Грязные порхатые!", то есть, тьфу: "Черномазые!.." Да еще космополитику какую-то прописывают, то - можешь мне поверить - желающие уехать имеются. Хотя решиться на побег с родной земли совсем не просто. Совсем не просто... Вот и думаю: может и в Америке существуют поселки вроде нашего?..

Алла Шахман напрасно высматривает своих - к ней сегодня не приехали. Но высокий дядька, улыбаясь, протягивает бумажный пакет:

- Bitte, Fraulein Alla...

- Вы папа Саши Шломбаха из седьмого отряда, - узнает его Алла. - Как там мои?

- Ja, ich bin Altxanders Fater (Да, я отец Александра), - отвечает Шломбах-старший. - Deine Eltern sind gesund und munter (Твои родители живы-здоровы).

- Ich bin Ihnen sehr danckbar, - благодарит девочка, отходит в сторону открывает пакет и, не роняя ни крошки, съедает одно печенье. Остальное она унесет в палатку, где подружки примутся пировать под волшебное пение.

Сегодня Алла поет по-немецки:

Es tonen die Lider,

Der Fruhling kеhrt wieder.

Еs spielet der Hirte

Auf seiner Schalmei: la, la, la...

Эхо далеко разносит звонкое пение. Вдруг, как гром, крик вожатой:

- Шахман! Ты пела мещанские романсы - я терпела. Но это уж слишком! Прекрати сейчас же!

Девочка юркнула в палатку.

- Зачем вы так? - вмешиваются знающие язык Гете и Шиллера. - Она пела о весне и пастухе, играющем на свирели. Больше ни о чем! Честное пионерское!

- Мало вам настоящих пионерских песен?.. Построим коммунизм - на земле будет один общий язык. На основе русского - мы впереди всех на пути общественного прогресса!

- А если вдруг нас китайцы обгонят? - спрашивает звеньевой Данилов        

- Не обгонят. Одновременно с нами придут к коммунизму - это может быть! - отвечает вожатая, но тут же начинает искать примирения. (Скоро смотр самодеятельности и без Аллы не обойтись). - Аллочка! Ты же член совета дружины. А какой пример показываешь? Выходи - споем "У дороги чибис"...

Но Алла уткнулась в подушку и, конечно, не выйдет. Лишь перед отбоем (горнист выводил уже: "Спать-спать по палатам пионерам и вожатым") певунья выглянула из палатки - девочки сообщили, что мальчишки опять видели около столовой привидение... Это сегодня не верю я в чертей и нечистую силу. А тогдашний наш мир был населен духами, ведьмами, вурдалаками, встающими из могил скелетами... В горах, в расселинах скал, обитают призраки. Человеческую кровь, правда, они пьют только по ночам, но и днем встретиться с ними небезопасно. Если человек идет в одиночку, то они и солнечного света не побоятся...

Утром обнаружилось, что Алла Шахман исчезла. На раскладушке под одеялом, имитируя спящую, аккуратненько лежали саквояж и узелок. Не вернулась она и к завтраку.

Начальник лагеря, ждали мы, вызовет розыскников с собаками - тогда ее быстро найдут. Но они почему-то не прибыли. А нас физрук, вожатые и воспитатели группами повели вверх по ущельям. Коля Павлючик самовольно ушел, не дождавшись сигнала (об этом знало лишь наше звено). С наступлением темноты вернулся в лагерь и он. Бухнулся лицом на раскладушку, лежал не шевелясь, но не спал. Вдруг прошептал: "Не посмеют" и снова замер.

В ту ночь вообще мало кто спал. И все-таки мы с Колькой первыми услыхали, как какие-то военные принесли Аллу на носилках. Они что-то говорят начальнику лагеря, а он благодарит их за спасение девочки.

Палатка для больных ближе всего к нашей. Слышим, как туда и обратно бегают медсестра и старшая вожатая. И понимаем: случилось что-то очень нехорошее, страшное. Не зря же вызвали из поселка "скорую помощь". С первыми лучами солнца мы кинулись к изолятору, но дежурившие у входа старшие девочки погнали нас:

- Нечего здесь вертеться. Идите отсюда!

Спрятались и видим, как к воротам подъехала полуторка с красным крестом и как медсестра и вожатая вывели Аллу. Девочку словно подменили. Глаза - свинцовые, а не зеленые - испуганно бегают. Волосы растрепаны. Она сорвала с головы косынку, закрыла лицо руками, метнулась назад и захохотала - дико и жалобно. Вожатая в испуге отскочила, и Алла едва не упала. Тут же подлетел Павлючик:

- Держись за меня. Все будет хорошо. Пойдем - тебе обязательно нужно в больницу.

И она, взяв Кольку левой рукой за плечо, послушно пошла к машине.

Павлючика не хотели брать в "скорую". Но Алла не отпускала, и директор сам подсадил Кольку.

В лагерь Павлючик не вернулся.

Аллу увезли в Ленинабад, оттуда - в Ташкент, где она долго лечилась. Многие, правда, не верили, что Алла в Ташкенте - немцам запрещено выезжать дальше Ленинабада. Да и туда требуется особое разрешение. Но Аллу лечили в Ташкенте, это точно - об этом я узнал у отца. Еще он мне рассказал, что там работает известный профессор-психиатр. Он остался в Ташкенте, в Москву к себе не едет - его бы там уволили, как космополита.

Все, что происходило в лагере потом, не хочется и вспоминать. Конца смены вожатые ждали не меньше, чем мы - их никто не слушал. Взрослым, погубившим лучшую девочку, дети отвечали тем, что ходили на головах. Дрались. Воровали. Играли на деньги в чику, орлянку, в ножички, в карты - в закутке между столовой и забором... На щелчки по носу играли в лянгу - так называли кусочек шкуры, утяжеленный свинчаткой. Лянгу били щиколоткой по сто или двести раз, был даже чемпион лагеря. Потом увлеклись опасной игрой под названием "гипноз". Схватив зазевавшегося салагу, старшие сдавливали ему грудную клетку под сердцем у солнечного сплетения. Пацаненок падал, с трудом поднимался - пошатываясь и тараща мутные глаза. Наверное, и до меня добрались бы, если бы звеньевой Данилов не провалялся сутки без сознания после такого "гипноза". Медсестра выходила его, доложив начальнику лагеря, что пионер получил солнечный удар. Но старшим она заявила, что знает, отчего у Данилова нарушение мозгового кровообращения, что с нее довольно происшествий - вновь "срок мотать" она не собирается. "Гипноз" прекратился, но другие издевательства старших над младшими, сильных над слабыми продолжались.

...В конце лета мы уехали из поселка навсегда. В Ленинабаде сели в переполненный местный поезд до Ташкента, а там уже - в дальний, идущий на северо-запад. Нам с братишкой все хотелось выяснить какой же паровоз везет нас: "Иосиф Сталин" (самый лучший в мире") или какой-то другой? На следующий день, однако, дорога успела наскучить: за окном - полупустынная равнина, частые остановки, долгие стоянки. И мы вынудили родителей достать со дна баула фильмоскоп с единственным диафильмом "Центральный музей Красной Армии".

- Пять танков... Три пушки... Самолеты... Минометы... - рассматривали мы через глазок фильмоскопа, проезжая по бескрайней казахстанской степи.

В купе вскоре резко постучали. Вошли пятеро - в военной форме, но не совсем военных. Они встали так, что ни я, ни братишка, ни мама, ни бабушка не смогли бы шевельнуться.

Отец, побледневший и напрягшийся, сказал треснувшим голосом:

- Майор медицинской службы Голышев. Следую с семьей к месту назначения. Вот документы.

- Есть у вас фотоаппарат? Или бинокль?

- Нет.

- А это что такое? - толстый палец уткнулся в фильмоскоп.

- Детская игрушка. Диафильмы смотрят.

До сих пор ощущаю, как в купе разряжалась атмосфера - страх уменьшался: нас уже не готовились схватить, тащить, ломать кости. Поняли, что мы не шпионы.

Сержант поднес фильмоскоп к глазу, полюбовался экспонатами военного музея и протянул лейтенанту. А тот открыл заднюю стенку, вынул пленку и положил все на столик.

- До какой станции едете? - спросил он, выходя.

- До Рязани.

- У коменданта вокзала сделайте там отметку. Обязательно!

Из купе родители нас больше не выпускали. Да нам и самим не хотелось отходить от них ни на шаг.

Аллу Шахман я никогда больше не видел. И ничего о ней не слышал. Хотелось верить, что она выздоровела. И я все ждал - вот-вот она прославится на всю страну. Даже журнал "Музыкальная жизнь" начал выписывать... Какое-то время был склонен отождествлять ее с Аллой Иошпе, но, побывав на концерте, убедился, что в паре со Стаханом Рахимовым выступает другая Алла. Эффектная женщина, с теплым голосом, с немалым обаянием - но не та, что девочкой пела в пионерлагере при поселке рудоуправления.

И вдруг в Кисловодске у нарзанной галереи вижу перед собой ... Аллу Шахман. Она жмурит глаза от яркого солнца, смеется и выходит на улицу. Улыбающиеся люди идут вслед, направляясь в парк к колоннаде...

Встретив в Кисловодске человека однажды, его мудрено не встретить опять.

Алла Шахман, молодая и грациозная, шла под руку с седым мужчиной - очень худым, простоватым, усталым, даже каким-то измученым.

"Неужели ошибаюсь, и это не Она? Алла старше меня года на два, а эта молодая", - подумал я и вдруг крикнул:

- Алла!

- Здравствуйте, - ответила Алла, удивленно глядя на меня.

- Здравствуйте, - подхватил ее спутник. - Вы из первого корпуса?

- Нет, не из первого, - ответил я. - Скажите, пожалуйста, - обратился я к Алле. - Вы жили после войны в поселке близ Ленинабада?

- Я - да, - ответил спутник Аллы. - А дочь, конечно, нет. Мы с женой уехали оттуда еще до ее рождения. А вы, вероятно, бывали там?

- Только в детстве!.. А как зовут вашу маму?

- Тоже Алла.

- Шахман? Она ведь должна была стать знаменитой певицей?

- Вы знали маму? - спросила зеленоглазая красавица.

- Как же ваша фамилия? - спросил ее отец.

- А ваша?

- Павлючик, - ответила Алла. - Николай Тарасович.

- А я Голышев.

Мы обнялись с Колькой. И даже прослезились. А вечером в их палате безголосо пели:

Ты лети, лети, моя машина...

...Туман медленно поднимался, обнажая резкие контуры скал. Повинуясь восходящему солнцу, длинные тени расступались перед девочкой. Шагая вверх по ущелью, Алла слушала журчание ручейка, любовалась мозаикой перемятых каменных слоев. Теснина напоминала театральный зал, который она видела только в кино. Слева - сцена, справа - ряды кресел. Аплодисменты встречают ее, и она начинает петь.

Забыв о времени, девочка пела и мечтала. Горное эхо вторило десятками раскатов:

Еs tonen die Lieder...

Чьи-то сильные руки схватили ее.

- Кто? Куда? Откуда? Зачем? - дышал ей в лицо призрак с автоматом за спиной. Дышал перегаром.

Постоянный кордон охраны, вероятно, вернул бы ее вскоре в лагерь: отвели бы к начальнику с соответствующим внушением. Но она, по-видимому, наткнулась на засаду, выставленную на предполагаемой тропе беглых зеков. Или - на что-то другое... Например, охоту.

- Немецкое отродье! Предателям и фашистам пособничаешь! - пьяно выкрикнул старший по званию.

Двое других игриво ухватили за плечи, пытаясь повалить. Она сопротивлялась, плакала.

- Дяденьки! Отпустите ее! Она советская пионерка! - пронзительно закричал вдруг мальчишеский голос. Коля Павлючик забрался на скалу, откуда увидел все.

- Стой! Руки вверх! - ответили ему.

- Отпустите ее, не трогайте! Дяденьки, вы же советские воины! - умолял Колька.

- Стой! Стрелять буду!

- Да отпустите же! - вопил Павлючик. - Не отпустите - до Сталина дойду!.. Вам же хуже будет!.. Не бойся! Сейчас я приведу сюда всех!

По камням полоснула автоматная очередь. Колька едва не свалился от ужаса - стреляли в него.

- Отставить! - заорал протрезвевший офицер. И Павлючик понял, что опасность миновала. Он выпрямился и замахал кулаком.

- Дураки! Дураки! - повторял он, возвращаясь в лагерь.

Офицер по рации сообщил в поселок своему начальству: встретили, мол, пионерку-беглянку... Начальник лагеря поблагодарил солдат за спасение.

Алла болела долго, рассудок возвращался к ней медленно. А голос так и не вернулся. Первые годы и говорить-то могла с трудом (мелко трясся подбородок), на уроках отвечала письменно, в магазинах протягивала продавцам записки: "кило крупы, пачку чая..."

Колька всегда был рядом - верный, преданный, надежный. когда поженились, переехали в Каскелен. Там, под Алма-Атой, родилась Алла-младшая, а старшая вскоре умерла. Отец и дочь Павлючики, украинцы-казахстанцы, всегда жили только вдвоем. Соседи-немцы (их в Каскелене было немало) снимались с насиженных мест и уезжали в Германию - цепочкой. В последние годы стало значительно легче находить пути. Алла горячо отговаривала многих, но когда отец рассказал о давней трагедии в горах, почувствовала себя немкой. Настолько, что взяла фамилию матери, отыскала родных в земле Баден-Вюртемберг (разумеется, среди эмигрантов из того же Каскелена) и вот-вот уедет в Штутгарт - насовсем. А Коля Павлючик тоже решил перейти на фамилию покойной жены и дочери (сбылась его детская мечта, которую он доверил мне почти сорок лет назад). И тоже поедет в Германию, хотя по-немецки знает только одно: "Гутен морген, гутен таг! Шлеп по морде - вот так-так!" Не за пивом с сосисками, разумеется...

А я приду их провожать - туда, откуда уезжают: в Шереметьево или на Белорусский вокзал. Подарю герру Шахману "Русско-немецкий разговорник" - специально купил в букинистическом. Хорошо бы спеть на прощание, да нет получится: Алла тоже безголосая. Все передала ей мать - кроме чистого и звонкого голоса...

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Золотая птица", Издательство "Книжный сад", Москва, 2009, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 674.