Алексей Некрасов-Вебер

ФИЛОСОФСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД ОГОРОДНОЙ ГРЯДКОЙ

рассказ

Держась кончиками пальцев за спинку сиденья, я стоял на одной ноге и в который раз мысленно поносил отечество с его необъятными просторами и дурно организованным транспортом. Поставить вторую ногу мешал мой собственный рюкзак, зато упасть не давали плечи соседей. Стиснутые в узком проходе мы все поневоле поддерживали друг друга. Казалось, вагон переполнен до отказа, но на станциях его двери штурмовали все новые и новые жаждущие уехать. Уже не первую неделю мечтал я вырваться из города. Сбежать от выхлопных газов, толпы в метро, ночных пьяных криков за окнами. Но мегаполис никак не хотел отпускать. Срочные заказы на работе, мелкие бытовые и семейные проблемы раз за разом вынуждали откладывать поездку. И, наконец, когда я твердо решил на неделю расстаться со столицей, неожиданная поломка автомобиля, обернулась для меня "испытанием электричкой".

Первый после многочасового перерыва поезд тащился со скоростью почтовой клячи, и за окнами бесконечной чередой разворачивались унылые пейзажи изнанки большого города. Ряды ржавых гаражей, превращенные в помойку откосы, полосы чахлого серого кустарника проплывали мимо, уходя в тягучее, как клей, пространство. Временами начинало казаться, что в мире уже и нет ничего, кроме городских задворок. Только где-то за двадцатым километром электричка пошла живее, и стали появляться милые сердцу перелески. Минут через тридцать толпа схлынула, и я, наконец, смог сесть, вытянув онемевшие от "позы цапли" ноги. Но день явно был не из самых удачливых, и незадолго до конечной станции появились те двое.

Эту парочка я заметил еще на платформе. Молодые парни с традиционными баночками коктейля "Отвертка" казались прямым порождением серого промышленного поселка за окнами. По мимике, положению головы и плеч, и еще бог знает по каким признакам, я сразу понял: если они заваляться в наш вагон, спокойного продолжения дороги не будет. Так оно и вышло. Не успев зайти, белобрысый парень, с размаху хлопнулся на сиденье и выдал длинную матерную трель. Его приятель уселся, вернее, разлегся, рядом. Он был чуть старше, крепче физически, но явно на вторых ролях, и с готовностью подхихикивал. А белобрысый, чувствуя, что шокирует окружающих, говорил все громче и громче.

Еще несколько лет назад я бы подошел и напомнил, что они не одни в вагоне. Наверное, меня бы кто-нибудь поддержал, на том инцидент и был бы исчерпан. Но, видимо, настали иные времена. Окружающие углубились в изучение прессы, и я, решив не искать себе на шею лишних приключений, стыдливо отвернулся к окну. Но, несмотря на все попытки отключиться, напичканный нецензурными вставками монолог нагло пролезал в сознание.

Немудреная история, о том, как мастер ПТУ, пытаясь прекратить пьянку учеников, подвергся избиениям и издевательствам, похоже, пересказывалась уже не по первому разу. Приятель белобрысого продолжал хихикать, а у меня на душе стало совсем скверно. Жалко было беднягу мастера, который скорее от беспросветной нужды, чем по призванию, пошел учить таких вот юношей. И еще было не по себе оттого, что два подвыпивших юнца держат в напряжении целый вагон. А если их будет больше? И кто-нибудь захочет уже всерьез покуражиться над окружающими...

Неожиданно сквозь пелену злой безысходности прорвался возмущенный женский голос:

- Господи, да что же это творится! Два сопляка на весь вагон матюгаются, и мужики сидят, слова им не скажут.

Пассажиры словно вышли из оцепенения.

- Ребята, вы бы потише, а то тут женщины, дети... - не очень уверенно произнес сидевший рядом мужчина. На что белобрысый с неожиданной гордостью заявил:

- А что, нельзя?! Я русский человек!

- Рот закрой! Не понял, что ли! - рявкнул я, даже не узнав собственного голоса. Белобрысый осекся, а его приятель быстро затараторил:

- Кончай, кончай, Санек...

На какое-то время в вагоне восстановилось спокойствие. Парни сидели молча, но видно было, что им неймется. Неожиданно, белобрысый достал из кармана раскладывающийся веером нож, и, крутя в руках, стал демонстрировать приятелю. Для кого производились эти манипуляции, было понятно, но вместо страха я чувствовал только нарастающую злость. Купленный перед поездкой ломик-гвоздодер был извлечен из глубины рюкзака на самый верх. Так мы проехали остаток пути. К счастью, вскоре за окнами замелькали трехэтажные домики унылой серо-желтой расцветки. Электричка наконец-то добралась до последнего пункта назначения. Выходя из вагона, я настороженно огляделся, но парней уже и след простыл. Они растворились в толпе, унося обиду, которую, может быть, сегодня же выместят на ком-нибудь случайно подвернувшимся под руку. Меня же ожидало еще одно испытание.

Последний отрезок пути до дачи предстояло проделать на автобусе. Расстояние небольшое, около шестнадцати километров, но старенькие машины местного автопарка с такой натугой брали подъемы, так долго, словно отдыхая, стояли на остановках, что дорога растягивалась почти на сорок минут. К моему появлению на автобусной станции уже собралось много народу. Чувствуя, что вновь предстоит осваивать технику стояния на одной ноге, я совсем раскис, и, видимо, написанное на моем лице страдание было замечено. Откуда-то из-за коммерческих палаток вынырнул крепкий круглолицый мужичок, и, тронув за плечо, поинтересовался:

- Куда ехать, командир?

После короткого торга стоимость проезда спустилась до сотни, потом таксист хорошо поставленным голосом обратился к толпе:

- Машина до Зеленой Поляны за сто рублей. Быстренько определяемся. Еще три пассажира, и всего по четвертному с носа...

Не сомневаясь в положительном исходе рекламной кампании, я воспрянул духом, но лица вокруг словно окаменели. Старясь не смотреть в нашу сторону, люди стояли не шелохнувшись, твердо уверенные в своем праве ездить за десять рублей на общественном транспорте. Мне даже стало стыдно за свою мягкотелость и потворство бойкому таксисту. Вдруг от толпы решительно отделилась молодая женщина, по виду явно москвичка, с двумя спортивными сумками и долговязым подростком, инфантильно следовавшим за спиной матери. Вопрос был решен. Подхватив багаж дамы, таксист быстро засеменил на другой конец площади. Через несколько минут, миновав деревенские пригороды райцентра, мы уже неслись среди полей, сочно зеленых после недавнего дождя. Вдали, над кромкой леса, плыли навстречу разорванные облака. Таксист, не переставая, рассказывал что-то пассажирке на переднем сиденье. Я сидел, зажатый между рюкзаком и длинными коленями подростка, рассеянно разглядывал завиток на шее попутчицы, и никак не мог поверить, что дорога подходит к завершению.

Когда добрались до нашего садоводческого товарищества, женщина попросила свернуть на вторую улицу. Я тоже сошел на повороте и последние двести метров до дома преодолел пешком. Солнце к тому времени окончательно вырвалось из плена облаков и от влажной земли нещадно парило. Я шел, старательно огибая лужи на дороге, и не испытывал никакой радости оттого, что наконец вырвался. Город по-прежнему не хотел отпускать. Тяжелой многодневной усталостью он висел за плечами, жил в мыслях - раздраженных и суетливых, словно толпа в час пик. Да и в самом дачном поселке произошли изменения не в лучшую сторону. Один из соседей продал участок, и теперь на его заросших бурьяном сотках разворачивалась грандиозная стройка. Из земли уже выглядывали плиты фундамента. Несколько рабочих разгружали машину, сквозь звук падающих досок то и дело прорывался провинциальный говор. Рядом с будущим строением стоял джип и его владелец, словно сбежавший с карикатуры на "новых русских", размахивая руками, разговаривал с бригадиром.

Дорога стала последней каплей, вынудившей принять судьбоносное решение. Буквально со следующей недели моя жена собиралась перейти к активным действиям по устройству на постоянное место жительство в Канаде. От меня на данном этапе требовалось только устное согласие. Окончательное "да" я еще не произнес. На дачу уехал под предлогом подготовки дома к продаже, на самом же деле хотел в одиночестве обдумать свой ответ. И вот будто сама судьба подсказывала, как поступить.

Намерение перебраться в благословенный эмигрантский рай зрело в нашей семье уже многие годы. Активным действиям в этом направлении мешало только мое категорическое нежелание. Однако аргументов против переезда становилось все меньше и меньше. Сначала заявлял, что не могу бросить интересную работу в институте. Жизнь решила эту проблему быстро и радикально. Через несколько лет, унося трудовую книжку, я в последний раз шел по обезлюдившим, похожим на склеп, коридорам. После непродолжительного периода мытарств, превратившись из инженера в клерка на побегушках, я уже осознал, что работа не смысл жизни, а просто источник пропитания. Страх одиночества на чужбине исчез, когда стремительный разрыв общества разбросал нас по разным углам, каморкам и социальным нишам. Ни с институтскими приятелями, ни с друзьями детства больше не хотелось ни видеться, ни даже созваниваться. На родине теперь удерживало только плохо осознанное нечто, которое даже не хотелось назвать патриотизмом, потому как слово это с некоторых пор тоже вызывало раздражение. Но и этот последний заслон катастрофически таял, после каждого столкновения с грубой российской действительностью.

Подходя к дому, я даже рассчитывал увидеть взломанную дверь, что еще больше бы укрепило в принятом решении. Однако на этот раз мародеры обошли дачу стороной. Все вещи стояли на своих местах, и словно ожидали моего возвращения. Разобрав рюкзак, и перекусив на скорую руку, я отправился осматривать участок. Бурьян за время моего отсутствия вырос по пояс. Еще более удручающее зрелище представлял собой огород. Одна часть посадок исчезла, задушенная дикой порослью, другая в борьбе с сорняками мутировала и теперь мало отличалась от своих врагов. Лук превратился в некое подобие камыша, редиска ушла в ботву, а салат больше напоминал затерявшейся среди травы подорожник.

Наблюдая эту печальную картину, я вдруг живо представил, как заброшенные мною ростки жили все это время. Как страдали от жажды, как тянулись к солнцу сквозь густые заросли диких соседей, и ждали, что придет тот, кто по своей прихоти принес их в эту неприветливую землю. Что он, добрый и всемогущий, освободит от плена сорняков, взрыхлит почву, принесет корням живительную влагу. А я, занятый своими делами, все не приезжал и не приезжал... Неожиданно в голову пришла странная и даже кощунственная мысль: "А вдруг и наш Создатель устал от многочисленных забот и проблем? Там, куда дотянулись божественные руки, прогресс и процветание. Там же, где сил не хватило, чахнет и погибает то немногое цивилизованное, успевшее вырасти в более удачные годы..."

Обругав себя за то, что опять философствую, я уже хотел пойти заняться косметическим ремонтом в доме, однако, подчинившись какому-то неосознанному импульсу, вдруг принялся за прополку. Работа продвигалась медленно, но мной овладело непонятное упрямство. Встав на колени, я полз вдоль грядки, спасая то, что еще можно было спасти. Усталость, как ни странно, исчезла. Идущий от земли запах нагретых солнцем трав приятно кружил голову, и окружающий зеленый мир постепенно обволакивал меня. Заросли лопухов у сарая, голубые и фиолетовые капельки цветов среди буйно разросшейся травы, ворона, иронично наблюдавшая за моими усилиями с высоты забора, пришли откуда-то из воспоминаний детства, разбудив давно забытое ощущение близкой сказки.

Окончив прополку, я отправился на родник. Дорога шла через лес, и как только вступил под зеленый полог, снова меня со всех сторон окружили сказочные образы. Покрытые мхом стволы елей походили на старых леших. Узловатыми корнями-лапами они норовили подставить подножку, и тихо переговаривались, поскрипывая невидимыми в вышине верхушками. Как верная стража Бабы-Яги, вытянулась вдоль тропы крапива. На солнечных прогалинах рассыпалась по траве голубая дымка незабудок. И, казалось, кто-то веселый и лукавый играет со мной, прячась в дрожащих листьях орешника. Город наконец-то отпустил, и, вынырнув из дремучей глубины подсознания, моя славянская душа ликовала и молилась зеленому божеству леса.

Вечером, отдыхая после трудов, я с кружкой кагора уселся на крыльце. К тому времени закончилась работа и на "новорусской" стройке. Негромко переговариваясь, рабочие пошли через луг, куда-то в сторону деревни. Наступившую тишину нарушал теперь только комариный писк работающей где-то далеко электрокосилки. Разномастные крыши садоводческого товарищества зачарованно смотрели в молочно-розовое закатное небо, а на другой стороне над лесом уже взошел тоненький серп растущего месяца. Думать о чем-либо в такой вечер совершенно не хотелось. Но я заставлял себя, наверное, уже по десятому разу перебирать и взвешивать аргументы за и против принятого решения. Впрочем, в основном все было "за". Против опять выступало нечто аморфное и неосознанное. Вот этого невидимого противника я и старался вывести на свет, расчленить по косточкам и уничтожить: "Чего ты боишься? Оказаться среди людей чуждого менталитета и культуры? Можно подумать, что здесь ты живешь богатой культурной жизнью, и менталитет соотечественников вызывает восторг и умиление! А любимые книги и кассеты ты просто увезешь с собой в чемодане, да и там наверняка есть хорошие русскоязычные магазины... Вспоминаешь, как раскаиваются некоторые уехавшие? Но это вполне объяснимо. Люди ожидают молочных рек с кисельными берегами, и, сталкиваясь с неизбежными трудностями, впадают в истерику. А надо заранее сказать себе, что первый период будет тяжелым. Тогда он и пройдет менее болезненно..."

Настраивая себя на нужный лад, я вспоминал, как часто начинал ненавидеть свою страну, и в висках молотом стучало: "Бежать! Валить отсюда к чертовой матери!". Но вместо этого в голову почему-то приходило совершенно другое. Неожиданно в памяти всплыл эпизод из студенческой юности. Летним вечером после трудового дня в стройотряде мы возвращались в свой лагерь. Шли берегом реки, вдоль обрыва. Тропинка петляла в высокой траве. Чуть выше и левее торчал белый силуэт полуразрушенной церкви. Тишина стояла торжественная. Вдруг два наших парня, завсегдатаи песенных туристических слетов, подражая русскому многоголосью, затянули что-то старинное. Голоса далеко разносились над высоким берегом, над уснувшей водой, где в зеркальной глади, без проломов и выбоин, отражался силуэт Божьего храма. Зачарованный пением я всю дорогу сочинял так и не оконченные потом стихи о строителях церквей. И, казалось, воочию видел их - безымянных, оставивших после себя белую лебединую мечту, дошедшую до нас сквозь тлен деревянных городов и пепел человеческих судеб...

Воспоминания мои внезапно прервал незнакомый голос.

- Вечер добрый! Не возражаете, если зайду? - пробасил кто-то за забором, и калитка, распахнувшись, впустила довольно странного гостя. Широкие плечи, большой православный крест в проеме распахнутой рубахи, черные, стриженные под горшок волосы, густая крестьянская борода. Правда, взгляд не пронзительный, а скорее лукавый.

Я почему-то сразу догадался кто это. Профессиональный колдун был личностью в нашем поселке известной. Участок в товариществе он купил еще прошлым летом. Этой весной поставил сруб и быстро приобрел популярность, в основном среди женской половины дачного населения. Пару раз я издалека видел доморощенного мага, но вот так, с глазу на глаз, встретился с ним впервые.

- Извините за вторжение. Зашел одолжиться по-соседски. Косить завтра собрался, а брусок для заточки исчез, - виноватым голосом произнес гость и, улыбнувшись, добавил: - Наверное, бесенята нашалили. Прошлой ночью они сильно разбаловались.

В ответ на странное заявление, я тоже улыбнулся и сказал:

- Выручу, конечно. Но только брусок у меня один. Вдруг ваши бесенята опять...

- Нет, нет! Больше не разбалуются! - энергично заверил меня гость.

- Кружечку кагора за компанию не желаете? - предложил я.

Колдун замялся и после небольшой паузы пробасил:

- Ну, если только пол кружечки за знакомство...

Предложение я сделал не просто из вежливости. Желание посидеть, поговорить пришло откуда-то из тех лет, когда задушевная беседа за бутылкой вина была одной из важных составляющих жизни. До глубокой ночи на крохотной кухне обсуждались вселенские проблемы. Часами я мог спорить, говорить или наоборот слушать, находя в чужих словах продолжение своих собственных мыслей. Собеседник казался тогда лучшим другом и братом. И неприятным откровением было порой узнавать, что он за глаза говорит о тебе что-нибудь несправедливое. Может быть, из-за этого с годами я все больше склонялся к западному стилю общения. Рюмка хорошего виски, разговор о погоде, и ни каких тебе душеизлияний! И Вселенную тоже нечего трогать. Проживет она и без нашего обсуждения. Но сегодня вдруг снова потянуло на старое...

Кружкой дело естественно не ограничились. Вслед за бутылкой кагора, в ход пошла припасенная еще с весны поллитровка местного разлива. За разговорами и она пролетела быстро и почти незаметно. Пилось и говорилось в этот вечер удивительно легко. Мучившими меня вопросами я собеседника нагружать не стал. Прошедшие годы, по-видимому, чему-то научили. Зато слушал я с большим удовольствием. Николай умел и любил рассказывать. До того как троюродная тетка - деревенская колдунья, умирая, передала свой дар, он трудился слесарем на большом заводе. С тех времен мой новый знакомый вынес огромное количество веселых историй о производственных казусах и разгильдяйстве. В устах рассказчика эта болезнь, как обычно, выглядела явлением безобидным и очень забавным. Постепенно с производства перешли на темы близкие к его теперешней специальности. Начали с лекарственных трав, кончили разговорами о лесной и полевой нечисти, которая, по словам Николая, водилась в наших краях в изобилии. Я так до конца и не понял, ломал ли мой собеседник комедию, или сам во все это верил. Во всяком случая, рассказывал он так убедительно, что и я сам постепенно стал воспринимать фольклорных персонажей как реальность.

Оказалось, рыбалка в нашем пруду отвратительная только потому, что непутевый водяной проиграл всю рыбу в карты своему коллеге из дальнего водоема. На обочинах дороги между шоссе и поселком, как выяснилось, обитал Шиш - крохотный старичок с непомерно длинным и вертлявым носом. Тех, кто поздно вечером идет пешком от автобусной остановки, он может напугать, состроив из кустов страшную рожу. Впрочем, большого вреда этот проказник не причиняет, а вот на лугу у деревни поселилось существо куда страшнее. Ырка - темный дух с кошачьими глазами, особенно опасен в ночь на Ивана Купалу. Если уж приспичило тебе идти в это время лугом, и ты услышишь, как кто-то крадется сзади, ни в коем случае не оборачивайся. Скажи три раза "чур меня", а еще лучше прочитай, если конечно знаешь, "Отче Наш". Жили в наших краях и волкодлаки. Не так давно Николай набрел в лесу на старый пень, из трухлявой верхушки которого торчала рукоять заговоренного ножа. Колдовское оружие он спрятал, а на пень наложил заклятие. Так что теперь оборотень не может больше принять человечье обличие, от чего наверняка злится и хочет отомстить.

После всех этих рассказов даже стало немного жутко. Провожая нового приятеля до дома, я украдкой оглядывался - не выбежит ли откуда-то мстительный волкодлак, и не пристроиться ли за спиной страшный Ырка. В сгущавшихся теплых сумерках действительно чувствовалось колдовское дыхание наступающей ночи. Над притихшей улицей в полном безветрии застыл пропитанный ароматами трав воздух. Как верный признак установившейся погоды, комары с яростным писком атаковали лицо и шею. По дороге Николай продолжал рассказывать о том, как недавно повстречал Жалицу - неприкаянный дух девушки утопившейся от несчастной любви. И когда из темноты перед нами вдруг возник женский силуэт, я даже вздрогнул от неожиданности. К счастью, ничего потустороннего в этом явление не было. Женщина вежливо поздоровалась с Николаем, назвав его по имени отчеству, пожелала доброго вечера мне, и тут я узнал сегодняшнюю попутчицу. Сейчас она выглядела совершенно по-другому. Исчезла написанная на лице отчаянная решимость противостоять всему миру, и наоборот появилось что-то мягкое, женственное. Собранные в пучок волосы теперь свободно падали на плечи. Невольно я обратил внимание на красивую фигуру и изящный изгиб шеи над глубоким вырезом майки.

- Соседка моя Анна Евгеньевна, интересная женщина, - прошептал Николай, когда мы отошли на некоторое расстояние. - Судьба у нее не очень удачно сложилась, хотя карты показали, что скоро могут быть перемены к лучшему...

Из последних слов я понял, что попутчица, скорее всего, мать-одиночка, впрочем, об этом я догадался еще при первой встрече. Уж не знаю почему, женщина эта сразу привлекла мое внимание, и сейчас в моей голове опять появились мысли, которые я решительно постарался прогнать.

Отвергнув настойчивые приглашения Николая зайти попробовать его новой чудодейственной настойки, я отправился обратно. Чувствовал, что дегустаций на сегодня хватит. Была и еще одна тайная мысль, но с Анной Евгеньевной в этот вечер встретиться больше не удалось. Подходя к дому, вспомнил, что брусок для заточки гость так и не взял. Хотел занести, но подумал, что косить по утренней росе Коля вряд ли завтра уже соберется.

Проспав ночь сном пьяного праведника, я рано проснулся, и в шесть снова сидел на крыльце. Под утро немного похолодало. На паутинках среди травы еще блестела роса, но солнце уже начинало пригревать. Пока еще мягкие, ласковые лучи предвещали жаркий день. По лугу в сторону овражка сползали последние клочья тумана, и, казалось, там прячутся от солнца приятели Николая - лесные и полевые духи.

При непонятном отсутствии похмелья, в голове творился настоящий кавардак. Вроде бы ничего особенного не произошло за вчерашний вечер, но уверенности в выстраданном годами решении больше не было. Глядя вокруг, я думал, что там, куда собираюсь ухать, природа, даже более красивая и девственная, покажется всего лишь незастроенным пространством. При виде заросшего камышом пруда уже не возникнет перед глазами ни васнецовская Аленушка, ни зеленая физиономия картежника водяного. Луг превратится в выпас скота, речка в текущую воду, а лес станет лишь местом компактного произрастания деревьев. Для того чтобы и для тебя ожили местные легенды и духи, надо помять кожу. Надо так прочно врасти в чужую шкуру, что когда приятель в пабе, хлопнув по плечу, скажет: "Хеллоу, Джон! Правду говорят, что ты когда-то был русским?" - ты, не моргнув глазом, ответишь: "Полная ерунда! Просто были некоторые проблемы в переходном возрасте..."

Представив себе эту сцену, я улыбнулся, а потом даже стало смешно оттого, что всерьез убедил себя в возможности переезда: "Хватить дурака валять! Никогда и никуда ты не поедешь!" Пытаясь спасти положение, разум пошел в атаку: "Правильно, скорее всего, ты никуда не поедешь. Но только потому, что никто тебя никуда еще не приглашает! Моли Бога, чтобы супруге удалось пробиться через все бюрократические препоны и доказать, что ваше семейство представляет какую-то ценность для Североамериканского континента. Из страны, которая давно уже пребывает в экономическом и нравственном упадке, тебя пытаются переселить в богатое, хорошо организованное и гуманное общество. А, вместо благодарности и содействия, ты сидишь тут на своем убогом крыльце и философствуешь".

И тут причина, заставлявшая сопротивляться разумным и очевидным доводам, окончательно оформилась в сознании: "Пожалуй, единственное, за что можешь себя уважать, это то, что жил, не одалживаясь и не за чужой счет. А теперь вдруг собрался перескочить в среду, обустроенную и обихоженную чужим народом. И хочешь пользоваться плодами, которых не растил ни ты, ни твои предки. Ведь их спокойная и сытая жизнь, возникла не сама собой, а создавалась веками кропотливого труда. В столкновениях городских коммун, аристократии, королевской власти и церкви, вырабатывалась сложная система компромиссов. Отсутствие дармового сырья постегивало техническую мысль. Стесненность учила жить, не толкая локтем соседа. Все эти достижения, технические и гражданские, предкам североамериканцев удалось сохранить и даже приумножить на новом континенте. А теперь ты лезешь к ним с большой ложкой..."

Только сейчас я окончательно понял, что, присосавшись к чужому благополучию, буду вечно чувствовать себя нахлебником. Да и будущее здесь показалось вдруг не таким уж мрачным. В продолжение вчерашней религиозно-философской темы пришла догадка: "Вдруг наша земля не заброшена Создателем, а сознательно оставлена под парами? Может быть, пребывая в сорняках и запустении, она копит силы, чтобы потом поразить весь мир невиданным урожаем..."

Эту мысль я постарался отогнать подальше, потому что по опыту знал, что, как только размякнешь и начнешь пускать патриотические слезы, отечество тут же врежет тебе по физиономии. Но, несмотря на это, я уже твердо знал и то, что не собираюсь никуда уезжать. И не надо для этого никакой разумной причины. Просто не уеду и все! Из-за лени, из упрямства, назло пропаганде, которая стращает нас всякими ужасами. Не уеду и потому, что, живя и выживая на этой земле, не должен искать себе ни каких оправданий. Так как имею на нее право не меньше, чем те, кто бьет себя в грудь перед телекамерами и делает на патриотизме имя и деньги. На душе вдруг стало легко. Я отправился готовить себе кофе. И пока старенькая электроплитка неторопливо нагревала воду, думал, с чего начну восстановление своего запущенного дачного хозяйства.

Представив, как воспримут мой отказ жена и дети, я с неожиданной решительностью сказал себе: "Пускай хоть отлучат! Пошлю всех к черту. Выбью с начальства отпуск за все прошлые годы, и засяду, как старый сыч, здесь на восьми сотках. Выпивать буду вечерами с Николаем. А быть может, даже дачный роман заведу с Анной Евгеньевной..."

Литературный альманах Юрия Кувалдина "Золотая птица", Издательство "Книжный сад", Москва, 2009, 52 авторских листа, 832 стр., переплет 7цб, оформление художника Александра Трифонова, тираж 1.000 экз., стр. 109.